Текст книги "Искатель. 1969. Выпуск №6"

Автор книги: Гектор Хью Манро

Соавторы: Джеймс Грэм Баллард,Иван Кычаков,Лев Константинов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Пролетка с указанным номером стояла без хозяина. Зураб погладил каурую лошадку по шее, сел в пролетку и вытянул уставшие ноги. От группы беседующих в стороне извозчиков отделился высокий широкоплечий мужик с небольшой русой бородкой.

– Извиняйте, барин, – сказал он весело, – заболтались мы, как бабы. Сидор у нас большой говорун – заслушаешься. Куда прикажете?

– В Марьину рощу.

Через час каурая лошадка спокойно шагала по одной из пустынных улиц Марьиной рощи, а возница и Зураб тихо беседовали.

– Значит, Королева и другие большевички сидят в камере с эсерками?

– Да, – кивнул Зураб.

– Прежде всего надо установить с эсерками контакт, выяснить, согласны ли они на побег.

– Это может сделать Шура.

– Ни в коем случае. Это должна сделать сама Королева.

– Товарищ Михаил, дорогой, а зачем нам эсерки? Я этой компании не доверяю.

Возница легко повернулся, и в его глазах промелькнула едва приметная усмешка.

– Видите ли, товарищ, сейчас нам приходится выковывать партию из разнородных элементов. Об этом и товарищ Ленин говорит. Вот почему в тюрьме важно прощупать настроение эсерок. Многие из них оказались в этой партии по молодости и сейчас по-настоящему задумались. А потом… вспомните собственный опыт.

Зураб потупился – он никак не ожидал, что Михаил знает о его давнишней принадлежности к анархистам.

– Теперь понял, – сказал Зураб, поднимая голову. – Но что происходит в партии?

– Работаем в трудных условиях. Реакция свирепствует. Сейчас главное – сохранить и укрепить партию. – Михаил сделал паузу. – А тут еще появились новые течения – богоискатели, богостроители. Кое-кто из меньшевиков требует ликвидировать партию.

Зураб сердито сплюнул.

– Это мы слышали.

– Всю операцию надо провести тонко и умно. Понимаете?

Зураб быстро кивнул головой.

– Связь держите только со мной. Если я в картузе с лаковым козырьком – не подходить. Ясно?

И Зураб опять кивнул.

– Ну, а что делает Ленин, где он?

– Там, где надо. Работает, – просто сказал Михаил. – Ведет борьбу за партию, за ее нелегальную организацию. Вчера от Крупской получено письмо с очень интересными мыслями Ильича.

У Зураба радостно и чуть завистливо заблестели глаза.

– Имеете связь?

– Имеем, все имеем, и даже… – Михаил невесело ухмыльнулся в русую бороду, – даже провокаторов.

– Как? – Зураб резко вскинул подбородок. – В чьей группе?

– Если бы знать в чьей… Но наблюдение ведем. Так что будьте сугубо осторожны.

– А деньги и документы?

– Документы будут, но денег… – он грустно покачал головой, – мало… – И тут же пошутил: – Каурке моему на овес и то нет. Но для вас найдем.

Зураб сильно сжал его локоть.

– Спасибо.

* * *

После встречи с товарищем Михаилом, 59-м, Зураб собрал четверку и объявил:

– Разрешение на организацию побега получено!

…А на следующий день Пересветов из сообщения провокатора уже знал все подробности этого совещания. По многочисленным деталям он понял, что Зурабу поручено руководить всем делом.

«Сразу видно «не мальчика, но мужа», – думал Пересветов, – правда, к тифлисской экспроприации он не имеет отношения, это мы уже выяснили. Но ухо с ним надо держать востро…»

Тут же он отдал вахмистру три распоряжения.

Первое – запросить телеграфом Кутаиси, значится ли в списках дворянин Сергей Коридзе. Второе – вызвать всех филеров к 8.00. И третье – доставить судебные дела всех заключенных камеры № 8.

Утром, бодро спустившись вниз, он принял доклад от дежурного, милостиво кивнул ему и вошел в кабинет, где уже навытяжку стояли филеры.

– Ну-с, господа, – сказал пристав, ласково и как-то особенно внимательно оглядывая подчиненных, – начинаем интереснейшее дело. Огромное. Патриотическое. Суть его объясню потом, а сейчас… Садитесь.

