Текст книги "Газета День Литературы # 72 (2002 8)"

Виктор Потанин УШЁЛ И НЕ ВЕРНУЛСЯ

Он был такой бедный, что не имел даже часов. Но это его не смущало. Иногда он обращался прямо к прохожим:

– Миленькие, который час на ваших швейцарских? Сто раз извините…– и на лице слабая погибающая улыбка, и голосок западает. Можно подумать, что человек клянчит денег. Но порой в нем что-то просыпалось, бурлило, и голосок сразу наливался и летел над толпой. Зато слова... Ах, эти слова! Они были смешные, пустяшные и сыпались, как горох из мешка. Так обычно кричит рыжий клоун где-нибудь на арене, но этот занимался серьезным делом,– он продавал газеты. И хорошо продавал, возле него всегда собирались люди. Одни выбирали газеты, другие смотрели прямо ему в рот, который ни на секунду не закрывался:

– Моя бабка, когда помирала, то завещала – бери, Мишенька, двадцать тысяч! Пять – себе, пять – жене, остальное – раздай по людям... А ну, миленькие, подходите поближе, не бойтесь, в кошельках подолгу не ройтесь, ха-ха. Но это совсем не смешно. Демократы хотят продать Курилы японцам! Прочитай на второй полосе и передай другому...

Именно о японцах он кричал, когда я впервые его увидел. Я подошел поближе, и он заметил:

– Эй ты, соловей, подходи, не робей!

Видно, за соловья он принял меня, но вот уже закричал о другом;

Кто побывал на Луне, —

Получай вдвойне,

А кто не хочет вдвойне,

Тому фигу – втройне…

Он поднял высоко левую руку, между пальцев трепыхались газеты. И крылья у них, как у белых веселых птиц, то вздымались, то опускались, А он продолжал шуметь:

– Всем готовить по трешке, а лунатикам даром, ха-ха... Чего медлишь, товарищ лунатик?– он кого-то задел за плечо, другому уперся ладонью в грудь, но на него не сердились. Может, принимали за дурачка. И на следующий день все повторилось. Быстрыми коротенькими шажками он летал между торговых рядов. Увидев меня, схватил резко за локоть:

– Не желаем? Всего три рубля... Кстати, это новая газетка «Четвертая полоса»! Анекдоты, гороскопы, ну и, конечно, про секс. Да, да, миленькие, и про это...– Он доверительно захихикал, но я его перебил:

– А вот про это – избавьте,– но газету все же купил. И совсем близко увидел его лицо: щеки были впалые, в желтых оспинках, а на губах какая-то мучнистая сыпь. Наверное, от простуды, а может, и от больного желудка. Под моим взглядом он начал нервничать, но не уходил. И я тоже стоял как вкопанный, и он опять предложил:

– У меня есть даже «Правда», да-да!– он испытующе посмотрел в мою сторону. Глаза у него были цепкие, без ресниц, а веки покраснели и сильно подпухли.

– Ну как, выбрали?– он пододвинулся ко мне совсем близко и заговорил доверительно.– Я продаю только то, что в рамках... Да, в рамках моих убеждений,– он многозначительно замолчал и пожевал губами, точно во рту была карамелька. Потом подергал плечом, наверное, замерз. Конечно, замерз, ведь пиджачишко болтался на нем старенький, обтрепанный, видно, с чужого плеча. А на ногах... лучше бы я не видел, что у него на ногах. Он был обут в какие-то рваные затасканные ботинки. Чтоб они не распались, он их задвинул в калоши. И все это стянул веревочками – какая тоска! А ведь на улице уже октябрь, и скоро холода. Как он их переживет, как перезимует в своих калошиках?– взмолилась душа. И тут же себе ответила – да, едва ли переживет... А он продолжал зазывать народ:

– Кому надо – налетай, что угодно – выбирай...

И люди сбегались на этот голосок, и потому торговля шла бойко. Я снова что-то купил. Он торжественно отсчитал мне сдачу. Причем каждую монетку смотрел на свет и цокал языком. Я даже восхитился:

– Редкий вы человек! Даже не берете на чай...

