Текст книги "Над Москвою небо чистое"

Автор книги: Геннадий Семенихин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Султан-хан оттолкнулся ладонями от острого края стола, вскочил. Смахнул с лица своего угрюмость. Даже улыбнулся, повстречавшись глазами со взглядом Алеши:

– Ну что, ведомый, дождался? Пошли.

Новый аэродром выгодно отличался от старого. Здесь все было сделано прочно, капитально. От широкой бетонированной полосы расходились в разные стороны гладкие рулежные дорожки. В авиагородке после бомбежек уцелели многие здания. На асфальтированных дорожках авиагородка еще сохранились транспаранты с довоенными лозунгами. Идя в штаб полка на совещание, Алеша с любопытством прочитывал их: «Летчик! Помни, что высокая дисциплина – залог безаварийности полетов», «Будем образцово проводить предварительную и предполетную подготовку», «Женсовет – будь шефом зеленых насаждений».

Он с печальной улыбкой посмотрел вокруг. Сейчас эти зеленые насаждения – тоненькие березки и неокрепшие липы – выглядели более чем жалко. Осень сорвала с них листья, осколки от фугасных бомб оставили зазубрины на их телах, и стволы кровоточили смолой. В груде опавших желтых листьев там и тут виднелись обгорелые, срезанные осколками ветки.

В центре авиагородка глядели пустыми впадинами окон трехэтажные кирпичные здания. Стены их были выпачканы черными полосами пожарищ, острый запах гари – его трудно было спутать с каким-либо еще – пропитывал воздух. Алеша с грустью подумал, как жутко и беспощадно перечеркнули всю прежнюю жизнь – с призывами к женсовету беречь зеленые насаждения, а к командирам изучать строевой устав – намалеванные на стенах буквы: «Бомбоубежище».

Султан-хан шагал впереди в своих щегольских, по-кавказски сшитых сапожках неслышной, кошачьей походкой, помахивал прутиком.

По ровным асфальтированным дорожкам дошли они до противоположного конца аэродрома. Там, на опушке редкого сосняка, основал осторожный Демидов штабной КП. Он был удален и от старта, и от жилых землянок, и от самолетных стоянок, так что ни одна самая яростная бомбежка не могла вывести из строя все управление полка одновременно.

– Мудрый старик наш «батя», – пробасил вместо приветствия возникший откуда-то из-за кустов орешника Боркун, – всех по разным углам разбросал. Жернаковских ребят я еле-еле отыскал, а куда твою эскадрилью упрятали, так и не смог определить.

– Мы в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, – улыбнулся Султан-хан, – а ты откуда, Вася?

– У Бублейникова был. В санчасти.

– Ну и как он?

– Дышит. Залатали его хирурги. Рана не такая уж серьезная, но крови много потерял. «Батя» его к ордену представил.

– Я бы свой ему за такое дело отдал, – сказал Султан-хан.

– Смотри ты, экий Суворов Александр Васильевич, – засмеялся безобидно Боркун.

– Ладно, Вася, нэ шуткуй, – нахмурился горец. – Скажи лучше, для чего нас собирают?

– Совещание какое-то. Говорят, новый командующий ВВС фронта прилетит.

– А где же старый?

– На повышение пошел.

Султан-хан прищурился, сверкнул черными глазами.

– Что бы нам такое сделать, чтоб в гору пойти, а? Эх, не та нам планида. Хоть бы в могилу зарыли после смерти, как майора Хатнянского, – зло закончил он. – Могилу да столб на ней с красным пропеллером. Был Султанка и нет Султанки, а земля по-прежнему вокруг солнца вертится.

Боркун сердито свел лохматые брови, нагнул голову с таким решительным видом, словно боднуть хотел Султан-хана:

– Ты мне эти загробные речи брось.

– Хорошо, Вася, нэ буду! – согласился Султан-хан. – А то еще узнают и в бой меня не станут пускать. А за фрицами у меня должок. Двадцать хочу срубить.

У штабной землянки они остановились. К ним торопливой озабоченной походкой подошел Демидов, небрежным кивком поздоровался. За Демидовым, в застегнутом на все пуговицы реглане, шел комиссар и, чуть приотстав, с ракетницей в руке Петельников. Боркун сочувственно поглядел на его запыленные сапоги и брюки:

– Вырвались из-под Вязьмы, товарищ капитан?

