Текст книги "Расплата"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

Дронов вздохнул и остановил взгляд на задравшихся подошвах его ботинок.

– Каши просят, Костя, – усмехнулся он. – Подремонтировать надо. Негоже, чтобы у машиниста К-13 помощник в таком виде пребывал.

Веревкин внезапно взорвался, его худое от постоянного недоедания лицо помрачнело:

– Вы все шуточками норовите отделаться, командир, а я про серьезное. Сколько же мы еще сидеть сложа руки будем? У меня всякий раз сердце от тоски заходится, когда ихний эшелон с боеприпасами на север в сторону Зверево уходит. Сколько он смертей братишкам нашим везет! Зачем же мы, стало быть, на земле живем, если фашистам гадским в зубы как следует дать не можем? Мы, казаки, сыны Дона тихого?

В зеленых глазах подчиненного Дронов увидел злые слезинки и сердито его оборвал:

– Ну-ну, ты мне еще истерику закати. Какой же ты подпольщик, если дисциплинированным быть не можешь. Без приказа мы действовать не имеем права. Сегодня же я доложу, а теперь давай сюда путевой лист и немцам, высшей арийской расе, служить поедем. Авторитет мы у них вроде приобрели, и терять я его не намерен. Последует приказ – будем взрывать без промедления.

Костя Веревкпн поддал пальцами вверх промасленный козырек старенькой в клетку фуражки, из-под которой торчал рыжеватый его чубчик, и, сдаваясь, пробормотал:

– Вот так-то лучше, командир. Недаром древние скифы, не то сарматы говорили: в споре рождается истина.

– Философ, – расхохотался Дронов и натянул ему козырек пониже на лоб. – Это древние греки так говорили. – И полез по узким приступкам в будку маневрового паровоза.

Через три-четыре минуты в сыром осеннем воздухе прозвучали сиплые гудки «кукушки», возвещавшие о том, что она начала свой рабочий день.

На другой день утром, едва лишь ушла к своим родителям Олимпиада Дионисиевна, кто-то осторожно постучался в дверь. Дронов открыл и в удивлении сделал шаг назад. В сером неброском плаще стоял перед ним не кто-нибудь, а Сергей Тимофеевич.

– Вы же обещали больше не приходить? – опешил Дронов.

Его наставник потер озябшие от ветра ладони.

– Вот как? Здорово же я вам надоел, если встречаете меня подобным образом.

– Да нет, что вы, – смешался Дронов. – Проходите, проходите.

– Я ненадолго, – обмолвился Волохов, переступая порог. – Тем более что береженого бог бережет, а в эти дни надзор за станцией будет противником значительно усилен. Вы же знаете…

– Еще бы, – негромко подтвердил Иван Мартынович. – Все пути заняты товарняками. Один, по нашим предположениям, нагружен авиабомбами.

– Два, Ваня, – поправил разведчик и, так как Дронов упрямо покачал головой, ему возражая, так же тихо повторил: – Два.

– Откуда же? – удивился Иван Мартынович. – Утром стоял лишь один.

– А сейчас два, – тихо повторил Волохов, – и трудно сказать, будет ли еще когда более благоприятная ситуация для диверсии. Ваш взрыв может на длительное время вывести из строя всю станцию. – Голос Сергея Тимофеевича стал суровым, когда он тихо и повелительно закончил: – Боец подпольного фронта Иван Дронов, приказываю вам, машинисту паровоза К-13, послезавтра в период от восьми ноль-ноль до шестнадцати ноль-ноль вместе со своим помощником Константином Веревкиным взорвать скопление вражеских эшелонов на железнодорожной станции Новочеркасск.

– Есть, – побледнев, произнес Дронов и почувствовал на своем плече крепкую руку разведчика. Потом она соскользнула, и он увидел его невыразимо тоскливые глаза.

– Простите меня, Ваня, – тихо произнес Волохов, – Прикипело у меня к вам сердце в эти горькие дни, и как бы не хотелось посылать вас на это задание. Но кто же его может выполнить лучше вас? Примите все меры, чтобы Олимпиада Дионисиевна, ничего не подозревая, пораньше ушла завтра к родителям. – Он запнулся и сипло дыша вдруг спросил: – А может быть, так не надо? Может, это слишком жестоко, может, было бы лучше во всем ей открыться?

