Текст книги "Над Москвою небо чистое"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Вниз, Петельников, вниз, – приказал Демидов. А в это время по самой середине аэродрома бежал изо всей мочи черноглазый писарь Володя Рогов. Следом за ним широко и быстро шагал комиссар Румянцев, Он проверил и убедился, что все техники и механики рассредоточены по щелям, на случай воздушных налетов. Однако они были в основном сосредоточены на окраинах аэродрома. В центре его, где постоянно рулили взлетающие и садящиеся самолеты, щелей было накопано мало. Одна из таких щелей, точно такая же, как и все другие, была приспособлена под отхожее место. Легко подпрыгивая, совсем как тушканчик, писарь мчался вперед. Несмотря на опасность, Румянцев невольно наблюдал за его бегом.

– Ах ты чертенок! – выкрикнул он. – Да если бы ты так бегал на физзарядке, ты бы самого Серафима Знаменского обогнал.

Первая девятка «юнкерсов» была уже совсем близко от аэродрома. Над землей возникал слабый, но уже явственный ноющий свист оторвавшихся бомб. Вжав голову в плечи, Володя сделал огромный прыжок и бросился в щель. Ладони заскользили по осыпающимся, почти отвесным краям. Что-то шмякнуло под его ногами. «Спасен», – подумал Рогов и нагнул голову, чтобы окончательно застраховать себя от рикошетирующих осколков. Острое зловоние ударило ему в лицо, лишило дыхания. Писарь открыл глаза и с ужасом увидел, что почти по колено стоит в клейкой жиже. «Ай, ай, как это плохо, – подумал он, – теперь весь полк будет смеяться и говорить, что Володя Рогов чуть не утонул в дерьме».

Стараясь вдохнуть как можно больше свежего воздуха, он высунулся из окопа и вдруг увидел близко от себя чьи-то запыленные сапоги, а потом красное от пота, но совершенно спокойное лицо старшего политрука Румянцева. «Вот идея», – быстро решил Рогов и громко закричал:

– Товарищ комиссар! Сюда, сюда. Здесь безопасно! «Все-таки если он ко мне впрыгнет, это будет лучше, – тотчас же решил писарь, – и смеяться не посмеют».

Бомбы со скрежетом раздирали воздух. Вместе с потоком взрывной волны Румянцев прыгнул в щель к писарю. Над ними пронеслась целая туча пыли, ослепительная вспышка огня резанула глаза. «Гах-гах-гах» – прозвучали подряд раскалывающие уши удары. Румянцев отбросил назад прилипшие к вспотевшему лбу пряди густых волос и, глянув вниз, на дно окопчика, в ярости закричал:

– Ах ты, телепень окаянный. Куда меня заманил!

На сильных пружинистых руках комиссар выбросил свое тяжелое тело из окопа наверх и, стряхивая с сапог ошметки нечистот, под нарастающим визгом новой серии бомб бросился вперед. Добежать до новой щели он не успел.

Огромные невидимые бомбы были уже совсем близко над землей. Румянцев это почувствовал каждой клеткой своего существа. Бросаясь плашмя на чахлую осеннюю травку, подумал: «А, пронесет!»

Над головой просвистели раскаленные осколки, его слегка приподняло над землей близкой взрывной волной. Румянцев встал на колени, ощупал ноги, шею и голову – все в порядке. Он наискосок ринулся по аэродрому и вскочил в длинную щель, где находились несколько мотористов и техник Кокорев.

Две девятки, отбомбившиеся по летному полю, уже уходили прочь. Нигде ничто не горело. Гребешок штабной землянки, все такой же аккуратный, возвышался на своем месте. Но рядом, в нескольких метрах от него, землю беспощадно разверзла бомба большого калибра. «Все пока в порядке, – радостно подумал комиссар, – не такие уж они снайперы». В воздухе снова завыли бомбы, и секунды спустя надсадное «гах-гах» послышалось в стороне от аэродрома.

Высунувшись, комиссар увидел, что над деревней, где квартировал летный состав, взметнулись два черных фонтана. Что-то горело и на окраине рощицы. «Юнкерсы» с воем разворачивались на запад, свободно маневрируя в полосе не слишком густых зенитных разрывов. Вероятно, по этим группам стреляли только те батареи, которые охраняли аэродром. А зенитчики, прикрывавшие город, в обстрел не включались. Гул моторов становился глуше.

