Текст книги "Князь Воротынский"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

На следующее утро базар, шумный, многолюдный, заработал. Прибывали верхами и на бричках родичи пленных, чтобы выкупить своих из неволи, а, сторговавшись, либо спешили восвояси, либо за крепкие стены города. Богатеи появились, чтобы купить достойные их кошелька украшения, либо приобрести мягкую рухлядь. Рязанцы тоже не дремали, валом повалили на базар, надеясь дешево приобрести нужную в хозяйстве вещь либо одежду какую. Городские ворота фактически весь Божий день не затворялись. В них, кстати, начали прошмыгивать беглецы. Среди них – князь Федор Оболенский. Он-то и надоумил Хабара-Симского установить на стенах близ главных ворот пушки, да ратников держать в засаде.

– Видится мне, не зря базар все ближе и ближе к стене… Не за здорово живешь и ротозеют басур-маны, дозволяя пленникам сбегать. Не коварство ли какое?

– Раскидывал я умишком своим по сему поводу, – ответил окольничий, встретивший князя и устроивший гостя в своих покоях. – Как пить дать станут требовать возврата сбежавших. Я их пока по дворам не пускаю. В монастыре, бедняг, держу. За стенами.

– Разумно. Верно и то, что не дремлешь. Дозволь и мне окольничий, ратников к сече готовить.

– Тебе бы, князь, воеводство взять. По роду…

– По роду, говоришь. Что верно, то верно. Только я так рассуждаю: сумел ты ежели грамоту цареву у татар выманить, не отворил ворот, тебе и продолжать дело начатое. А с меня не убудет, если я тебя уважу. Не обесчестит меня, не унизит.

На том и порешили. Крикнули главного пушкаря Иордана-немчина. Повелели:

– Ночью пушки у главных ворот поставь. Только так, чтобы не видать их было снаружи. Ядер побольше наготовь да зелья. Ратников-пешцов да казаков городовых бери, сколько понадобится.

– Ядра поднесем, не вопрос, только, как я считаю, нужно побольше дроба. Дроб гуще сечет, когда многолюдно.

– Ишь ты! – одобрил окольничий. – Смышленая у тебя голова, хотя и немчинская.

Ночью добрых полдюжины затинных пушек перетащили к главным воротам, приладили их чин-чином к бойницам, чтоб, значит, при нужде не тратить времени зря, а уж после этого убрали их за козырек. Остаток ночи пушкари коротали в надвратной церкви, которую священник держал в это тревожное время отворенной. Специально для укрытия ратников, ради которых и службу в ней служил. Прихожан в те дни в надвратной церкви не жаловали.

Утром, как и предполагали окольничий Хабар-Симский и князь Федор Оболенский, базар начался под самыми, почитай, стенами города. Уж на мосту через ров перед воротами торговцы раскинули свой товар. А товару награбленного видимо-невидимо, полонянников, связанных арканами, бессчетно; ждут-пождут басурмане, когда покупатели повалят из ворот, а тех все нет и нет. Сами татары меж собой рядятся, по рукам бьют, купцов же русских всего-ничего. Не более сотни. Бойчей лишь там, где полон на продажу выставлен. Челночат русские меж связок, выискивая своих, женщины осиротелые сговор ведут с приглянувшимися мужиками, чтоб за выкуп в жены взяли – там радость и горе перемешались густо, не распутаешь.

Час уже миновал, а ворота не отворяются: запретил окольничий горожанам выходить на торжище, и воротники блюдут приказ воеводский неукоснительно, охолаживая настырных:

– Поговори мне! Иль татарве в пособники метишь?!

После такого обвинения кому захочется лезть на рожон?

Продавцы уже начали приглашать горожан, коверкая русские слова. Все громче и громче их крики:

– Выходит! Задарма купишь!

– Жадна душа все найдет!

Вскорости начался разворот как по написанному. Вельможа какой-то подъехал от стана. С охраной. Не так уж и малой. Притихло торжище, низкими поклонами встречая знатного ханского слугу, но вскоре окружили его татары и начали что-то доказывать, жестикулируя руками.

