Текст книги "Расплата"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

– Над этим я уже долго голову ломал, но так и не нашел пока ответа. У вас на плечах тоже ведь голова, товарищ Дронов, поломайте и вы ее вместе с нами. Словом, выкрутитесь как-нибудь, и тут я вам не помощник, тем более что будет у вас руководитель, которого вы завтра увидите.

– Легко сказать, – покорно вздохнул Дронов. – Не Гитлер же и не тот новый комендант, которого он пришлет в оккупацию нами править, станет моим советником.

– Ладно, ладно, – проворчал Тимофей Поликарпович. – Считаем, что с этим вопросом покончено. А теперь о главном. То, что вы от меня услышите, ни в какие записные книжки не заносить. Вы знаете, какое главное оружие у партизан?

– Ну не пушка же и не танк, разумеется, – усмехнулся Зубков.

– Вероятно, пистолет, нож, а иногда и граната, – предположил Дронов.

– Ох, какие же вы наивные, – вздохнул Бородин. – Ни то, ни другое, ни третье. Подумайте получше… Память.

Посетители удивленно переглянулись, и Зубков первым вымолвил:

– Не понимаем.

– Экие вы недогадливые, – покачал головой Тимофей Поликарпович. – Подпольщик должен обладать на все молниеносной реакцией. С лета понимать. – Густые брови над переносьем первого секретаря многозначительно сдвинулись.

У Зубкова добродушная ухмылка перекосила губы:

– А вы-то обладаете этой самой молниеносной реакцией?

– Да ни черта! – вдруг захохотал Бородин. – Я такой же без году неделя подпольщик, как и вы. Всего три дня. И поучать вас мне действительно трудно. Однако постараюсь пояснить. Память для любого бойца невидимого фронта действительно первое оружие, и она важнее гранаты и пистолета. Подпольщик идет по городу и должен все видеть и запоминать. Даже и то, что на первый взгляд ему не нужно. Сколько немецких машин проехало, куда и в каком направлении, сколько фашистских солдат и офицеров повстречалось, какая на них форма, что на лицах, радость или озабоченность. Военное время, как никакое другое, сплачивает солдат одной армии. Если дела на фронтах идут хорошо и победно, морды у фрицев веселые, если на каком-то направлении наши их побили, лица кислые и вид подавленный. Если они расхаживают в одиночку, значит, жизнь идет в своем размеренном ритме. Если собираются группами, жестикулируют и качают головами, значит, что-то случилось. Надо фиксировать, веселые они или подавленные, каково выражение их лиц. Так что старайтесь хотя бы самые элементарные разговоры понимать. Да-да, батеньки вы мои. В учебник немецкого заглядывайте.

Дронов резко встряхнул головой, исподлобья взглянул на Тимофея Поликарповича:

– Вот еще… Буду я все эти квамперфектуры и плюс квамперфектуры изучать. С меня хватит и того, что на рабфаке в свое время тройки за них еле вытягивал. Полагаю, что не к речам этим и разговорам прислушиваться, а их бить надо.

Бородин встал и, как маленького, погладил его по крутому плечу:

– Будешь бить, Ваня. С такими, как у тебя, кулаками да не бить врага, это же просто преступление. Я бы тогда тебя и в подпольную группу не отбирал. Однако выходить на кулачки с вооруженным до зубов противником – подлинное безумие. Это все равно что собственную могилу искать. Нужно так, чтобы ты в живых оставался, а их десятки, а то и сотни на воздух взлетали. Подожди, Ваня, в свое время придумаю и я для тебя такое задание. А теперь, мои дорогие, пожмем друг другу руки и в разные стороны. Лучше будет, чтобы уже с сегодняшнего дня вас вместе на улицах Новочеркасска не видели. Меня вы тоже не ищите. Будет надо, сам вас найду. Ну, а теперь держите петушка, и разбежались, – заключил он и с этими шутливыми словами по очереди протянул каждому свою пухлую руку.