– Кому? Липушке? – прервал его Дронов с грустной усмешкой. – Да что вы, Сергей Тимофеевич? Зачем душу-то ей надрывать?

Волохов покачал головой:

– Если бы на небесах действительно был бог, он бы обязательно завтра отвел от вас беду. Но ведь в том-то и дело, что на бога надейся, а сам не плошай. Не стану от вас скрывать, брат. Идете на очень опасное дело, и шансов на благополучный исход каких-нибудь тридцать, а то и двадцать из ста. Но они в наличии. Так что голову выше, Ваня.

Дронов откинул назад с припотевшего лба прядку волос, сердито вздохнул:

– Во имя земли нашей донской я на любое дело готов.

– Вот и хорошо, – согласился Волохов. – Завтра примерно в это же время постучится к вам человек. Пароль «Конус». От него получите взрывчатку. Скажите, Иван Мартынович, вы ходите на службу с рундучком?

Дронов недоуменно пожал плечами.

– Обычно хожу, а что? Хотел бы я увидеть машиниста, у которого нет рундучка. Рундучок альфа и омега в жизни путейца. Вся железнодорожная держава с рундучками ходит.

Волохов никак не прореагировал на эти слова.

– Так вот, – кратко закончил он, – динамит и бикфордов шнур положите в рундучок вместо завтрака и с ними отправитесь на работу. Всему остальному вы обучены Герасимом. Между прочим, его настоящая фамилия Снегирев, вашего инструктора по взрывному делу.

Сергей Тимофеевич шагнул было к двери, но вдруг остановился и снова обратился к Дронову:

– Слушайте, Ваня, идете вы на очень рисковое дело. Давайте перед этим по-русски троекратно поцелуемся. – Он шагнул к Дронову, обхватил его жесткими руками и прижал к себе.

Затворив за ним дверь, Иван Мартынович невесело подумал: «Как быстро и неожиданно приходит к тебе опасность, чтобы никогда не уйти, сколько бы ты к ней ни готовился».

На следующий день утром, примерно в такое же самое время, незнакомый малоразговорчивый парень принес Дронову взрывчатку с бикфордовым шнуром, и они положили все это в черный рундучок.

– Остальное знаешь? – хмуро спросил парень. – А то Сергей Тимофеевич велел повторить. Задание выполнить завтра от восьми ноль-ноль до шестнадцати ноль-ноль, а действовать по обстановке, смело, но осторожно.

Покосившись на давно не беленные стены с щербинками от осыпавшейся штукатурки, пришедший спросил:

– Покурить-то у тебя можно?

– Кури, земляк, – ответил Дронов.

– Земляк, говоришь? – переспросил парень, и его пробитое оспой, серое от недоедания лицо дрогнуло в ухмылке. – Земляк, значитца? Да какой же я тебе земляк, если твои казаки в девятнадцатом батю моего в Каменской расстреляли, куда он с самого Путиловского завода революцию проводить на Дон был послан.

Струйка дыма повисла меж ними, и некурящий Дронов отогнал ее от себя широкой ладонью. Подпольщик с уважением остановил на ней взгляд:

– Лапища-то у тебя. С такой и на бирюка ходить не боязно. И ружьишко не надобно.

Иван Мартынович скупо усмехнулся:

– Не знаю. На бирюка не пробовал. Но, очевидно, если бы разозлился, с ним бы совладал. А по поводу твоих слов вот что скажу, дружище. Не носи гнева на казаков. Разные обстоятельства на Дону в ту пору наших отцов схлестнули. Новое поколение с тех пор выросло, и надо уже предать все это забвению, потому что новые казаки пошли, у которых в грудях одна и та же Страна Советов. Вот и ты ко мне пришел, чтобы общее дело делать. Не так ли?

– Да оно-то так, – выпуская прогорклый табачный дым, согласился посланец Волохова и, затянувшись напоследок самокруткой, покинул его квартиру, пожелав удачи.