– Живы-здоровы? – улыбаясь, спросил комиссар у Кокорева.

– Порядок, – ответил техник, – рановато нам помирать.

Комиссар вылез из щели и зашагал на командный пункт. Над городом и далеким массивом леса, где находился штаб фронта, тоже что-то горело. Один из дымных столбов был особенно черным; Румянцев безошибочно определил, что это горит самолет. Низко над аэродромом пронеслась восьмерка «яков», зашла на посадку. От командного пункта в сторону деревни, где разрастался пожар, умчались две полуторки с людьми.

Демидов стоял у входа в землянку, тер переносицу. Складки бороздили его лоб.

– Жив, комиссар?

– Как видите.

– Здорово они нас отмолотили. На взлетной полосе надо срочно заравнивать две воронки. Уже послал туда инженера. Потерь нет, только в деревне два дома сгорели.

– Чьи?

– Санчасть и школа. Посмотрим, что майор Жернаков доложит.

Из редеющих облаков пыли, поднятых севшими самолетами, появилась коренастая фигура нового комэска. Шел он неровно, и походка эта сразу насторожила Демидова.

Шевеля пересохшими губами, майор вяло и коротко доложил:

– Девяткой «Яковлевых» вел бой с противником. Против нас было двенадцать «мессершмиттов» и три девятки «юнкерсов». Сбили два «юнкерса» и один «Мессершмитт-109». Наши потери – один самолет. – Жернаков поперхнулся и судорожно глотнул пыльный воздух аэродрома. – Остапа потерял, товарищ командир, – прибавил он тише.

– Какого Остапа? – спросил нерешительно Демидов.

– Остапа Жернакова, младшего брата, – ответил майор и, ни на кого не глядя, пошел прочь. Около землянки остановился, тяжело сел на высохший дерн.

– Черт возьми, – раздраженно вырвалось у Демидова, – посылаем людей в бой, а сами даже элементарных вещей о них не знаем. Нечего сказать, хороши. командиры. Тебе, комиссар, известно было, что в этой эскадрилье два брата?

– Откуда же, Сергей Мартынович, – ответил Румянцев, – они прибыли только вчера вечером и с рассветом в бой. Я не бог, в самом деле.

– Не бог, не бог, – проворчал в жесткие усы Демидов, – ты – комиссар, Борис, а это куда больше, чем какой-то там бог!

– Я пойду к нему, командир, – проговорил Румянцев.

Он подошел к майору, опустился рядом на корточки. Жернаков сидел на земле, спрятав в коленях голову. Тело его вздрагивало. Можно было подумать – закашлялся. Румянцев осторожно положил руку ему на плечо:

– Послушай, майор, перестань! Это только девушку говорят – плачь, легче станет. А ты коммунист, Жернаков. Зубами скрипи, а крепись. Понял? Многое еще, потеряем, прежде чем победим.

Майор поднял красное, мокрое лицо.

– Товарищ старший политрук, что я скажу матери? Остап – сын у нее любимый. Тайком уходил в летную школу. Только под мою ответственность могла пустить его наша старая мать в авиацию. И на первом боевом вылете…

Майор Жернаков торопливо рассказывал, и Румянцеву рисовалась картина этого воздушного боя.

Младший Жернаков вел последнюю пару в девятке «Яковлевых». Когда «юнкерсы» легли над штабом фронта на боевой курс, он в лобовую пошел на флагмана. Флагман не стал маневрировать. Сдвинуть рули, изменить свое положение в воздухе означало внести сумбур в действия всех остальных экипажей, и флагман бомбардировщиков не свернул с курса. На огромной скорости врезался в него остроносый «як». Сплетаясь в один огненный клубок, оба самолета рухнули на подмосковную землю.

– Вечная память твоему Остапу, – сдержанно сказал комиссар. – Но что его заставило пойти на верную смерть?

Жернаков усталым движением стянул кожаный шлем. Мокрые от пота пышные волосы склеенными прядями упали ему на лицо. Он их поправил, вздохнул.

– Он был честным и глупым, мой Остап. С тех пор как он узнал о подвиге Гастелло, каждый день только и было у него разговору, что о бессмертии. Дневник стал вести с эпиграфом «Безумству храбрых поем мы песню».