– Ох, и не говори, Боркун, – вздохнул Петельников, – еле ноги унесли. Мы на своей чахлой «эмке» по московскому шоссе гнали, а за железнодорожной насыпью их мотоциклисты мчались. Пока до разъезда не доехали, друг друга не видели и не трогали. Спасибо, на разъезде танк наш в засаде стоял – дал им жару.

Летчики подошли к высокому гребню штабной землянки, старательно выложенному свежим дерном. На покатой его спине сидело несколько человек: в центре – Воронов, в лихо сбитой на глаза пилотке, с гитарой в руках, и рядом – сияющий моторист Челноков. Все вскочили при появлении командиров эскадрилий.

– Сидайте, сидайте, хлопцы, – добродушно остановил их Боркун. – Чем тут занимаетесь?

– Песни слушаем, – ответил за всех явно приободрившийся после ночного перелета Стариков, – лейтенант Воронов соло дает на слова нашего полкового поэта Челнокова.

– Ну и спивайте ваше соло. – Боркун тяжело опустился на дери, глазами показал Султан-хану место рядом с собой.

Алеша улыбнулся, глядя на своего друга. А тот убрал под пилотку рыжие вихры, кончиком языка облизал губы. Струны гитары брякнули с задором, и на манер лихих саратовских частушек Коля смело запел:

 
Самолеты шлет к нам Геринг,
Шлет и удивляется:
Самолеты улетают,
Но не возвращаются.
 

Носок сапога так и буравил землю, словно Воронов хотел ринуться в отчаянный пляс.

 
Отвечают ему асы: —
Мы бомбили много стран,
Но ни разу не слыхали,
Что за штука есть таран.
 

И снова медные струны гитары задрожали под его пальцами.

 
От удара от такого
Вниз летим мы с высоты.
Догорают в Подмосковье
Наши крылья и хвосты. И-и-х!
 

Всей пятерней Воронов ударил по струнам, заглушая себя заключительным аккордом.

– Колька, да ты артист! – весело выкрикнул Стрельцов.

Воронов осадил его строгим взглядом и, не отвечая, обратился к Боркуну:

– Товарищ капитан, в заключение нашего концерта разрешите исполнить небольшую песенку о жизни и смерти.

– Слова, чьи слова? – спросил кто-то.

Воронов широким жестом указал на Челнокова.

– Опять же его, маэстро Челнокова. Только он щедро питает музой мой скромный репертуар. Слушайте все.

Медленный голос Воронова, уже не озорной, а чуть грустный и усмешливый, взлетел над землянкой, в сыром утреннем осеннем воздухе.

 
Скажу я вам заранее,
Скажу я, не тая,
Что ждет давно в Германии
Старуха, смерть моя.
Грозит косой отточенной,
Зенитками грозит:
Мол, я уполномочена
Тебя похоронить.
Ох, милая старушечка,
Не к спеху умирать.
Прошу тебя, старушечка,
Лет сорок обождать.
 

– Браво, Коля! Ай да солист! – закричали со всех сторон летчики, покрывая припев дружными аплодисментами. – Давай еще!

– Постойте, – остановил их Боркун.

Тонкий, пронзительный свист раздался в стороне от аэродрома. Несколько человек шарахнулись поближе к щели, узнав по этому свисту работающие на больших оборотах моторы «Мессершмиттов-109», но Воронов, вскочивший на гребень землянки, остановил всех выкриком:

– Товарищи, два «мессера» бьют «ишака»!

Приложив к глазам ладони, летчики вглядывались в высокое голубое небо, освещенное уже не греющими лучами осеннего солнца. В разводах редких крупных облаков промчались два остроносых истребителя. Их тонкие тела хищно сверкнули на солнце. Мелькнули черные кресты на крыльях.

Трассы, отрывистые и внезапные, вспороли тишину над аэродромом и повторились эхом где-то в ближайшем леске. И тотчас все увидели, как маленький туполобый истребитель И-16, в который была направлена пушечная очередь ведущего «мессершмитта», проворно нырнул в кудлатое облако.

– Ловок, чертенок! – восхищенно воскликнул Султан-хан.