Мои слова ему не понравились, глаза сердито блеснули:

– Я не человек, я Михаил Иванович Дрозд,– и вдруг улыбка на все лицо.– Вот так, миленький! Вы про такое не слышали, а? Птичка певчая – дрозд, становись в очередь, в хвост, ха-ха. Жила курица, да два петуха! – одна рука у него поднялась над головой. Там, в ладони, трепыхались газеты.

Но иногда он настраивался на серьезный лад. Однажды я услышал, как он загадывал загадки и задавал вопросы. И делал это основательно, как школьный учитель. Возле него, как всегда, собралась толпа. Над ней витал его звонкий напористый голосок. И потому я разбирал каждое слово. А начал он, мне показалось, издалека:

– В чем отличка коровы от лошади?..– возникла пауза. И он обрадовался, заблестели глаза.

– Аха-а-а, попались. Выходит, в школе не проходили,– щеки у него задергались, он еле сдерживал смех. И тут я его осадил:

– А чем отличается небо от земли?

После моего вопроса он слегка смутился, затем снова пошел в атаку:

– Значит, не знаете, ха-ха. Вот какая чепуха. Тогда получайте двойку в классном журнале. И тут кто-то выкрикнул их толпы:

– А сам-то хоть знаешь?

– Не только знаю, но поясняю...– он медленно, со значеньем подвигал подбородком.– Корова, миленькие мои, корм достает языком, а лошадь зубами. Они у нее, как зубило, да. Так что запишем на лбу – зу-ба-ми,– он тяжело вздохнул и покачал головой. Его что-то угнетало. Может, болезнь. А может, какие-то злые мысли томили и потихоньку подмывали берега. Кто знает... Ведь каждый из нас – за семью замками. Наконец он встряхнулся, пришел в себя. И сразу же посмотрел внимательно в мою сторону, точно увидел впервые.

– Значит, выяснили – буренка за траву хватается языком, а лошадь – зубами. А если снег выпал, то как?.. А если оттепель, а к утру мороз? Это же наледь сразу, короста. И выходит каюк нашей буренке, амба. Зато лошадка на высоте...– он замолчал и медленно, со значеньем, огляделся. Он точно бы проверял – то ли слушают, то ли уже разошлись. Но толпа все росла и росла. И тогда он заговорил громко, как на трибуне:

– На высоте наша лошадка, ей орден надо. Она сдернет наледь зубами и достанет траву. А раз достанет – значит сыта. А вывод какой – подскажи? – он опять смотрел на меня. Шейка вытянулась и замерла. Худая вся, вот-вот оборвется. Такая же шейка бывает у годовалого петушка.

– Какой же вывод наметим, а?.. Если не знаете, то отвечаю. А вывод, миленькие, один. Надо нам всем походить на лошадь. Да-да, на лошадь! И тогда демократам обломится. Соберем их в мешок и на Курилы...

– А почему на Курилы?– спросил кто-то тихо, не спросил даже – выдохнул, но он услышал. И почему-то обиделся.

– Больше не принимаю вопросов. А то – нате вам. Что, где да почему... Нету на вас управы.

– Про какую ты гонишь управу? Или Сталина захотел?– этот вопрос бросил маленький чернявенький мужичонка. Рот его блестел золотом, а над губой поднялись усы. Таких усов сейчас вокруг миллион, и принадлежат они ловким людям. Таких ничем не собьешь, сами, мол, с усами. Вот и сейчас мужичонка полез напролом. И голосок злой и нахальный:

– Ну что, реможник, про Сталина не пролезло!– он победно повел глазами, наверно, дожидаясь ответа. И дождался:

– А ты Сталина по пустякам не цепляй. Ладонью солнышка не закроешь...

– Ух ты! – восхитились усы.