Прислушались те воротники, что на колокольне дозорили, улавливать начали, о чем нойона просят рядовые воины: требуют, значит, чтобы горожане слово держали и на торг выходили, а еще просят, чтобы сбежавших полонянников вернул город, либо выкуп дал. Неужели, доказывают, обуздать непокорных нельзя.

Срочно к окольничему послали известие, и тот не заставил себя ждать. Вместе с князем Оболенским поднялся на колокольню, встал, чтобы не выпяливаться, но видеть и слышать все. Татарский он знал хорошо, поэтому в толмаче не нуждался. Сразу ему стал ясен коварный замысел басурман: сейчас потребуют слово держать в отношении торговли и возврата сбежавших пленников, а когда ворота откроются хотя бы даже для переговоров, татарва тут же повалит в них. «Не устоять!»

Нойон поднял руку, потребовав:

– Пропустите!

Жалобщики расступились, и нойон, подъехав почти к самым воротам, крикнул:

– Именем хана впустите меня! Я хочу поговорить с вашим воеводой!

Верные его нукеры сгрудились за ним полукольцом. Вид у них воинственный, лица пылают гневом. Чуть поодаль, тоже в полукольце, стояли жалобщики, и полукольцо это множилось быстро: к нему липли и торговцы награбленным, и те, кто выставил на продажу несчастных пленников.

Окольничий Хабар-Симский крикнул с колокольни:

– Я слушаю тебя, знатный воин. Можешь говорить.

– Именем хана требую открыть ворота! Мы разыщем беглецов и покинем город с миром.

– Мы сами найдем тех, кто сбежал, и завтра передадим вам. Князя Оболенского я выкуплю сам. Условие такое: только послы подойдут к воротам. Пешие. Как и на прежних переговорах. Близко – никого.

– Открывай сейчас! Ты обманешь, как с шертной грамотой как с согласием на торговлю. Я требую именем хана: открывай!

Последние слова нойона заглушил залп затинных пушек, дроб скосила десятки и нукеров, и жалобщиков, начал сползать с коня и нойон – самый здоровенный нукер подхватил его и, прижав к себе, пустился вскачь к стану. Понеслись за ним и остальные нукеры, топча своих же соплеменников, тоже в панике отхлынувших от городской стены.

«Кто повелел?! – возмутился окольничий. – Теперь штурма не избежать!»

Ратники и добровольцы начали, по приказу Хабара-Симского, изготавливаться к битве на стенах, костровые зажгли дрова под котлами со смолой и водой, но время шло, а устрашающее «Ур-ра-а-а-агш!» не взметало татарские тумены, не гнали нехристи и пленников, чтобы те первыми лезли на стены. Закипела вода в котлах, вспучиваться начала и смола, а в татарском стане тишина. Странно. Очень странно.

А тем временем изготовили свои тумены к штурму темники, каждый получил уже свой отрезок стены, ждали только последнего слова Мухаммед-Гирея, у входа в шатер которого едва держался на ногах раненый нойон, надеясь быть впущенным в ханские покои. Только отчего-то не впускал к себе хан истекающего кровью военачальника, он беседовал с лазутчиком из Астрахани. И чем больше узнавал подробности подготовки астраханцев к походу на Крым, тем более убеждался, что нужно спешно возвращаться в свой улус, чтобы не потерять все. Отпустив, наконец, лазутчика, Мухаммед-Гирей велел впустить раненого нойона и собрать всех нойонов и темников, всех советников для важного, как он сказал, разговора. Выслушав раненого, совершенно уже обессилевшего, хан повелел унести его и передать в руки лекарей, затем заговорил злобно:

– Кровь погибших от коварства рязанцев не может быть отмщена сегодня. Мы вернемся сюда и сравняем город с землей, а сейчас нам нужно спешить на защиту своих улусов. Астраханцы уже наметили день начала похода. Они, поганые себялюбцы, не думают о могуществе Орды, к которой мы хотим ее привести. Они не хотят нашего величия, но роют могилу себе! Себе и всей Орде! Она может противостоять своим врагам только в единстве! – Он сделал паузу и продолжал: – Сейчас же пусть трогаются караваны с добычей и пленными. Каждая сотня, каждый тумен для их сопровождения выделяет третью часть. С оставшимися мы постоим до ночи. Потребуем, чтобы город вернул пленных и выдал тех, кто стрелял по нашим воинам!