«Мессершмитты» следом за «ишачком» вскочили в то же самое облако. Секунды показались долгими. Взгляды людей, наблюдающих с земли за неравным боем, перенеслись в голубое пространство, отделявшее одно облако от другого. Маленький «ишачок» внезапно взмыл вверх, ввинчиваясь в небо немыслимой отвесной свечой. В самой верхней точке он сделал неожиданный переворот, лег на спину, выбросив в небо свое короткое металлическое брюшко.

В то мгновение, когда ведущий «мессершмитт» поднял нос, чтобы скользнуть под углом вверх и дать по своему противнику очередь, маленький «ишачок» в перевернутом положении ринулся ему навстречу. Летчик, его пилотировавший, висел головой вниз, когда направлял капот своей машины прямо на «мессершмитта». Это был прием, по сложности пилотирования доступный очень немногим. Все, кто с земли наблюдал за молниеносной атакой, замерли от удивления. Один Боркун разжал тяжелые челюсти и охнул, не успев ничего сказать.

Громкий стук прервал тишину над аэродромом почти одновременно с треском «мессершмиттовской» пушки. Но трассы немца ушли в пустое одинокое небо, а две струи огненного пунктира, протянувшиеся от перевернутого вверх фюзеляжем И-16, оборвались у самой кабины фашистской машины. Темной молнией скользнул по небу зеленый «ишачок», набирая высоту, и где-то вверху стремительно выровнялся.

– Влепил! Честное слово, влепил! – азартно выкрикнул Алеша.

– Я бы так нэ смог, – вместо похвалы выговорил Султан-хан.

Атакованный «мессершмитт» несколько секунд продолжал по инерции набирать высоту. Он попал в каскад солнечных лучей и заблестел горбатой остекленной кабиной. Но в следующее мгновение солнце почернело. Огромный пушистый хвост вырос у вражеской машины, она опрокинулась на спину и ринулась к земле. От правого крыла отрывались пылающие куски дюраля. Где-то гораздо выше сражавшихся самолетов скользнула вторая тень. Это ведомый «мессершмитт», не рискуя вступать в бой один на один, поспешил покинуть опасную зону.

– Ловко он вышел из игры! – проговорил Красильников. – Оказывается, один на один они не рыцари!

Весь бой занял меньше пяти минут. И снова безобидная тишина осеннего дня опустилась на землю. В стороне от аэродрома, над ближним лесом, поднялся душный черный столб, послышался взрыв. Потрескивая мотором, не делая круга, с прямой заходил на посадку И-16. На самолете не было номера, лишь белая полоса пересекала фюзеляж. Коснувшись колесами земли, истребитель очень быстро, как всем показалось, закончил пробег и, подпрыгивая, стал рулить к штабной землянке.

Демидов, Румянцев и Петельников стояли у входа.

– Пойдем посмотрим на пилотягу, – весело предложил Султан-хану Боркун. – Ей-богу, расцеловал бы такого бравого летуна!

Летчики поспели как раз в ту минуту, когда прилетевший, продолжая рулежку, выглянул из-за козырька, возвышавшегося над кабиной.

– Кто такой, не знаете? – осторожно спросил Боркун у Петельникова, но начальник штаба улыбнулся и промолчал.

Незнакомый летчик развернул истребитель хвостом к штабной землянке и перевел мотор на большие обороты, прежде чем его выключить. Корпус «ишачка» задрожал как в лихорадке, густая пыль облаком ударила в лица людей, окруживших машину, заставила их отвернуться. Когда пыль осела на чахлую травку, летчики увидели коренастого, плечистого человека с широким, скуластым лицом. Зеленоватые, чуть сплюснутые надбровными дугами глаза смотрели требовательно и дерзко. Желтую кожаную курточку распирали плечи.

– А кто ему позволил сюда заруливать? – усмехнулся Султан-хан. – Сейчас «батя» даст ему выволочку за это!

Но, не успев договорить, горец оторопело отступил назад. Вопреки его ожиданиям, Демидов не только не напустился на прилетевшего, а весь подобрался, улыбнулся и, шагнув навстречу, замер в положении «смирно».

– Товарищ генерал, – услышали все его громкий голос, – личный состав полка собран по вашему приказанию в расположении штаба.