– А ты не ухай, мы не в лесу. Великий вождь понимал народ с полуслова. И постоянно снижал цены, да, снижал. И довел их почти до нуля. Хлеб-то ведь ничего не стоил, товарищи. И молочко – ничего. А теперь...– он сделал паузу. Шейка вытянулась еще больше, веки дрожали.– А теперь оставили нас без штанов.

Все молчали, только усатенький не сдавался:

– Дери горло, кума. Видно, лагерей захотел.

– Я-то не захотел. А вы уж с Чубайсом построили. Теперь ведь больше мрут, чем в твоих лагерях, А кто остался живой – у тех все украли. Бандитизм ведь форменный, разве не так?– шейка нехорошо дернулась и опустилась в воротник. Все замолчали, а он стал доставать из сумки газету. Доставал очень медленно, потом не торопясь развернул.– Слушайте и запоминайте заголовок, «Истребление стариков». Это про нас с вами, товарищи! Про нас, милые вы мои. И еще – про пенсионеров, да. В день выдачи пенсии их навещает шпана и выгребает все денежки. А кто не отдаст, тому шило в бок.

– Правильно, а то ишь долгожители!– загоготал усатенький.– Надо как? Пожил маленько – уступи место другому...

Его перебили. И сразу несколько голосов:

– Поди хватит, науступались.

– Развели, понимаешь, свободу. Депутатов этих, как комарья на болоте.

– А цены-то, цены-то...

И в этот миг опять ожил усатенький. Его голос звучал как приказ:

– Ты, реможник, давай людей не травмируй! Собирай-ко газётки и отвали.

– Но почему?

– Да потому! Еще одно слово – и заберут в отделение. А для начала побьют...

– А я никого не боюсь. Запомни, миленький, ни-ко-го! На мне Божий крест и православна молитва. Так что – выкуси!– он показал фигу и храбро пошел на усатого. И толпа поддержала:

– Давай, давай, сбрей ему усики! Он же мент... переодетый мент...

Но шум оказался напрасным – усатый уже скрылся за ближним киоском. Только что выступал, горячился,– и вот уж исчез, как человек-невидимка. А я озирался по сторонам и ждал какого-то продолжения. Но народ уже стал расходиться. Представление, видно, закончилось, пора и домой. Я тоже повернул в домашнюю сторону.

А через неделю пришла настоящая осень. Посерело небо, и подули холодные ветра, а над городом полетели южные птицы. От их криков замирало дыхание, и тоже хотелось куда-нибудь убежать, улететь... Куда-нибудь подальше от этих серых домов, от этих постылых улиц и переулков, от этой тоски. Но куда уедешь, ведь никто не зовет,– и потому еще сильнее болела душа... А потом ударили холода. В те дни и появилось на моем знакомом коричневое пальтишко с чужого плеча, а на ногах старые валенки все в тех же калошиках. А поверх калош – опять те же веревочки.

У меня сжалось сердце, и я при первой же встрече спросил:

– Оно ведь не греет?– я приподнял у пальтишка полу.

– Правильно. Лопотина моя на рыбьем меху,– он весело подмигнул и заговорил о другом:

– Жириновский-то, а? Совсем охамел...– и он забормотал что-то громко и возбужденно, но я перебил:

– Может, сменим пластинку?

– Давно пора!– это меня поддержала одна молоденькая бабенка в норковой шубке и в таком же беретике. Голосок у ней был певучий, протяжный, и этот голосок не стихал:

– Завернул бы, гражданин, в ларек да купил бы чекушечку. Маленько бы погрелся, папаня... А то бы к хозяйке слинял, чего уж... – пел голосок,– она бы подолом укрыла да пожалела.

– Нет у меня хозяйки, нет, нет и нет... – Он резко приподнял голову и замолчал. Я заметил – у него дрожит подбородок, а щеки налились краснотой.

– Год назад схоронил я свою хозяюшку. Год назад...

– Ну а дочь, поди, есть? К ней и мотай... – наступал голосок. – От чаю, поди, не откажет, а может, и борщик плеснет.

– Это точно. Дочка есть у меня, точней не бывает. Только у ней свой ненаглядный – дорогой мой зятек. Он в упор глядит и не видит. Такие у него глаза.

