Текст книги "Над Москвою небо чистое"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Керим лет пятьдесят проработал врачом в местной больнице. Багровое пятно на ладони Султан-хана привело и его в такой же испуг, как дедушку Расула. Керим неожиданно перешел на малознакомый капитану лезгинский язык и долго говорил с Расулом. Часто повторялись в разговоре слова «лепра» и «ганзен». Все-таки по отдельным восклицаниям Султан-хан понял: Керим допытывался у его деда, болел ли кто-либо такой болезнью у них в роду. И дедушка Расул отвечал утвердительно, грустно склоняя седую голову: да, у них в роду от этой болезни ушел в горы и умер его сын Сулейман, родной дядя Султан-хана. Словно приговоренный к смерти, побледневший сидел перед ними капитан. Тягостность этих минут становилась невыносимой, и, сердито сверкнув глазами, он разрушил ее:

– Ну, вот что, старики. Довольно колдовать. Прекратите эти тайные переговоры при мне!

– Хорошо, – тихо сказал Керим, – ты садись, Султан-хан. Садись и слушай. Ты летчик, и у тебя всегда есть два больших крыла. Им любой орел позавидует. Ты летчик и джигит. Значит, сердце у тебя крепче скалы должно быть. А раз так – слушай правду!

Керим нагнул голову, подбирая слова. Его розоватая лысина была прикрыта на макушке прядками совершенно седых волос. Опустив глаза, не глядя на летчика, он продолжал:

– Наши высокие горы – гостеприимный край. Много хороших гостей заходит сюда. Но заходит иногда и плохой гость. Такой гость – эта редкая и страшная болезнь. Никто не знает, как и откуда она приходит к людям. Я видел одного профессора, спутавшего ее с проказой. Это не проказа, Султан-хан, хотя по внешним признакам на нее очень похожа. Но такая болезнь, пусть она и не заразна, очень и очень тяжела.

– Значит, я… – не договорил капитан. Но доктор резко поднял голову:

– Нет! Будь сильным, джигит, и слушай меня до конца. Старый Керим не сказал, что у тебя именно эта болезнь. Старый Керим даст отрубить себе палец на любой руке, лишь бы у тебя не было этой болезни. Но если у тебя появится еще одно такое пятно ты должен немедленно идти к врачам, чтобы еще раз себя проверить. Пусть даже в это время земля перестанет вращаться вокруг солнца – ты все равно должен идти к врачам!

Султан-хан, овладев собой, быстро поднялся со стула.

– Ну, спасибо за правду, – глухо поблагодарил он.

А на следующий день аул облетела тревожная весть: война!

Простившись с дедушкой Расулом, капитан на попутной колхозной машине уехал в Грозный. Он торопился в полк, оказавшийся теперь на самом ответственном направлении. Железнодорожный комендант, озабоченный отправкой воинских эшелонов, рассеянно читал его отпускной билет.

– На какой поезд я вас посажу? И зачем вам поезд, товарищ капитан? Завтра утром в Минск летит транспортный самолет. Я позвоню, и вас возьмут…

Самолет улетал на рассвете, у капитана оставались впереди почти сутки… Он медленно побрел по городу.

Колоннами проходили солдаты, в касках, со скатками, с противогазами за плечами. Вперемежку с ними мели сухую пыльную мостовую подошвы молодых парней и пожилых мужчин, спешивших на призывные пункты. Трактор протащил длинноствольную зенитную пушку. Прогромыхали две тридцатьчетверки и скрылись за углом, оставляя в жарком июньском воздухе густой запах солярки. То в одном, то в другом конце города вспыхивали песни. И все это были хорошие советские песни, которые пелись в дни самых тяжелых испытаний. Где-то звучало «По долинам и по взгорьям», другие задумчиво выводили: «Вдруг вдали у реки засверкали штыки», а третьи дружно утверждали: «Никто пути пройденного у нас не отберет…»

Над всем этим шумом и грохотом в голубом чистом небе возникла тугая волна самолетного гуда, от которой дрогнуло сердце Султан-хана. Тремя звеньями пролетели на юго-запад огромные серые четырехмоторные ТБ-7…

Утром он улетел на транспортном самолете в Минск. Потом, голосуя на дорогах, за день примчался в свой истребительный полк, находившийся теперь под Оршей. И, не отдыхая, ринулся в бой. В первом же полете он сбил два «Юнкерса-87».