«Генерал», – прошелестело недоверчиво вокруг, и лица летчиков, секунду назад беспечно-удивленные, сразу посерьезнели, насторожились.

– Вольно, вольно, – пробормотал Демидову прилетевший летчик, ловя на себе восхищенные взгляды. Потом, отнюдь не без рисовки, он снял с головы шлемофон и небрежно-точным движением забросил его в кабину. Свалявшиеся под меховой обшивкой шлемофону волосы, курчавые от природы, причудливыми вихрами разметались на голове.

– Эй, кто-нибудь… фуражку, она под сиденьем, – отрывисто, скороговоркой произнес генерал, и была в его голосе такая сдержанная властность, что выполнять эту не то просьбу, не то команду бросилось сразу несколько летчиков. Зеленые его глаза насмешливо щурились. Сейчас генерал читал на лицах неподдельное восхищение и, конечно же, гордился им. Вдруг его подвижные глаза остановились, выхватив кого-то из группы летчиков.

– Алешка! Стрельцов! Крестник! – обрадованно закричал он и шагнул вперед.

Летчики, имевшие обыкновение подальше держаться от большого начальства, живо посторонились. Алеша остался лицом к лицу с генералом. Он-то давно узнал Комарова. Генерал сделал еще шаг, на секунду задержался, словно раздумывая, как же поступить дальше, и вдруг порывисто обхватил Алешу сильными руками и прижал к своей груди. «Молния» на его кожаной курточке была расстегнута. Бостоновый, защитного цвета генеральский френч пахнул ветром, пылью и дорогими – тонкими духами. Алеша услышал над головой веселый бас:

– А ведь подрос, постреленок, возмужал, – генерал оттолкнул его от себя, еще раз оценивающе оглядел, – бриться надо, чертенок. Ишь подусники отпустил, совсем как семинарист. – Обернулся к летчикам и расплылся в улыбке. – А знаете, друзья-однополчане, что он дьяковский племянник? Как вы, не чувствуете в нем поповского душка? А? Что молчите?

– Ничего. Служит верой и правдой. Врагов свинцом жалует от души, – подал голос Красильников.

– Постойте, постойте, – не слушая его, закричал Комаров, – да здесь, оказывается, весь мой выводок. Вороненок, ты чего за чужие спины прячешься, а ну шагай вперед!

Комаров крепко обнял Воронова. Тот неловко высвободился и стоял, широко улыбаясь.

– Чего зубы скалишь? – смеясь, спросил Комаров.

– Да больно здорово вы его срубили, товарищ генерал, – весело отозвался Воронов. – Мы всем полком любовались.

Комаров улыбнулся и кокетливо, будто не о воздушном бое шла речь, а о туре вальса, передернул плечами.

– Ах, «мессер», – сказал он, как бы отмахиваясь от чего-то назойливого, – где он там завалился?

– Километрах в пятнадцати от аэродрома, не дальше, – наметанным глазом определил Султан-хан, еще раз посмотрев в ту сторону, где уже слабел и распадался рассеиваемый ветром столб дыма.

– Демидов, посмотрите потом документы убитого летчика, если они не сгорели, – деловито распорядился генерал, – фамилия, имя, из какой эскадры. – Комаров шумно вздохнул, и его энергичное подвижное лицо посуровело. – Так, говорите, здорово? – Он посмотрел на летчиков. – Нет, дорогие товарищи, вовсе не здорово. Восхищаться тут, прямо скажу, нечем. Чего же хорошего, если генерал, командующий военно-воздушными силами целого фронта, тихо и мирно летит в свой собственный авиационный тыл, а какой-то фашистский сопляк пытается его сбить, как обыкновенную куропатку. Впрочем, ладно, – оборвал он самого себя. – Демидов, собирайте народ.

Алеша Стрельцов вместе с Вороновым спустился в штабную землянку, забитую летчиками. Сели в дальнем углу у добротно сколоченных бревен, приятно пахнущих душистой смолой.

– Ну как? – тихо спросил Алеша, имея в виду генерала.

– Молодец старикан, – улыбнулся Воронов, – ничуть не сдал. Только под глазами мешочки. Достается, видать!

– А ты как думаешь? Разве авиацией такого фронта легко командовать?