Ване Дронову нужно было зайти к теще за ванильным порошком, который так срочно понадобился жене по случаю надвигавшихся ее именин. Засунув руки в карманы, с видом парня-рубахи шел он по правой стороне главной Московской улицы. Свою жену, Липу, с которой прожил он вот уже более десяти лет, Дронов бесконечно любил и считал своим долгом выполнять каждую ее просьбу. И хотя ноги не особенно ретиво вели его к несколько надменной теще, выпестованной в богатой поповской семье, просьба Липы была для него такой же непререкаемой, как любой боевой приказ для солдата. Его теща, носившая довольно странное имя и отчество – ее звали Неонилой Бонифатьевной, – с фальшиво сладенькой улыбочкой на упитанном лице неустанно повторяла при встречах одни и те же назидательные фразы.

– Я знаю, Ванечка, – снисходительно улыбалась она, – общение со мной не порождает в вашей душе доброго чувства, но ради всего святого и во имя искренней любви к моей дочери будьте ко мне хотя бы терпимым.

В такие минуты все в ней казалось Ивану фальшивым: и эта натужливая доброжелательность, и затаенное в зеленых глазах отчуждение, и выспренная высокопарная речь. «Черт бы побрал эту попадью, – думал не однажды Дронов. – Ведь не из-за кого-нибудь, а только из-за нее меня целый год не принимали в комсомол, пока в это дело не вмешался все тот же секретарь горкома партии Тимофей Поликарпович Бородин». Но как только вспоминал Дронов Липу, ее большие темно-синие глаза и почти ликующую улыбку, долго не сходившую с лица при каждой встрече, в мыслях мгновенно растворялся облик нелюбимой тещи и он чувствовал себя самым счастливым человеком не только во всем Новочеркасске, но и во всем мире.

Липа, он и шестилетний сынишка их Жорка – это и было все его королевство: маленькое, дружное и предельно честное во всех отношениях.

…Чтобы попасть к теще, проживавшей в небольшом каменном домике на Баклановском проспекте, надо было из конца в конец пройти всю Московскую улицу. До него не сразу дошло, что на ней царило в этот день какое-то необычное оживление, которому не сразу можно было найти объяснение. Люди, проходившие по обеим ее сторонам, были охвачены суетой. То и дело распахивались и закрывались двери магазинов. Оттуда непрерывным потоком выходили мужчины и женщины, унося огромные кульки и авоськи, набитые продуктами. Некоторые даже волокли мешки с мукой и ящики с винными бутылками. Одного из таких Ваня остановил и скупо спросил:

– Чего это все, как малахольные, мечутся?

Тот поглядел на него блеклыми, с красными прожилками, глазами и дурашливо осклабился:

– Гы… А ты что, с неба свалился, что ли? Немцы по шахтинской дороге наступают. Завтра туточки будут.

– Я тебе дам туточки! – взревел Дронов. – Ты знаешь, что с такими, как ты… с паникерами да трусами, надо делать. К стенке ставить по законам военного времени, чтобы народ не мутили.

– Да окстись, – пробормотал парень. – Ты еще, чего доброго, за фашиста меня примешь. А я что? Я как все. Погляди вокруг. Я же не спекулянт какой. На заводе Буденного литейщиком работаю. Немцы придут не сегодня завтра. Так мне, по-твоему, с голодухи помирать, что ли? Надо хоть на первые дни запастись.

По Московской улице, высекая из булыжной мостовой искры, промчались две тридцатьчетверки, а за ними несколько бронетранспортеров и колонна автомашин с пехотой. Нервное напряжение объятой страхом толпы несколько спало, в особенности после того, как, раскалывая воздух, в голубом небе пронеслись две девятки сверкающих в лучах предзакатного солнца непривычно новых «петляковых». Кто-то из остановившихся мужчин осуждающе воскликнул хриплым негодующим голосом:

– Ну чего несетесь, будто разум потеряли? Конец света, что ли, пришел? Так идите в собор и молитесь, ежели он открыт и служба там идет сегодня.

Но его тотчас же перебил молодой парень в голубой косоворотке, казачьей фуражке с красным околышем и лакированным козырьком, косо насаженной на смуглый лоб.

– Ну ты, профессор, замолчи, пока не поздно. Не конец света пришел, а конец Советской власти.