Знать бы городу слова ханские, вел бы он себя иначе, а то напружинился, ожидая штурма с минуты на минуту. Хабар-Симский и Оболенский колокольни надвратной церкви не покидали. Выяснить, кто самовольно осыпал дробом татар, послали младшего воеводу. Не долго тот отсутствовал. Вернулся вскоре с пушкарским головой Иорданом-немчином. Тот и не собирался скрывать, что на свой страх и риск повелел дать залп.

– Слишком обнаглели, – спокойно возразил на упрек Хабара-Симского Иордан. – Стену облепили уже. У ворот толпа вон какая собралась. Чуть бы оплошали воротники, городу бы не жить.

– По большому счету ты прав. Только зачем без спросу? За это, ты знаешь, тебя наказывать нужно.

– Приму с покорностью. Ради спасения города. Горожане мне деньги платят не за то, чтобы я рот открытым держал. Я – наемник. Я должен честно отрабатывать свой хлеб.

– Резонно. Иди пока к своим пушкарям, готовься отбивать штурм. А как поступить с тобой, решим на совете воевод и бояр.

Тревожно тянется время. Князь Федор Оболенский сетует уже:

– Ни штурма, ни послов на переговоры. Что задумали вороги?!

– Да, знать бы, – соглашается Хабар-Симский и вздыхает.

Ему особенно тягостно. Он пошел поперек шертной грамоты царя Василия Ивановича, и исход его упрямства для него непредсказуем. Жизни может стоить его самовольство. Сам только что сказал пушкарю-немчину о неотвратимости наказания за самовольство. Вот, наконец, на поле перед городом появились всадники. Всего-навсего – десяток. По сбруе конской, по одежде – знать татарская. Значит, переговоры.

– Выходит, не ладится у них дело со штурмом, – обрадованно прокомментировал князь Оболенский.

– Пожалуй. Что ж, побеседуем.

Он не стал спускаться с колокольни. Оттуда спросил послов, с чем пожаловали. Ответ ожидаемый: вернуть сбежавших пленников и, кроме того, выдать всех, кто стрелял из пушек по безоружным торговцам. Иначе – штурм. Город будет сравнен с землей. Ни один человек не останется жив.

– Сбежавших полонянников мы вам возвратим. Завтра утром…

– Сейчас!

– Завтра утром, – продолжал окольничий, словно не слыша требовательных криков. – Нам нужно время, чтобы всех найти и собрать.

– Сейчас!

– Повторяю: сейчас не получится. Нужно время, чтобы выяснить, кто выкуплен, кто сбежал.

– Пусти тех, у кого сбежали. Они сами найдут своих рабов!

– Губа не дура, – хмыкнул Хабар-Симский, а послам крикнул: – Сейчас распахну. Держи карман шире. – И жестко: – Сказано, – завтра утром, значит, завтра утром! Сейчас вынесут вам выкуп за князя Оболенского. Сколько?

– Сто рублей! – крикнул один из вельмож. – Князь мой, и я назначаю сто рублей!

«Ничего себе, загнул!» – возмутился окольничий, но, подумав, что иного выхода нет, согласился:

– Сто, так сто.

Послал тут же слугу к себе за деньгами. Наказал, чтобы серебро принес, не золото. Слуга не вдруг воротится, исполнив повеление, оттого окольничий продолжил переговоры. Теперь о пушкарях.

– Не кто стрелял виновен, а кто повелел стрелять. Он за все в ответе.

– Пусть будет так. Отдай, воевода, виновного сейчас. Так повелел хан!

– Ваш хан мне не указ. Мы сами решим, как поступить с виновным. И вам скажем.

– Сейчас! Сейчас!

Один из послов вскинул бунчук, помахал им, и со всех сторон двинулись плотные ряды черных воинов. Как саранча. Ближе и ближе. Только не ускоряют движение, а замедляют шаг. Вот и вовсе остановились грозной стеной. На безопасном от пушечного выстрела расстоянии. Жутко от их молчаливой грозности.

– Сейчас! Или – штурм!