Вынув из внутреннего кармана несколько фотокарточек, он потряс ими в воздухе и развернул веером..

– Вот лица, за которыми мы с сей же минуты устанавливаем строжайшее наблюдение. Познакомьтесь…

Филеры, прищурясь, вытянули шеи.

…Целых два часа проводил пристав секретное совещание.

Наконец он поднялся, и, как по команде, поднялись и филеры.

– Повторяю, господа, дело чрезвычайно ответственное. Каждый будет работать с помощником. Адреса и приметы получите в картотеке. Наблюдение начать сейчас же. Докладывать два раза в сутки.

Филеры чувствовали, что их начальник волнуется. Он и в самом деле ощущал необычайный подъем, хотелось сказать что-то зажигательное, пылкое, но стоило посмотреть на лица подчиненных, как слова, роившиеся в голове, пропадали. И все же, пересилив себя, Пересветов напутственно поднял правую руку и закончил:

– Все. С богом!

* * *

В новом костюме Шура себя не узнала – черный китель со стоячим воротником жал в плечах, спереди топорщился, и латунные, с двуглавым орлом пуговицы выпирали вперед, словно хотели оторваться.

Обряжая подружку, Веселова от души смеялась, прикрывая рот рукой.

– Ну вот, – говорила она сквозь смех, – теперь ты у нас и для огорода годна. Поставить на грядки – все галки разлетятся.

А Шура, притопывая сапогами, вскинула над головой белый надушенный платочек и озорно пропела:

 
…Это я, это я,
это милочка твоя!
 

– Ну будя, – обрывая смех, сказала Веселова, – начальница услышит, задаст нам с тобой жару.

Из цейхгауза они прошли через двор в помещение тюрьмы и сразу обе переменились – стали важными и строгими.

– Я, значит, – говорила Веселова, – несу дежурство в конторе. У телефона сижу. Вот оттуда и начнем осмотр.

Сначала они решили заглянуть в канцелярию. Но только Веселова сунулась в дверь, как на пороге появилась старшая надзирательница Спыткина.

– Так, – сказала она, осматривая Шуру, – рукава укоротишь, с боков поставишь вытачки, тогда и в груди жать не будет. Осмотришь помещение – и ко мне, получишь инструкцию и номерной знак.

Говорила она отрывисто, по-солдатски.

Шура оказалась дотошной и крайне любопытной, обо всем расспрашивала: «А что это за дверь?», «А там что?», «А можно ли говорить по телефону из будки?» Она даже заглянула в чулан рядом с комнатой для судебных следователей.

– Здесь мы кавалеров держим, – озорно подмигнула Веселова. – Если имеешь, тащи его сюда – целей будет.

Обе прыснули, и, чтобы не расхохотаться, Веселова пошла вперед чуть не вприпрыжку.

– Ты будешь дежурить в коридоре каторжан. Вот туда и пойдем.

Они прошли два коридора со странными названиями – большой и малый срочный («Тут арестанты большие и малые сроки отбывают») и по лестнице начали подниматься на второй этаж. На средней площадке Веселова остановилась.

– Это окно, – она показала рукой, – выходит в тюремный двор. Тут всю ночь у нас лампа горит. Будешь ее керосином заправлять и следить, чтоб не тухла.

– А к чему это?

– А чтоб со двора часовому было видно, не идет ли кто по лестнице.

Верхняя площадка разделяла два коридора – слева срочный, справа каторжный. Веселова сразу повернула направо.

– Ну вот, гляди, – сказала она, прислонясь к притолоке, – тут и придется тебе ноченьки коротать. Двенадцать камер. В каждой, считай, по двадцать баб.

– И все каторжные?

– А как же…

– А за что сидят?

– Об этом не спрашивай. Тебе какое дело – сидят и сидят, а за что – нас не касается. Тебе бы скорей отдежурить, да и все.

Она хотела улыбнуться, но улыбка не вышла, только губы как-то неестественно скривились.

– Надоест взад-вперед ходить да в глазки посматривать – присядешь. Это разрешается. В окно смотри: церковь, колокола звонят, акация шумит. Вот тебе и веселье…

– Ой и тоскливо тут… – прошептала Шура, представляя, как она ночью будет ходить одна в этом коридоре.