И тут уже Ваня Дронов не выдержал. Несмотря на многословные обещания быть скромным и незаметным среди людей в публичных местах, он не мог справиться с порывом ярости. Шагнув к незнакомцу, он схватил его левой рукой за грудки, так что у того мгновенно отлетели пуговицы и сверху вниз надвое разорвалась рубашка, а правой с размаху ударил в подбородок. Парень закачался от боли, завыл, катаясь по тротуару. Какой-то старик в пропитанной нафталином тройке, заполошно махая руками, выкрикнул:

– Это что ж такое делается? Человеку слова не дают сказать!

– Ах ты, слизняк в котелке, ах ты, Чемберлен клятый! – воскликнул Дронов и шагнул к нему: – Слова, говоришь, не дают сказать? Значит, по-твоему, предрекать конец Советской власти это слово? Да за такое слово в кандалы надо!

Старик дрожащими пальцами снял цилиндр и поклонился:

– Вы, дорогой товарищ, извините, я не разобрался сразу, в чем дело. Я… я… я…

– И лошадь не моя, – тонким голосом прокричал рядом мальчишка, и стоявшие в толпе захохотали.

– Вылейте на этого удальца ведро холодной воды, – сказал кто-то в толпе, – иначе его кондрашка хватит теперь от страха. Ишь ты – калединский придурок. Немцев заждался, видите ли.

Только теперь вздрогнул Иван Дронов от мысли, что нарушил все заповеди Тимофея Поликарповича и, вместо того чтобы быть всегда и везде незаметным, сразу попал в поле зрения целой толпы. Он вовремя увидел, что бегут к месту происшествия сразу четыре милиционера, и мгновенно метнулся в проулок, затем в другой и только там перешел на шаг. Когда он был почти у самого тещиного парадного, чья-то рука сильно сжала его правое плечо.

– Товарищ Дронов? – тихо, каким-то бесстрастным голосом осведомился незнакомец.

– Да, я, – переводя дыхание, ответил оробевший почему-то Ваня.

С удивлением он рассматривал ничем не примечательное узкое смугловатое лицо, немигающие глаза, тонкие губы под тонким носом, небольшую седину, пробившуюся на висках. Это было очень обычное, на сотни иных похожее лицо. Если бы он встретил второй раз этого человека в толпе, он бы ни за что его не узнал.

– Товарищ Дронов, – почти по слогам укоризненно произнес этот человек, – где вы должны быть завтра в десять утра? На какой скамейке городского сада от входа в него с Почтовой улицы?

Дронова как кипятком обожгло. Утирая тыльной стороной ладони проступившие на лбу капли пота, он стоял широко раскрыв от удивления рот.

– Так вы! – сбивчиво воскликнул он. – Значит, вы и есть…

– Стыдитесь, товарищ Дронов, ну можно ли в вашем положении так легкомысленно себя вести? Малейший опрометчивый шаг, малейший ненужный риск нередко для подпольщика грозит провалом. А вы! Идите своей дорогой, Дронов, и больше этих фокусов не повторяйте. До завтра.

Он резко повернулся к нему спиной и зашагал не оборачиваясь.

Выполнив поручение Липы и немедленно расставшись с тещей, которая на чем свет стоит ругала Красную Армию за то, что она, по ее мнению, вот-вот бросит на произвол судьбы Новочеркасск, как бросила Ростов-на-Дону и десятки других городов, он пулей вылетел из ее душной, пропахшей ладаном и ржаво-медным запахом потускневших от времени редких икон квартиры и по Почтовой улице быстро зашагал вниз к окраине, к своему дому.

Липа, склонившись над корытом, стирала белье, подпоясавшись клеенчатым фартуком. По ее нежным рукам, не тронутым июльским загаром, струилась пенящаяся от мыла вода. В чуть открывавшемся вырезе легкой белой блузки Дронов увидел розовые груди и попробовал было к ним с нежностью прикоснуться.

– Отстань, – без злобы в голосе проговорила Липа. – А то вот мокрой тряпкой получишь, бесстыдник.

– Липочка, – смущенно протянул Дронов, – шесть часов тебя не видел, почти целый рабочий день. Соскучился. Ведь я же все-таки тебе муж.