И Дронов снова остался один. Сдавив ладонями виски, он думал о себе, о Липе, о тяжелом грядущем дне, который не сулит безоблачного окончания. Дронов плохо знал Шекспира, лишь две его пьесы – «Отелло» и «Гамлет» – видел в городском театре в студенческие годы, но одно изречение полюбилось ему на всю жизнь. Он никогда не мог позабыть лохматого трагика, метавшегося на сцене и с надрывом кричавшего: «Быть или не быть». Через час с небольшим проходя к своей маленькой, безнадежно затерявшейся среди красных и белых тяжело нагруженных товарняков «кукушке», с грустной усмешкой повторял про себя: «Быть или не быть».

Костя Веревкин встретил его у паровозной лесенки, головой кивнув на скопившиеся составы, вместо приветствия сказал:

– Командир, взгляните, какой великолепный пейзажик. Между прочим, с авиабомбами еще один составчик прибавился. Торопитесь, могут уйти. Такое счастье не каждый день бывает.

И вдруг Дронов, всегда осаживавший его словами «Не суйся поперед батьки в пекло», «Подожди, остынь», односложно сказал:

– Завтра, Костя.

– Что завтра? – недоверчиво пробормотал кочегар и двумя пальцами заправил жиденький светло-рыжий чубчик под смятый козырек своей видавшей виды промасленной фуражки.

– Взрывать будем, – усмехнулся Дронов, читая растерянность на его лице, которая тотчас же уступила место азартной решимости.

– Взрывать! – возбужденно воскликнул подчиненный. – Даже завтра. Так ведь это же дело! Говорите, командир, что нужно от меня? Я весь в вашем распоряжении.

– Прежде всего строго повиноваться. Слушай меня внимательно, парень. Завтра я прихожу утром к началу рабочего дня с нашим путейским чемоданчиком. В нем будет динамит для взрыва и бикфордов шнур. Обходить с таким грузом составы, думаю, нелегко. Поэтому в восемь сорок ты должен встретить меня со стороны северной стрелки и понести чемоданчик дальше, потому что к тому времени я порядком устану. Потом мы должны будем затолкать чемодан в один из вагонов и бежать с территории станции.

– Вместе? – понизив голос, спросил Костя.

Дронов отрицательно покачал головой:

– Ни в коем случае. Надо все учесть, чтобы обеспечить скрытность отхода. Ты перейдешь вброд реку, чтобы не оставить поисковым овчаркам следа, если их только успеют привести немцы, и должен будешь добраться до станции Заплавской. Когда войдешь на окраину, пятая изба по улице направо. Хозяин казак Корчевников. Он все знает и тебя ждет. Пароль «Черная ласточка».

– А вы, командир?

– Я еще твердо не решил. Надо подумать, – уклончиво ответил Дронов. – Видимо, пойду домой, потому что есть на то причины.

Он ничего не сказал своему помощнику об этих причинах, но, возвращаясь с работы домой, все время думал о них, взвешивая принятое решение. «Если я быстро дойду до дома, шансов остаться неопознанным будет у меня много. Если кто-то из посторонних людей меня даже и увидит, показания того человека не будут всерьез приняты немцами. Все-таки за время оккупации я предостаточно втерся к немцам в доверие и слова „гросс Иван“ всегда произносились по моему адресу ими с явной симпатией».

И наконец, была еще одна горькая и суровая в своей сущности причина, по которой Дронов не мог бежать из города. И ее, эту причину, он спокойно, с внешней сдержанностью высказал Веревкину:

– Ты пойми, Костя, что они сделают с моей семьей, если я уйду, какие муки и пытки тогда ждут Жорку и Липушку.

– А-а, – вместо ответа протянул парень и, не задавая вопросов, вздохнул.

– Повтори, где ты будешь завтра в восемь сорок? – с натугой улыбнулся Дронов.

– Буду идти навстречу вам по обочине пути от северной стрелки. Ну, а пока до свидания, а если точнее, то до встречи.

И они разошлись. Дронов поднимался на бугор и видел суриком покрашенную жестяную крышу, нахлобученную на дом, в низах которого они жили своей маленькой дружной семейкой. Под его подошвами с утоптанной множеством ног тропинки с хрустом осыпались, скатываясь вниз, мелкие камешки. Не доходя до дома, Дронов, усмехнувшись, остановился.

