Текст книги "Газета Завтра 896 (3 2010)"
Автор книги: Газета Завтра Газета
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Оцифрованное человечество уже не ищет ни смысла жизни, ни национальной идеи – поиски последней в России, вспыхнувшие было в середине 90-х гг., вдруг плавно сошли на нет. Это говорит только об одном – национальная идея «найдена», в обществе достигнут «консенсус»; большинство молчаливо соглашается с тем, что суть смысла существования страны и человека – в увеличении его личной «цифры» (списки олигархов с их материальными активами, списки политиков с их «рейтингами» и пр.). «Простой» человек как трудовая единица ещё интересен обществу, но как обладатель уникального духовного мира – уже нет. Правда, Бог никогда не был цифрой, но всегда Словом; безбожные литературные эпохи (например, советская) всё-таки несли идеальную надобыденную культовость, пусть даже и враждующую с традиционной религиозностью. А вот в оцифрованном мире Богу не находится места, религия, как и художественная литература, превращается в некий весьма смутный (и «смирный») сегмент общественного сознания. Религиозны ли американцы, чья родина является центром мировой информатизации? Да, безусловно, но эта религия – протестантская, в которой цифра накопленного богатства была залогом спасения души. Америка – страна, основанная сектантами, и ныне там действуют 635 деноминаций христианства.
«Я тебе подарю книгу „Апокалипсис от А до Я“. Великолепное издание!», – вполне серьёзно говорила одна из слушательниц Хабаровской студии «Содружество», когда после диспута о поэзии Пушкина православный бард Виталий Никуляк исполнил несколько печальных песнопений. Мысли о скором конце света ещё никогда не захватывали такое количество пишущей и сочиняющей братии. Потому что в цифровом мире, да, «человек отменяется», достаточно его «картинки». Вот и у нас в стране медиа-пропаганда первых лиц государства достигла невероятных высот, по сравнению с которыми меркнут культы советских времён. Вместо работы по руководству страной мы видим теле-симулякр, вместо реальной политики – бутафорию.
В любых теоретизированиях подобного рода важно не сбиться с пути, не свернуть в сторону от цели (истины), важно не растерять и сохранить себя. Нужно честно смотреть в глаза опасности, пусть даже в нашем случае – это всего лишь «интеллектуальная угроза». Если процесс «оцифровки» человека изменить невозможно, то мы должны его осмыслить и описать, если же мы можем на него как-то повлиять, мы должны понять, что в наших силах сделать.
Посмотрим на проблему с другой стороны: есть ли у слова какие-то преимущества по сравнению с цифрой?
Есенин:
Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер в даль,
Я полон дум о юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.
Неужели мощь синтетического искусства (кино, телевидение, театр – «коллективные» виды творчества) победит одинокую, ищущую истины и любви душу?! Можно отравить ядохимикатами озёра и реки, выхлопными газами – воздух, из алчности и по равнодушию истребить многие виды животных и растений, и вообще превратить планету Земля в экологическую помойку, но значит ли это, что человек, создавший «новую лошадь» (автомобиль), «новую рыбу» (подлодку), «новую птицу» (самолёт), победит природу?! Эти мириады звёзд и галактик, светил и планет, рождений и смертей, бесконечную дорогу времени и бескрайнюю ширь пространства?! Можно, впрочем, попытаться создать и «нового человека» (биоробота), и предложить ему вместо бессмертия души стандартизированную и комфортную жизнь, с заменой «запчастей», «перезагрузкой» мозга и т.п. Золотая мечта наших олигархов известна – продлить свою жизнь на 200-300 лет, «омолодиться», дабы в здоровом и цветущем виде наслаждаться благами наворованных миллиардов. Похоже, именно для этого цифрового прогресса затеяны всякие «нанотехнологии» и «модернизации». А вот «пушечное / цифровое мясо» пусть довольствуется дешёвой водкой, «дурью» из Средней Азии и телевизионным пойлом.
Удивительно прозорлив был Олдос Хаксли, автор романа «О дивный новый мир» – противопоставляя стандартизированное («цифровое») общество и «доцивилизационное» (в котором есть Шекспир, поэзия и Бог). Хаксли вторит Пушкину: поэты (и художественное слово) будут всегда, до скончания рода человеческого. Только в цифровом мире это будет гонимое, маргинальное меньшинство.