– Смекай, воевода, не по-татарски выходит, – проговорил вполголоса князь Федор Оболенский. – Давно бы дуром поперли, коль не мешало бы им что-то…

– И то, смотрю, полона перед собой не гонят. Думаю, то и мешает, о чем лазутчик князя Воротынского уведомил нас. Потяну до утра время. За тебя выкуп вышлю, чтоб успокоить послов, а остальное: поживем – увидим.

– Давай, воевода, виновного! Чего молчишь?! Хабар-Симский уже твердо решил не выдавать Иордана-немчина, сам наказать его накажет, а врагам на мучительную смерть – ни за что. Добрый пушкарь. Да и городу службу служит честно. Всю жизнь проклинать себя станешь, если труса спразднуешь. Только зачем дразнить татар упорством? Лучше поиграть с ними в кошки-мышки. Крикнул в ответ:

– Погодите. Сейчас воевод младших да бояр скликаю. Они присудят, как поступить. Не волен я самолично…

– Мы не уйдем, пока не дадите виновного!

– Погодите малость. Дайте обсудить.

Тумены стоят молча. Кони под послами перебирают копытами от нетерпеливого стояния, вырывают поводья, а окольничий с князем ждут бояр и воевод, чтобы начать совет у татар на виду. Воеводы во всех доспехах и с оружием, бояре в парадных зерцалах поднимались на колокольню не очень дружно, но когда, наконец, наполнилась она до отказа, Хабар-Симский начал рассказывать о требовании татар и о своем им ответе. Долго молчали все, переваривая услышанное, и первое, что было сказано, окольничего поразило.

– А то и впрямь немчина-пушкаря выдать с головой. Чтоб другим-иным неповадно было самовольничать.

Не все, но многие бояре поддержали это предложение, поначалу робко, но затем все уверенней и уверенней доказывая противникам, что одной, к тому же не православной душой спасти можно и нужно город или, по крайней мере, сотни душ, которые погибнут, отбивая штурм.

Окольничий помалкивал, дал он знак и князю Оболенскому, чтобы тот тоже не вмешивался. Выгода в том была явная: пусть послы татарские поглядят, что не он, окольничий, единолично решает, да и решения принимаются не так просто.

Когда же прошло достаточно времени, страсти уже начали выплескиваться через край, Хабар-Симский спиной специально повернувшись к татарам, чтоб не видели басурманы его гневного лица, рубанул:

– Довольно базара! Как погляжу я, креста на многих из вас нет! Пушкарь города ради пальнул! Вас же спасаючи на самовольство рискнул! А вы?! Не отдам пушкаря! За самовольство накажу, но сам, – обвел всех гневным взглядом, готовый дать отповедь каждому, кто посмеет перечить, но бояре и воеводы замолкли. Тогда окольничий, сменив тон на спокойный, вновь заговорил: – Вот что думаю: нужно бы собрать деньги, да откупить бежавших из полона. Я от себя откупаю князя Федора Оболенского да еще четвертной в общий котел.

Не столь щедро, как сам окольничий, бояре все же раскошелились. Определили, что требуется разослать по всем улицам глашатаев, пусть объявляют людям о решении боярско-воеводского совета.

– Добро. Так и поступим. – И повернувшись к послам ханским, крикнул им: – Пленников, от вас бежавших, к утру соберем всех и вам передадим. Либо выкупим. Пушкаря за самовольство накажу сам. Он передо мною виновен, а не перед ханом. Выкуп за князя Оболенского отдаю сейчас. Определите, кого отрядите за деньгами.

– Именем хана повелеваю, – крикнул возглавлявший посольство мурза, – тех, кто стрелял и тех, кто сбежал в город от своих хозяев, выдать сейчас!

– Хан твой для тебя повелитель, а не для меня! Будет так как я сказал! Закапризничаете, ничего не получите. Даже за князя Оболенского выкуп. – И махнул рукой собравшимся на колокольне. – Аида вниз. Довольно из пустого в порожнее переливать.

Снизу прокричали:

– Высылай выкуп за князя! Все остальное решит Мухаммед-Гирей, да благословит его Аллах!

– Своего человека из ворот не выпущу. Отрядите от себя одного. Всем остальным стоять на месте. Учтите, пушки у нас заряжены. Рушницы тоже.