Со звоном падал на землю и отскакивал от нее туго накачанный футбольный мяч. Шестеро мальчишек, не на шутку распалившись, отчаянно сражались. Ворота были обозначены растрепанными дерматиновыми портфелями. Очевидно, мальчишки, возвращаясь из школы, а то и сбежав с последнего урока, как дошли до этого места, так и устроили сражение. Особенно неистовствовали братья Колпаковы, которые никогда не играли в одной команде, а всегда друг против друга. Только по выкрику младшего из Колпаковых, Игоря, определил Иван Мартынович, что сражение длится долго.

– Вот и все, – дискантом закричал в эту минуту тот. – Двадцать пять-двадцать. Счет в нашу пользу. Мы победили, и больше я не играю.

Братья были с одинаковыми челочками, в полосатых тельняшках и спортсменках на босу ногу. Они поприветствовали Дронова дружными выкриками:

– Дядя Ваня, когда же нас на своей «кукушке» покатаешь? Ведь обещал же, а слово надо держать.

– Покатаю, ребята, обязательно покатаю, – подтвердил Дронов, а сам грустно подумал: «До чего же неистребима жизнь. Кругом идут бои, голод, расстрелы, казни, а она торжествует всему наперекор».

…Дома его встретила Липа, прихода которой в это время он никак не ожидал. Дронов даже испугался было: не наткнулась ли она на тщательно замаскированный в кладовке среди старого тряпья и нескольких законсервированных на зиму банок с огурцами и квашеной капустой чемодан с динамитом. Но чемодан, такой ей знакомый и неприметный, едва ли мог внушить женщине тревогу.

– Что случилось, Липочка? – спросил Иван Мартынович. – Я очень рад, что ты сегодня так рано пришла.

– Откуда ты узнал, что случилось? – спросила Липа, вперив в него настороженный взгляд.

Муж пожал плечами и рассмеялся:

– Да на твоем же лице все написано.

– Ну, так слушай, – печально вздохнула женщина. – Меня только что по пути домой остановил немец.

– Немец? – настороженно переспросил Дронов. – Где, когда и зачем? Он что – приставал?

Женщина сердито покачала головой:

– Да нет, не то. Меня остановил довольно приличный по внешности немецкий офицер в форме их люфтваффе. Остановил в дневное время на довольно людном Крещенском спуске. Он приблизился и обратился на чистом русском языке: «Одну минуточку, фрау, я должен сказать вам несколько слов». У меня все оборвалось внутри от нехорошего предчувствия, и немец это понял, так же как и я поняла, что убегать бессмысленно. По-моему, это был обер-лейтенант… летчик. На кителе знак авиации и Железный крест. Поверь мне, лицо совсем не отталкивающее. В глазах одна лишь тоска. Что мне было делать? Сказала: «Я вас слушаю» – и замедлила шаги. Он спросил: «Вы торопитесь?» – «Да, тороплюсь к мужу». А он знаешь что сказал?

– Какую-нибудь гадость? – сердито вздохнул Дронов.

– Да нет, в том-то и дело, что нет, – горячо возразила жена. – Он сказал: «Фрау, вы очень красивая, но дело не в этом. Я знаю, что вы мне не поверите и можете меня принять за гадкого приставалу, но это не так. Я пилот и летаю на „мессершмитте“. В прошлый зонтаг – он забыл, наверное, слово „воскресенье“ и назвал этот день по-немецки – сбили меня уже в третий раз ваши парни. Они прекрасно дерутся в воздухе, идут на верную смерть. Я выпрыгнул с парашютом, потому что мой самолет горел. Но ни один из них не стал меня преследовать. Это же рыцарское благородство. Фрау, я вас очень прошу, если увидите своих летчиков, передайте им, что я никогда не буду открывать по ним огонь в небе. И еще передайте, пусть не думают, что у нас все офицеры за Гитлера. Вы узнаете скоро, что это не так. Целая группа таких, как я, поставила целью его уничтожить. Бомба на земле… Его взорвет бомба на земле, и я бы хотел бросить эту бомбу в фюрера и даже погибнуть после этого. А теперь прощайте, фрау. Навсегда прощайте». И он быстро ушел, и даже ни разу не оглянулся при этом. А ты сразу ревновать, Отелло несчастный, – закончила она и обвила его шею руками.