Огромными руками прижал он ее, уже несопротивляющуюся, к твердой своей груди, долго вдыхал запах светло-золотистых волос.

– Поцеловать тебя можно?

– А задание мое выполнил? – играя глазами, засмеялась жена. – Ванильный порошок от мамы принес?

– Принес.

– Тогда целуй. Только разочек, не больше, а то видишь, сколько дел.

Он схватил ее на руки, чувствуя, как под белой рубашкой вскипели, налились силой огромные мускулы, и закружил по комнате.

– Ох, Липочка, ох ты, моя милая поповна. Пусть что угодно вокруг, только бы любовь наша торжествовала.

– Опять книжек каких-то сердцещипательных начитался, кавалер мой неугомонный, головушка моя садовая. – Обнимая его сильную шею, Липа застыдившимся взглядом рассматривала его лицо и с тихой задумчивостью грустно повторяла: – Постарел. Постарел, мой старый добрый медведь. Как хорошо, что мы рядом в такое страшное время. Как ты думаешь, неужели они войдут в наш зеленый Новочеркасск и кони их будут пить воду из нашей Аксайки.

– У них нет кавалерии, Липа, – усмехнулся Дронов. – Одни танки и самолеты.

– Ну танки, – невесело согласилась жена. – Пусть одни танки. Они ведь тоже в состоянии с берега на берег через нашу речку переправляться, раз сейчас нет разлива. Ох, я устала, – не дожидаясь ответа, со вздохом промолвила Липа.

…Она лежала на подушке, напряженно рассматривая еще в прошлом году расписанный мужем потолок. Смугловатая ее шея с тонкой, едва улавливаемой жилкой казалась выточенной. Да и вся Липа была красивой. Если бы художник искал для портрета доброе и в то же время волевое лицо, он бы обязательно остановился на Липе, потому что у кого еще мог бы найти такие синие глаза под полукружьями бровей, с быстрым, мгновенно изменяющимся взглядом, Глаза, которые выражали все, что было у нее на душе. Если бы какой-нибудь балетмейстер искал для театра героиню, он бы обязательно был бы обрадован ее подвижной, умеющей передавать свои чувства и настроения фигурой, ее точеными ножками. Если бы режиссер драмтеатра задался целью найти исполнительницу заглавной роли, она бы тоже не осталась не замеченной, с редкой ее способностью быстро менять выражение своего лица, переживая радость, печаль или горе. Когда она гневалась, в этих синих глазах метались девятые валы. Если чему-то радуясь, запрокинув голову, смотрела в бездонное южное небо, трудно было не поверить в ее искренность и нежность. Склонившись над ней, Дронов видел свое маленькое отражение в этих синих глазах.

– Ты устала? – тихо спросил он.

– Еще бы. От твоих медвежьих ласк разве не устанешь? – засмеялась Липа. – Боже мой, – сказала она грустно. – Какая у нас хорошая спаленка. Неужели в ней будет жить какой-нибудь немец из Берлина или Дрездена, а нас с сынком вышвырнут в сарай?

– А я? – перебил ее настороженно Дронов. – Почему ты ни словом не обмолвилась обо мне? – Он увидел, как поползли у Липы по щекам слезинки и она закусила нижнюю губу, что делала лишь в минуты самого большого волнения.

– Да что говорить о тебе, – сказала она нервно. – Не сегодня, так завтра тебя мобилизуют в армию, как и сотни других, вот и все.

– А ты будешь плакать, – нелепо перебил ее Дронов.

– Куда же от этого уйдешь, – горестно вздохнула Липа, – на то я и жена. Буду плакать, как и всякая баба, у которой мужика забирают в солдаты. Только не на улице, а вот здесь, в нашей уютной квартирке из двух комнат с видом на железнодорожное полотно Ростов – Москва и на речку.

– А вот и не будешь, – с неожиданной веселостью перебил ее Дронов. – Могу сообщить уже точно. Меня в армию не берут.

Он ожидал мгновенного всплеска радости, но его не последовало. Липа поднялась в кровати на локтях, глаза ее расширились, и маленькая, едва приметная родинка вздрогнула над верхней губой.