Султан-хан дрался с холодной, расчетливой жестокостью. Рука в тонкой лайковой перчатке, сжимавшая черное утолщение ручки управления, никогда не делала неверных движений. Спокойно и сосредоточенно, словно не в бой он шел, а на какую-то обыденную работу, сближался он с вражеским самолетом и посылал в него очередь в те самые мгновения, когда ни один маневр не мог уже помочь немецкому летчику выскользнуть из прицела.

Он спустил их на землю, ровно тринадцать чужих, поблескивающих мелкими заклепками вражеских самолетов. Была среди них и машина какого-то аса с бубновым тузом на фюзеляже, и мощный, хорошо оснащенный оружием «Дорнье-217», и «Юнкерс-88», в котором в сумке убитого стрелка-радиста нашли гитлеровскую «Майн кампф» на русском языке, и военно-транспортный самолет, трехмоторный Ю-52 с целым авиадесантом, десятью рослыми белокурыми парнями, вооруженными до зубов для ведения боя на земле.

Два ордена и несколько статей в московских газетах не вскружили голову Султан-хану. Среди товарищей он оставался все таким же неровным: то сердечным и ласковым, то насмешливым, вспыльчивым и даже немножко злым, но всегда искренним и откровенным.

Лена Позднышева прислала свою последнюю фотографию и письмо. Ее, выпускницу института железнодорожного транспорта, направили в Ростов. С карточки на Султан-хана смотрели уже не озорные, а печальные глаза. Острая боль ожгла сердце. Султан-хан левой рукой схватился за черную перчатку. Под ней горела багровым цветом первая примета его тяжелой болезни. Значит, все. Никогда не станет Лена Позднышева его женой, никогда ему не суждено познать радость разделенной любви. Так и придется жить с этого дня надвое: одна жизнь для всех – жизнь, в которой он должен и может быть прежним Султан-ханом, и вторая жизнь – для одного себя, скрытая от всех на свете, а имя ей – обреченность.

…Капитан беспокойно заворочался на койке и опять посмотрел на своего соседа. Алеша Стрельцов дышал с присвистом. Нижняя губа его была во сне по-детски оттопыренной, на наволочке темнело пятнышко слюны.

Султан-хан прищурил черные глаза. Они у него были тоскливыми, совсем как у подранка. Он выпростал из-под одеяла руку, воровато оглянувшись, снял перчатку. Багровое пятно на ладони еще больше разрослось, да и сама ладонь была по-прежнему вялой, бесчувственной. Султан-хан в последние дни смутно надеялся на какой-то счастливый исход, на ошибку доктора Керима, но вчера обнаружил на своем плече второе круглое пятнышко и бессильно опустился на кровать.

Кто-то из спящих заворочался, и горец поспешно спрятал руку. Надел на нее под одеялом перчатку, чувствуя на бровях неприятные капельки пота. И опять подумал о своей судьбе.

Несколько дней назад вместе с Васькой Воркуном пили они самогон у веселой грудастой Дуси, колхозной звеньевой. Она угощала огурцами, помидорами, тонко нарезанным холодным мясом, и Султан-хан все время чувствовал на себе горячие, чуть влажные ее глаза. Дрожали от смеха завиточки волос на ее белой шее, и понимал он, что только для него смеется она в эти минуты, только ему дарит зовущие взгляды. После третьего стакана им овладело какое-то буйное, бесшабашное состояние. «А вдруг убьют! – подумал он. – Ну и к черту, шайтан меня забери. Убьют так убьют. Жалко, что и губ таких, как у Дуси, больше не увидишь!»

Когда вышел захмелевший Боркун, Султан-хан кинулся к ней, обхватил покатые мягкие плечи. И почти не противилась Дуся, только крикнула разок: «Ну, не балуй!» – нестрого, неуверенно, а потом сама ткнулась головой ему в грудь. Но Султан-хан, едва привлекший ее к себе, тотчас же разомкнул руки. Перед хмельным его взглядом, двоясь, пробежали нехитрые предметы, населявшие Дусину горницу: простенький комод с зеркалом, флакончиками духов, глиняной, облупившейся курочкой-копилкой, и среди них вдруг увидел он то, о чем не хотелось вспоминать, то, что тщательно прятал ото всех, – багровое пятно с зазубренными краями.