Дронов стоял, как громом пораженный, и острая беспощадная мысль сверкнула в сознании: «Вон оно как! Немецкий летчик и тот начинает понимать, что такое фашизм, и голову готов сложить, чтобы уничтожить своего фюрера бомбой. А ты, Дронов, донской казак по происхождению, еще думаешь, боязно или не боязно отдать жизнь при завтрашнем взрыве».

Он обнял Липу, грустно вглядываясь в ее глаза, подумал о том, как трудно ему в душе своей уравнять любовь к ней с необходимостью завтра утром уйти из дома почти на верную гибель.

– А мне его жаль… этого парнишку, – сказала в эту минуту Липа, имея в виду немецкого летчика.

Потом они, обжигаясь, пили горячий кипяток с маленьким, поделенным на двоих квадратиком пиленого сахара. Как приблизился вечер, Дронов и не заметил. За окнами все синело и синело, и наконец осенняя ночь накинула на город непроницаемое покрывало. Липа опустила светомаскировочную штору из плотной пергаментной бумаги и, поглядев на мужа, предложила:

– Ваня, мне сейчас фантазия в голову пришла. Помнишь, как бывало на старой квартире, еще до затемнения и до нашествия немцев, когда лишь ветер прилетал с займища да шумел над крышей, мы плотно закрывали окна и читали по очереди одну и ту же книгу, над страницами которой и смеялись и плакали.

– Рассказы Чехова, Липушка, – вздохнул Дронов.

– Вот именно. Какие они светлые. Как слеза человеческая. Давай почитаем?

Из стоявшей в углу вместительной плетеной корзины, куда была сложена добрая половина их нехитрого имущества, начиная с Жоркиных коротких летних штанишек и кончая платьями Липы, муж достал пожелтевшую растрепанную книгу в издании Маркса. Они сели рядом, касаясь друг друга, и Дронову было приятно ощущать на щеке пряди ее волос.

– С чего начнем? – спросил он тихо.

– А давай так, – шепотом сказала Липа, – на какой странице книгу откроем, тот рассказ и будем читать. Ладно? Только, чур, не подсматривать.

– Ладно, выдумщица, – согласился Дронов и с закрытыми глазами распахнул томик.

Ему попалась «Лошадиная фамилия», и, несмотря на то что прочел он этот рассказ бубнящим голосом, порой не выделяя фразы ни точками, ни запятыми, Липа от души посмеялась над незадачливым генералом, который никак не мог вспомнить фамилию человека, избавившего его от зубной боли. Липе достался «Хамелеон», и она прочитала его с таким воодушевлением, будто в концерте художественной самодеятельности. Потом Иван Мартынович читал «Средство от запоя», а Липа «Смерть чиновника».

Задув в пузатом стекле керосиновой лампы желтое пламя, Дронов первым полез под одеяло. Очнулся он от жаркого шепота.

– Ты не спи, – проговорила Липа требовательно, – погляди в окно, красотища какая.

Дронов раскрыл слипающиеся от сна глаза. За расшторенными от маскировки окнами в двух темно-синих квадратах переплета рамы виднелось рябое от звезд небо, в котором запутался желтый серпастый месяц.

– Правда, красиво? – спросила она.

– Красиво, – сонно пробормотал Дронов. – К этой красоте еще бы жизнь прибавить ту, старую, не поруганную фашистами.

– Ваня? – печально спросила Липа. – Отец говорит, будто вся наша станция забита немецкими воинскими эшелонами и все они идут на север, на север, чтобы Сталинград сокрушить. Как ты думаешь, сокрушат или нет?

– Ни за что, – возразил он, а Липа мечтательно промолвила:

– Вот бы кто взорвал ее сейчас.

Потом она разбудила его снова. В окна уже лез подкрашенный синью неба октябрьский рассвет, серп месяца изошел цветом и, тусклый, едва угадывался в своих призрачных очертаниях.

– Ваня, – стыдливо прошептала она, – ты знаешь, мне кажется, я беременна.

– Так ведь это же здорово, – обрадовался он. – Одно только могу сказать: да не иссякнет род Дроновых!

И потом еще раз она к нему обратилась в эту печальную, предельно для него напряженную ночь. Липа не думала, что эта ночь может у них быть последней. И, отдавая мужу свои ласки, она шептала ему в горячее ухо:

– Ой, Иван, ну какие же мы родные. И никто не порубит и не сожжет наше счастье.