– У нас-то еще благодать, – улыбнулась Веселова. – А вот побывала бы ты в пересыльной, в Бутырках. Там надзиратели с наганами наголо ходят, а начальник у них Дружинин – истинный зверь, говорят. Чуть что – схватят и в порку. А у нас, слава богу, тихо…

С лестницы они спускались молча, каждая задумалась о своем.

– Да ты не горюнься, – снова заговорила Веселова, – в каждом коридоре надзиратели.

– И все женщины?

– Мужиков у нас двое. Первый – старший надзиратель Куликов – при тюрьме живет, тюрьмой обогатился. Он не дежурит, всем хозяйством верховодит – кухней, прачечной, швейной мастерской, хапает все, что может.

– А второй?

Веселова коротко махнула рукой.

– Федоров. Старый мерин. Всю ночь в прихожей храпака задает. Послушаешь мужичий храп – все на душе повеселеет, – она толкнула Шуру локтем в бок. – А я сижу у входной двери. Рядом с привратной. За крайним столом.

– Тебе хорошо-о, – протянула Шура.

– Да не больно. Ночью в дрему клонит, а ты сиди слушай, не нагрянет ли начальница.

– А она и по ночам бывает?

– А как же! Ночью два обхода – то одна Спыткина, а то и вдвоем с начальницей. Тогда мы с Федоровым за ней – что твоя свита!

Остановились у решетчатой двери, ведущей из нижнего коридора в контору.

– А эта дверь у нас особая – вверху, видишь, решетка. Через нее прямо из конторы видно весь коридор. А отпирать ее надо так… – Веселова просунула через решетку руку и загремела ключом. – Вот и вся механика.

Дверь медленно, без скрипа открылась.

– Теперь шагай к Спыткиной. А вечером жди – приду на новоселье!

Старшая надзирательница долго и подробно растолковывала новенькой тюремные порядки, тыча костистым пальцем в инструкцию.

– В комнату-то переехала? – спросила она в конце беседы уже более мягким тоном.

– Вчера еще. Я так вам благодарна. Комнатка светленькая. Вот приберу как следует, хочу решиться в гости вас позвать.

– Ну, там посмотрим, – сказала Спыткина. – Ты, главное, работай. О гостях потом думать будешь. Что неясно – спрашивай. Сегодня у тебя первое дежурство – посмотрим, какой толк выйдет.

Шура уже взялась за ручку двери, но старшая кашлянула – она что-то хотела сказать, да, видно, не знала, как начать.

– Ты вот что… – сказала, наконец, она, – насчет мужиков осторожно, смотри. Княжна у нас… – она хотела сказать – старая дева, но осеклась. – Сама понимаешь… Она этого баловства не любит.

– Что вы, Вера Васильевна! – Шура впервые назвала Спыткину по имени. – Я девушка порядочная, жениха имею. Да боже меня упаси! Да разве я посмею такое…

– Ладно, знаю я нашу сестру… – улыбнулась Спыткина. – Божиться-то и я умела. Так-то…

* * *

Просматривая дела заключенных восьмой камеры, Пересветов почерпнул не много сведений – канцелярские бумаги немногословны.

Поразило, что большинство каторжанок – совсем молоденькие девушки. Самой старшей, кубанской казачке Анне Гервасий, сорок три года.

Как бы хотел пристав побыть в камере невидимкой хотя бы сутки, чтобы узнать этих людей, услышать их разговоры, понять мысли!

Гервасий схвачена на одной из баррикад Пресни.

И воображению пристава представилась женщина со злым лицом, готовая кричать и драться до исступления. Но с тюремной фотографии на него смотрела худенькая, маленькая женщина с большими глазами. Пересветов знал, что в камере к ней относились как к матери и звали ласково – Аннушкой.

Ну, а кто эти эсерки-«вечницы» Зоя Иванова и Наташа Климова и имевшие двадцатилетний срок две Маши – Никифорова и Шишкарева? Документы говорили: люди разных званий, осуждены за покушения на государственных особ.

«Конечно, – думал пристав, – ну какие у них могут быть твердые взгляды? Просто начитались о Софье Перовской и захотели разделить ее судьбу».

Восемь арестанток – выходцы из «чертова гнезда» – так называли филеры мебельную фабрику Николая Шмидта.