Под потолком землянки висели четыре лампы. Свет, как на качелях, скользил по огромной карте Западного фронта, прибитой к стене лейтенантом Ипатьевым. От самого Бреста до Гжатска эта карта была заштрихована зловещим черным цветом. С юга и юго-запада широкие черные стрелы врезались в расположение советских войск.

Сдвинув белесые брови, генерал с минуту напряженно смотрел на стрелы. Видел не карту – землю, обожженную артиллерийским огнем, дороги, искромсанные гусеницами гудериановских танков, трупы беженцев в кюветах с непросохшей дождевой водой, пылающие избы в разрушенных деревнях. Широкими ладонями, охватывая сразу все свое лицо от висков до подбородка, провел по гладко выбритым щекам, словно желая поскорее освободиться от этого видения. Встал и резко, совсем не тем добродушным тоном, каким только что разговаривал на летном поле, окликнул командира полка:

– Демидов! Здесь только летчики?

– Да, товарищ генерал.

– Хорошо. Закройте дверь. Разговор у нас с глазу на глаз. Здесь он начнется, здесь должен и умереть.

Комаров прошелся вдоль стола. Три шага вперед, три назад – и все, дальше уже сидят летчики.

– Товарищи, – негромко произнес Комаров. – Враг для служебных совещаний установил нам жесткий регламент. Да и нет сейчас нужды в длинных речах. Прежде всего, от имени командующего фронтом великое вам спасибо за успешное перебазирование. Вы сберегли тридцать три самолета. А что стоит каждый из них сейчас, когда фашисты под Москвой, сами знаете. Я с вами откровенен. Когда стало известно, что нет сил удержать до утра район аэродрома, в штабе фронта не поверили, что вы, в подавляющем своем большинстве никогда не летавшие ночью, сумеете перебазироваться. Мы разрешили Демидову уничтожить часть самолетов, чтобы они не попали в руки врага. Думали, не перелетите вы, побьетесь, и… приятно ошиблись. Утром я докладываю командующему фронтом, что демидовцы перелетели все до единого, а маршал не верит. Велел представить к ордену лейтенанта Бублейникова. Того, что раненным довел машину. И еще вот что, – Комаров достал из кармана небольшую коробочку, – это из личной аптеки начальника медслужбы фронта. Отдайте Бублейникову. Какое-то новое лекарство. – Он бережно передал коробочку в руки Демидову. – А теперь к делу. Вот что, товарищи летчики, – Комаров взял тонкую указку, подошел к карте, – после перебазирования даю вам двое суток на отдых. Отоспитесь, приведете в порядочек и себя, и свою боевую технику. Получше отдохните, потому что впереди бои, и более суровые, чем те, что остались у вас за плечами. Говорят, солдат должен знать лишь ту обстановку, какая сложилась на участке его роты или батальона. Может, здесь и есть своя логика, но я от такого правила хочу сейчас отступить. Вы – командиры нашей Красной Армии. Вы – особые солдаты, и знать должны куда больше. – Комаров положил на стол указку, сжал руку в кулак. – Вот так вот хотят нас зажать фашисты. Не буду скрывать – над нашей столицей нависла смертельная опасность. Отступать нам дальше некуда. За плечами Москва. Вот карта: танки Гудериана уже под Калугой. Пал Орел, о чем завтра вы узнаете из сводки Совинформбюро. Под угрозой Гжатск. Очевидно, и с этого аэродрома придется вас перебазировать.

– Куда же? – горько спросил Боркун.

– На один из подмосковных аэродромов. Будете сидеть в черте города.

– Что-о?! – вскочил, весь дрожа, Султан-хан. – И эту территорию оставим без боя?

– Спокойнее, капитан, – хмуро остановил его Комаров. – Каждый метр земли от Гжатска до Москвы будут защищать наша пехота, наши танкисты и артиллеристы до последней капли крови.

– А мы? Нас почему в тыл? – нестройно загудели летчики.

– Тихо! – уже строже перебил их Комаров. – Командующего все-таки дослушать надо. Вашему истребительному полку штаб фронта доверяет самую ответственную задачу. Вы будете защищать небо Москвы. Думаете, воздушные бои только здесь, на фронте, а небо Москвы тихое и спокойное? Нет, друзья. Кипит это небо. Каждую минуту рвутся к столице «юнкерсы» и «хейнкели». Сложную задачу перед вами я ставлю. Вся юго-западная часть Подмосковья под вашу ответственность. Ясно?