Есть ещё один поворот в этой теме: с помощью цифры сейчас активно разрушаются национальные государства, в основе которых лежало именно слово. Слово – единица языка, а язык – это «говор, наречие, диалект; слог, стиль; народ». Национальные государства должны кануть в прошлое, поскольку на глобализированной планете грядёт эра правления новой цифровой общности – «золотого миллиарда». "Следует избежать pиска «pазбазаpивания» сыpья по национальным «кваpтиpам», – на эту бережливую концепцию намекала пpогpамма ООН по экономическому и социальному развитию ещё в 80-е годы. О возможностях «цифры» как оружия принуждения и убеждения в данной сфере мы скоро узнаем: битвы цифровых «биороботов» со словесными «аборигенными» людьми впереди.
В те времена, когда человеческая душа сожмётся до кода, до цифры, живое, наполненное своим первоначальным глубоким смыслом слово будет огромной редкостью (уже сегодня убиение художественности, т.е. красоты, мы видим везде – в кино, на ТВ, в жанровой литературе), оно будет спасительным, как чистая вода, как уголок дикой природы, оно будет редким отдохновением человека от жёстко цензурированного мира.
Молитва соединит человека с Богом – великим, непознаваемым и грозным, стихи – с таким же человеком – живым, измученным и беспомощным.
Гори, звезда моя, не падай.
Роняй холодные лучи.
Ведь за кладбищенской оградой
Живое сердце не стучит.
Поэзия, настоящая, как и молитва – это прямое и безусловное обращение к душе человека. Поэзия, как и молитва, не может быть «бизнесом», и она невозможна в «цифровом» исчислении. Поэзия останется последним прибежищем последних героев, словом утешения для бедных, униженных и гонимых. Поэзия будет воскрешать Бога, дарить красоту, питать силы души. Будущее художественного слова есть будущее самого человека – потеряв его, он потеряет себя.
Анна Серафимова ЖИЛИ-БЫЛИ
Холерные скотомогильники раскопали во имя права всего и вся на свободное передвижение и поселение. Где хочу, в ком хочу – поселяюсь. А пока не будет полностью преодолён синдром сто первого километра, пока не будет выпущено на свободу всё, что было под спудом: слово, сифилис, холера, спекулянство и прочее негодяйство демократии, её верные помощники в борьбе с народом– не будет нам счастья. Холерные палочки долго были невыползными: их держали далеко от столиц, от центров интеллектуализма и культуры. Прошли кровавые времена. Шагай, чума, во все дома. Будь свободна, чума, демократии кума!
Ну а поскольку холерные могильники раскапывали вдали от центров либерализма, то холера, это отвоевание демократии у тоталитаризма, была вдали от Москвы, Питера, то есть мест компактного проживания ревнителей свободы слова и прочей холеры. Встреча с ней не грозила борцам за её полное высвобождение.
Но вот эта самая освобожденная палочка Коха, проникнувшись идеей глобализма, как и сам Кох, вступив в движение «Чума без границ», приблизилась к этим самым местам компактного проживания либеральной мысли и её носителей. Как оказалось, для холерной палочки и вируса бубонной чумы глобализация и свобода передвижения – не пустой звук, а реальность последних времён, коли нет совкового дезинфектора с хлоркой, чтобы всю холеру – под спуд! И вся демократическая зараза, повылазив из могильников, проявила себя общечеловечно, в духе своих попечителей, продемонстрировала, что ей чужда ксенофобия и, боже упаси, антисемитизм! «Ан, вон вы где! Давно мечтала увидеться, пообщаться», – сообщила бледная спирохета – спутница и свободной любви, и печали либерала. Либералы никак не надеялись на такое экстравагантное свидание. Они ведь всю эту демократическую ярмарку паскудства, где широкий выбор товаров и услуг, от повальной коррупции до убийств, избиений, изнасилований, затевали не для себя. А всё это было уготовано для нас. Только во имя наших встреч с запретными некогда плодами. И вдруг! Оказывается, бредёт, бредёт, да и до тебя доберётся. А ты и не надеялся, не чаял! Мол, вам людей не либеральной национальности мало? Чего ко мне? А чума гордо, с достоинством : «Мне чужды национализм и сословные предрассудки!» Да и прижмёт к груди, как родного.