Эти, хотя звания у них тоже разные (две – дочери надворного советника и коллежского асессора, остальные – мещанки), без сомнения, большевички. Ведь сам Шмидт (подумать только!) – фабрикант, племянник Саввы Морозова – был ярым большевиком.

Наконец Вильгельмина Гельме.

Пересветов подчеркнул это имя.

Кто она такая? Неизвестно. Сказано лишь: «Арестована на границе – везла оружие, но, к какой партии принадлежит, установить не удалось».

Пристав от досады бросил карандаш и встал.

Злоба к тем сидящим наверху, тупоголовым, но ловким в получении чинов, переполняла его. Большевики вновь перестраивают и укрепляют свои ряды, а эти – пристав с отвращением взглянул – на бумаги – даже судебного дела как следует составить не могут.

Лишь одна – Наташа Климова была более или менее понятна приставу как личность. Приговоренная к повешению за участие в организации покушения на Столыпина, она в часы перед ожиданием казни написала письмо и каким-то образом переправила его на волю. Писатель Леонид Андреев был потрясен этим удивительным человеческим документом и, как считают, впоследствии в «Рассказе о семи повешенных» использовал его для создания образа Муси.

Пересветов читал рассказ.

И сейчас, вспомнив о нем, поморщился: «О них рассказы пишут, а на нашу голову – насмешки, презрительные прозвища, ирония и брезгливость». Уже три года Пересветов ведет свой дневник, куда вкладывает немало своей души. И ведь ни один издатель не рискнет напечатать. Где там! «Записки пристава»– это же, видите ли, позорно.

Чтобы не растравлять себя злобой, Пересветов решил бросить на сегодня все дела и пойти на матч французской борьбы…

* * *

А в этот же вечер, такой тихий, с грустным красочным закатом, на Синичкином пруду в лодке каталась молодая пара.

Зураб греб сильно, ловко выхватывая весла из воды.

– Ой, как вы хорошо гребете, – смеясь, говорила Шура. – Вы спортсмен? – Я, дорогая, родился у моря. Запомни…

Зураб так озорно подмигнул, что Шура снова засмеялась.

На середине пруда он бросил весла и, откинувшись всем корпусом назад, тихонько запел.

Шура не понимала слов грузинской песни, но грусть, так ярко выраженная в напеве, была близка и понятна.

Внезапно оборвав песню, Зураб сказал:

– Итак, начнем по порядку. Кто эта Вильгельмина?

– Она везла оружие питерскому Боевому комитету. Потому и не сказала, к какой партии принадлежит.

– Понимаю, – кивнул головой Зураб. – Эта наша. А что за человек?

– Странная. Любит шутить, дурачиться. Иногда грустит.

Зураб улыбнулся.

– Я тоже люблю шутить. А когда смотрю на красивую девушку, мне грустно. Я тоже странный?

Шура сделала движение губами, так что на щеке появилась ямочка.

– Знаешь, в камере ее зовут Артисткой.

Зураб настороженно поднял голову.

– Это уже интересно. Запомним…

– Ну, Гервасий очень хорошая, ее все любят. И никакая она не казачка. Просто у нее документы были так выписаны.

– Ясно.

– Катя и Зина – «неизвестного звания», значатся под двойными фамилиями, и ни одна из них не настоящая. Они были связными – развозили по городам ленинские брошюры и другую литературу, и в каждом городе их знали под разными именами.

– Тоже понимаю, – Зураб кивнул головой и усмехнулся. – А скажи, Шурочка, я, по-твоему, кто – кутаисец?

Его неожиданные вопросы всегда смущали Шуру, она не понимала, шутит он или спрашивает серьезно.

– Знаешь, – помедлив, сказал он, – вот когда у нас все пройдет гладко, я скажу, откуда я родом. Согласна?

– Что ж, согласна, – Шура неопределенно пожала плечом. Собравшись с мыслями, она начала рассказывать о стычках каторжанок с начальством. Свезли их в новую тюрьму, построенную в центре города, для того, чтобы убить даже мысль о побеге. Пришлось бороться за все – за получение прогулок и книг, за выдачу по утрам по кружке холодного чаю, против грубостей и откровенных насилий. Три раза камера объявляла голодовку, по нескольку раз каторжанки сидели в карцере.

– Ну, а как эта… – спросил Зураб, – княжна?