Лицо Румянцева помрачнело. Комиссар встал, под его подошвами сухо заворошилась испеченная солнцем земля.

– Нет, майор Жернаков. Нам такое бессмертие ни к чему, – проговорил он. – Мы против жертвенности. У нас другой девиз: пусть погибает враг, но сам я не должен погибнуть. Ясно?

Румянцев выпрямился.

– Вставай, Жернаков, – требовательно заговорил он, – вставай и вытри слезы. Ты – командир эскадрильи. Сейчас ты должен разобрать с подчиненными свой сегодняшний вылет. Иди к ним с незаплаканными глазами.

Осенний закат этого тяжелого дня медленно догорал. Городские пожары, вызванные бомбежками, были уже ликвидированы, и мягкий белый цвет кварталов снова навевал мирные представления о действительности. Канонада переместилась куда-то на юго-запад и не была такой отчаянной, как утром, а к заходу солнца и совсем смолкла. На взлетной полосе аэродрома мотористы засыпали бомбовые воронки. Истребители были рассредоточены в разных концах летного поля, чтобы при новых налетах противника не попали под его бомбы одновременно…

Тридцать три летчика сидели на сухой пыльной траве возле штабной землянки. Осколки солнечных лучей вспыхивали на целлулоидной оправе планшеток. Перед летчиками стоял Демидов, опираясь на палку с серебряным набалдашником. Он подводил итоги боевой работы полка за этот день – первый день генерального наступления немецко-фашистских войск на Москву. По три раза поднимался каждый летчик полка в воздух. Если бы взять и расчертить небо на квадраты, со сторонами в пять километров, то оказалось бы, что почти в каждом из них кипели воздушные бои. Фашисты посылали свои бомбардировщики целыми косяками; многие из групп даже не были прикрыты истребителями – атаковать такие группы было гораздо легче.

Демидов был доволен исходом воздушных боев.

За день его летчики сбили восемь «юнкерсов» и три «мессершмитта». Полк же потерял двух человек. Один из них, молодой летчик Глебушкин, был сбит в первой же атаке огнем воздушных стрелков-радистов с девятки «юнкерсов», второй – лейтенант Жернаков, погиб над Вязьмой в столкновении с флагманским самолетом противника.

Поглаживая седоватые усы, Демидов, почти не хромая, подошел к летчикам, объявил:

– А теперь слово имеет комиссар полка.

И осторожно опустился на траву около сидевших рядком комэсков Боркуна и Султан-хана. Румянцев вышел вперед, сощурил глаза от багряных солнечных лучей и спокойно заговорил:

– Так вот, дорогие товарищи! Мы сегодня прожили трудный боевой день. «Старички» не дадут мне соврать: этот день был не легче, чем двадцать второе июня. Но я должен прямо сказать, что новое наступление фашистов мы встретили гораздо организованнее, чем первое. Значит, мы стали тверже и сильнее, товарищи. Хочется особенно отметить действия шестерки И-16, ведомой капитаном Султан-ханом. Она сбила сегодня шесть вражеских самолетов. Из них два зажег сам Султан-хан. Вы, кажется, довели до пятнадцати счет сбитых машин? – обратился комиссар к Султан-хану.

Горец обрадованно засмеялся:

– Шайтан меня забери, ровно пятнадцать. Только вы Герингу не говорите об этом, товарищ комиссар.

Усталые летчики ответили дружным смехом. Улыбнулся и Румянцев.

– Командование полка решило представить вас, товарищ Султан-хан, к званию Героя Советского Союза. Летной нашей молодежи советую брать пример с капитана, – продолжал комиссар. – А кто скажет что-нибудь худое про второго нашего комэска? Про капитана Боркуна. Он со своей девяткой троих пиратов послал сегодня к праотцам. Да и новый наш командир эскадрильи майор Жернаков лично сбил «юнкерс»... Но в этот день мы потеряли два самолета. Вечная память нашим геройски погибшим друзьям – их никогда не забудет советская Родина.

Зашуршала сухая трава под ногами встающих людей. В молчании стояли летчики до тех пор, пока Румянцев не сказал: «Прошу садиться».