– Тогда почему дорогой? – кто-то спросил и весело захихикал. Этот смешок ему не понравился.

– Кому смешно – покупай у меня анекдоты,– голосок у него снова окреп, зазвенел.– Покупаем оптом и в розницу! Дружно все покупаем! В руках у меня газета "Четвертая полоса. Анекдоты, гороскопы, предсказания о судьбе.– Вдруг он сорвал с себя шарфик и взмахнул им, как флажком:

– В демократию, значит, поверили, господа? В демократию, значит? Не вы первые, умники вы мои! Помните, как новгородцы шумели, махались. А потом пустили чашку по кругу и пропили свое вече и уплыла демократия. Видно, хороша была медовуха,– он обвел всех глазами, а толпа все прибывала и прибывала. И представление продолжалось. Теперь лицо его повеселело, блестели глаза.– Но копнем еще глубже, на дно колодца посмотрим. А там – кто? Не знаете, значит, я скажу. А там – афиняне, а поближе к нам – древний Рим. Слышали про такое?

– Слышали, дорогой! Не отвлекайся...

– А вы не перебивайте, я не какой-нибудь Ванька. И потому замечу – веселый жил в том Риме народец. Все время хлеба и зрелищ просил, надрывался. А когда не давали – шел напролом. Вот и вся свобода, ха-ха…

– А ты, видать, грамотный. Вот ведь, не подумаешь!– удивилась женщина в норковой шубке. Она все еще была рядом. И теперь он смотрел только на нее и только для нее говорил:

– Ладно, хватит. Обратимся к текущим делам, В Донбассе шахту завалило, золотые мои, бриллиантовые, а в Хохляндии министры воруют. Читайте на первой полосе «На краю бездны». Дожили, значит, и еще до чего доживем. Украина – земной рай была, а теперь – на краю бездны... Как это? Объясните мне, дураку,– он запахнулся шарфиком и стал кому-то отсчитывать сдачу. И в этот миг сзади нас зашумели цыгане. К ним привязалась милиция, скоро крики слились в общий вой, и я пошел к выходу.

Через день я опять был на рынке. И сразу же увидел его. Рядом с ним сидела собачка. Вот те раз! Я остановился как вкопанный. Какие перемены! Даже с лицом у него что-то случилось. Оно помолодело и посвежело, куда-то делись морщины. Я смотрел и не верил, но потом догадался, – день-то был пасмурный, и потому изменились все краски. Он увидел меня и приподнял шапчонку:

– Привет от Михаила Ивановича!

– Добрый день, Миша!

Лицо у него вспыхнуло, глаза заблестели:

– Как ты меня назвал? А ну повтори?– и, не дожидаясь ответа, забормотал:

– Миша, да? Миша... А ведь хорошо! Так меня и зови. Ай да Миша-медведь, научи меня дудеть...– он погладил по спинке собачку, и та заскулила. Шерсть у ней была белая, чуть срыжа, как у белочки. И сама она тоже походила на белочку: такая же узкая мордочка, а глаза – круглые бусинки. Эти глаза жадно наблюдали за хозяином. А тот не спешил. Я видел, как Миша неторопливо доставал из сумки газеты, вначале их зачем-то пересчитывал, затем подносил прямо к носу собачки. Она их обнюхивала и брала осторожно в зубы. И в этот миг он приказывал:

– А ну, трехшерстная моя, ненаглядная!.. Собачка замирала, а он продолжал:

– У нас, Белочка, всего три газетки. Заруби, милая, ровно три...– затем он отнимал у собаки газеты и поднимал их над головой.– Сколько у нас теперь газеток?

Собачка лаяла три раза, и он приходил в восторг. Я еще не видел его таким счастливым. Наверное, это были лучшие минуты жизни. Глаза сияли, точно он выпил вина. А люди смеялись, особенно дети. И, конечно, сразу же раскупали газеты. Появлялась даже маленькая очередь, в которой большинство было детей. Я тоже подошел и купил газету «Четвертая полоса».