– Настоящая иезуитка. Вдруг отдала распоряжение – подселить двух уголовниц. Ну, конечно, все приготовились к бою. И вдруг… дверь открывается – и на пороге две худенькие, бледненькие девочки. Совсем еще крошки. Ты представляешь, Зураб? А сзади них матери-уголовницы.

Зураб, цокнув зубами, яростно покрутил головой.

– И теперь живут?

– Да. Матери с утра уходят в прачечную. И девочки с ними. Так и ходят под конвоем. Ты знаешь, – сказала Шура тихо, – я не могу смотреть на этих девочек. Когда их ведут, я отворачиваюсь, чтобы скрыть слезы.

Зураб молча взялся за весла.

Теперь он раздумывал над тем, что присутствие уголовных, да еще с девочками, значительно осложнит план побега.

* * *

С некоторых пор в камере начали происходить странные вещи. Первой это подметила Вильгельмина Гельме.

В списке арестанток про нее было сказано: «Рост имеет два аршина восемь вершков, телосложения плотного, темно-русая, глаза карие, лицо чистое». В графе «Звание» стояло одно слово – «Ольденбургская», но что означало это слово – никто не знал, и надзирательницы нарекли ее Графиней.

Она и в самом деле вела себя как барыня. Все движения у нее были плавные, легкие, говорила она негромко, но властно и умела менять голос – то заговорит в нос, как француженка, то томно заворкует, а то вдруг потрясет камеру таким тембром, что хоть драматической артистке впору.

Подружки так ее и звали – Артистка, и это ей, кажется, нравилось.

Как-то в часы обеда Вильгельмина несла с Верой Королевой из кухни котел с зеленоватой жидкостью, именуемой супом. Навстречу им попалась новенькая надзирательница. Вера взглянула на нее, ойкнула, как от испуга, и чуть не упала. Придя в камеру, она не притронулась к еде и тут же легла, отвернувшись к стене.

Другую странность подметила Маша Шишкарева, которую в шутку прозвали Коломенской верстой за то, что она, тоскуя по дому, часто говаривала:

– До нашей-то Коломны от Москвы и версты не будет. Разок шагну – вот я и дома..

Спала она всегда чутко, настороженно и в одну из ночей сквозь сон услышала, как тихонько открылась дверь, вошла надзирательница и о чем-то довольно долго шепталась с Верой.

Когда она утром сказала об этом Королевой, та беспечно улыбнулась.

– Ничего этого и не было. Приснилось тебе – вот и все.

Маша и в самом деле подумала, что это был сон…

Но когда однажды Вера попросила у Фриды Иткинд ее голубое платье (это была единственная вещь, не отнесенная надзирательницами в цейхгауз), все насторожились – интересно, зачем это ей понадобилось?

– Ко мне на свидание придет брат, – сказала Вера.

– Брат?

Все с недоумением начали переглядываться.

Артистка, озорно подмигнув подружкам, демонически захохотала.

– Странно, – сказала она, внезапно обрывая смех. – У тебя же нет никакого брата. Или за эти два года он успел народиться?

…Когда Вера вернулась со свидания, ее встретили шумно, тормошили, расспрашивали подробности, просили детально обрисовать брата. Но она, отделавшись общими фразами, тут же отошла к Наташе Климовой и Аннушке, сидящим в углу.

– Ну, вот что, – сказала Вильгельмина голосом разгневанной барыни, – моя исстрадавшаяся душа больше этого выносить не хочет. Да, да! Или вы немедленно расскажете, о чем шепчетесь, или же я сейчас же объявлю голодовку!

– И в самом деле, – подхватила Фрида, – это очень непорядочно – шептаться по углам, за нашими спинами.

Наташа взглянула на Аннушку, та утвердительно кивнула головой.

– Товарищи, – сказала Наташа и замолчала.

В камере она впервые так обращалась к подругам – строго, почти официально. Слово это произвело на всех сильное впечатление – улыбки исчезли, брови сдвинулись, даже всегда озорная Вильгельмина притихла.

– То, что я вам скажу, – тихо продолжала Наташа, – очень, очень важно. Если кто-нибудь хотя бы одним словом проболтнется, погибнут многие наши товарищи на воле.

– Тогда, может быть, лучше не говорить, – робко сказала Фрида.