– Теперь я хочу сказать несколько слов о смерти лейтенанта Жернакова, – тихо продолжал комиссар. – Он погиб красиво и мужественно, как подлинный герой, и командование полка представляет его посмертно к самой высокой награде. Но, товарищи… – Комиссар посмотрел исподлобья на майора Жернакова, увидел, как опустились у того плечи, и сам себе приказал; «Говори». – Как погиб Остап Жернаков? Он бросился на флагмана «юнкерсов» и врезался в него своим самолетом. Обе машины сгорели. В своей записной книжке лейтенант Жернаков писал: «Безумству храбрых поем мы песню. Если я попаду в жестокий бой – свою жизнь отдам не меньше чем за три фашистских…» – Комиссар помолчал. – Все мы очень любим Горького. Но я считаю, что для нашей борьбы, для жестокой борьбы не на жизнь, а на смерть брать эти его слова эпиграфом мы не имеем права. Я против безумства храбрых. Я за такую храбрость, чтобы враг в пепел, а ты был жив! И чтобы его самолет горел, а твой благополучно приземлялся на все три точки. Своими жизнями мы должны очень и очень дорожить. Вот что хотел я сказать, товарищи, – закончил комиссар.

За ужином летчикам дали по традиционной стограммовой стопке. Алеша Стрельцов, нанюхавшийся за день авиационного бензина, уставший от бешеной гонки за чужими самолетами и постоянного опасения столкнуться со своими, тупо смотрел на свою стопку. Султан-хан, перед которым стоял пустой стаканчик, хитровато подмигнул:

– Что, Алеша, помочь?

– Берите, командир, – лениво согласился Стрельцов, – все равно не осилю.

Капитан потянулся было за рюмкой, но передумал, строго сказал:

– Нэ пойдет, ведомый. Я уже две выпил перед этим. Три много. Сам выпей, Алешка, как ведомому тебе приказываю. Мнэ твой вид не нравится. Чего угрюмый, как дербентский мулла? Устал?

– Устал, командир.

– Тогда пей. Раз, два, три. Ну!

– Обязательно дерни, дружок, – добродушно посоветовал сидевший с ними за столом Боркун, – мускулы отойдут, нервы угомонятся, и разум чище станете. Знаешь, что один киевский князь по данному поводу говорил? Забыл его имя… Чару пити – здраву быти, другу пити – ум веселити, утроити – ум устроите. Много пити без ума быти. Так давай, чтобы здраву бытии! Или лучше, знаешь, за что? Чтобы у твоего ведущего на гимнастерке поскорее Золотая Звезда заблестела.

– За это я с удовольствием! – воскликнул Алеша и залпом выпил стопку.

Водка была теплой, противной. Он закашлялся и долго закусывал винегретом и селедкой. Когда после котлет подали чай и полагавшееся к нему печенье «ленч» с маленьким квадратиком масла, Боркун огромной ладонью сгреб все четыре порции в карман своего комбинезона и, не пускаясь в длинные объяснения, пробасил:

– Так надо, ребята. Если кто не наелся, просите у девушек добавок, а это я с собой заберу.

Выходя из столовой, Алеша шепнул Воронову:

– Кому это он потащил, Коля?

Воронов неопределенно покачал головой. Широкая спина Боркуна быстро растаяла в сумерках. Летчики шагали медленно, утомленно. Около крайней хаты, разбитой прямым попаданием бомбы, Султан-хан остановился, ногой поддал обгоревшую доску. Она перевернулась. «Санчасть» – было намалевано на ней суриком. От полуразвалившихся стен несло гарью. Седой, пышущий жаром пепел сыпался с них. Только печь, широкая, русская, добротно сложенная каким-то умельцем, осталась неповрежденной. Черным надгробием высилась она над пепелищем. Из-за печи показалась женская фигура. Султан-хан узнал рыжеволосую медсестру Лиду. Негромко воскликнул:

– Лида? Что тут бродишь?

Она вздрогнула, шагнула навстречу. Была она принаряжена, от ее легкого в сиреневых разводах платья пахло пудрой и одеколоном. В платье Лида казалась красивее, чем в обычной своей гимнастерке и юбке.

– Это ты, Султанка, – насмешливо окликнула она, – чуть не напугал, сумасшедший. Видал, как нас фрицы разукрасили?

– А ты чего тут рыщешь, как тень Гамлета?