– Ясно, товарищ генерал, – с места пробасил Боркун, – головой отвечаем, если враг прорвется.

– Будем драться, – яростно прибавил Султан-хан. – Самолетов не станет – пешими пойдем драться. Автоматами, саблями, кинжалами, но Москву отстоим.

– Спасибо, демидовцы, – усталым голосом спокойно сказал Комаров и опустился на грубо сколоченную табуретку.

Вечерело, когда Алеша вышел из землянки и зашагал по усыпанной листьями дорожке. Ему хотелось побыть в одиночеству.

Небо, подернутое багряным закатом, постепенно тускнело. Над кромкой ближнего леса расцветало вечернее зарево. Влажный березовый листок упал на лицо Алеши, и он поднес его к глазам. Тонкие, нежные прожилки казались нарисованными. Чуть розоватые, влажные от росы, они четко делили листок на несколько неравных, неправильных частей. И в этой неправильности была своеобразная прелесть.

Алеше стало грустно от мысли, что ожесточенная война, подступившая к самой Москве, совпала с осенью, с этим хоть и временным, но все-таки умиранием чего-то живого в природе. Он вдруг ощутил во всем теле странную разбитость, почувствовал себя не летчиком-истребителем, а тем застенчивым пареньком, каким рос он в далеком Новосибирске. Подумалось о тесной, но такой уютной комнате, о маме, всегда тихой и ласковой, несчастливой маме… Он присел на зеленую скамейку, уцелевшую в пустынной аллее военного городка, достал из кармана бриджей аккуратно сложенный конверт. Мама, никогда не умевшая бороться с бедами, терпеливо принимавшая все, что ей приносила судьба, и в этом письме оставалась сама собой. Она писала, что живет в достатке, работает на ткацкой фабрике, а по вечерам дежурит в госпитале, убеждала сына не беспокоиться о них с Наташей, беречься в полетах. Но так и пробивалась сквозь утешительные строки правда, которую безошибочно угадывал Алеша, – правда о трудной жизни, о тяжелой работе, стоянии в очередях за скудным пайком и в поисках лишнего ведра угля, чтобы хоть раз в два дня протопить комнатенку.

Потом Алеша задумался о будущем.

Будущее! Каким-то оно придет, какие ворота в жизнь откроет перед Алешей? Останется ли он летчиком или поступит в институт, окончит его и начнет строить? Строить будущее!.. Главное, остаться живым, и вовсе это не от трусости. Страшно и стыдно, если ты погибнешь, не нанеся врагу поражения, не успев зажечь в воздушном бою ни одного его самолета…

И Алеше представилось, что в бою под Москвой ему удается со своей группой разбить целый десяток «юнкерсов». Ему доверяют эскадрилью, вскоре она становится грозой всех немецких асов, одерживает победу за победой. И вот его вызывают в Главный штаб ВВС, сам главком говорит ему, улыбаясь:

– Вы способный командир, лейтенант Стрельцов. Принимайте полк.

И вот молодым полковником идет он по Красной площади, лихо сдвинув на лоб синюю пилотку, и ордена тонко вызванивают на его груди. Да, он будет хорошим командиром! И если когда-нибудь враги вновь попытаются смять кордон, они не застигнут его летчиков врасплох, как в этом суровом и горьком сорок первом году.

«А почему, почему так было? – спросил он себя. – Неужели мы их слабее?»

Алеша вздохнул и самому себе ответил: «Если бы все наши генералы и командиры были такими, как Комаров и Демидов, и самолеты были бы поновее да побыстрее «ишаков», не стоял бы фронт за Гжатском, не пугали бы никого немецкие «клещи» и «охваты».

Алеша встал со скамейки и пошел дальше. Асфальт кончился, и он шагал по шоссе, усыпанному серым гравием. В кюветах зеленела дождевая вода. Тронутые закатом верхушки берез и елей, стоявших по обочинам шоссе, пламенели в синеющем воздухе. Алеша вдруг заметил, что идет в сторону санчасти.

«Может, Бублейникова навестить? – подумал он. – Хоть мы и мало знакомы, но не чужой ведь он мне. Парень геройский. Схожу».

Санчасть была расположена вдалеке от летного поля, чтобы во время воздушных налетов она не стала случайной мишенью.

На повороте шоссе Стрельцов увидел забрызганный грязью «газик». За баранкой сидел щуплый красноармеец с маленькими щегольскими усиками. Алеша спросил у него дорогу и услышал ленивый голос:

– Идите по тропочке, товарищ лейтенант, тропка выведет. Только на майора моего не наткнитесь. Он тут операцию проводит. Спугнете!

Алеша пожал плечами и свернул на тропинку. Под ногами у него глухо зачавкала грязь. Он взял левее и углубился в перелесок. Здесь было сухо, листья едва слышно шуршали. Ступать по ним было мягко и приятно. Проходя мимо частых кустов орешника, он увидел небольшой ручеек, пробивавшийся из чащобы; остановился, прикидывая, где бы его получше перепрыгнуть, и вдруг услышал за кустами встревоженный женский голос:

– Оставьте меня, товарищ майор! Пустите, слышите! Как вам не стыдно!

– Варюша, ну какой ты дичок. Послушай меня, Варюша, – громко шептал второй голос, показавшийся Стрельцову смутно знакомым. – Тебе хорошо будет, милая девочка. Я заберу тебя из этой санчасти. Хватит возиться с ранеными. Будешь жить в штабе.

– Спасибо, – с издевкой ответила невидимая Алеше женщина. – Вы уже устраивали туда Руфину Светлову!

– О, да ты, оказывается, ревнуешь, – приглушенно засмеялся мужчина. – Молодец, Варюша, показываешь коготки. Но не бойся, я ведь тебя люблю. Будь умной, моя недотрога.

В кустах послышалась возня, и женский голос выкрикнул захлебываясь:

– Вы… вы… наглец!

Кусты затрещали от чьего-то падения. «Черт знает что! – возмутился Алеша. – Кому война, а кому забава одна», – и решительно раздвинул ветви. То, что он увидел, заставило его неудержимо расхохотаться. Следователь военной прокуратуры майор Стукалов, сердито сопя, поднимался из лужи. Потеки грязи стекали по его реглану, подбородок и щеки были заляпаны болотной тиной.

– Что?! – заревел Стукалов, непослушными пальцами застегивая пуговицы на новеньком, поскрипывающем реглане и не попадая в петли. – Смеяться?

– Ой, не могу, – весело бормотал Алеша, – ой, комедия, куда там твой Чарли Чаплин!

– Молчать! – багровея, крикнул Стукалов, – Встаньте как положено!

Алеша оборвал смех, понимая, что обозленный майор не простит ему неповиновения, но так и не смог согнать со своего лица улыбку.

– Вы еще меня запомните, лейтенант, – прошептал побелевшими губами Стукалов и, с хрустом давя на своем пути тонкие ветви орешника, зашагал к темневшей на шоссе машине.

– Ничего, ничего, – вслед ему крикнул Алеша, – я даже «мессерами» пуганный. Держите, товарищ майор, правее, не то опять в колдобину угодите.

Он обернулся и только теперь заметил белокурую девушку в солдатской форме. Высокая, с худенькими плечиками, в расстегнутой шинели, она стояла в двух шагах от Алексея и с удивлением смотрела на него. Острый ее подбородок вздрагивал, чуть раздувались ноздри тонкого носа. Обеими руками она поправляла коротко подстриженные волосы.

– Вот, даже пуговицу оторвал, – сказала она беззлобно.

– Испугались? – продолжая смотреть на нее, сочувственно спросил Алеша.

Девушка передернула плечами и промолчала.

– Куда идете, товарищ лейтенант? – спросила она.

– В санчасть.

– Значит, по пути! Я там сестрой.

Пока узкой сыроватой тропкой шли они к двум коричневым деревянным домикам, упрятанным в гуще леса, Алеша успел узнать, что девушку зовут Варей Рыжовой, что она из Москвы и на фронт попала со второго курса мединститута.

Она провела Алешу в маленькую угловую палату. Койка Бублейникова была приставлена к самому окну. Длинные ноги с голыми пятками высовывались за спинку кровати. Алеше Бублейников обрадовался, как родному, хотя знакомы они были совсем мало.