– Нет, говорить надо. Дело в том… – Наташа обвела всех взором, словно плеснула на каждую голубизной своих глаз, – дело в том, что друзья на воле готовят нам побег.

Вильгельмина резко встала, у Фриды запершило в горле, и она закашлялась, а Катя Никитина схватилась за очки, точно боялась, что они упадут.

В коридоре послышались шаги. Наташа сделала подружкам знак. Крышка глазка в двери скрипнула и приоткрылась.

Вильгельмина запела арию из «Периколы» и закружилась так, что полы ее тюремного халата распахнулись.

* * *

В Волковом переулке, что соседствует с Зоологическим садом, в нижнем этаже дома № 8 недавно поселились два брата Калашниковы. Были они погодки – Владимиру двадцать пять, Василию двадцать четыре года. Документы имели хорошие – дети потомственного почетного гражданина.

Владелец дома Федор Шерстнев первое время боялся – не студенты ли. Но братья уверили, что учиться не собираются – и так ученые, работают в какой-то иностранной конторе по сбыту колониальных товаров.

Приглядываясь к жильцам, Шерстнев видел, что они не пьют, не бабничают, и, решив, что братья не иначе как деньгу сколачивают, успокоился – хороших жильцов бог послал.

Дружков у братьев, считай, не было. Изредка заходил молодой красавец. И тогда жилички со второго этажа – молоденькие белошвейки, работавшие у мадам Гошар, – выбегали на веранду, чтобы посмотреть на его стройную фигуру и черные, завитые на концах усики.

– Ах, – вздыхали они, – как бы ему пошел офицерский мундир!

…В это утро хозяин лениво обошел свое владение, походил бесцельно по мощеному двору и, выйдя на улицу, присел на лавочку. Он любил отдыхать здесь, наблюдая за сонной жизнью тихого переулка.

Из ворот вышел Владимир.

Одет он был, как всегда, в великолепно сшитую («На заказ, не иначе», – подумал Шерстнев) тройку, на голове соломенная шляпа с коричневой лентой.

– Куда это направились, господин Калашников? – спросил хозяин, поздоровавшись.

– Да вот пройдусь… Погода нынче уж больно хороша. А в Зоологическом, говорят, какой-то необыкновенный бегемот появился.

– Ишь ты, бегемот, – усмехнулся Шерстнев. Зоологический сад сидел у него в печенках – двор примыкал прямо к вольерам и клеткам, и рев зверей по ночам пугал домочадцев. – Бегемотов-то и у нас хватает.

– Это верно, – улыбнувшись, сказал Владимир и неторопливо пошел по тротуару.

– Да вы бы вот сюда, в дырку, – крикнул ему вдогонку хозяин, показывая рукой на двор. – Чего деньги зря за вход платить?

– Ну что вы… неудобно-с.

«Да-а, важный господин, – думал Шерстнев, – такой в дырку не полезет».

А Владимир тем временем уже проходил мимо сада, но к огромным воротам, где красовались размалеванные афишные тумбы и щиты, не свернул, а, оглянувшись, пошел направо – по Конюшковской улице вниз, к Горбатому мосту.

Вскоре он оказался у подъезда женской тюрьмы, оглянулся сначала налево, потом направо, хлопнул себя по внутреннему карману и, изобразив на лице приятную улыбку, открыл дверь.

Сегодня был день свиданий, и в привратницкой толпился самый разношерстный народ. Протиснувшись к двери, Владимир негромко, но настойчиво постучал. На пороге появилась Спыткина и коротко бросила:

– Документы!

Бегло просматривая паспорт, спросила строго:

– Королев?

– Так точно-с…

– Свидание с сестрой разрешено.

– Оч-чень благодарен.

Владимир сделал правой рукой короткий жест, Спыткина, быстро скользнув по руке глазами, поняла, что в ладони у него зажата бумажка.

– Следуйте за мной.

Она привела его в пустую, узкую, с одним окном комнату следователей.

– Садитесь.

Но он не сел. Оглядываясь на дверь, он начал ловить ее левую руку, поймал, наконец, и, всунув в ладонь хрустящую бумажку, улыбнулся:

– Извините, что мало…

Спыткина отступила на шаг и закричала:

– Федоров!

Лицо Владимира вытянулось, глаза сузились и потускнели.