А потом... что потом. Да ничего особенного. Над нашим городком закружились метели, повалили снега, а после них грянул мороз. Я стал редко ходить на рынок, и о Мише даже стал забывать. Правда, однажды он мне почему-то приснился. Будто бы шел он со своей сумочкой по какому-то длинному пустынному полю. Вначале шел, а потом побежал. И собачка за ним. Бежит следом, а сама вся чудесная, как картинка из букваря. Я слежу за ней, нервничаю: белое постоянно сливается с белым, и только черные ушки не скроешь. Но вот перед ними – огромный сугроб-небоскреб. Они падают в него, исчезают – и сразу тишина, какая-то огромная, печальная тишина, какая бывает только во сне. А потом означилось небо, да такое зеленое, изумрудное, что я выкрикнул от удивления – и сразу проснулся. А в голове – тоска, неизбывная злая тоска. Она и днем не прошла, и к вечеру, а к ночи опять разгулялась метель. Теперь уж хоть умирай.

Со мной так часто бывает, а в последние годы особенно. Эта тоска перешибает меня надвое, а иногда растягивает в струнку, в полосочку,– и тогда хоть не живи. Но жить-то надо, как же не жить... И потому снова бежишь по каким-то делам, отвлекаешься, и постепенно стихает боль. Вот и тогда я собрался на рынок. И сразу же, у главного входа, я встретился с Мишей. Рядом с ним крутилась веселая Белочка. Глазки так и рыскают по сторонам. А день был темный, с рассеянным светом, и потому собачка светилась, как фонарик. Мне захотелось ее погладить, дотронуться, но я отвлекся на Мишу.

– Спляшем, миленькие, погреемся! Жаль, баяниста нет, а то бы цыганочку,– он затопал еще сильнее, в толпе захихикали. Да и как это вынести, если полы у пальтишка приподнимались, летали, и он стал похож на петушка. Еще миг – и закукарекает. Нет, это не вынести, и я предложил:

– Давай кончай свои танцы! Я приглашаю к себе.– Последние слова вылетели у меня как-то случайно. Видно, душа не вытерпела,– ведь человек же он, а мы потешаемся. И я опять повторил:

– В гости зову... Тебя, Миша, тебя.

– Как это?– он удивленно вскинул голову, глаза округлились и застыли в вопросе.

– Домой приглашаю, разве нельзя?.. У меня жена на работе, так что прошу без стеснения. Чайку попьем, обогреемся...

– Ладно, ладно, все вопросы снимаю,– он закивал головой, принимая приглашение.

И вот уже через десять минут мы заходим в подъезд. Я слышу сзади его прерывистое дыхание. Иногда он останавливается и подолгу упрашивает собачку. Видимо, она боится чужой обстановки. Наконец мы забрались. Я открываю дверь, а Миша сзади бормочет:

– Где мои семнадцать лет? Барабанит сердчишко прямо по ребрам. А долго ли шли...

Я пытаюсь Мишу утешить:

– Терпи, казак, атаманом будешь,

– Буду, буду, когда понесут вперед ногами,– он громко вздыхает, и мы заходим в коридорчик. Я тянусь к выключателю, и свет резко вспыхивает и бьет по глазам. Мой гость тяжело дышит и пытается что-то сказать. Голос тихий, я еле различаю слова:

– Дожил, как говорится – не вздохнуть, не охнуть. А что удивляться – в прошлом году был инфаркт.

– Настоящий?