Деньги были переданы быстро через едва приоткрывшиеся ворота, и тут же окольничий разослал по всему городу глашатаев со сборщиками пожертвований, а сам с князем Оболенским принялся еще раз осматривать, все ли готово к отражению штурма. На стенах ратники не дремали. Горели и костры, которые поддерживали горожане-добровольцы под котлами с водой и смолой; поступали сведения воеводе и князю, что сбор денег на выкуп пленников идет споро – настроение у Хабара-Симского и Федора Оболенского было приподнятое еще и оттого, что татары не начали штурма и, похоже, не начнут его вовсе.

Во второй половине ночи, когда подсчитали пожертвования, сникли и окольничий и князь: средств хватало на выкуп лишь двух третей сбежавших в город пленников, и пришлось ломать голову, как поступить в создавшемся положении. Подсказал один из купцов, внесший, кстати, две сотни золотых рублей. Он начал с того, что успокоил Хабара-Симского:

– Не огорчайся, окольничий, не осуждай горожан. Они себе не враги. Отдали они все, что могли. Только прикинь, посильно ли городу откупить столько христиан? Вот я весь свой капитал, почитай, вытряхнул, а едва на четверых его достанет. А что ремесленник захудалый может дать? Слезы. Иль дворня боярская? Самих же бояр в городе раз-два – и обчелся. А беженцев сколько? Что они могут? То-то. Ты, окольничий, чем зря расстраиваться, поступи так: сведи всех на площадь у торговых рядов и кинь жребий. Кому что Бог даст. Твоя совесть чистой останется, не придется ей остатние дни жизни твоей тебя мучить.

– Дельно, – поддержал Оболенский. – Весьма дельно.

На том и порешили. Хабар-Симский велел, как и предложил купец, всех беженцев собрать у торговых рядов. Сам вызвался объяснить им, что не на всех собран откуп и что у Бога в руках доля каждого. Готовились к жеребьевке, а затем тянули жребий, почитай, до самой зари. Тем, кому не повезло, побрели к площади у главных ворот. Священник надвратной церкви принялся кропить святой водой каждого, прося Господа Бога, чтобы простил он всем несчастным грехи их, призрел их в будущем, не дал бы погибнуть душам их; сердобольные бабенки несли пироги и сдобу, молоко и сало – на площади создалась обстановка грустной торжественности, и несчастные, которых город выдавал татарам, не уносили с собой обиду на горожан. Так рассудил Бог!

Ждали рокового часа – послов ханских. Но когда рассвело, дозорные на колокольне надвратной церкви с удивлением сообщили:

– Стана татарского нет! Всю ночь костры горели, а теперь вот – пусто. Только костры дымят.

Сам окольничий поспешил на колокольню. Верно, татарских шатров нет. «Иль задумали каверзу?! Обратно к Москве пошли? Скорей, весть лазутчика князя Воротынского сбылась…»

Не медля, послал казаков разведать. Из нескольких ворот сразу. Вернулись те вскорости и с радостным сообщением: татары ушли.

Площадь ликовала, а окольничий Хабар-Симский поведал князю Оболенскому сокровенное:

– Выходит, князь, разумно я поступил, поверив вести от верного князю Воротынскому человека. Не лез на рожон, а тянул время. Сейчас бы самый раз вдогон пуститься, много бы караванов отбили, тысячи бы полонянников вызволили. Увы, бодливой корове Бог рогов не дал…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Боярская дума собиралась на совет. Царь Василий Иванович повелел, чтобы никто не смел проявлять нерадивости, а все бы думные прибыли в Золотую палату. Оттого бояре и облачились в самые дорогие саженые шубы, усыпанные жемчугом, оттого и шапки горлатные выбрали самые высокие, а поднимались по ступеням крыльца осанисто, гордо неся свою знатность. Непроницаемо-торжественны лица, словно маски величественные. А в душах – смятение. Тревожатся сердца боярские, упрятанные под дорогими мехами. Мысли тоже тревожные, метущиеся. Вопросов много. Очень много. Отчего в Золотой палате? Послов никаких. Гостей знатных, кому бы честь такую оказывать, тоже в Москве нет. Не слыхивали, во всяком случае, бояре о таковых. Лишь окольничий Хабар-Симский прибыл в стольный град по повелению государя. Но не ему же такой почет?

Самое главное же беспокойство вызывало то, что много времени прошло, а царь Василий Иванович не сказал еще своего слова о сраме, который пережила Москва от нашествия братьев Гиреев. Каждый из бояр прикидывал, нет ли в тех промахах, которые тогда случились, и его вины, не окажется ли он в опале. А то, что царь нынче может раздать всем сестрам по серьгам, бояре не сомневались. Только никак не могли взять в толк: отчего дума в Золотой палате?

Менее всех беспокоился князь Иван Воротынский. Безмятежная радость не покидала его вот уже какой день. Да и как не быть ему довольным жизнью, если его палаты почти совсем не пострадали от пожара? Обнищали, конечно, после грабежа, что-то унесено, что-то порушено, челядь, однако, и казну, и меха самые ценные успела переправить в кремлевский терем. Жена-ладушка жива и здорова, но главное – родила во здравии сына. Наследника! Продолжателя рода! Сразу же, как татарва схлынула, стремянный Никифор доставил их в Москву на радость своему князю. Знатно услужил! Молодец, Никифор. Верный слуга. К тому же головастый. И в ратном деле смышлен да опытен. Смог сохранить град его удельный от разграбления и жену-роженицу уберечь. Честь и слава ему за это.

Опалы государевой, коей опасаются бояре, ему-то чего бояться? С самого начала царь не послушал его княжеского совета, баней лишь отблагодарил. А так все и вышло, как он, князь, сказывал. Конечно, потом он мог бы более упрямо стоять на том, чтобы Коломну не покидать, но воля князя Андрея – воля большего воеводы. Ему, князю Андрею, и ответ держать. Да еще юнцу Дмитрию Вельскому, который, запершись в Серпухове, всю обедню проспал. Он в первую голову ответчик.

Не только не беспокоился князь Иван Воротынский, он даже гордился собой. А причины тому имелись: не он ли предложил князю Андрею встать с царевым полком насмерть за Коломной? За жизнь свою не страшился. Не он ли добровольно, когда другие бояре отлынивали, предложил возглавить посольство к Магметке – тоже не к теще на блины прогулка!

Степенно и достойно поднимался по ступеням в Золотую палату князь Иван Воротынский, не ведающий, чем обернется для него предстоящая дума. Да ему и кланялись с подчеркнутым уважением все бояре, как сумевшему сговориться с Магметом-разбойником, отвести от Кремля угрозу полного его разорения.

Все привычно в палате: рынды-лебеди разметали крылья от царского трона вправо и влево; веселящий глаз блеск золота и эмали; меха, стеганные жемчугом, не шелохнутся вдоль стен сидючи, терпеливо ждут выхода государя – прошел князь Воротынский к своему по роду его предназначенному месту и тоже молча, не ерзая, не проявляя нетерпения, стал ждать.

Государь не спешил с выходом к думным, томя души боярские. Уж все в сборе, о чем ему наверняка донесли, и надо же – медлит. Чего бы это ради? К добру ли? К худу ли? Появился наконец. Лицо не грозно, но и не источает довольства. Сел на трон и молвил с добротой в голосе:

– Слава Богу, бояре думные, шертная грамота возвернулась ко мне. Слава Богу!

Выдохнула палата негромко, но дружно:

– Слава Богу, Господу нашему…

– А земной герой – окольничий Иван Хабар-Симский…

Царь поднял руку и в палату, в сопровождении дьяков, ведающих царевой писцовой книгой, вошел сам земной герой. Не очень-то уютно, похоже, почувствовал он себя, выставленный как бы на суд чинных шапок и шуб.

А царь подливает масла в огонь:

– Поведай, слуга мой верный, как послов Магмет-Гирея, разбойника, вокруг пальца обвел?

– Заслуга моя не велика, – начал окольничий. – Мне весть дал через посланца неведомый мне нойон, верный человек, как посланец сказывал, князя Воротынского. Два важных слова в той вести… Дашкович нудит Магмет-Гирея дать для разора город, оттого как мало поживились казаки, к Угре в основном направленные. Но штурма не предлагал, хитростью, дескать, намерен ворота отворить. А Дашкович – атаман, всем известный своим коварством. Когда мы с Крымом союзничали, он что умудрил: литовскую рать в татарские одежды обрядил, чтобы, значит, мы мечи на Крым подняли за то, что, якобы, не держат татары слова. Вот я – и ушки на макушку. Не обвел бы вокруг пальца атаман-хитрюга. Еще одно слово нойона важное: спешит хан домой, Астрахань на него готовит поход. Долго никак у города не задержится. Потому и начал я волынить, время затягивать.

– Великое дело тобой совершено: своего государя и Русь отчину его, от позора спас. Нет у Магметки шертной грамоты! Нет! Никакие мы ему не данники! – сделав малую паузу, продолжил: – Род ваш давно и с великой пользой служит отечеству. Родитель твой, воевода Нижнего Новгорода, при моем еще родителе спас город от татарского разорения. Много других малых подвигов он совершил. Ты, окольничий, славен тем, что по отцовой стежке шаг держишь. И вот мое решение: быть тебе с сего дня боярином. Я так повелел, а дума присудила.

Горлатные шапки закивали в знак согласия, хотя не все, особенно из третьерядных, тоже недавно выбившихся в боярство, были довольны решением Василия Ивановича. Новый боярин непременно потеснит кого-либо из них. Не тягаться же новому боярину с князьями ярославскими, суздальскими, ростовскими. Не по зубам ему Вельские, Мстиславские, Патрикеевы и Куракины; и второй ряд не доступен новику: Микулинские, Курбские, Воротынские, Одоевские и Вельские (ветвь Черниговская) да Пронские – все они князья родовитые, не чета боярам московским, получившим чин за верную службу великим князьям. Вот в их ряды и влился конкурент, и это не могло радовать. Кивала, однако же, знать московская усердней князей родовитых.

Тем временем лицо Василия Ивановича посуровело. Да и тон изменился, когда он вновь заговорил.

– Теперь, бояре думные, суд стану чинить: отчего татар до Москвы допустили без сечи?! Отчего полками, на Оке стоявшими, не заступили путь ворогу?! Ваше слово, бояре.

Как и заведено, перворядным слово – ярославским да суздальским. Они, естественно, в обиде на царя, что главным воеводою речных полков поставлен был юнец Вельский. Хоть и племянник он царев, но покатили на него бочки без опаски: нерасторопен, неопытен в ратных делах. А затем князь Щенятев яснее ясного сказал:

– Князь Иван Воротынский, прискакавши из вотчины своей порубежной, тебе, государь, совет давал, куда полки рядить, ты не послушал воеводу башковитого, а князю Вельскому доверился. Ничего не велел ему менять.

Князь Воротынский доволен. Щенятевы не дружны с ними, Воротынскими, а гляди ж ты, режут правду-матку. Низкий поклон им за это. И не подумал, сколь роковы для него слова князя Щенятева. Он особенно проявлял недовольство волей царя жениться на Елене Глинской, ибо предвидел возвышение князя-предателя Михаила Глинского, инородца.

Василий Иванович знал позицию князя-боярина Щенятева, оттого и подумал гневно: «Ишь ты, с Воротынским в одну дуду дуть хотят!» Вспомнил он откровение Ивана Воротынского в бане перед походом. Тот тоже не в лоб, конечно, но против супружества с Еленой говорил. «В одну дуду! Не выйдет! Не дам!» Оковать князя Ивана, обвинив его во всем, вспыхнула услужливая мысль, но Василий Иванович отмахнулся от нее. До поры, как оказалось, до времени. Когда бояре наговорились досыта и почти каждый сожалел, что зря не послушали князя Воротынского, винили князя Дмитрия Вельского, что расторопности и ратной мудрости не проявил и что совершенно неоправданно двинул полки к Одоеву, Белеву и Воротынску, оттого не смог встать на пути Магмета-разбойника, царь спросил Вельского:

– Что скажешь, главный воевода?!

Вельский был краток:

– Как не послать полки в верховье, если гонцы из Воротынска прискакали с известием, что вся татарская рать в верховье?!