– Федоров, совсем оглох! – кричала в дверь Спыткина. – На ходу спишь.

В двери появился заспанный мужчина в кителе надзирателя, плохо выбритый, вялый, точно с похмелья.

– Ну тут я, тут, – бормотал он, едва разлепляя ссохшиеся губы.

– У господина Королева свидание с сестрой. Сиди у дверей и никого не впускай. Понятно?

– Понятно, чего уж…

Через некоторое время Спыткина привела Веру, одетую в голубое платье, и, не глядя на встречающихся, прикрывая рот рукой, прошептала в ухо Федорову:

– Гляди, чтоб все по-хорошему. Понял? Пятнадцать минут – и на место.

Федоров тяжело мотнул головой и, когда Спыткина ушла, начал лениво смотреть на вверенную ему пару. Китель надзирателя он таскал на плечах более пятнадцати лет и за это время досыта насмотрелся на подобные сценки – тут и слезы и рыдания, упреки и увещевания, боль и горечь. Только вот радости приходилось видеть мало. В первую минуту, бывает, промелькнет, как зарница, а потом опять печаль.

Но Королевы почему-то радовались: у девицы так прямо рот до ушей, да и парень все время улыбается.

Интересно, о чем говорят?

Федоров стал прислушиваться.

Говорили о какой-то бабушке, о том, что у Алика зуб вырос, что папаша сняли новую квартиру…

Вынув из бокового кармана часы-луковицу на толстой медной цепочке, Федоров постучал по крышке, открыл ее и начал смотреть на большую стрелку.

«Вот добежит до девятки – и разведу», – решил он.

Но стрелка не хотела бежать. Часы тикали, а стрелка стояла, словно дразня надзирателя.

Он осторожно потряс часы возле уха – стрелка все равно не двигалась. Раза два тряхнув рукой как следует, Федоров с треском захлопнул крышку, сунул часы в карман, поднялся и сказал хрипло:

– Все. Больше не разрешаю. Время кончилось.

Он знал, что сейчас его начнут упрашивать, может, рублевик или полтинник в руку сунут, но эти даже и не подумали заговорить с ним. Наоборот, они словно обрадовались, что свидание окончено, и, легко кивнув друг другу, разошлись.

Федоров остался крайне недоволен таким поведением брата и сестры – на их денежки он надеялся слегка промочить глотку.

Недовольный, он вышел на улицу.

Кто-то дернул его за рукав.

Повернувшись, Федоров увидел Королева.

– На минутку…

– Ну, чего надо? – спросил Федоров.

– Вы меня не узнаете?

Федоров заморгал глазами, всматриваясь в лицо собеседника.

– Бутырки помните? Вы у нас надзирателем были…

– Хто его знает. Многих перевидал – всех не упомнишь.

– Дядя Гриша, да вы же меня тогда от карцера спасли. Я вам век благодарен. Неужели Володьку-студента не помните?

На лице у Федорова появилось выражение, отдаленно напоминающее улыбку.

– Вспомнил! Ты в шестой сидел, в той, в крайней.

– Ну конечно! Дорогой ты мой, я тебя несколько раз искал, все отблагодарить хотел.

Надзиратель потупился – больно уж ему нравились слова парня.

– Вот, возьми пока пятерку, – говорил Владимир, подавая деньги. – А завтра часов в шесть вечера приходи…

– Куда?

– В портерную, что на Кудринской площади. Знаешь?

– Как не знать, – ухмыльнулся Федоров, – заведение известное.

– Значит, договорились?

– А как же…

Он так лихо подмигнул, что вся левая сторона лица дико перекосилась.

* * *

Побег… Это известие и обрадовало и испугало одновременно. Вырваться на волю – да кто же об этом не мечтал! Бывало, ночью в камере, когда стоит невыносимая духота, Наташа сядет на койке, поджав ноги под длинную грубую рубашку, и начинает фантазировать: вот грянула революция, всюду развеваются алые знамена, толпы народа бегут к тюрьме и…

Да, это была самая красивая и самая заветная мечта.

Но бежать самим… Разве можно пройти сквозь эти толстые стены и решетки, сквозь строй надзирателей и часовых, разве можно отпереть столько замков, распахнуть столько дверей? А потом там, на воле, куда бежать? В чем – в этих дурацких халатах? Без документов и денег?