– Никто, Липушка, – сонно ответил Дронов.

Потом он проснулся, когда от рассвета мрачная их квартира стала вдруг розовой. Шурша юбкой, Липа буднично проговорила:

– Я сейчас ухожу, Ваня. Надо поутру старикам помочь. Но я постараюсь от них пораньше вернуться. Вот увидишь. Ты меня ждать будешь?

– Буду, родная, – напряженно ответил Дронов. – Я ведь жду тебя всегда, всегда.

А когда Липа ушла и за ней негромко щелкнул английский замок, Иван Мартынович расслабленно потянулся и стал одеваться. На часах было шесть ноль-ноль. Редкой разноголосицей (еще не съеденных) утренних петухов и паровозными гудками, гулом неожиданно появившегося с севера самолета-разведчика и дымками зенитных разрывов в небе встречала новочеркасская окраина утро.

Облачившись в промасленную робу железнодорожного машиниста, Дронов подошел к старенькому зеркалу, висевшему у выходной двери. Узкий прямоугольник стекла отразил его лицо: загорелый лоб с колечками упавших на него волос, твердую широкую челюсть, почти прямые брови над глазами. А сами глаза показались ему вдруг растерянными, лишенными той твердости, смягченной затаенной усмешкой, которая всегда была им присуща.

«Неужели боюсь? – придирчиво спросил самого себя Дронов. – И это я-то, первый силач Аксайской улицы, когда-то одним ударом кулака убивший бандита Хохла, шутя сломавшего замок на клетке одноглазого Мирона, чтобы выпустить из нее незаконно заключенную белую лайку Мурзу? А как же наш самый рядовой солдат под Сталинградом по два-три раза в день ходит в атаку на немцев и не думает о смерти?.. А я, Дронов? Один только раз призвала меня земля русская на подвиг, а я готов уже и раскиснуть».

Слабый внутренний голос попытался было в нем воспротивиться: «Но ведь солдат на фронте втягивается в это постоянное ожидание своей гибели, а для тебя оно совершенно новое. Ты уходишь прямо от жены, от полуголодной, но размеренной, лишенной опасности жизни, а это куда труднее не привыкшему к суровой боевой обстановке человеку».

На часах было без десяти восемь. Стрелки будто подстегивали его томительное ожидание. «К черту!» – прикрикнул на самого себя Дронов. Он вошел в кладовку и, разбросав целый ворох мешковины и тряпок, достал оттуда тщательно замаскированный на тот случай, если туда войдет Липа, тяжелый чемодан с динамитом, переложил оттуда динамитные шашки и бикфордов шнур в свой рундучок, с которым всегда уходил на работу. Обтер его от пыли, чтобы ни у кого из посторонних при взгляде на него и сомнения не могло родиться, что этот предмет редко выносился из дома. «Ведь пыль – это тоже улика, – вздохнул Дронов. – А Сергей Тимофеевич всегда учил тому, что подпольщик больше всего должен бояться улик. Даже самых маленьких».

На часах было восемь двадцать, когда Дронов спускался с бугра от дома, где они обитали. Узкая дорожка, рассекавшая целое поле пожухлой лебеды, упиралась в основание железнодорожной насыпи. Перешагнув через звенящую связку проводов, Иван Мартынович очутился на обочине насыпи и услышал, как захрустела под его подошвами острая, терпко пахнущая мазутом галька. Остановившись, грустно подумал: «Как же я бегал по ней босым мальчишкой, и ничего?»

Стена красных и белых вагонов выросла опять на его пути. Нет, ничего не изменилось на станции за прошедшие сутки, и если ушли какие-нибудь эшелоны, то место их на путях заняли другие. В этот утренний час станция казалась вымершей. Дронов бросил взгляд в сторону северной выходной стрелки и увидел прохаживающегося вдали Костю Веревкина, его чуть сутулящуюся фигурку. «Молодец парень, – подумал Иван Мартынович. – Спокойно и точно все делает. Небось не терзается сомнениями, как я?»