– Ладно, Дуся, нэ будем, – ломая русскую речь больше, чем обычно, зашептал он и отстранился.

«…Как же быть? – спрашивал себя Султан-хан. – Можно, конечно, сказать врачам, и они отправят тебя куда-нибудь в далекий тыл. Будешь торчать там в каком-нибудь санатории неизвестно какое время, человек без оружия, раз и навсегда исключенный из круга тех, кто с честью дерется в небе. Подлинный дезертир.

Нет, не устраивает меня такой финал, – решил Султан-хан, – поживу-ка еще в полку, с ребятами, собью пятнадцатого, а там видно будет».

Рассвет выбелил стены избы, скользнул по металлическому чайнику с кипяченой водой, позабытому на столе, выхватил из полумрака угол, где на скамье в кучу были свалены шлемы, планшетки и пояса с пистолетами.

«Непорядок, – подумал Султан-хан, глядя на эту кучу и совсем уже отключаясь от мрачных размышлений. – А если тревога, бомбежка? Надо, чтобы каждый летун все свое держал под руками. Сегодня же объявлю на построении замечание».

Где-то в рощице разноголосо защелкал птичий хор и тотчас же конфузливо умолк – показался, видно, самому себе неловким и ненужным в этой прифронтовой полосе. Зарычали на стоянках «ишачки» и «яки». Рассвет вставал над землей, смелея с каждой минутой, пробуждал людей, звал их к борьбе и к жизни.

Глава седьмая

Алеша Стрельцов после завтрака опоздал на дежурную машину и от самой столовой до аэродрома шел пешком. Около командного пункта он заметил незнакомого человека. В летной фуражке и курточке с «молнией», без петлиц и знаков различия, опираясь на палку с потускневшим серебряным набалдашником, человек, прихрамывая, подходил к штабной землянке. Увидев Алешу, поманил его указательным пальцем.

– Эй, орелик, ты из девяносто пятого аль нет?

Алеша посмотрел на него придирчиво: называет номер полка, а сам неизвестно кто. Говорить или нет? Решил сдипломатничать.

– Допустим.

– Новенький, значит. Фамилия?

Второй вопрос прозвучал гораздо строже. На широком, в крупных оспинах лице пожилого человека появилась усмешка. Она погнала лучики морщин к странно желтым глазам, бесцеремонно и чуть насмешливо его разглядывавшим. Эти глаза под клочкастыми бровями совсем превратились в щелки. Улыбка обнажила два золотых зуба, подняла вверх черные усы, пробитые сединой.

– Простите, я не знаю, с кем говорю, – нерешительно произнес Алеша.

– Спрашиваю – значит, имею на то право, – проворчал незнакомец, не повышая голоса. – Демидов я. Слыхал про такого?

Стрельцов весь подобрался, оробело посмотрел по сторонам в надежде, что кто-нибудь выйдет из землянки и отвлечет внимание командира. Но у порога они были по-прежнему одни.

– Товарищ командир полка, – сбивчиво начал Алеша, – извините, если мой вопрос показался вам бестактным. Все-таки война, фронт, бдительность…

Рябинки задрожали от смеха на лице седоватого человека.

– Что? – громко захохотал он. – Ты, может, меня за гитлеровского парашютиста принял? Эх, молодо-зелено. Летун командира нюхом должен чуять, понял?

– Виноват, товарищ командир.

– Виновники все-таки тоже имеют фамилии.

– Лейтенант Стрельцов, товарищ подполковник.

– Ты! – Демидов отступил и одним цепким взглядом охватил Алешу с головы до ног. Удивительно привязчивыми были его большие, чуть навыкате глаза с ярко-желтыми зрачками. Смотрели на человека всегда прямо, словно вывернуть наизнанку хотели собеседника.

От полковых «старичков» Алеша знал, что летчик, плохо выполнивший задание, подходил к Демидову с низко опущенной головой – до того боялся этих глаз, способных быть и добрыми и яростными.

Алеша недоумевал, чему приписать удивление Демидова.