– Почему? – спросила она, прерывисто дыша. – Ведь сейчас все мужики, способные держать в руках оружие, уходят на фронт. А ты почему же?

– Не знаю, – пожал плечами Дронов. – Вызвали и сказали: «А вам, товарищ, пока до особого распоряжения придется подождать».

– Может, из-за меня? – предположительно вымолвила Липа, у которой грустное выражение лица вдруг сменилось озабоченностью. – Может, опять сказали – дочь священника, служителя культа?

Дронов ладонью откинул упавшие на ее лоб пряди волос и ласково улыбнулся:

– Успокойся, Липочка, меня оставляют на гражданке лишь потому, что на железнодорожной станции не хватает специалистов.

– Правда? – еще не веря, воскликнула она и бросилась ему в объятия.

Потом они сидели рядом, и, положив голову на крутое плечо Дронова, беспомощно улыбаясь, Липа сказала с добрым укором:

– Ты как с цепи сорвался. А вдруг ребенок?

– Воспитаем после победы над Гитлером, – с наигранной беспечностью воскликнул Дронов.

– А ты уверен, что она так быстро придет?

Дронов вдруг осекся и умолк. Не произнося ни слова, они несколько мгновений глядели друг другу в глаза: добрые, понимающие, никогда ничего не утаивающие.

Вся округа давно уже перестала удивляться тому, что бывший уличный богатырь Иван Дронов, умевший, если это надо, наводить страх на всю окраину, Ваня, которого несведущие иные считали опаснее любого аксайского хулигана, в присутствии красавицы Липы становился тише воды, ниже травы, покорно выполнял любую ее волю. Одного взгляда молодой жены было достаточно, чтобы удержать его от ненужной выходки, во время которой он неминуемо пускал в ход свои огромные кулаки. А это не раз бывало.

Однажды в вечерней сутолоке Александровского сада, когда он, оставив Липу в темной аллейке, отлучился за мороженым, двое подвыпивших хулиганов загородили ей дорогу.

– Милочка, – развязно задышал ей в самое ухо один из них, – мой друг молниеносно в вас влюбился и поручил мне немедленно провести с вами переговоры на предмет знакомства.

Решив избежать неприятности, она сделала шаг в сторону, но там путь отступления отрезал ей второй щеголь, который оказался выше первого ростом и шире в плечах.

– Зачем же так неделикатно, – проскрипел он с наигранной предупредительностью, – не лучше ли, если мы с приятелем возьмем вас под руки, уединимся в темной боковой аллейке, сядем на лавочку и будем беседовать при луне.

– О чем же? – сухо осведомилась Лица.

– На любую тему, – весело ответил приставала. – Хотите о звездах и луне, хотите о кинобоевике «Веселые ребята», хотите на вечную тему о любви.

– Отпустите меня, – громко потребовала Липа, но цепкие пальцы хулигана больно сдавили ей локоть, и он уже угрожающе промолвил:

– Сопротивляться бесполезно, милая. Мой приятель при финке, и он стал поразительно нервным после второго побега из колонии. Советую спокойно проследовать с нами в боковую аллейку, мы снимем с вас роскошные анодированные часики и отпустим на все четыре стороны.

В эту минуту из боковой аллеи, словно сбрасывая с широких плеч темноту, появился Дронов.

– Липочка, подержи мороженое, я с ними побеседовать хочу.

– Не связывайся, – прошептала она, – один из них с ножом.

Освободившись от мороженого, Дронов шагнул к высокому:

– Ты, что ли, с ножом? – хрипло прошептал он и тотчас обернулся ко второму: – Или ты, суслик?

Парни не успели ответить. Ваня Дронов со страшной силой столкнул их лбами и разбросал в разные стороны.

– Серый, бежим! – закричал один из них своему партнеру, но уже было поздно.

Тонкие трели свистков разорвали тишину. Это два дежурных милиционера подбегали к месту происшествия.

Пришлось Дронову и Липе доедать мороженое в отделении, пока дежурный дописывал протокол, а заводила, оказавшийся действительно рецидивистом, плакал горючими слезами, надрывно повторяя:

– Зачем же к ответственности, ведь мы же хотели только пошутить.

Среди ночи Липа неожиданно разбудила мужа. Ясными от бессонницы глазами всматривалась она в смутно проступающие в предрассветной мгле черты его лица. Видела крупный хрящеватый нос, добродушно посапывающие губы, надбровные дуги и колечки слегка курчавившихся от природы волос. От ее долгого томительного взгляда Дронов я очнулся, протер тыльной стороной ладони глаза и удивленно спросил:

– Женушка, ты чего?

– Знаешь, Ваня, – шепотом спросила она, – а если бы этот, что с ножом, замахнулся на меня, что бы ты сделал?

– Не знаю, – сонным голосом ответил Дронов. – Наверное, убил бы, а это было бы очень некстати.

– А если бы и второй замахнулся?

– Обоих бы, значит, убил, – равнодушно ответил Дронов, – двумя гадами на земле меньше бы стало.

Она прижалась к мужу, обдав его жарким дыханием:

– Боже мой, какая я счастливая. Ты подожди, не начинай посапывать, как медведь во время зимней спячки. Лучше рассуди, как мы с тобой жили все эти годы. То зарплаты не хватало, то голод и жалкие порции кукурузного хлеба, то заботы о том, чтобы ты, кузнец, стал инженером. Ведь если бы не Александр Сергеевич Якушев, едва ли это бы осуществилось.

– Едва ли бы, Липа. В том и счастье, что великолепных людей на земле больше, чем дряни.

– А помнишь, как ты ему пятерку хотел отвалить за первый урок.

– Ух, помню, – сбрасывая с себя сои, оживился Дронов. – Даже думать страшно становится, как он разгневался да из дома меня хотел своего выпроводить за это. Ох и проучил же он меня тогда, этот неподкупный интеллигент.

– Иначе бы ты инженером никогда не стал, – гладя его плечо, промолвила Липа. – Шутка ли сказать! – И она зашептала в его горячее ухо: – Ты, Ванечка, спи, спи, тебе завтра рано вставать.

Они любили друг друга той прочной любовью, которая свойственна только близким по взглядам на жизнь, труд и свое место в жизни людям. Спроси такого мужа или жену, за что ты любишь, и он или она, растерявшись, ответит: «Не знаю» – и не услышит от них полюбопытствовавший ни одного пустого высокопарного слова. Задумавшись, в трудном замешательстве повторит такой муж или жена: «Не знаю. Только я очень люблю, и никого другого мне не надо».

Именно такой была семья Дроновых. Ни одной размолвки, ни одной тайны, скрытой друг от друга. Теперь все менялось. Теперь у Ивана Мартыновича Дронова, бывшего инженера завода имени Никольского, появилась суровая и большая тайна. Он был уверен, что не имел права допустить, чтобы Липа проникла в нее. Ни наяву, ни во сне не должен был Дронов проговориться. «Но как же быть? – уже не однажды посещала его одна и та же мучительная мысль. – Ведь Липа чуткий и наблюдательный человек, и как трудно станет от нее скрывать ту другую, полную риска, опасностей и напряжения жизнь подпольщика, что начнется завтра, буквально с той минуты, когда мы с Зубковым встретимся в бывшем Александровском саду, который и по сей день многие новочеркассцы так называют, с этим пока незнакомым человеком».

А ведь будут в этой жизни и непременные отлучки, и ночевки в других, отдаленных от города местах, преследования врагов, перестрелки, а может быть, и ранения. Как он все это станет от нее утаивать?

А победа? Так ли скоро придет эта победа, о которой говорят и молятся во всех городах и селах наши люди, которую так желают увидеть даже самые тяжело раненные воины, находящиеся в госпиталях, жестокой судьбой приговоренные к медленному угасанию, или те, кому остается лишь несколько часов, а то и минут жизни в окопах.

Дронов погладил тяжелой рукой ее разметавшиеся волосы, тихо сказал:

– Победа, Липонька, это сложное понятие. Это как алгебраическое уравнение со многими неизвестными. Насколько я понимаю, она от каждого из нас зависит в это лихое время.