Дронов переложил тяжелый чемодан с руки на руку и, чуть ускорив шаги, двинулся вперед по обочине навстречу своему помощнику. Внезапно с той же стороны, оттуда, где обрывалась длинная цепь составов, вынырнула фигура толстого человека в мышиного цвета форме. Дронов его узнал даже издали. Это был хорошо ему знакомый солдат караульной роты Мнхель, роты, охранявшей вокзал и станцию. Дронов сначала оцепенел, а потом пошел спокойным шагом навстречу, потому что, измени он направление, это тотчас же озадачило бы немца. А Михель к нему относился с явной симпатией и по примеру самого коменданта станции, сказавшего однажды о Дронове: «Этот гросс Иван со временем может стать настоящим верноподданным рейха», при встречах так и стал его именовать «гросс Иван». Они сейчас сближались: Дронов и Михель. На животе у толстого немца болтался автомат. Заметив, что Иван Мартынович поменял руку, в которой нес рундучок, набитый взрывчаткой, Михель покачал головой и сострадательно вздохнул:

– О, гросс Иван, вас ист дас хир?

Дронов, весь напружинившись, огляделся по сторонам. Холодный пот неприятной липкой росой выступил на его лбу. Что делать, если солдат прикажет открыть рундучок? Михель в пяти шагах от него. Метрах в двадцати – шагавший навстречу и, видимо, уже встревожившийся Веревкин. Конечно, вдвоем они могут легко придушить часового. А потом?

– Тут? – с наигранной беспечной улыбкой переспросил Дронов, указывая глазами на чемодан. – Ах, тут. Тут моя запасная роба.

– Вас ис дас роба? – с некоторым недоумением переспросил солдат.

Дронов сделал перед собою неопределенный жест, развел широко руками.

– Одежда, – сказал он с нажимом. – Ферштейн, Михель, одежда. Пиджак, брюки, костюм, ботинки. Ферштейн, Михель? Может быть, показать?

– Найн, найн, – замахал руками солдат и заулыбался: – Ком, ком арбайтен. Я верыо. Гросс Иван ист гут Иван. Зо?

И Дронов пошел дальше. Отирая пот свободной рукой, он смешливо подумал: «Если есть бог, то спасибо ему за то, что отвел беду».

Встретившись с Костей, он поставил чемодан на землю и тяжко вздохнул:

– Пособи, видишь, какой тяжелый. Я же не Иван Поддубный в конце концов, чтобы такой вес так долго нести.

– Я думал, он заставит вас открыть, – покачал головой помощник. – Готовился уже на него броситься.

– Чудак, – улыбнулся Иван Мартынович. – Я угадал это, на твоем же лице все было написано.

– Да ну? – всполошился Костя. – Вы хотите сказать, что я не умею собой владеть?

– Конечно. Лицо разведчика всегда должно оставаться непроницаемым.

– Учту, командир, – усмехнулся помощник.

Обогнув эшелоны, которыми были заняты все станционные пути, они зашагали к зданию депо и месту стоянки К-13. Веревкин обратился к Дронову по имени-отчеству, что делал в самых редких случаях.

– Иван Мартынович, – начал он тихо, – давайте мне ваш тяжеленный чемодан. Немного понесу, а потом возвращу, если из сил выбиваться стану. Между прочим, производил вчера рекогносцировку. В составе, что справа от нас, есть два неопломбированных вагона.

– Какой же ты молодец, Костя, – тихим напряженным голосом похвалил Дронов. – Стратег, а не помощник. Ведь это то самое, что нам и нужно. Предварительный план остается в силе. Ты открываешь дверь, я тотчас же ныряю в проем и все готовлю к взрыву. Как только запалю бикфордов шнур, немедленно разбегаемся в разные стороны, как и уговорились. Ты уходишь через реку в Заплавскую, я домой, как будто бы ничего не случилось. Ясно?

– Ясно, Иван Мартынович, – подтвердил Веревкин. – Вот эти два порожних вагона.

– А двери ты у них открывать не пробовал?

Веревкин опустил на горячий межрельсовый песок черный чемодан с тяжелым грузом.

– Нет, командир. Опасался внимание привлечь.

– Ну и верно поступил, – одобрил Дронов. – Осторожность всегда должна быть с нами. Как спички в кармане у курильщика. Я понаблюдаю, а ты попробуй посильнее плечиком поддеть дверь.