– Прибор для маникюра у меня в чемоданчике оставался. Может, найду, – беззаботно ответила медсестра.

Султан-хан присвистнул от удивления.

– Ай да Лидка, – поцокал он языком, – кругом смерть, разрушения, а она о своих маленьких пальчиках заботится. Какой хладнокровный человек. Вай! Убитые были?

– Ни убитых, ни раненых. Во время бомбежки медперсонала здесь не была.

– А где же изволили находиться наши помощники смерти?

– На аэродроме. Вас, шалопаев, из боя ждали, – огрызнулась беззлобно Лида. – Ну, чего злоязычишь? – заговорила она быстро, переходя на доверительный шепот. – Эх, Султанка. Вот мазанет когда-нибудь такая фугасочка, и поминай как звали. И подумать ни о чем не успеем.

– А о грехах своих? – усмехнулся горец.

– Так их у тебя еще не было, – хохотнула Лида, давай заведем, а?

Горец покачал головой:

– Вай, не буду с тобой грехов заводить. У меня в Ростове невеста. И тоже по мне соскучилась. Как же я могу себя надвое поделить.

– Ну и дурной, – без смеха сказала ему вслед медсестра. – Смотри, как бы она себя на пятерых не поделила.

Лида проводила его грустными глазами и только сейчас заметила лейтенантов:

– А вы чего подслушиваете? Не стыдно?

– А мы ничего такого даже и не видели, Лидочка, – бойко ответил Воронов, усвоивший в обращении с медсестрой тот легкий, слегка развязный тон, каким с ней разговаривали почти все летчики. Но она внезапно вспылила:

– Пошли прочь. Какая я тебе Лидочка? Свою кралю будешь называть Лидочкой, если она у тебя, рыжего, когда-нибудь заведется.

Воронов опешил. Увлекая за собой Алексея, он громко, так, чтобы медсестра слышала каждое слово, проговорил:

– Смотри-ка, Леша. Не иначе она в твоего Султанку всерьез втрескалась. Пошли от греха.

* * *

У Алеши трещала голова. Рев мотора, дробное постукивание пушки и пулеметов, треск эфира в шлемофоне – все это до сих пор стояло в ушах. Он с наслаждением думал о том, как растянется сейчас на узкой, обжитой кровати и блаженно заснет, мысленно наплевав и на войну, и на возможные бомбежки, и на приблизившиеся артиллерийские раскаты. Но этому не суждено было осуществиться. У крыльца стояла полуторка. На груде чемоданов, теплых комбинезонов и разного другого имущества, вплоть до электрического утюга, который возил с собой хозяйственный лейтенант Барыбин, сидели летчики его эскадрильи.

– Залазь, Стрельцов, – услышал Алеша негромкий голос Красильникова, – твой чемодан здесь.

– А куда вы? – растерянно спросил Алексей.

– Командир полка приказал весь летный состав переселить в аэродромные землянки.

– Почему?

– Боится, как бы немцы ночью по селу не отбомбились. Садись, поедем располагаться. Там, говорят, сносно.

Алеша вздохнул и полез в кузов.

Примерно через час лейтенант Ипатьев, проверявший, все ли летчики переселились из села в аэродромные землянки, доложил Демидову:

– Всех упрятал под землю, товарищ подполковник. Только капитан Боркун отказался выехать из дому. Выкопал на огороде щель и говорит: «Меня и тут фрицы не возьмут. Сплю я чутко, успею до щели дотопать, если что».

Демидов, рассчитывавший по карте маршруты запланированных на утро боевых вылетов, поднял на оперативного дежурного усталые глаза:

– То есть как это отказался? Я ему кто: командир полка или балалайка! Приказ есть приказ. Он что, с молодой хозяйкой боится расстаться?

Румянцев, синим карандашом отчеркнув абзац из передовицы «Правды», поглядел на подполковника.

– Не надо трогать капитана Боркуна, товарищ командир, – сказал он решительно, – там сложная ситуация.

А Василий Боркун, ступая тяжелыми пыльными сапогами, входил в это время в дом. В маленькой комнатке он поправил на окне маскировочную штору и зажег свет. Выложил на стол печенье, масло, кусочки сахару и ломти белого свежевыпеченного хлеба. Потом постучался в соседнюю дверь.

– Войдите, – послышался усталый женский голос. Капитан перешагнул порог.