Лужков увёз дочурок из Москвы, где слишком разлита атмосфера недоброжелательства. Да откуда ей взяться, этой плохой атмосфере? Удивительно, каким её ветром в столицу занесло? Когда отрубил депутатов Верховного Совета и защитников прав граждан от воды, электричества, обрек на гибель тысячи людей, разве не зачатки атмосферы любви и добра были созданы дорогим Юрием Михайловичем? Когда заселил Москву наркоторговцами, террористами, вытеснил коренных жителей столицы на окраины жизни, разве не заложил предпосылки всеобщего согласия и безграничной симпатии? Когда московское телевидение с утра до вечера гоняло криминальные сюжеты, популяризировало и воспевало убийц и насильников, разве это не способствовало смягчению сердец? И надо же – атмосфера недоброжелательства.
Вся либеральная тусовка в истерике: надо сваливать! Покушаются на святое! Живописуют ужасы нашего демократического прекрасного. Ужасы не надуманы. Вообще-то, демократический строй – это сплошные ужасы, так что нас, отведавших демократических прелестей полной мерой, не удивишь и не напугаешь. Пришла демократия – отворяй ворота. Коль у власти либерылы, жизнь становится немилой.
Сваливайте, пока не поздно! – заходятся устроители демократии, принесшей нам все радости. Повод-то для истерики в наши времена – тьфу: избиение демократического журналиста. Вот, по подсчетам Андрея Пшеницына, ежегодно в стране вымирает 2 миллиона человек. Если в стране ежегодно около 30 тысяч умышленных убийств, это значит, ежедневно убивают около 100 человек. Не то, что избивают – людей убивают до смерти. Вой слышали? Нет. Убивали-то не их. А по вашему поводу кто будет возвышать голос праведного протеста? А ты кто такой? Сами получили по демократии и почему-то недовольны. Это и есть шоковая терапия, которой вы нас лечили.
Так чего тогда эти подстрекательства или угрозы «сваливаем», и к кому они обращены? Мол, уедем, если вы нас не охраняете должным образом.
Но это, как в той печальной для представителя сексуального меньшинства истории, – одни пустые обещания! Ведь не уедут! Напротив, некогда покинувшие «эту страну» в пользу обетованной – ныне возвращенцы в эту же самую из той самой обетованной. Так чего орёте, хотелось бы спросить?
Что-то подсказывает, что эти крики имеют целью напугать, и чтобы напуганные уехали. Слишком уж много юристов, дантистов, журналистов, режиссеров, экономистов, менеджеров наплодила демократия в «этой стране». А вакансий, а главное, денег, всё меньше. Ну и чтобы избавиться от избыточной людской массы… Это русских можно безнаказанно убивать, если надо контролировать их численность и подкорректировать. А демократа так вот нельзя. Вон, все СМИ кричат о своём. Поэтому хоть бы вытеснить своих-то. Поэтому и ор: «Спасайся, кто может!» Мол, чего сидите? Сваливайте, освобождайте места.
Свалившие в начале 90-х граждане мира, напуганные криками о будущих погромах, ныне полуграждане и, часто полуголодные, западных стран, кусают локти: как их облапошили собратья! Подстрекатели к отъезду сами остались и захватили все финансы и всю недвижимость России. Ну и второй раз на грабли наступят немногие, эти хохмочки уже не проходят. Понятно, что стало причиной вывоза дочек лучшим мэром вселенной. Им было, с чем покинуть «эту страну». Да и западные демократии охотно принимают людей с солидными рекомендациями в виде банковских счетов и прочего реестра.
Свалить-то вы свалите, да кто ж вас примет, таких пригожих?
Георгий Судовцев «УЛЕТАЮЩИЙ ПЛАЧ ЖУРАВЛЕЙ...»
Годы жизни Николая Михайловича Рубцова (1936-1971) были одновременно и эпохой высшего взлёта советской цивилизации. Великая Победа 1945-го, освоение энергии атомного ядра, первый искусственный спутник Земли, первый полёт человека в космос, создание «мирового социалистического лагеря» и многое-многое иное – это вехи не только отечественной, но и мировой истории, которые уложились практически в треть ХХ столетия.