Он ожидал, что она задумается и грустно промолчит. И вдруг произошло непредвиденное. Внезапно Липа, только что радовавшаяся тому, что судьба помиловала ее мужа, что ему не придется, как тысячам других новочеркассцев, вместе с Красной Армией отступать из города, обреченного на сдачу врагу, унося в вещевых солдатских мешках скудную провизию, состоящую из куска сала, байки свиной тушенки и твердых сухарей, да еще более скудную одежонку в виде запасной пары белья да портянок, она, только что радовавшаяся тому, что их покой, любовь и супружеская верность останутся не тронутыми судьбой, нависла над ним всей своей невысокой плотной фигурой, вскочив голыми ногами на холодный пол, и он увидел, какими злыми стали ее глаза.

– От тебя, что ли, зависит! – вызывающе выкрикнула она. – От тебя, остающегося в оккупации, чтобы держаться за бабью юбку! За этот тобой расписанный вензелями потолок, за… за… за возможность остаться живым! А я-то дура обрадовалась. Чему? Не хватает еще того, чтобы ты после отхода наших пришел к фашистскому коменданту и предложил свои услуги, первый кулачный боец Аксайской улицы в прошлом и неизвестно кто в недалеком будущем!

Липа закрыла лицо руками и горько, навзрыд заплакала. Он видел, как сотрясаются ее плечи, как давится она рыданиями, не в силах их унять. Поникший, он стоял перед ней молча, чувствуя свое бессилие. Это была первая серьезная размолвка в их семейной жизни, размолвка, при которой он не знал, как и чем можно помочь себе и жене. Его большие тяжелые руки вяло обвисли вдоль туловища. Никогда еще не страдал так Дронов от собственной беспомощности. Неожиданно он вспомнил заключительные слова Тимофея Поликарповича: «…завтра в десять утра… В Александровском саду… На третьей скамейке справа от входа со стороны Почтовой улицы. Он вас спросит: „Когда у Быкова день рождения? Сегодня или завтра?“ Вы ответите: „Нет, на той неделе“». Вспомнил, но тотчас же подумал, что и это сейчас не может ему помочь, потому что Липа ждала мгновенного ответа, а он был бессилен. Он не имел права ничего сказать.

С утра накрапывал дождь, и небо над Новочеркасском было однообразно-серым, лишь на юго-восточной его стороне чуть-чуть заголубели просветы. К девяти утра над невеселым в предчувствии вражеского вторжения городом серые облака внезапно разошлись, словно две половины театрального занавеса, и ярко заблестело солнце, которому никакого дела не было до того, что происходит на земле, кому из людей выпало на долю радоваться, а кому горевать, кто в черном от горя отступлении уносил из Новочеркасска тяжелые от скорби ноги, а кто в приливе надменной зловещей горделивости готовился внести знамена со свастикой через древние триумфальные арки, чтобы заставить сыновей вольного Дона отбивать низкие поклоны тем, кто вместе с фашистскими знаменами вносил скорбь, страх и порабощение.

В мрачном молчании, выполняя приказ командования, уже покидали город наши полки и батальоны.

А дождик все-таки иногда срывался с неба, будто оплакивал и тех, кто уходил, и тех, кто либо женским, либо мужским голосом тоскливо спрашивал: «Куда же вы, сыночки? А мы?» В чужих взглядах застывал этот вопрос, один-единственный, на который никто из солдат, командиров и даже генералов не смог бы ответить.

– Вы уходите… А когда же назад? А нас, нас на кого вы оставляете?

Шумел ветер, путаясь в поникших от горя знаменах. Даже кони уходили из города понурив головы, словно им стыдно было своей попранной чужеземцами стати. Новочеркасск с тоской провожал отступающих.

И только в Александровском саду на третьей, скамейке от входа со стороны бывшей Почтовой улицы, переименованной в Пушкинскую, три человека, разостлав газету, поставив на нее раскупоренную бутылку водки и открытую банку шпрот, передавая из рук в руки единственный шкалик, беспечно предавались Бахусу.

Громко крякая после каждого глотка, они похлопывали друг друга по спинам с таким видом, что прохожим могло показаться, будто они чему-то страшно радуются в этот день. Костистый высокий дед, такой в этот час одинокий в пустынном Александровском саду, пройдя мимо скамейки, остановился и погрозил им издали указательным пальцем:

– Нехристи! Ну чего же вы ликуете? Еще ни один гитлеровский солдат городскую черту не переступил, а вы торжество винное здесь затеяли.