– Добрый вечер, Алена Семеновна.

– Вечер добрый, Василий Николаевич.

Косяк тусклого света от лампы, подвешенной к потолку, падал на сидевшую за столом женщину. Было ей лет за сорок. В черных волосах уже мелькали холодные паутинки седины, худое лицо было пересечено морщинами, на заскорузлых руках набрякли синие вены. Она сидела в плетеном кресле, необычном в деревенской избе. В руках у нее сновали тонкие вязальные спицы, волоча за собой белую шерстяную нитку.

– Что вяжете, Алена Семеновна? – спросил Боркун, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– Варежки, Василий Николаевич.

– Варежки? – переспросил он удивленно. – Да рано же.

Она горько вздохнула и пожала плечами:

– Кто теперь разберет, что рано, а что поздно? Все перепуталось!

Боркун огляделся по сторонам.

– А где же мои сорванцы-побратимы Борька-наш и Борька-погорельский? – весело забасил он, и тотчас на лежанке послышалась возня. Один за другим соскочили оттуда два белобрысых мальчонка в одинаковых полосатых рубахах из дешевого полотна и синих трусиках. Немытые ноги с поцарапанными коленками зашлепали по дощатому полу.

Борька-наш, большеглазый мальчик с круглой головой на тонкой загорелой шее, был сыном хозяйки Алены Семеновны, а Борька-погорельский доводился ему двоюродным братом. «Погорельским» его назвали дальние родственницы хозяйки, которые с неделю назад привезли его из-подо Ржева, из деревни Погорелое Городище. Колхозный конюх вытащил оглушенного мальчика из горящей избы во время жестокой бомбежки. Мать, отец и годовалая сестренка погибли под рухнувшей кровлей.

Четырехлетнему Борьке сказали, что его родители уехали бить фашистов, а он должен пожить у тети Алены, и мальчик, похныкав, поверил этой нехитрой выдумке. К Борьке-нашему он стал относиться, как к родному брату. Был Борька-погорельский чуть повыше своего сверстника и чуть поозорнее. Глазенки у него отливали светло-голубым цветом, а на щеках все время вздрагивали веселые ямочки.

– Дядя Боркун, что будем делать? – первым бросился он к летчику и прильнул к его ноге, обхватив ее ручонками повыше колена.

– Чай пить! – весело отозвался Боркун.

– Стаканы подавать? – деловито осведомился Борька-наш.

– Конечно, и стаканы, – подтвердил Боркун. – А ну, марш рысью в мою комнату за бортпайком.

Вскоре над столом возвышались две белобрысые мальчишеские головы и слышалось старательное прихлебывание. Оба Борьки очень любили печенье «ленч». Ели они его медленно, смакуя. Каждое печенье макали в горячий чай и с наслаждением откусывали по кусочку.

– У тебя вкусное? – осведомлялся Борька-погорельский у своего побратима.

– Как мороженое, – отвечал Борька-наш и тотчас же осаждал Василия градом вопросов, – Дядя Боркун, а у немцев тоже такое печенье?

– Нет, хлопцы, у них дрянное, эрзацем называется.

– А добрые немцы есть?

– Добрые? – переспрашивал Боркун, и нижняя его губа вздрагивала. – Задачку ты мне, брат, загадал… Гм… Пожалуй, все-таки есть и добрые, например Тельман. Он всегда против Гитлера и немецких буржуев шел. И товарищи у него хорошие. Только фашисты их всех пересажали по тюрьмам. А вот те немцы, которые на нашу землю пришли, это гадкие, злые. Их надо бить.

Сняв гимнастерку, он сидел с ними за грубо сколоченным крестьянским столом по-домашнему, в одной тенниске, На оголенных руках перекатывались желваки мускулов.

– А ты их сегодня бил? – не отставал Борька-наш.

– Пришлось, – неторопливо отвечал Василий.

– Мой папка их тоже бьет.

– А у меня и папа и мама, – вставил Борька-погорельский. – А ты их бьешь зачем, дядя Боркун, чтобы они бомбы на меня не бросали?

– Да, сынок, чтобы они бомбы на тебя не бросали, – согласился Василий, гладя сиротскую голову тяжелой своей пятерней.

– Какая бо-ольшая рука! – восторженно, воскликнул малыш. – Дядя Боркун, а ты своей рукой фашиста убьешь аль нет?