– Так точно. Лейтенант Стрельцов, – повторил он неуверенно.

Демидов громко расхохотался.

– Слыхал про тебя, орелик. С костыльком по госпитальной палате топал, а про тебя уже слыхал. Про то, как ты к «юнкерсам» пристроился и уложил одного. Хвалю за находчивость. Таких ореликов мне и надо. В полку без меня тебя не обижали?

– Нет, товарищ подполковник.

– Значит, прижился. А летаешь с кем?

– С капитаном Султан-ханом.

– Что ж, он мужик серьезный и поучить может. Ну ладно, веди на КП.

Алеша открыл дощатую дверь, пропустил подполковника вперед и нырнул следом за ним в привычный полумрак.

Подполковник спускался по лесенке медленно, с хозяйской уверенностью постукивал палкой по ступенькам, словно пересчитывая их.

Едва он шагнул в полосу света, как Румянцев и Петельников, колдовавшие над картой, бросились навстречу. Старший политрук крепко его обнял, но потом, видимо вспомнив, что в землянке слишком много свидетелей такого неуставного проявления чувств, покосившись на летчиков, доложил:

– Товарищ подполковник. Личный состав девяносто пятого истребительного полка на протяжении последних десяти дней вел работу по разведке боевых порядков противника и штурмовке его аэродромной сети.

Демидов тяжело опустился на скамью, снял с головы фуражку. Редкие черные волосы с нитями седины упали на лоб. Он отбросил их назад коротким быстрым движением, полез в карман. В огрубелой, со следами ожогов руке блеснул портсигар. Демидов неторопливо размял крупными пальцами папиросу, отрывисто осведомился:

– Потери?

Румянцев назвал погибших и раненых летчиков и количество самолетов, не возвратившихся на аэродром. Демидов покашлял, и ноздри его хрящеватого носа вздрогнули:

– Сашу Хатнянского не уберегли. Как же вы это, а?

Румянцев понурил голову:

– Он предотвратил прорыв линии фронта.

– Знаю, Борис, – вздохнув, сказал Демидов и поднялся. Прихрамывая, сделал несколько шагов по землянке. Зоркими глазами пробежал по лицам летчиков. – Видали, хлопцы, как меня починили? Дня через три поведу вас.

– Отдохнули бы, товарищ командир, – послышался неуверенный голос лейтенанта Барыбина.

Алеша пожал плечами: “Вот те на, советы командиру полка дает”. Но Демидов добродушно рассмеялся:

– Ишь какой прыткий, а госпиталь на что? На войне госпиталь – тот же дом отдыха, понял? Теорема уже доказанная.

Демидов обошел летчиков, с каждым поздоровался за руку, каждому что-то сказал. Алеша видел, как посветлели у людей лица, а смуглый Султан-хан даже языком поцокал, когда Демидов сжал его руку в черной лайковой перчатке:

– Вай, нэ жмите так сильно.

– А что, еще побаливает ожог? – участливо осведомился Демидов.

– Нэмного.

Демидов снова проковылял к столу, потушил недокуренную папиросу в консервной банке, заменявшей пепельницу, и посмотрел на Петельникова:

– Что у вас сегодня по плану?

– Через час выпускаю восьмерку на Смоленский железнодорожный узел. Туда идет большая группа “петляковых”, надо прикрыть.

– Добро, – отозвался Демидов. – Разводите людей по самолетам. А вам, друзья, счастливого возвращении.

Летчики в один голос ответили “спасибо” и затопали наверх по лестнице Последним прошагал замешкавшийся Коля Воронов. Алеша сжал ему второпях руку, успел жарко шепнуть в самое ухо: “Ни пуха тебе ни пера, дружище” – и получить в ответ традиционное: “Пошел к черту”.

Вскоре по сигналу зеленой ракеты группа “яков” Василия Боркуна взяла курс к линии фронта. Алеша стоял у землянки, взглядом провожал взлетавшие самолеты.