– Иди-иди, старый, – пробасил ему вслед один из сидевших на скамейке, самый крупный по виду и самый сильный. – Иди и жалуйся своему Иисусу Христу, а нам водочку не мешай употреблять во славу казачества донского и народа русского вообще.

– Грязен ты, чтобы народ русский прославлять, – удаляясь и качая головой, пробормотал старик.

– Вот и прокляты мы именем господним, – с невеселой усмешкой сказал худощавый человек, сидевший посередине скамейки. – Грустно, товарищи. Воспримем это как заслуженную кару и разойдемся. Пароли и явки все запомнили?

Он был очень сух и деловит, этот человек, пока что не назвавший им ни своего имени, ни звания. Сколько ни всматривался Дронов в его худое, с туго натянутой на скулах пергаментной кожей лицо, никак не мог определить его возраст, не говоря уже о настроении. Веселым он не мог показаться, грустным тоже, потому что временами отпускал шуточки, от которых нельзя было не рассмеяться. Холодные, чуть серые навыкате глаза бесстрастно смотрели на собеседника и окружающий мир, будто этот мир ничем уж не мог его поразить. Могло показаться, этого человека совершенно не волновало происходящее. Ни уже начавшийся отход частей Красной Армии, составлявших гарнизон Новочеркасска, ни предстоящая оккупация. Зубков заерзал на еще не просохшей от утреннего дождя скамейке.

– Пароли и явки мы уже запомнили, товарищ. Но вот, как вас звать-величать, скажите.

Незнакомец задержал взгляд на его ладони и, едва заметно усмехнувшись, спросил:

– Из кольта, что ли, в вас стреляли?

– Из кольта, – оторопело подтвердил Зубков. – Как узнали?

– Да так, – вздохнул тот. – Опыт подсказал. Только кольт делает такое касательное ранение, если кто-то в вас стрелял с близкого расстояния и промахнулся.

Человек расстегнул легкий невзрачный прорезиненный плащ, в каких спасаются от непогоды сторожа, почтальоны, рыбаки, и кратко представился:

– Зовите меня с нынешнего дня Сергеем Тимофеевичем.

– Под Ермака, что ли? – буркнул Дронов.

– Пусть будет под Ермака, – усмехнулся тот. – Хотел бы и на самом деле стать Ермаком, да бог бодливой корове, рога не дал. Но это к слову. Адреса у меня нет, буду исчезать и возникать, когда того потребуют обстоятельства, так что меня особенно не ищите.

– Фамилии тоже нет? – качнул головой Зубков.

– Нет, – подтвердил человек в плаще. – Для нашего общения нет, – поправился он через секунду. – Однако на всякий случай ее запомните: Волохов. – Над его переносьем сошлись тонкие, изящные брови. – Работа у нас с вами будет суровая и трудная. Гестапо – противник не легкий, а мы должны свои дела вести еще тоньше, если хотим избежать провала.

Дронов согнал комара с могучей своей шеи шлепком, который разнесся чуть ли не на половину сада. Тонкие губы Сергея Тимофеевича искривились в усмешке.

– Могу еще прибавить, что я кадровый. Незадолго до начала войны из Берлина в Москву возвратился.

– Вона что, – протянул Дронов. – Таких, как вы, в кинофильмах, значит, показывают?

– Я этого избежал, – гулко рассмеялся Волохов. – Гонорар не нужен, денежное содержание командира РККА вполне устраивает, да и лишняя известность тоже не обязательна. Еще вопросы будут?

– Да нет, – добродушно улыбнулся Зубков. – Будем считать, что партийное собрание закрыто.

– Вы можете действительно быть свободны, Михаил Николаевич. Это не вы у меня, а я у вас должен спрашивать разрешения, ибо вы, а не я руководитель подполья, – строговато улыбнувшись, сказал Волохов. – И, как говорится, до новых встреч, а вот Дронова я должен малость задержать. У нас с ним коротенькое тет-а-тет предстоит.