– У меня, родной, все настоящее, без обману...– он беззащитно, совсем по-детски, улыбнулся. Месяца через три эта улыбочка будет вспоминаться мне улыбкой святого. А сейчас она мелькнула, как лучик, погасла – и вот уж нет ничего, только рядом его тяжелое больное дыхание. Я поставил гостю стул, и он опустился на него почему-то с опаской. Мы немного помолчали. Я видел, что Миша начал оттаивать после холода, приходить в себя: щеки слегка покраснели, а подбородок успокоился и перестал дрожать. В квартире у меня стояло благостное тепло, батареи так и пылали. Такая радость бывает нечасто. К чему бы это? Наверно, в город пожаловало какое-то столичное начальство, вот и устроили показуху. Я снял пиджак, остался в одной рубашке. Мише снимать было нечего: на нем болтался только грязный поношенный свитерок, под которым едва ли было белье. А собачка меня удивила. Она нашла возле порога резиновый коврик, растянулась на нем и мгновенно заснула. А может быть, притворялась, что спит. Миша наклонился над ней и поскреб за ушами:

– Мы тут, Белка, недолго. Отдохнем чуток и домой...

Собачка в ответ заскулила и завиляла хвостом. А я в это время занялся чаем. В заварку бросил веточку мяты, и сразу же поднялся чудесный запах. Миша заводил носом и пододвинул стул поближе к столу. Я разлил по стаканам чай и достал из холодильника бутылку водки. У меня были маленькие рюмочки, и я наполнил их до краев. Одну из них поставил перед гостем. Он взял рюмочку осторожно, двумя пальцами и стал внимательно разглядывать на свет. Так знатоки рассматривают золотое колечко, соображая, какая там проба. И вот рюмка отставлена. Но почему? И не дожидаясь моих вопросов, Миша все объяснил:

– Завязал, миленький, завязал. К тому же желудочник, да… Кишка лезет на кишку, и никакого порядка…– он схохотнул и опустил глаза. Но я не отступал:

– Здесь двадцать грамм – птичья доза...

– Ладненько,– согласился гость и залпом выпил. И сразу в щеки бросилась кровь. Боже мой! Точно щеки обожгло каким-то огнем. Но это продолжалось недолго – краснота сменилась бледностью, затем снова прилила кровь. Я молча смотрел за этими превращениями, а сам все больше и больше его жалел. Но как помочь, как? Ведь за плечами у него, наверное, горькая и страшная жизнь. И потому я молчал, и мой гость молчал, зато беспрерывно двигалось, переливалось его лицо. В нем что-то дрожало и угасало, затем опять напрягалось – такое часто бывает у нервных людей. Я снова наполнил рюмки, и он улыбнулся. Теперь наконец-то я рассмотрел его глаза. У них был синий-синий, почти что небесный цвет. И в этом синем означились кровяным жилки – видно, ранний склероз.

– Михаил Иванович, почему замолчал?

Он скрипнул стулом и недовольно прищурился.

– Нехорошо. Не по душе...

– Что случилось?– в моем голосе был, наверно, испуг.

– А то, миленький, что не люблю я этих отчеств, нет, не люблю. Уж лучше Мишей зови, лучше так.

– Договорились...– я рассмеялся и шутливо пожал ему руку.– А теперь, Миша, рассказывай. Где жена, где детки? Мне интересно...

– Это длинный разговор,– он тяжело вздохнул и почему-то отодвинул от себя рюмку.– Моя хозяйка, Валюша, умерла в прошлом году. Вам это надо? Рассказывать?..

– Конечно, Миша, я жду.

– Раз ждешь, то дождешься... Так вот, миленький, Валюша место освободила, и в квартиру нашу заехала дочка с мужем. А свою гостинку они продали и положили денежки в банк. Им, видишь ли, понадобилась машина. На нее и скребутся…– он улыбнулся, и улыбочка вышла та самая, погибающая, после которой хочется пожалеть человека. И я его пожалел:

– Дочь-то, поди, дорожит вами, поди кормит только блиночками?

– Хороши блиночки. Гонит в три шеи. А зятек даже пообещался убить. Ну я и ушел от них. Теперь сплю где попало. Частенько и на вокзале. А иногда у брата. У Петрухи – однокомнатная в третьем микрорайоне. Пока пускает, хоть и сильно болеет. И эта вот собачка – его. Но ко мне привязалась, дуреха,– он оглянулся, проверил, видно, собачку. Та лежала без звука. А я полез опять с разговорами: