Текст книги "Без семьи (др. перевод)"
Автор книги: Гектор Мало
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава IX
Суд
Зиму мы прожили в небольшом городке, который мне очень понравился. Там почти никогда не было ветра, а так как мы проводили целые дни на воздухе, то для нас это было очень удобно.
Но не эта причина задержала нас в городке так долго, а то, что наши представления шли там очень удачно. Тут было много детей, которым никогда не надоедало смотреть на собак и на обезьянку. И они постоянно приносили им разные лакомства, причем не забывали и про меня.
Когда наступила весна, наша публика стала заметно уменьшаться и мы снова отправились в путь. Мы долго шли по холмам и долинам, причем все время справа от нас поднимались похожие на облака голубоватые вершины Пиренеев.
Однажды вечером мы остановились на ночлег в большом городе, который стоял на плодородной равнине, на берегу реки. Дома, некрасивые на вид, были из красного кирпича; улицы замощены мелкими острыми камешками, по ним нам, прошедшим уже около десяти миль, идти было трудно.
Витали сказал, что это Тулуза и что мы остановимся здесь надолго.
Утром мы, как всегда, приходя в какой-нибудь город, стали искать места, подходящие для наших представлений. В Тулузе в них недостатка не было. Особенно хороша была одна обсаженная деревьями лужайка, от которой расходилось несколько бульваров. На ней-то мы и решили дать наше первое представление.
Зрителей собралось много. К несчастью, стоявший здесь на посту полицейский с неудовольствием смотрел на наши приготовления. Потому ли, что он не любил собак или по какой другой причине, но он потребовал, чтобы мы уходили отсюда.
Может быть, было бы благоразумнее уйти. Но Витали не хотел уступить: он всегда твердо отстаивал то, что считал своим правом. Ведь он не делает ничего недозволенного. С какой же стати он должен уходить?
Полицейский сказал, что нужно не рассуждать, а повиноваться.
– Я не отказываюсь повиноваться, – ответил Витали. – Я уйду сейчас же, как только вы мне скажете, на основании каких правил вы хотите прогнать меня отсюда.
Полицейский не захотел продолжать спор и, повернувшись к нам спиной, ушел.
Но на другой день он снова явился и, перешагнув через веревку, взошел на нашу сцену, когда мы уже начали играть.
– Вы должны надевать намордники на ваших собак, – резко сказал он Витали.
– Намордники?
– Да, таково распоряжение полиции, и вы обязаны знать его.
Так как полицейский прервал наше представление, которое очень заинтересовало публику, то послышался недовольный ропот и крики:
– Не мешайте!
– Дайте закончить пьесу!
А Проказник в это время, встав позади полицейского, передразнивал каждое его движение: то стоял, скрестив руки на груди, то упирался кулаками в бока или откидывал голову назад. Все ужимки его были до того уморительны, что публика не могла удержаться от смеха.
Раздраженный вмешательством и смехом зрителей, полицейский круто повернулся и увидел обезьяну, которая стояла в грозной позе, уперев кулаки в бока. С минуту полицейский и обезьяна смотрели друг на друга, как будто желая узнать, кто из них первым опустит глаза.
Оглушительный хохот публики положил конец этой сцене.
– Если завтра на ваших собаках не будет намордников, – сказал полицейский, – я привлеку вас к суду. Знайте это.
– До свидания, синьор, – сказал Витали, – до завтра.
Я думал, что после представления мой хозяин пойдет покупать намордники, но он и не думал об этом. И вечером он ни слова не сказал о своей ссоре с полицейским. Тогда я сам решился заговорить об этом.
– Мне кажется, – сказал я, – что Капи следовало бы приучить к наморднику заранее. Он, может быть, и привыкнет к нему до завтра.
– Неужели ты воображаешь, что я надену на него намордник?
– Но ведь полицейский говорил про суд…
– Не беспокойся, я устрою так, что и до суда не дойдет, и собаки не будут мучиться. А полицейскому придется играть роль в нашей пьесе, и это позабавит публику. Ступай завтра на лужайку один, натяни веревку и поиграй немного на арфе. А когда наберется достаточно публики, я приду с собаками и тогда начнется настоящее представление.
Мне не понравилось это распоряжение; но Витали, приняв какое-нибудь решение, никогда не отказывался от него. Делать нечего – пришлось повиноваться.
На другой день мы с Проказником отправились на лужайку. Я привязал к деревьям веревку, взял арфу и не успел сыграть и нескольких тактов, как отовсюду сбежались зрители.
В последнее время Витали давал мне уроки игры на арфе, и я уже недурно исполнял несколько пьес. Была одна неаполитанская песенка, за которую мне всегда аплодировали. Я пел ее, аккомпанируя себе на арфе.
Все, кто видел накануне ссору Витали с полицейским, пришли и сегодня, захватив с собой знакомых. В Тулузе не особенно любят полицию, и всем хотелось знать, чем закончится столкновение полицейского с Витали.
Увидев лишь меня с Проказником, зрители стали спрашивать, придет ли старик итальянец.
– Да, он скоро придет, – ответил я и запел свою неаполитанскую песенку.
Но полицейский пришел еще раньше Витали. Упершись рукой в бок и откинув голову, он стал прохаживаться взад и вперед около меня. Проказник, увидевший его прежде всех, тотчас же принялся передразнивать его и тоже начал ходить, бросая на меня грозные взгляды.
Публика захохотала и захлопала в ладоши. Полицейский обиделся и сердито взглянул на меня, отчего хохот еще усилился.
Тогда полицейский пришел в ярость и, прохаживаясь около веревки, смотрел на меня с такой злобой, что я испугался, как бы не вышло чего дурного.
А Проказник не унимался. Я позвал его, но он не послушался меня, а когда я хотел схватить озорника, он ускользнул от меня.
Не знаю, почему полицейскому пришло в голову, что я заставляю Проказника передразнивать его. Он вдруг перешагнул через веревку и дал мне пощечину.
Опомнившись, я увидел, что Витали стоит между мной и полицейским, держа того за руку.
– Как вы посмели ударить мальчика? – воскликнул он. – Какая низость!
Полицейский вырвал руку и, схватив Витали за шиворот, грубо потащил его за собой. Возмущенный Витали выпрямился и ударил кулаком по руке полицейского.
– Что вам нужно от меня? – спросил он.
– Я арестую вас. Идите в полицию.
– Для этого-то вы побили ребенка?
– Довольно болтать, идите за мной.
Витали сдержался и, обернувшись ко мне, сказал:
– Вернись на постоялый двор и побудь там с собаками. Я пришлю тебе весточку.
И полицейский увел его. Собаки бросились было за хозяином, но он велел им вернуться и они снова подошли ко мне. И тут я заметил, что они были в намордниках; только намордники эти состояли просто из узеньких ленточек, с кисточками по бокам.
Публика быстро разошлась. Осталось всего несколько человек, обсуждавших происшествие.
– Старик был прав.
– Нет, ему не следовало делать этого!
– А зачем полицейский бил мальчика, который был ни в чем не виноват?
– Во всяком случае, дело кончится плохо. Старику не миновать тюрьмы.
Я горячо привязался к Витали, и эта привязанность увеличивалась с каждым днем. Он заботился обо мне, как отец, выучил меня читать, писать, петь, играть на арфе. Во время пути он объяснял мне все, что мне казалось непонятным, и сообщал разные сведения о том, что интересовало меня. В холодные ночи он укрывал меня своим одеялом; в жаркую погоду брал у меня часть вещей, которые я нес. И разлука с ним была для меня очень тяжела. Когда мы теперь в ним увидимся?
Люди говорили, что его посадят в тюрьму. Неужели он долго просидит там? И что же я буду делать? На что буду жить?
Витали всегда носил деньги с собой, и полицейский так быстро увел его, что он не успел отдать их мне. А у меня было всего несколько мелких монет в кармане. Разве может их хватить на еду мне, собакам и обезьяне?
Два дня я просидел на постоялом дворе, не решаясь выйти на улицу. Наконец на третий день какой-то человек принес мне письмо от Витали. Из него я узнал, что моего хозяина действительно посадили в тюрьму и что в следующую субботу его будут судить за сопротивление полицейскому.
«Мне, может быть, придется дорого поплатиться за то, что я погорячился и поступил необдуманно, – писал он. – Приходи на суд, это послужит тебе уроком».
Далее он давал мне несколько советов, писал, что целует меня и просил приласкать за него Капи, Дольче, Зербино и Проказника.
Пока я читал письмо, Капи, поднявшись на задние лапы, обнюхивал его и махал хвостом: он узнал по запаху, что оно побывало в руках его хозяина. За последние три дня он в первый раз оживился и выказал радость.
В девять часов утра в субботу я подошел к двери суда и, как только отворили ее, вошел в залу. Мало-помалу она наполнилась: в числе публики было много людей, видевших ссору Витали с полицейским.
Я не знал, что такое суд, но ужасно боялся его. Забившись в уголок за печкой, я прижался к стене и старался казаться как можно меньше.
Витали судили не первого. Сначала разбирали дело каких-то воров, потом людей, дравшихся на улице. Все они уверяли, что ни в чем не виноваты, но их всех осудили. Наконец вошел Витали в сопровождении двух жандармов.
Сначала я не слышал ничего из того, что спрашивал судья и что отвечал Витали. Я был слишком взволнован и только смотрел на моего хозяина. Он стоял выпрямившись, длинные седые волосы падали ему на плечи. Наконец я стал прислушиваться.
– Значит, вы сознаетесь, что нанесли несколько ударов полицейскому? – спросил судья.
– Нет, господин судья, всего один удар и только для того, чтобы вырваться от него. Подходя к лужайке, я видел, как он дал пощечину моему мальчику.
– Это ваш сын?
– Нет, господин судья, но я люблю его как сына. Когда я увидел, что полицейский ударил мальчика, я разгорячился и схватил его за руку, чтобы помешать ему ударить еще раз.
– Но ведь вы сами ударили полицейского?
– Да, когда он схватил меня за шиворот. Я невольно постарался освободиться от него.
– В ваши годы не следовало бы так забываться.
– Совершенно верно. Но не всегда человек поступает так, как следует.
Затем начали допрашивать полицейского. Он рассказал, как было дело, и настаивал на том, что Витали сопротивлялся аресту и ударил его.
Витали слушал показания полицейского невнимательно и смотрел то туда, то сюда, точно искал кого-то. Я понял, что он ищет меня, и, решившись наконец выбраться из своего уголка, прошел вперед.
Витали увидел меня, и его грустное лицо просветлело. Я почувствовал, что он рад меня видеть, глаза мои наполнились слезами.
– Вы можете сказать еще что-нибудь в свое оправдание? – спросил судья.
– Нет, мне нечего добавить, – ответил Витали, – но ради мальчика, которого я горячо люблю и у которого нет никого, кроме меня, я прошу суд не разлучать нас надолго.
Я думал, что моего хозяина выпустят на свободу, но вышло не так. Кто-то еще говорил несколько минут, а потом судья торжественно объявил, что Витали за оскорбление полицейского и сопротивление ему приговаривается к двум месяцам тюремного заключения и ста франкам штрафа. Два месяца тюрьмы!
Сквозь слезы я видел, как отворилась дверь и Витали ушел в сопровождении тех же двух жандармов.
Нас разлучили на два месяца. Куда же мне идти? Что делать?
Глава X
Плавучий дом
Когда я, грустный и заплаканный, пришел из суда, хозяин постоялого двора ждал меня около двери.
Я хотел войти, но он остановил меня.
– Ну, чем же закончилось дело Витали? – спросил он.
– Его осудили.
– К чему же он приговорен?
– К двум месяцам тюрьмы.
– А штраф велик?
– Сто франков.
– Два месяца тюрьмы и сто франков! – задумчиво повторил он.
Я опять хотел войти, он снова остановил меня.
– Что же ты будешь делать эти два месяца? – спросил он.
– Не знаю, – ответил я.
– Не знаешь? А у тебя есть деньги, чтобы содержать себя и собак?
– Нет.
– Ты, может быть, рассчитываешь на меня, думаешь, я позволю тебе прожить эти два месяца здесь?
– Нет, я ни на кого не рассчитываю, – ответил я.
И это было на самом деле так.
– Вот это умно, – сказал хозяин. – Витали и без того задолжал мне довольно много, и я не могу кормить целых два месяца тебя и собак, не зная, расплатятся ли со мной за это. А потому уходи с Богом!
– Уходить? Но куда же я пойду?
– Это не мое дело; я тебе не отец и не хозяин. С какой же стати мне держать тебя?
На минуту я совсем растерялся. Да, он прав. Я понял, что не могу доставить ему ничего, кроме затруднений и лишних расходов.
– Ну, бери своих собак и обезьяну, мальчик, и отправляйся, – сказал хозяин. – Вещи Витали останутся, понятно, у меня. Когда он выйдет из тюрьмы и расплатится со мной, то получит их.
Эти слова подали мне надежду.
– Если вы уверены, что он расплатится с вами, то продержите меня до тех пор, пока его выпустят из тюрьмы. Тогда он заплатит и за меня.
– Ты полагаешь? А я думаю, что за несколько дней Витали будет, пожалуй, в состоянии заплатить, но за два месяца – едва ли.
– Я буду есть очень мало.
– А собаки и обезьяна? Нет, тебе нужно уходить. Ты можешь зарабатывать деньги, давая представления в деревнях.
– Но как же отыщет меня Витали, когда выйдет из тюрьмы? Он ведь придет за мной сюда.
– Ты можешь вернуться к тому времени. А эти два месяца походи по ближним деревням и городам.
– А если Витали напишет мне?
– Я сберегу письмо до твоего прихода.
– Но ведь мне нельзя будет ответить ему!
– Хватит разговоров, ты мне надоел! Ведь я сказал, чтобы ты уходил. Ну, отправляйся, да поживее! Я вернусь сюда через пять минут, и если еще застану тебя здесь, то тебе придется плохо.
Настаивать было бесполезно. Я позвал собак, посадил на плечо Проказника, взял свою арфу и ушел.
Мне хотелось выйти из города как можно скорее, потому что собаки были без намордников. Что мне сказать, если встретится какой-нибудь полицейский? Что мне не на что купить намордники? Это была истинная правда, так как, когда я сосчитал свои деньги, их оказалось только одиннадцать су[6]6
С у – мелкая французская монета.
[Закрыть]. А что если и меня посадят в тюрьму? Если мы оба, я и Витали, будем в тюрьме, что станется с Проказником и собаками? Теперь я стал хозяином труппы и чувствовал ответственность, которую это налагало на меня.
Пока я торопливо шел, собаки часто оглядывались и смотрели на меня, а Проказник, сидевший на котомке за моей спиной, то и дело дергал меня за ухо, чтобы я обернулся. И когда я поворачивал голову, он начинал очень выразительно потирать себе живот.
Да, и они все, и я были страшно голодны, так как сегодня не завтракали.
Но делать было нечего. Одиннадцати су не могло хватить на завтрак и на обед. Придется поесть только раз в день и не сейчас, а немного попозднее.
Мы шли часа два. Собаки поглядывали на меня все жалобнее, а Проказник все чаще тянул за ухо и все сильнее потирал себе живот.
Наконец вдали показалась деревня. Когда мы добрались до нее, я вошел в булочную и спросил полтора фунта[7]7
Ф у н т – старинная мера веса, около 400 г.
[Закрыть] хлеба.
– Вам следовало бы взять хотя бы два, – сказала хозяйка. – Ведь этих бедняжек тоже нужно кормить.
По-настоящему, нам, пожалуй, было бы мало и двух фунтов. Даже не считая Проказника, который ел мало, нам досталось бы тогда только по полуфунту на каждого.
Но нужно было экономить, и я сказал, что нам достаточно полутора фунтов, и попросил ее не резать больше.
– Хорошо, хорошо, – ответила она и все-таки отрезала немного больше, так что мне пришлось заплатить восемь су.
Собаки весело прыгали около меня, а Проказник вскрикивал и теребил меня за волосы.
Мы вышли из деревни и сделали привал под первым же деревом. Арфу я прислонил к стволу, а сам растянулся на траве. Собаки и Проказник уселись напротив меня.
Я разрезал хлеб на маленькие кусочки и стал раздавать их по очереди. Проказник скоро наелся, а остальные только отчасти утолили голод.
Когда мы поели, я решил обратиться к моим товарищам с небольшой речью и объяснить им, в каком положении мы очутились.
– Дела наши плохи, друзья, – начал я. – Хозяин сидит в тюрьме, а денег у нас нет.
Услышав знакомое слово, Капи встал на задние лапы и стал ходить по кругу, как бы собирая деньги с «почтенной публики».
– Ты хочешь, чтобы мы давали представления? – сказал я. – Это хороший совет и, может быть, нам удастся заработать денег. Но предупреждаю вас заранее, что если сборы будут плохи, то нам придется поголодать. Надеюсь, что вы будете терпеливы и послушны, а я, со своей стороны, постараюсь сделать все, что могу.
Я, конечно, не стану утверждать, что мои спутники поняли эту речь. Но они видели, что Витали нет, и чувствовали, что произошло что-то серьезное. Они очень внимательно выслушали меня и, по-видимому, мое обращение польстило им.
Говоря это, я подразумеваю только собак. Проказник с большим интересом выслушал несколько первых слов, а потом вскарабкался на дерево и стал качаться, перепрыгивая с ветки на ветку. Если бы Капи отнесся так к моим словам, это, наверное, очень обидело бы меня. Но на обезьяну я не сердился. «Такова уж ее натура», – как говорил мой хозяин.
Немножко отдохнув, я решил идти дальше. Даже если мы, во избежание расходов, переночуем на открытом воздухе, то все-таки нужно заработать денег, чтобы позавтракать на следующий день.
Мы шли уже около часа, когда вдали показалась деревня. Она была маленькая и выглядела бедной, но я не рассчитывал на большие сборы. Мне хотелось добыть хоть немножко денег. Зато полицейских здесь наверняка нет.
Я сделал все нужные приготовления, и мы вошли в деревню, но теперь уже не так торжественно, как при Витали. Дудки у нас не было; впереди не выступал гордо высокий мужчина с выразительным лицом и длинными седыми волосами, а робко шел мальчик вовсе не внушительного вида, смотревший по сторонам не уверенно, а тревожно.
На нас не обращали никакого внимания. Люди оборачивались и сейчас же снова отворачивались. Никто не пошел за нами.
Остановившись на площади с фонтаном, окруженным платанами, я заиграл вальс. Музыка была веселая, но на сердце у меня было тяжело.
Я велел Зербино и Дольче вальсировать; они тотчас же послушались и закружились в такт. Но никто не подошел к нам, а, между тем, около дверей стояли женщины и, болтая между собой, вязали чулки.
Я продолжал играть; Зербино и Дольче вальсировали. Может быть, кто-нибудь и подойдет. Стоит только подойти одному, и соберутся другие; но к нам не только никто не подходил, на нас даже перестали смотреть. Было от чего прийти в отчаяние!
Вдруг какой-то маленький мальчик направился к нам. Слава Богу! За ним наверняка придет мать, к ней подойдет другая женщина – и соберется публика.
Но я ошибся. Мать не подошла к мальчику, а позвала его. Он послушно вернулся к ней. Может быть, здешние крестьяне не любят музыки? Очень возможно.
Я велел Зербино и Дольче перестать танцевать и запел неаполитанскую песенку. Когда я закончил первый куплет, какой-то человек в куртке и шляпе подошел к нам. Наконец-то! И я запел с еще большим воодушевлением.
– Эй! – крикнул он. – Что ты тут делаешь, негодяй?
Я замолчал и растерянно посмотрел на него.
– Что же ты не отвечаешь? – спросил он.
– Вы видите… я пою, – пробормотал я.
– А есть у тебя позволение петь на наших улицах?
– Нет.
– Так убирайся, если не хочешь попасть в суд.
– Но вы…
– Обращаясь ко мне, ты должен называть меня господином полевым сторожем… Ну, поворачивайся живо и марш отсюда! Здесь не место нищим.
Полевой сторож! С ним, наверное, так же опасно иметь дело, как и с полицейскими.
Я поспешил исполнить его приказание и торопливо пошел с площади.
Нищий! Какой же я нищий? Я не просил милостыню, а пел и играл; ведь это тоже работа.
Через пять минут я уже вышел из этой негостеприимной деревни. Собаки, опустив головы, грустно следовали за мной, понимая, должно быть, что случилось что-то неприятное.
Наступал вечер. Об ужине нечего было и думать, переночевать следовало на открытом воздухе, а оставшиеся три су приберечь на завтра. К счастью, погода была теплая. Нужно было только найти подходящее местечко, чтобы укрыться от ночной сырости.
За собак нечего было бояться, но я и Проказник могли простудиться. Что будет с моими артистами, если я заболею? И что будет со мной, если мне придется ухаживать за Проказником? Боялся я и волков – может быть, они водятся здесь, но еще страшнее волков мне казались ночные сторожа.
И я пошел вперед, осматриваясь по сторонам и ища приюта. Солнце зашло, а ничего подходящего все еще не находилось. Нужно было устроиться поскорее хоть как-нибудь.
Мы шли по лесу, в котором попадались полянки с поднимавшимися на них глыбами гранита. Место было печальное и пустынное, но нам не из чего было выбирать. И я решил переночевать на такой полянке.
Мы сошли с дороги и направились к камням. Пройдя несколько шагов, я увидел громадную гранитную глыбу с большим углублением внизу, в которое ветер нанес толстый слой хвои, и как бы с навесом наверху. Это было как раз то, что нам нужно: мягкая постель и крыша над головой. Не было у нас только хлеба, но с этим приходилось смириться.
Прежде чем лечь спать, я сказал Капи, чтобы он караулил. И этот славный пес не лег на хвою, а остался снаружи. Капи был отличный сторож, и я знал, что с ним я могу спать спокойно.
Я лег и, закутав Проказника в мою куртку, прижал его к себе; Зербино и Дольче улеглись у меня в ногах.
Однако несмотря на усталость, я долго не мог заснуть. Первый день пути был неудачным. Что же будет завтра? Я был голоден, мне хотелось пить, и у меня осталось только три су. Вдруг нам еще несколько дней не удастся дать представления? Неужели нам придется умереть с голоду где-нибудь на дороге или в лесу?
Думая так, я смотрел на звезды, сверкавшие на небе. Стояла глубокая тишина. Не слышно было ни шелеста веток, ни крика птиц, ни стука колес. Ах, какой я одинокий, какой несчастный!
Слезы навернулись на глаза, и я заплакал. Милая моя матушка Барберен! Милый Витали! Я лег ничком и плакал, плакал, закрыв лицо руками, не в силах сдержаться.
Вдруг теплое дыхание коснулось моего лица, и горячий язык лизнул мне щеку. Это был Капи. Он услышал, что я плачу, и пришел утешить меня, как приходил в первую ночь после того, как меня увели из дому.
И я опять обнял и поцеловал его, а он тихонько взвизгнул несколько раз, как будто тоже плакал вместе со мной.
Когда я проснулся, солнце стояло высоко на небе, Капи сидел и смотрел на меня, птицы весело распевали, а издали доносился звук колокола.
Наш утренний туалет продолжался недолго, и мы торопливо пошли в ту сторону, откуда слышался благовест[8]8
Б л а г о в е́ с т – церковный звон одним большим колоколом (в отличие от перезвона или трезвона), извещающий о начале богослужения.
[Закрыть]. Там было селение, значит, была и булочная. Мы вчера почти ничего не ели и были страшно голодны. Я решил истратить последние три су, а там будь что будет.
Войдя в деревню, мы отыскали булочную и купили хлеба. На свои жалкие остатки денег мы получили немного, ведь фунт хлеба стоит пять су. Поэтому с завтраком было покончено довольно быстро.
Теперь нужно было подумать о представлении. Я стал разыскивать подходящее для него место и робко вглядывался в лица здешних жителей. Встретят нас радушно или нет? Я шел задумавшись, как вдруг позади раздался крик. Я обернулся и увидел Зербино. Он бежал со всех ног, держа в зубах кусок мяса, а какая-то женщина гналась за ним. Нетрудно было понять, в чем дело: воспользовавшись моей рассеянностью, Зербино забежал в дом и утащил мясо.
– Воры! Воры! – кричала женщина. – Держите их всех!
Услышав эти крики и чувствуя себя виновным или по крайней мере ответственным за проступок собаки, я тоже пустился бежать. Ведь если эта женщина потребует у меня денег за мясо, мне нечем будет заплатить ей. Тогда наверняка и меня посадят в тюрьму.
Видя, что я бегу, Капи и Дольче бросились за мной, а Проказник, сидевший у меня на плече, обхватил мне шею руками, чтобы не упасть.
Догнать нас было трудно, но можно было преградить нам дорогу, что, по-видимому, и хотели сделать три человека, бежавшие нам навстречу. Но, к счастью, рядом была поперечная улица, и я бросился туда в сопровождении собак. Мы бежали сломя голову и скоро очутились в поле. Но я не остановился до тех пор, пока не свалился от усталости.
Тогда я огляделся по сторонам. Деревня была далеко, и никто не гнался за нами. Капи и Дольче сидели, высунув языки; Зербино виднелся вдалеке – он, должно быть, остановился, чтобы съесть мясо.
Я позвал его, но он, зная, что заслуживает наказания, повернулся и бросился не ко мне, а от меня. Я понимал, что пес утащил мясо потому, что был очень голоден, но все-таки не следовало оставлять его поступок безнаказанным. Если я сделаю это, то будет нарушена вся дисциплина в моей труппе; в какой-нибудь другой деревне Дольче последует примеру Зербино, а потом и Капи не устоит против искушения.
– Приведи Зербино! – сказал я Капи.
Он тотчас же побежал за ним, но, как мне показалось, не очень охотно, и по тому, как он взглянул на меня, я понял, что ему было бы приятнее защищать Зербино, чем ловить его.
Теперь нужно было ждать возвращения Капи, а он не мог вернуться быстро – ведь Зербино наверняка заупрямится и не сразу пойдет за ним. Но я был рад, что можно отдохнуть, мои ноги дрожали от усталости.
Да и куда спешить, если мне нечего делать? А деревня была далеко, теперь уже можно не бояться преследования.
Местность здесь была очень красивая: деревья, зеленые луга, по которым протекал ручеек, и широкий канал неподалеку. И я с удовольствием отдыхал, поджидая собак.
Прошло больше часа, и я уже начал тревожиться, когда наконец явился Капи, но один.
– А где же Зербино? – спросил я.
Капи лег и сконфуженно взглянул на меня. Тут я заметил, что одно ухо у него в крови. Зербино, должно быть, не захотел послушаться его; они подрались, и Капи, очень неохотно взявший на себя роль жандарма, не слишком упорно защищался и позволил Зербино победить себя.
Ругать его за это я не мог. Да и не было у меня никакого желания бранить других, когда у самого было так тяжело на душе.
Так как Зербино не захотел прийти с Капи, нужно было подождать его. Я знал, что через некоторое время он одумается и сам явится ко мне с повинной.
Я опять лег под дерево и надел на Проказника цепочку, опасаясь, как бы и он не убежал за Зербино. Капи и Дольче тоже улеглись.
Прошло еще полчаса, а Зербино все не приходил. Я закрыл глаза и незаметно заснул.
Когда я проснулся, солнце стояло у меня над головой. Но я знал и без солнца, что времени прошло много: об этом доложил мне желудок. Собаки и обезьяна тоже старались показать мне, что они голодны, собаки – жалобными взглядами, Проказник – гримасами.
А Зербино все не было. Я звал его, свистел – ничто не помогало. Наевшись, он, должно быть, улегся где-нибудь под кустом и заснул.
Я очутился в затруднительном положении. Если я пойду дальше, Зербино может потеряться. Если буду ждать его, нам не удастся заработать даже нескольких су и хоть немного поесть. Я опять послал Капп за Зербино, но он скоро вернулся один, сделав вид, что не нашел его.
Что мне было делать? Конечно, Зербино был виноват, но нельзя же было бросить его. Да и что скажет Витали, если одна из его собак пропадет?