Ближе к вершине этих успехов было тепло, светло и, в общем-то, просторно. Места хватало всем желающим: не только «генералам» разного рода войск, в том числе и литературных, и поэтических (одна «троица» из Вознесенского, Рождественского и Евтушенко, объединенная тогдашними острословами в общей фамилии «Евтушенский» чего стоит?!), – но даже прапорщикам из творческого Союза писателей перепадали ощутимые и немалые, даже по нынешним временам, «льготы».
Не случайно все эти бойцы идеологического фронта – каждый, в меру своих талантов, нравственных принципов и социального положения, – воспевали советскую действительность (массовые диссидентство и эмиграция советской интеллигенции начались только после 1967 года, после «Войны Судного дня»).
А вот «внизу»... Внизу всё – чем дальше, тем больше – воспринималось совершенно иначе. И – чем дальше, тем больше – без дежурного исторического оптимизма.
Я в ту ночь позабыл
Все хорошие вести,
Все призывы и звоны
Из Кремлевских ворот.
Я в ту ночь полюбил
Все тюремные песни
Все запретные мысли,
Весь гонимый народ.
Кажется, что эти вот рубцовские строки написаны вовсе не полвека назад, а буквально вчера.
Невероятное, практически небывалое для России единение власти и народа, спаянное огнём и кровью Великой Отечественной, оказалось всего лишь историческим мгновением, а сталинское обращение ко всем согражданам «братья и сёстры!» – невозможно представить себе в устах любого другого правителя нашей страны: хоть из последующих, хоть из предыдущих... Даже священники, даже Патриарх, говоря «братья и сёстры», подразумевают всех верующих во Христа, не менее, но и не более того. Чего уж требовать или ждать от остальных?
Да, правда, сказанная Николаем Рубцовым о его времени, – это очень горькая правда, правда потерь и утрат смысла текущей жизни. Не смысла жизни вообще, а именно текущей, собственной жизни, когда обстоятельства оказываются сильнее человека.
Как будто ветер гнал меня по ней,
По всей земле – по сёлам и столицам!
Я сильный был, но ветер был сильней,
И я нигде не мог остановиться...
И эта рубцовская правда о народе и стране, надо признать, оказалась куда глубже и прочнее, чем официозная правда «евтушенских». И если «барды» 60-х и 70-х годов, согласно всем канонам каранавальной этики и эстетики, осмеивали и «верхи», и «низы», лишь изредка (разве что у позднего Высоцкого) трактуя нарастающее отчуждение русского народа от своей истории и своей земли не в комическом, а в трагическом ключе.
А Рубцов, сирота военных лет при живом, но ставшем чужим, отце смотрел на эту трагедию не со стороны, не «вживался» в неё, как актёр, пусть даже гениальный, – он, поэт, жил в этой трагедии, уже не предчувствуя, а точно зная её финал (достаточно почитать воспоминания близких к нему в последние годы жизни людей). Это касается даже не времени собственной гибели ( «Я умру в крещенские морозы / Я умру, когда трещат берёзы...» ), а судеб всей страны.
Меж болотных стволов красовался восток огнеликий...
Вот наступит октябрь – и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали...
Широко по Руси предназначенный срок увяданья
Возвещают они, как сказание древних страниц.
Всё, что есть на душе, до конца выражает рыданье
И высокий полёт этих гордых прославленных птиц.
Широко на Руси машут птицам согласные руки.
И забытость полей, и утраты знобящих полей –
Это выразят всё, как сказанье, небесные звуки,
Далеко разгласит улетающий плач журавлей...
Вот летят, вот летят... Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли – и вновь сиротеет душа и природа
Оттого, что – молчи! – так никто уж не выразит их...
«Высокие свои» – кто? Родичи? Вестники? Недосказанность этого образа порождает поэтически гениальную открытость и многозначность его. Точно так же, как строка «(Широко) по Руси предназначенный срок увяданья» сегодня видится метафорой уже не ежегодной осени, а целой исторической эпохи, которую Рубцов предвидел для своей Родины, Руси, России.
Дело ведь не в том, что «иных времен татары и монголы» насилием и обманом захватили собственность и власть (вернее, власть и собственность) в нашей стране. Дело в том, что сами мы оказались не в состоянии преодолеть собственное отчуждение от собственности и власти, которое сегодня приобрело уже тотальный и катастрофический характер.