Внезапно хлопнула дверь, с командного пункта выбежал капитан Петельников и стремглав бросился к стоянке Султан-хана. Комэск первой вместе с четырьмя летчиками своей эскадрильи находился в готовности номер один. Алеша увидел, как Петельников вскочил на крыло машины Султан-хана и что-то сказал ему. Минуты две спустя приземистые косолапые “ишачки” уже вздрагивали от рева запущенных моторов. Без ракеты и какой-либо дополнительной команды выруливали они на старт и, круто оторвавшись от земли, скрывались за белыми зданиями города. Тяжело дыша, возвращался капитан Петельников к штабной землянке. Проходя мимо Алеши, остановился и, что-то взвешивая в уме, пристально посмотрел на него:

– Так-так-так... – пробормотал он. – Купцов и Жилкин в госпитале... Лейтенант Стрельцов, вам готовность номер один.

– Есть! – вытянулся Алеша и бегом бросился к своей машине. Все исправные самолеты были в воздухе. На стоянке сиротливо стоял его “ишачок” да машина звена управления; после гибели майора Хатнянского звено управления фактически перестало существовать. В строю оставалась одна исправная машина.

Алеша быстро вскочил в кабину, защелкнул парашютные лямки и посмотрел вперед сквозь козырек кабины: Осень тронула аэродромную рощицу, и даже на листьях древнего дуба пожелтели прожилки. Непривычная пустота аэродрома поселила в душе тревогу. Алеша напряженно вслушался в тишину. Ветер дул с запада, но ни единого выстрела не доносил. Голубое сияющее небо было чистым.

Механик Левчуков, зевая, приблизился к самолету, встал на плоскость и, держась за борт кабины загорелыми руками, бойко сказал:

– Прибор скорости мы сегодня подрегулировали. А все остальное и так было в идеале. – Помедлил и спросил: – А что случилось, товарищ лейтенант? Вы не знаете, почему весь полк подняли в воздух?

Алеша сосредоточенно посмотрел на приборную доску:

– Не знаю, сержант, мне не докладывали.

* * *

В штабной землянке, кроме комиссара Румянцева, начштаба Петельникова и оперативного дежурного Ипатьева, оставался еще один человек, писарь Володя Рогов, хрупкий юноша с серьезным взглядом больших черных глаз, напоминающих глаза испуганного ребенка. Демидов подошел к нему и запросто, по-отечески, взъерошил волосы.

– Ну, как жизнь, вороненок? Пока я лежал в госпитале, вижу, ты шевелюру успел отпустить. Думаешь, на войне красноармейцу стричься под ноль не обязательно? А как штабное делопроизводство?

– Он молодчина, – ответил за писаря капитан Петельников, – оперативные сводки и разведданные в идеальном порядке содержит.

– Похвально, – одобрил Демидов и положил юноше руку на плечо. – Вот что, вороненок, пойди-ка погрейся на солнышке, нам посоветоваться надо.

Рогов аккуратно сложил две папки с бумагами и покинул землянку. Петельников и Румянцев настороженно ждали. Демидов взглянул на разостланную во всю ширину стола карту с синими и красными стрелами и жестко сказал:

– Дело дрянь, товарищи командиры. Гитлер готовит новое наступление на Москву, и по силе оно будет вряд ли слабее, чем его рывок двадцать второго июня.

– А у нас пока все тихо, – сказал Румянцев. – Тягостная тишина, нехорошая, так и заползает в душу. Помните, как в Орше перед нашим отходом? Вот и сейчас... Вы в верхах были, товарищ командир?

– Смотря кого подразумевать под верхами, – невесело усмехнулся Демидов. – Был у командующего фронтом. Он и познакомил меня с назревающей обстановкой. На всех участках Западного фронта сплошные перегруппировки, накапливание сил. Командующий показал мне пачку фотоснимков. Аэродромы противника забиты авиацией, железнодорожные узлы – эшелонами. В прифронтовой полосе на дорогах у немцев как в пустыне: никакого движения, зато в тылу идет энергичная переброска резервов.

– Когда они начнут? – повернул лицо к Демидову Петельников.

Он произнес эти слова спокойно и тихо, как говорил всегда.

Бывают люди, о которых очень мало знают даже их близкие сослуживцы. Ходят они тихие, малоприметные, с головой ушедшие в свои дела. Но стоит такому человеку куда-либо отлучиться, и в жизни целого полка это сразу становится ощутимым, будто брешь образуется. Вот и седой, уставший от жизни Петельников был таким.