Костя подошел к пульману, поплевал на руки, крякнул и плечом попробовал распахнуть дверь, подняв вверх задвижку. Ролик не двинулся под дверью с места. Костя поднатужился, синие жилы натянулись на его лбу, но опять никакого движения.

– Я сейчас вздохну и в третий раз попробую, – сказал он виновато.

– Эх ты, силач, – укоризненно сказал Дронов, – а ну отойди, попробую сам, а ты наблюдай за окружающим.

Иван Мартынович на ладони не плевал. Он сжал задвижку в могучей правой руке, и, жалобно пискнув, ролик двинулся в пазах.

– Вот видишь, Костя, как надо работать на Адольфа Гитлера, чтобы он к нашей фирме не имел никаких претензий – похвастался Дронов. – Еще рывок – и пожалте-с в пульман.

Но дверь не пошла дальше. Чего только ни делал Иван Мартынович: и двумя руками толкал ее, и плечом – ни на сантиметр.

– Не тратьте силы, командир, – вполголоса отсоветовал Веревкин, – переходите ко второму вагону.

Дронов послушно кивнул головой, подошел ко второму вагону и повторил все свои действия в той же последовательности. Заржавевшая скоба издала громкий неприятный звук и ударилась о дерево. В утренней тишине, сковывавшей замерзшую, лишенную движения и грохота колес станцию, звук этот им обоим показался громче зенитного выстрела. Оба напряженно огляделись по сторонам.

– Порядок, – тихо проговорил Веревкин. – Можно действовать дальше. Я на стреме.

Дронов снова подошел к двери. Под напором его могучего плеча эта дверь, окрашенная в красный цвет, подалась еще на какие-то сантиметры. В глубине вагона Дронов увидел гору снарядов, упакованных в решетчатую, наспех сколоченную деревянную тару, и, глядя на их белые и красные головки, с тоской подумал: «Сколько же в них человеческих смертей!»

Ленивая тугая тишина застыла над станцией. Он заметил, как на железную крышу вагона осела серебряная паутина бабьего лета.

– Сколько же тут смертей, – повторил он вполголоса, но так тихо, что Костя Веревкин не разобрал слов.

Однако и тот думал созвучно с Дроновым, потому что сказал:

– Ох, как много тут всякой всячины, командир. И снаряды, и бомбы, и ящики с патронами. Да ведь если бы все это на углу нашей Московской и Платовской взорвать, от нашего старинного Новочеркасска рожки да ножки остались бы.

И Дронов еще раз подумал об этих неразбуженных смертях и представил мгновенно, как оживут эти бомбы и снаряды, как помчатся к целям, как, рассекая воздух, обрушатся на окопы с озябшими защитниками Сталинграда, как будут в кровавое месиво превращать людей.

– Ладно, Костя, мемуары потом. Давай чемодан, – сказал он вместо ответа и шире распахнул дверь.

Могучими руками он перекинул свое тяжелое тело в вагон и сразу принял из рук помощника тяжелые кассеты о динамитом. Отыскав глазами в пространстве между снарядными ящиками свободное место, он поставил туда чемодан и про себя усмехнулся: «Ну, что же? Сила на силу, и увидим еще, чья возьмет!»

С тоской посмотрел Дронов на черный чемодан, будивший самые светлые мысли. Едва ли хотя бы один путеец на огромном протяжении железнодорожных линий от Новочеркасска до Владивостока обходится без него. И завтрак, наскоро приготовленный женой, и бритвенный прибор, и сменная пара белья на тот случай, если придется ночевать где-нибудь вдали от родного дома, – все укладывается в него.

Сейчас ничего этого в дорожном чемодане не было. Дронов отстегнул и поднял крышку. Матово блеснули аккуратно прилаженные друг к другу заряды динамита.

– Наблюдай повнимательнее, Костя.

– Есть, командир. Пока все в ажуре.

Дронов встал на колени на выщербленный пол вагона, приладил бикфордов шнур к взрывному устройству. Чиркнула спичка, секунду-две дрожало пламя в его руке, а потом на конце бикфордова шнура засветился глазок.

«Вот и амба, – подумал Иван Мартынович. – Вот и отрезаны все пути отступления к нерешительности. Дело сделано».