Рубцов не видит и не находит выхода из этой катастрофы – он всё-таки «только» поэт, а не политик, не общественный деятель. Но врачи говорят, что правильно поставленный диагноз – это уже половина успешного лечения. Поэтому с диагнозом, который был поставлен нашему обществу в творчестве Николая Рубцова, необходимо очень тщательно разобраться. «Улетающий плач журавлей», о котором он написал, – как о будущем («вот наступит октябрь»)! – должен стать их возвращением к нам с ликующей весенней песней.
ЛЕВИТАЦИЯ
В Третьяковской галерее на Крымском валу работает масштабная выставка «Исаак ЛЕВИТАН. К 150-летию со дня рождения». За время, прошедшее с момента открытия, получен широкий спектр мнений, впечатлений, идей. Своими выводами мы попросили поделиться нашего коллегу, заслуженного художника России Геннадия ЖИВОТОВА.
Пожалуй, большая часть ещё советской публики не забыла, как Левитан «раздваивался». Были такие байки: «мол, а! это тот, который по радио говорит».
Для меня Левитан – это глубоко личное. Я долго тянул с посещением выставки, и словно окунулся в детство. Как сейчас слышу голос моей учительницы Валентины Михайловны Минухиной, которая показывала репродукции картин из «Огонька» и рассказывала, как по Владимирке шли, звеня кандалами, каторжники, а в омуте утопилась дочка мельника.
СССР обладал колоссальной способностью вовлекать юношей «со взором горящим» к таким духовным профессиям: к литературе, живописи. И это всё делалось книгами, альбомами. Моя личная судьба сложилась таким образом, что настоящее искусство, условно скажем, «высокое»: Третьяковку, Эрмитаж, – я познавал из книг. Так как рос я в далёких сибирских широтах. Художники там были, и приличные, нормальные, но музейного искусства почти не было. И когда в шестнадцать лет я оказался в Москве, то с вокзала кинулся в Третьяковку. Но то ли был день яркий, то ли ещё какие-то условия – тёмные панели, тёмные залы она показалась мне таким старым комодом, наполненным жуками-короедами. И поразила меня тогда «Берёзовая роща» Левитана. Это было единственное, что я вынес в первом своём впечатлении – не «Боярыню Морозову», не «Бурлаков», а именно «Берёзовую рощу». Как солнечный луч падает на нежную берёзовую кору. Всё так замечательно горело – я был ошеломлён. И, двигаясь обратно на вокзал, недоумевал: как же так?! – из всех сотен великих картин запала в моё сердце только «Берёзовая роща».
Левитан – человек из местечка, из глухой провинции. Он шёл к славе долгой, тернистой, мучительной дорогой, его не принимали – даже в Москве он долгое время маялся. Но пробился, стал достаточно преуспевающим художником.
В это время в Европе бушевали импрессионисты, уже появились постимпрессионисты: Ван Гог, Гоген, а в нашей средней полосе свою тонкую, изысканную мелодию пел Исаак Ильич Левитан. Мне кажется, что ближе всего Левитан к барбизонской школе живописи – к предтечам импрессионистов.
Левитан учился у Саврасова. И саврасовские «Грачи прилетели», это почти левитановский пейзаж. Предшественником Левитана был Фёдор Васильев, он прожил всего 23 года, но создал отправную точку всего этого. А параллельно – Шишкин. Когда я смотрю на холсты-эпосы Шишкина, вижу грандиозную имперскую симфонию, полную восторга, безбрежности, красоты и пафоса. И совершенно не видно настроения человека, видно только могучего работника, который сотворил гигантскую каравеллу-картину, где всё шумит и движется.
Если Шишкин создавал рисунки, целые симфонии, то Левитану достаточно провести две-три линии, два-три нажатия и лист уже был сделан. Конечно, потрясающий мастер миниатюр, очень тонкий виртуоз, он великолепно чувствовал бумагу.