Вера смотрела в глаза подругам и видела в одних восторг, в других смятение и неверие, в третьих страх.

Особенно разволновались Маруся Никифорова и Фрида Иткинд – обе побледнели и молчали, плотно сжав губы. Одной чудились выстрелы – раны и кровь, другой представлялась виселица – толстая веревка с грубым узлом на конце. Они почти не слышали, что говорили другие. А когда Фрида разобрала, наконец, слово «оружие», ее даже шатнуло в сторону.

– Что с тобой? Ты нездорова? – участливо спросила Вера.

– Я прилягу. Меня тошнит.

Ночью к ней тихонько подошла Аннушка.

– Не спишь? Знаю – тебе не до сна… – Мягкая ее рука легла на плечо. – Ты не мучайся, милая. Если страшно – откажись. Никто тебя не осудит. Это дело добровольное.

«Не осудит…» Да разве чьего-то суда боялась она? Нет, совсем нет, просто холодный, липкий страх вполз в душу и не давал покоя. И за это она сама, сама судила себя.

Аннушка вздохнула и отошла. А Фрида точно холодной водой освежилась, ей стало легче дышать и спокойнее думать.

– Ну, а на воле опять к своим? – слышался тихий – шепот Аннушки, – Опять за бомбы?

– Нет, нет, – горячо протестовала Наташа, – к террору я больше не вернусь.

– И верно… этим ничего не добьешься. Помнишь завещание народовольца Михайлова: «Завещаю вам, братья: не посылайте слишком молодых людей в борьбу на смерть, давайте окрепнуть их характерам, давайте время развить их все духовные силы…»

Наташа долго молчала. Потом тихо спросила:

– А разве он так завещал?

– А ты и не знала?

Фриду начала окутывать синяя дымка сна. Засыпая, она думала: «Они уже думают о воле…»

Утром, когда уголовных увели, вновь начались обсуждения деталей побега. Решили – Наташа будет ведать деньгами и документами, Аннушка – адресами, Вера – одеждой. А Вильгельмине по решению друзей с воли отвели самую трудную роль.

От того, как она исполнит ее, зависело почти все.

* * *

Шура, или, как ее теперь официально называли, «надзирательница двадцать семь», Спыткиной, которой не так-то легко угодить, понравилась. Была она расторопна, смышлена, на дежурстве не смыкала глаз, все приказания исполняла быстро и с охотой. Веселая и общительная, Шура легко, с двух-трех слов, сходилась с людьми, не кичилась, не важничала, а главное – не брезговала никакой черной работой.

Невзлюбила ее одна лишь Федотова – по номерному знаку семнадцатая, а за что – и сама не знала.

– Болтушка какая-то, – говорила она, по обыкновению своему брезгливо выпячивая всегда мокрые губы. – Не приживется она у нас – помяните мое слово.

Когда прошел слух о женихе-кавказце, Федотова даже громко рассмеялась, что было с ней крайне редко.

– Видали мы таких женишков – не маленькие. Да если бы действительно был у нее жених, разве бы он позволил жить ей при тюрьме?

– А вот и позволил бы! – заступалась Веселова. – Он еще до помолвки хотел ей номер в гостинице снять. А она отказалась.

– Это еще почему? – недоверчиво скосила глаза Федотова.

– А потому, что порядочная.

Федотова фыркнула и, поворачиваясь на стуле всем своим грузным телом, недовольно махнула рукой – дескать, поживем – увидим.

И тут с парадного позвонили.

Федотова пошла открывать дверь, да так и обмерла – перед ней стоял молодой, среднего роста, широкоплечий, стройный грузин в отличном костюме. В левой руке он держал на весу маленькую, отделанную костью тросточку.

– Пардон, – сказал он, слегка наклоняясь, – прошу, любезная (у него вышло как «лубэзная»), позвать Александру Васильевну Тарасову.

В руке у Федотовой блеснула крупная монета.

– Приехал… – только и могла произнести она, вернувшись в привратную и уставясь стеклянными глазами на Веселову.

– Кто приехал?

– Да он… жених!

Веселова бросилась к двери, а Федотова тяжело опустилась на стул.

«Смотри-ка ты, явился, – думала она, – словно подслушал наши разговоры. Ну и ферт – целый полтинник отвалил».