Что о нем знали однополчане?

Что был он раньше неплохим летчиком-истребителем, но по состоянию здоровья ушел с летной работы да еще что выехавшая на лето в Пружаны его жена с тремя ребятишками осталась в фашистском тылу. Вот и все, пожалуй.

– Когда начнут? – переспросил Демидов и устало ответил: – Не знаю, дорогой. И не понимаю, за что мы только кормим нашу фронтовую разведку, если она тоже этого не знает. Ясно одно: наступление начнется вот-вот. Днями к нам на аэродром пригонят две новые эскадрильи. Двадцать новых летчиков вольются в полк. Сомневаюсь, останется ли время, чтобы с ними познакомиться как следует. Я на вас очень надеюсь, товарищи. Петельникова захлестывает штабная текучка. А ты, Борис, все свои силы отдай людям. В бой я тебя посылать не буду.

– Это почему же? – встрепенулся Румянцев.

– Ты мне на земле нужен, комиссар, – тихо проговорил Демидов. – Пойми, от Вязьмы дорога у немца одна – на Москву. Закрыть мы ее должны. И ты, Борис, так должен подготовить каждого летчика, такую в него ярость вселить, чтобы он за десятерых дрался.

– Это я сделаю, – глухо, как клятву, произнес Румянцев, и красивое лицо его побелело, – только летать я тоже буду, товарищ командир. Не летать мне нельзя. Что же я за комиссар полка, если буду всем говорить: “Деритесь, братцы, как львы”, а сам, как мышь, забьюсь в землянку.

– Будешь, Борис, будешь, – отступил Демидов. Он поднялся, опираясь на тяжелый набалдашник трости. – А теперь давайте, товарищи, к карте. Покажу вам два аэродрома. На одни из них мы перебазируемся в том случае, если…

– Если сломим противника и перейдем в наступление, – горячо перебил Румянцев.

– Если придется отступить и занять новый оборонительный рубеж, – поправил Демидов.

Румянцев вскочил с табуретки и кулаком ударил по пестрой карте района боевых действий. Его губы побледнели от гнева. В том месте, где опустился кулак, карта тотчас же покоробилась.

– Опять! – закричал он. – Противник еще не сделал ни одного выстрела, а мы... мы уже думаем об отступлении. На эту вот карту судьба всей нашей Родины поставлена! И с нас за эту судьбу жестоко спросят. Не только современники, но и потомки. Нельзя нам отступать дальше. Нельзя.

Демидов поднял на него тоскливые глаза, достал папиросу, но не зажег ее – сунул под два золотых зуба и чуть не перекусил.

– Все, что ли? Выговорился? Вот что я тебе скажу, товарищ комиссар. Не вздумай так агитировать наших хлопцев. Истерика плохой помощник, тем более, когда речь идет об обороне Москвы. Ты не хочешь отступать, да? А что ты прикажешь делать, если на их стороне реальное превосходство? И в силах, и в технике, да и в опыте, который мы только стали приобретать, а они за два года войны в Европе достаточно поднакопили. Не отступать? Остаться на аэродроме и сдать гитлеровцам все свои самолеты, а заодно сдаться в плен и самим? Поступить так, как они нам рекомендуют в своих листовках? – У Демидова потемнели глаза. Он снова встал и заходил по землянке. – Я, конечно, перегнул. Я знаю, ты предложил бы иное. Ты предложил бы не отступать, а драться до последнего самолета, до последней отстрелянной гильзы. Так?

– Хотя бы и так, – обессиленно ответил Румянцев и ладонью провел по мягким волосам.

– А ты забыл, Борис, что есть еще Главное командование, партия, Советская власть? Что любой их приказ, в том числе и об отступлении, для тебя закон? Неужели об этом нужно напоминать? Если они тебе указали новый рубеж, ты этот рубеж должен занять. Сказали: стой насмерть – погибнуть, но не отступить.

Демидов зажег спичку. Желтый огонек осветил его хрящеватый нос, болью сведенные лохматые брови.

– Разве, комиссар, я о войне и о наших неудачах думаю меньше твоего? – продолжал он медленно. – Или все, что вижу, приемлю за правильное?.. Вот знал я одного командира. Такой неброский с виду был старичок. Щуплый, худенький. Аккуратист высшей статьи. А кроме этого аккуратизма да сухости к подчиненным, никаких талантов я за ним не примечал. Но подчиненные говорили: «Наш командир человек настойчивый – он далеко пойдет». И что же ты думаешь? Пошел! Так и зашагал по военной лестнице. На четвертый день войны одно из его подразделений выбило немцев из какой-то деревушки! Не то чтобы и выбило, а попросту в тактическом отношении она для них была невыгодной, вот они, желая избежать потерь, и потеснились. А командир отдал приказ идти вперед. Впереди – большой узел сопротивления. Немцы одну группу растрепали. Он вторую посылает, третью. Почти полностью их уложил, но опорный пункт дня три продержал, а потом еле-еле свои телеса из окружения вынес. Так кто-то расписал этот бой в донесениях и в центральной печати, назвал командира этого чуть ли не полководцем, ну и понеслось. Ему и орден, и очередное звание... Его бы за напрасно погубленные жизни в трибунал надо, а он повышение получил. Вот оно как бывает. Но отменять боевую задачу даже в таких диких случаях никто не давал права. А перед нами ситуация другая, продуманная. И прямо тебе скажу: в штабе фронта уже все взвешено. Понял, Борис?

– Понял, Сергей Мартынович, – мрачно согласился старший политрук, – все понял. Да только на душе легче не стало. С тяжелыми думами буду людям нашим об этом говорить.

Его перебил телефонный звонок. Петельников взял трубку:

– Да, да! – весь настораживаясь, крикнул он. – В каком направлении? Курс восемьдесят шесть? Это же к нашему аэродрому, к городу. Есть. – Он бросил трубку в руки оперативного дежурного Ипатьева.

– Товарищ командир. К аэродрому идет разведчик Ю-88. Приказано поднять пару на перехват. А у нас в готовности только один летчик – лейтенант Стрельцов.

– Я с ним полечу – на перехват разведчика, – сказал Румянцев и потянулся за шлемом.

Истребители со звоном набирали высоту. Алеша Стрельцов шел сзади, чуть приотстав от своего ведущего. Он никогда бы не подумал, что в своем втором боевом вылете поднимется в паре с самим комиссаром полка. Он еще не знал, что такова фронтовая действительность: порой за один полет человек способен завоевать доверие однополчан. Иногда за целое десятилетие обычной, размеренной мирной жизни не раскроется человек так, как раскрывается он за день на войне.

Алеша пилотировал с особенной старательностью, желая порадовать комиссара. Земля была далеко внизу. Дымка висела над ней, и земля расплывалась темными пятнами лесов, зелеными пролысинами сенокосов, изгибами речушек. В воздухе согретые полуденным жарким солнцем желтели золоченые купола древних церквей Вязьмы.

– Внимание, он впереди под нами, – услышал в наушниках Алеша голос комиссара и не сразу понял, что речь идет о «юнкерсе».

Алеша крутил головой то вправо, то влево, стремясь обнаружить силуэт фашистского разведчика, но все было тщетно – он не видел самолета. Сердце гулко колотилось под комбинезоном. «Опять зевну, – думал он с испугом, – опять сделаю что-нибудь не так».

Его «ишачок», поставленный в вираж, лег на крыло. В зияющей пропасти между кромкой крыла и капотом своей машины Алеша заметил серебристый сигарообразный силуэт двухмоторного бомбардировщика. «Этот», – подумал он и выкрикнул от радости что-то неразборчивое.

Сейчас Алешу совершенно не волновали ни предстоящее снижение, ни атака, ни опасность быть пораженным очередями стрелка-радиста с фашистской машины. Он боялся только одного: как бы не упустить цель.

В ушах прозвучал ободряющий голос комиссара:

– Прикройте хвост.