– Здорово, Стрельцов, – заговорил он, сипло дыша. – Что там у нас. нового? Как ребята, как наш комэска, как «батя» Демидов?

– У нас все в порядке, – торопливо рассказывал Алеша. – Все хлопцы шлют тебе по привету. Тебя к ордену представили. Так что выздоравливай, обмывать будем.

Бублейников улыбнулся.

– Орден – это хорошо, – заговорил он деловито. – Ты знаешь, я, когда на фронт уходил, слово такое жене своей дал. Если без ордена погибну, считай меня самым распоследним человеком.

– Да разве ты женат? – удивился Стрельцов и даже отодвинулся, чтобы получше его разглядеть. Бублейников закивал головой.

– Женат, Алексей, честное слово, женат! Хочешь, про нее расскажу? Она у меня маленькая, беленькая, черноглазая. Это редко бывает, чтобы беленькая и черноглазая. Я ее «паташонком» называл, когда ухаживал. Скоро родить должна. На крестины кликну, если живы останемся. Приедешь ко мне под Саратов, будем брагу с вареными раками лакать. А потом гармошку с колокольчиками возьмем да по селу как дунем! Здорово играет саратовская гармошка!

– А ты свою жену любишь? – тихо спросил Алеша.

– Нинку? «Паташонка»-то? Да как же ее не любить? Она одна такая! – Бублейников вздохнул. – Знаешь, когда я курсантом был, обо мне один корреспондент заметку в областной газете бахнул. И строчки там были такие: «И он, бывший слесарь металлургического завода, поднимаясь в родное небо, постоянно думает о своем гордом призвании» и так далее. Я это к чему вспомнил? Я тогда этого непутевого корреспондента последними словами клял и потешался: как это, мол, можно пилотировать да при этом о чем-то постороннем думать. – Бублейников помолчал, – Оно, конечно, дело прошлое. Пилотировал я тогда, как желторотый галчонок, глаза боялся от земли и от приборной доски оторвать. Вот и уверовал, что летчик в полете ни о чем постороннем не должен думать. – Он неожиданно рассмеялся. – А вчера ночью, когда с аэродрома нашего сюда перелетали, о многом успел подумать. Меня-то ранило на взлете. Знаешь?

– Знаю, – подтвердил Алеша, ладонью гладя свою коленку.

– Так вот, – продолжал Бублейников, прижмурив глаза, – только я газ успел дать, как сзади – «дзинь!». Я сначала решил, что с мотором что-то, вгорячах не почувствовал боли. Ручку на себя потянул: порядок. «Як» набирает высоту. Ну, думаю, вынесет. Лег на курс вслед за Красильниковым и вдруг вижу, что огни АНО на его плоскостях в глазах у меня двоятся. А на шее, на спине, на боку что-то липкое, теплое. Только тогда и понял, что ранен. И веришь, Алексей, пока до новой точки дотопал, о чем только не успел подумать. И «паташонка» вспомнил, и первую нашу встречу, и как в любви объяснялся. И как до проходной она меня довела в тот последний день, когда на фронт улетал. Глаза ее, заплаканные, большие, кажется, так и вижу на приборной доске. – Он понизил голос, облизал языком сухие губы. – Может, и живым бы не остался, если бы в том полете о ней не думал…

В коридоре послышался громкий женский голос:

– Больной Сидоренко, здесь курить запрещено.

Дверь распахнулась, и девичья голова в белой накрахмаленной косынке заглянула в палату.

– Посетитель, прощайтесь с лейтенантом, – выпячивая в произношении «а», как это делают все москвичи, пропела девушка. – Через пять минут обход.

Стрельцов порывисто обернулся.

– Сейчас, сейчас, Варя.

Бублейников внимательно на него посмотрел.

– Откуда ты ее знаешь?

– Так… около санчасти повстречал, когда к тебе шел, – уклончиво ответил Алеша. Он вдруг почувствовал себя обязанным сохранить в тайне подробности своего знакомства с этой девушкой.

– А-а, – протянул Бублейников. – Приятная сестренка, уважительная. Ну, прощай, Стрельцов, не забывай жертву фашистского наступления. Извини, что не в состоянии пожать твою лапу.

– Ладно, не до церемоний, – сказал грубовато Алеша и потрепал короткие волосы Бублейникова.