Ловко передернул факт. Из молодых, да ранний… Дальше у него еще ловчее вышло.

– А из Коломны я не велел трогаться. На поле, ясное дело, выйти цареву полку и дружине Воротынского непосильно было, а крепость отстоять вполне они могли. Имея такую рать за спиной, Магмет-Гирей не вел бы себя так нагло. Князь Андрей не послушал меня.

– Отчего самовольство?! – вопросил грозно царь брата своего. – Иль ты главным воеводой назначен был?!

– На защиту Москвы вышли, посчитав, что татары не пойдут через Коломну. Гонец к князю Воротынскому прискакал с доносом, что татары у его вотчинного града стоят и все верхнеочье заполонили. Когда же гонец из Коломны догнал нас и сообщил, что татарские тумены переправляются через Москву-реку, уже к Северке подступили передовые их разъезды, я хотел воротиться, только князь Иван отсоветовал. При гонце наш разговор шел, – помолчал немного, чтобы царь и бояре осмыслили последние его слова, что при свидетеле, значит, упрямился князь Воротынский, продолжил: – Князь Иван иное предложил: встать с царевым полком и его дружиной в поле, тумены татарские ожидаючи. Только я рассудил так: поляжет не за понюх табака твой, государь, полк, а дружину князь Иван с собой привел лишь малую. Большая его удел оберегала.

Вот это – удар. Куда ниже пояса. Теперь у Василия Ивановича оказались руки развязанными. Никто не осудит его решения. Во всяком случае – гласно. Сказал свое последнее слово:

– На казенный двор князя Воротынского. Оковать!

Подобные приказы исполняются без особой охоты, но моментально, чтобы не навлечь на себя опалу. И известие о подобном факте тоже разносилось мгновенно. Еще не успели князя Ивана Воротынского вывести из Золотой палаты, а дружинники, приехавшие с ним в Кремль и теперь ожидавшие, как и слуги других бояр, своего господина, узнали о постигшем их несчастье.

Сидор Шика бросил своим товарищам: «Побегу, гляну!» – и заспешил к Золотой палате. Дружинники и возничие других бояр окружили людей князя Воротынского, сочувственно расспрашивая их, не ведома ли им причина опалы, но те, обескураженные неожиданной вестью, ничего путного сказать не могли.

Вернулся Шика. Сообщил взволнованно:

– Увели! Сам видел. Я скачу к Никифору. Вы тоже уносите ноги, повременив чуток.

Сидор Шика взял в намет с места и, нахлестывая рвущегося из-под седока коня, вылетел из кремлевских ворот и, пугая редких уличных зевак, поскакал к княжескому дворцу. У ворот, осадив взмыленного коня, крикнул нетерпеливо:

– Отворяй!

Воротники заспешили, но Шика еще более нетерпеливо потребовал:

– Шевелись! Мухи сонные!

Наметом к дому дружинников. Крикнул Никифору Двужилу:

– Беда! Князя на казенный двор свели!

Никифор присвистнул и тут же распорядился:

– Возок запрягайте. Быстро. Коней всей дружине седлать. Я и Шика с возком едем, все остальные – следом. Да не вдруг. Не все гамозом. Не более чем по полдюжины. Через четверть часа друг за другом. За Десной буду вас ждать.

Сам же размашисто зашагал к княжеским палатам и, еще ничего не сообщив княгине, не спросив ее, как дальше поступать, распорядился мамкам, словно сам князь:

– Княжича Михаила готовьте в путь. В дальний. Мигом чтобы!

Те начали было перечить, что, мол, как без указа княгини, но Никифор цыкнул на них грозно:

– Готовь, говорю, мигом! Иначе – посеку! – и взялся для убедительности за рукоятку меча.

Вышла на шум княгиня. Спросила:

– Что стряслось, Никифор? Отчего сына моего в путь готовить велишь, меня не спросивши? Иль князь приказал?

– Тебе, матушка, тоже не медля ни часу ехать неволя. Возок запрягают уже. Супруга твоего, князя нашего, на казенный двор свели. Окован.

Княгиня, ойкнув, опустилась на лавку. Заломила руки.

– О, пресвятая дева Мария, заступница наша! Отчего такая напасть?!