Румянцев и и воздухе говорил спокойно, даже обращался на “вы”. Алеша увидел, что идущая впереди машина внезапно сделала горку и с высоты ринулась вниз. И он, как послушный ученик, повторил за комиссаром все его движения – вслед за ним спикировал на уходящий самолет. Он ожидал, что Румянцев откроет огонь прямо на пикировании, и был удивлен тем, что машина комиссара молча сближается с молочно-белым туловищем Ю-88. Из-под хвоста разведчика сверкнула трасса, но комиссар нырнул под нее, а потом, приподняв капот своего истребителя, стал догонять фашистскую машину. Он шел теперь в том самом «мертвом конусе», который Алеше столько раз рисовал на земле Султан-хан. «Нет, я так не могу», – с горечью подумал Алеша и почти тотчас же услышал в наушниках команду Румянцева:

– Ко мне не подстраивайтесь. Выше ходите.

Он понял и стал ходить на удалении, зорко осматривая небо: как бы откуда-нибудь не вынырнули «мессеры» и не пришли на помощь разведчику. А истребитель Румянцева все ближе и ближе подходил к хвосту «юнкерса». Трассы стрелка-радиста теперь проносились далеко в стороне от истребителя. Видимо, фашистский экипаж нервничал. Алеша увидел сверху, как нос машины Румянцева вдруг озарился яркими красными огоньками. Правый мотор на «юнкерсе» сразу же задымил. Но очаг пожара был, по-видимому, еще не сильным, летчик в надежде сбить пламя послал штурвал вперед, и «юнкерс» с воем устремился к земле. Он пикировал под большим углом прямо на лесок, начинавшийся в двух-трех километрах от города. Румянцев, не отрываясь от его хвоста, тоже бросил свою машину вниз. Теперь Алеша видел, как она сближалась с этим черным хвостом. Новая длинная трасса вырвалась из стволов крыльевых пулеметов и полоснула по тому же правому мотору. Румянцев вывел истребитель из пикирования прямо над лесом и помчался к аэродрому, коротко приказав ведомому:

– На посадку.

С высоты Алеша наблюдал то, чего не мог увидеть Румянцев. Желтое пламя набросилось на широкое крыло немецкого разведчика, коверкая дюраль, побежало к пилотской кабине. Но, очевидно, опытным и смелым был командир фашистского экипажа, если сумел он выровнять даже смертельно раненную, объятую огнем, машину. От самолета отделились три черных комочка, над ними возникли белые купола. Ветер упрямо нес их в сторону летного поля. Алеша спохватился и повел свою машину за самолетом Румянцева.

Летное поле было покрыто густым слоем пыли. С боевого задания возвратились сразу две группы истребителей. Самолеты в затылок друг другу заходили на посадку. Комиссар дожидался над аэродромом, пока сядет последний из них. Наконец в поредевшее облако пыли нырнула и машина Румянцева. Алеша собирался последовать за ним, но в это время, срезая ему на посадке круг, впереди стал снижаться еще один И-16. По хвостовому номеру Алеша определил, что это машина капитана Султан-хана. По каким-то причинам тот подошел к аэродрому позднее других И теперь спешил снизиться. Алеша взял превышение, чтобы не осложнить посадку своему командиру, и вдруг услышал в наушниках громкий повелительный голос:

– Стрельцов, Стрельцов, я Демидов, у Султан-хана в хвосте «мессер». Атакуй!

Алеша глянул вниз. На малой высоте, над самым гребнем приаэродромной рощицы, мчался тонкий немецкий истребитель с желтыми полосками на фюзеляже. Зловеще скользнула его тень по земле. Истребитель горкой взмыл вверх и зашел строго в хвост самолету Султан-хана в те секунды, когда горец готовился выпустить шасси. Не было сейчас силы, способной вывести самолет комэска из железного кольца прицела, в который взял его гитлеровец. Только Алеша, имевший метров четыреста высоты, мог помешать, бросившись оттуда в лобовую. Еще в училище он слышал рассказы генерала Комарова о страшных лобовых атаках, применявшихся нашими летчиками в Испании. Не раздумывая ни секунды, ринулся он вниз и выровнял свой маневренный «ишачок» на одной высоте с немцем. Навстречу, едва не зацепившись за фюзеляж И-16 кабиной, проскочил истребитель Султан-хана, теряющий высоту перед посадкой. «Мессершмитт», гнавшийся за ним, оказался теперь против Алеши. Острый нос немецкого истребителя с черным диском пропеллера стремительно надвигался. Алеша нажал на гашетку и, холодея, понял, что пушку заклинило – дробный привычный грохот не потряс самолет.