Эта выставка хороша тем, что публика, падкая сегодня на жуткую салонность, на понты, на эфемерную «сложность», видит ясную гениальную простоту большого цветотона. Левитан – обладатель удивительного чутья, он мог двумя-тремя красками разыграть то раннюю весну, то лунную ночь. Умел работать маленьким диапазоном, не включая весь спектр. При этом мог создать целую симфонию какого-то состояния природы.
Левитан – мастер удивительного тонкого мазка, точно найденной детали, какого-то последнего эмоционального вздоха. Возможно, реставраторы несколько перестарались к выставке с лаком, всё довольно тщательно пролачено. И как сказал один мой знакомый, очень въедливый искусствовед: «Своим лаком они местами стёрли трепет мазков Левитана».
Но бесспорно, это уникальная выставка. В целом экспозиция выстроена могуче, очень цельно, очень последовательно. Поскольку художники, как правило, пишут по такой цепочке: эскиз, потом размер поменьше, а потом уже большая картина. Я бы сказал, что Левитан – это мастер этюда. Он – спринтер в живописи. Левитан делал вещь очень коротко, быстро, на большом энергетическом ощущении, почти невесомо. Все его образы поднимаются от земли, парят над ней, левитируют. Как человек сложной психологической структуры, он часто впадал в депрессии, но депрессия может предполагать высокий духовный подъём, в котором как раз и рождались его прекрасные работы.
Если использовать социологическую терминологию, Левитан – это самое верное положение малого народа в контексте большой цивилизации. Это удивительно тонкое, точное и адекватное поведение.
Мой друг, народный художник России, Геннадий Ефимочкин, эпический пейзажист, отобразивший советскую Атлантиду от Крыма до Сахалина, как-то сказал, что до Левитана в русском пейзаже не было нытья. Звучит довольно резко, но что-то в этом концептуальное имеется.
Известна дружба Левитана с Антоном Павловичем Чеховым. Они были волной одной стихии. И тот, и другой описывали примерно одни и те же места. Сердце Левитана уже болело, и внимательный Чехов говорил, что сердце у Левитана не стучит, а ухает.
В пресс-релизах к выставке взаимоотношения Левитана и Чехова подаются умильно-ласково. Ничего подобного – это были сложнейшие, напряжённо партнёрские отношения двух гениев. Левитан впадал в депрессию, хватался за револьвер. Чехов в «Попрыгунье» вроде как намекнул на Левитана, после чего они долго не общались. Можно сказать, что они были друг для друга и врачами, и пациентами.
Левитан органично лёг на духовно-интеллектуальную атмосферу «Трёх сестёр», «Записок вспыльчивого человека». Его нельзя рассматривать вне контекста – и «Владимирка», и «У омута» пропитаны социальным, его творчество занимает своё видное место в магистральном потоке тогдашней русской жизни
Россия медленно подползала к революции. Левитан умер в девятисотом, через четыре года ушел Чехов. Можно сказать, что они и подтащили Россию к революции. Возбуждая настроение этого бесконечного и великого «нытья».
Повторюсь, советская власть обладала потрясающей силой такого просвещенческого убеждения. В итоге мы все были пропитаны пейзажами среднерусских художников, бежали сюда, в Европу в поисках этих пейзажей. Помню, как сбился с ног, разыскивая озерцо, которое описал Левитан. А ведь передо мной была прекрасная Томь, сосновый бор на сотни километров. Мы жили среди роскошной сибирской природы, но соблазнялись Европой. Сибирь мало кто воспел. Да, несомненно, есть суриковское «Покорение Сибири Ермаком», но больших пейзажистов до сих пор не хватает. И настоящей сибирской школы так и не появилось. Пожалуй, настоящий сибирский художник – только Александр Москвитин. В нём я чувствую могучую поступь Сибири, не затронутую европейским нытьём.
Левитан сам признавался, что его не привлекали роскошные швейцарские и итальянские пейзажи. Всё-таки солнце так, как Ван Гог или Лентулов, он не очень любил. Он его использовал «со спины». Левитан сумел найти в русском пейзаже удивительные черты, которые раньше не очень приветствовались. Показательна история, как наши видные художники, академики поехали большой группой в пластовскую деревню Прислониху. И были потрясены – невзрачное плоскогорье, невыразительные перелески. И как это сумел Пластов воспеть так потрясающе и могуче?! То же самое относится и к Левитану.
Материал подготовил Даниил Торопов