– Вот уж никогда не задумывался, Борька. По-моему, все-таки убил бы, если бы здорово разозлился.

– Дядя Боркун, – протянул Борька-погорельский, – а шлемом поиграться можно?

– Можно.

– И я хочу, – взвизгнул Борька-наш, но Боркун быстро уладил возникший конфликт.

– А ты планшеткой. А потом, чур, обменяться. Вы же у меня солдаты. Значит, приказ должны выполнять строго.

И через несколько минут он нараспев, как опытный старшина, подал команду:

– По-о-о-меняться игрушками!

Потом они втроем носились по избе друг за другом, весело хохоча. Сталкивались в один клубок где-нибудь в сенях, и Борька-погорельский радостно восклицал:

– Ну и шишку набил!

Наигравшись, оба Борьки залезли на лежанку, а Боркун сел на узкую жесткую скамью внизу и рассказывал все знакомые ему сызмальства сказки до той поры, пока шум и возня на лежанке не затихли.

Он поднялся, потягиваясь.

– Спокойной ночи, Алена Семеновна.

– Спокойной ночи, Василий Николаевич, – отозвалась она, глядя на летчика из-под стекол очков, – замотались вы с моей мошкарой. Липучие они.

– Что вы! – добродушно пробасил Боркун. – Только с ними сердце и отходит.

– Привыкли они к вам, – продолжала хозяйка, откладывая моток шерсти, которую весь вечер сосредоточенно и огорченно пронизывала острыми длинными спицами. – Давеча вы к дому подходите, а Боренька, не мой, а Стеши покойной, ручонками замахал да как закричит: «Ой, папка мой идет!»

Боркун взялся было за дверную скобу и остановился.

– Алена Семеновна, – сказал он глухо и выжидательно, – а если я его к себе заберу?

– Куда к себе? – не поняла женщина.

– Совсем, – пояснил Боркун, – в сыновья. Пойду в сельсовет или куда там и все оформлю. Потом к жене отправлю, – неуверенно прибавил он, – в Волоколамск.

– Так и туда немцы подступают. Ох, господи, – она всплеснула натруженными руками и подошла к летчику, неся тревогу в увядших глазах. – Добрая вы душа, Василий Николаевич. Ну объясните мне, почему все так? Была граница аж под Брест-Литовском, а теперь до Москвы приблизилась, и за такой короткий срок? Ну почему нельзя их остановить? Разве мы, простые люди, мало делали для армии, чтоб она сильней была? Этими вот руками делали! – она подняла свои ладони, в горьком раздумье на них поглядела. – Недосыпали, недоедали, а все давали для армии. Почему же она отступает?

– Эх, Алена Семеновна! – сказал он тихо. – Да что я комиссар, что ли! Я сам это «почему» задаю себе по десять раз на день.

Женщина покачала головой, улыбнулась.

– Прямой вы человек, Василий Николаевич. Вот уж правду народ говорит, кто детей малых, неразумных любит, у того сердце доброе. Спокойной вам ночи. Если что, не откажите присмотреть за ребятами. Я до утра на станцию ухожу на погрузку. Эшелон заводской завтра отправляют. Знать, эвакуируется город-то.

Набросив теплый пуховый платок, Алена Семеновна вышла.

Боркун долго еще сидел в своей маленькой комнате, не гася лампы. Перед ним на столике стояла в картонной рамке фотография жены. Приблизив ее к глазам, он с тоской рассматривал такое знакомое и чем-то чужое на фотографии лицо. Нет, фотограф явно ошибся. Или щелкнул раньше времени, или передержал бумагу, когда печатал. Валя получилась на снимке старше и строже, чем была на самом деле. Все как будто на месте: и родинка на левой щеке возле носа, и широкие негустые брови, и не слишком высокий лоб с поперечной складочкой, и небрежный зачес светлых волос, сразу убеждающий, что сделан он рукой человека, не придающего большого значения внешности, и узкий мягкий подбородок, и полные губы, покрытые в уголках едва заметным пушком, чуть улыбающиеся. Да, все ее, Валино. А со снимка смотрела совсем не она. Взгляд чужой, сосредоточенно-холодный.