Нет, нужно подождать еще немного. Только следует заняться чем-нибудь, чтобы не так чувствовать голод. Витали рассказывал мне, что во время похода, когда солдаты сильно устают от долгого пути, всегда начинает играть музыка, и тогда они забывают свою усталость и идут бодрее.
Я решил последовать их примеру: взял арфу и, повернувшись спиной к каналу, заиграл вальс.
Мои артисты, по-видимому, не имели ни малейшего желания танцевать, им было бы гораздо приятнее съесть кусок хлеба. Но мало-помалу они оживились, музыка подействовала на них, собаки начали вальсировать, и мы на минуту забыли о голоде.
Вдруг позади меня детский голос крикнул:
– Браво! Браво!
Я быстро обернулся. На канале носом к берегу стояла лодка; на противоположном берегу остановились две лошади, которые тащили ее.
Такой лодки я еще никогда не видел. Это был настоящий плавучий дом. На низкой палубе было устроено что-то вроде галереи с окнами, а впереди была веранда, увитая вьющимися растениями. На этой веранде стояла молодая дама с красивым задумчивым лицом и лежал мальчик. Он-то, наверное, и закричал: «Браво!»
Я приподнял шляпу, чтобы поблагодарить его.
– Вы играете для своего удовольствия? – спросила дама; судя по выговору, она была иностранкой.
– Я играю, чтобы заставить поработать моих собак, – ответил я, – и… немного развлечься.
Мальчик сделал ей знак, и она нагнулась к нему.
– Не поиграете ли вы еще? – спросила она, подняв голову.
Поиграю ли? Еще бы нет! Я был так рад, что у меня наконец нашлась публика.
– Вы желаете, чтобы собаки потанцевали, или лучше представить какую-нибудь пьесу?
– Ах, пожалуйста, пьесу! – воскликнул мальчик.
– Нет, это слишком затянется, – возразила дама.
– А танцы слишком коротки, – заметил мальчик.
– После танцев, – сказал я, – собаки могут, если пожелает почтенная публика, проделать разные забавные штуки, как в парижских цирках.
Эту фразу обычно говорил Витали, и я постарался произнести ее с достоинством. Я был очень доволен, что нам не придется играть пьесу: это было бы затруднительно без Зербино и без костюмов.
Итак, я снова заиграл на арфе, и Каин, обхватив передними лапами Дольче, принялся вальсировать с ней; потом Проказник немножко протанцевал один, а затем собаки проделали все свои штуки. Мы не чувствовали усталости: мои артисты как будто понимали, что получат за свои труды обед, и старались изо всех сил.
Вдруг из-за дерева появился Зербино и, как ни в чем не бывало, принял участие в представлении.
Играя на арфе и наблюдая за артистами, я время от времени поглядывал на мальчика. Он, по-видимому, смотрел на нас с большим удовольствием, но не трогался с места. Он продолжал лежать неподвижно и только поднимал руки, чтобы аплодировать нам.
Лодка стояла близко от берега, и я мог хорошо рассмотреть мальчика. У него были светлые волосы и бледное лицо – такое бледное, что сквозь тонкую кожу просвечивали синие жилки. Он глядел кротко и грустно и, по-видимому, был болен.
– Сколько следует заплатить вам за представление? – спросила дама.
– Это зависит от того, сумели ли мы угодить почтенной публике, – ответил я, как обычно отвечал Витали.
– Так нужно заплатить больше, мама, – сказал мальчик и прибавил несколько слов на незнакомом мне языке.
– Артуру хочется взглянуть на ваших артистов поближе, – сказала дама.
Я сделал знак Капи, и он прыгнул в лодку.
– А другие? – крикнул Артур.
Зербино и Дольче последовали примеру Капи.
– А обезьянка?
Проказник мог, конечно, прыгнуть в лодку, но я не был уверен в нем. Он был очень шаловлив, и я боялся отпустить его одного.
– Разве эта обезьянка злая? – спросила дама.
– Нет, но она иногда бывает непослушна, и я боюсь, что она станет дурно вести себя без меня.
– Так приходите и вы.
Она сказала несколько слов человеку, стоявшему у руля, и он, взойдя на нос лодки, перекинул на берег доску.