Боркун вспомнил, как они объяснились. Было это зимой, в январский мороз. Валя тогда кончала дорожностроительный институт, сидела над дипломным проектом. Он знал ее с полгода. Их познакомили на студенческом вечере, куда Василий попал вместе с Султан-ханом и еще двумя летчиками их полка. Обратно шли далеко за полночь веселой гурьбой, провожая девушек по домам. Разглядев как следует Боркуна, стриженного под бокс, грузного, немного флегматичного, Валя Соловьева сказала:

– Ой, девчата, как я не люблю толстых.

А минутой спустя, бросив на него еще один пристальный, полный затаенного любопытства взгляд, прибавила:

– Ох, девочки, а как я не люблю летчиков. Они все такие самоуверенные.

Боркун снова поймал на себе ее взгляд. Ненаходчивый от природы, он не сразу ответил. Для чего-то ладонью провел по жилистой шее, вздохнул:

– А я и не летчик вовсе.

– Кто же вы?

– Пожарник! – выпалил Боркун. – Да, да! Чего вы на меня такими квадратными глазами смотрите. Начальник пожарной охраны авиагарнизона, можете у Султан-хана спросить.

– Конечно, – гортанным веселым голосом поддакнул горец, – он настоящий пожарник. Медная каска, машина с колокольчиками и лозунг: спасайся, кто может. Словом, как Эдит Утесова поет: «Он готов погасить все пожары, но не хочет гасить только мой!» Вот он кто, наш Вася Боркун.

Валя улыбнулась и прибавила уже добрее, глядя Василию прямо в глаза:

– А лгунов еще больше не люблю.

Каждую субботу и воскресенье Боркун ездил к ней и так привязался, что ни дня не мог провести, чтобы не позвонить в студенческое общежитие. Любовь у них была какая-то тихая, ясная и очень спокойная. Ни одной ссоры, ни одного поцелуя. Встречались, говорили о жизни, о товарищах, о театре, читали друг другу стихи, Валя часто выступала в концертах самодеятельности, отлично читала Блока. Боркун рассказывал ей об аэродромной жизни и полетах. Иногда умолкали и подолгу смотрели друг на друга. Глаза Вали становились большими, светлели.

– Ну чего вы так смотрите? – тихо шептала она.

– А вы? – невпопад спрашивал Василий.

После Нового года в очередную получку он купил в оранжерее огромный букет хризантем, золотое колечко в маленьком футлярчике и один, без товарищей, приехал к Вале. Подруги были в театре. Он умышленно воспользовался этим. Ввалился в комнату в реглане и, несмотря на мороз, в щегольской фуражке, положил цветы на стол:

– Это я вам.

Валя смотрела на него смятенная, все сразу понявшая и не хотевшая понимать.

– Зачем, не нужно…

– Как не нужно? – пробасил Боркун. – Не могу я больше, Валя. Не могу дальше быть один. Давайте вдвоем, на всю жизнь, ладно?

Кажется, не было более счастливого дня, чем этот, у двадцатишестилетнего Боркуна.

Подполковник Демидов, поворчав, поздравил их с законным браком.

– Березовым веничком отодрать бы вашего жениха, – с деланной суровостью сказал он Вале, – хоть бы предупредил, а ты как снег на голову. Где мне теперь для вас комнату искать?

– Да он и с предложением как снег на голову, – смеялась похорошевшая, сияющая Валя, – ас комнатой мы и до весны потерпим, не беспокойтесь!

– Нет, у меня в полку порядок, – заявил Демидов, – так не пойдет.

И комната, теплая, семнадцатиметровая, с большим окном на восток, нашлась для молодоженов.

Мягкая, сосредоточенно задумчивая и впечатлительная, Валя не сразу привыкла к судьбе жены летчика. Первый месяц она всякий раз с тревогой и волнением ждала мужа из полетов. А когда в гарнизоне случилась беда – разбился капитан Кошкин, опытный летчик, допустивший грубую ошибку при посадке с неработающим мотором, – Валя целую ночь проплакала и, обнимая Василия, громко шептала:

– Не пущу тебя больше. Честное сло-в-о, не пущу на аэродром, и все. И ни один маршал мне ничего не сделает. Уходи, Вася, с летной работы. Ты умный, начитанный, математику хорошо знаешь. Можешь преподавателем стать. Ненавижу твои самолеты, слышишь!