Текст книги "Газета День Литературы # 71 (2002 7)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)
Тимур Зульфикаров ВЕЧНАЯ ЛЮБОВЬ ХОДЖИ НАСРЕДДИНА
... И все-таки Вавилонская Башня –
это всего лишь недостроенный зебб-фаллос
великого Ходжи Насреддина....
Дервиш Ходжа Зульфикар
Великий тонный зеббоносец Ходжа Насреддин женился на юной плясунье Ашурбаннипал-Хуршеде-Кандарра и угомонился усмирился в сладких тихих одеялах её шелках лядвеях чутких персях лонах извивах её! ой! её ...
Стали говорить в народе, что великий ценитель дегустатор воитель апостол мудрен певец соитья утих утих увял
Как осенний горный заброшенный сад
И некому более собирать тучные златые плоды его кроме жены Хуршеды Сарданаппал Хаммураппи Тейи...
Великая курчавая горная безумная вечновесенняя в шароварах бухарских река впала в тихое озеро сладчайшее
Много сладких ночей курчавых кроветворных семятворных прошло у Ходжи и Хуршеды.
Но вот стал великий гонец певец соитья пропадать исчезать из одеял и лядвей и лона и кибитки Хуршеды Хардуббы Халлссуты.
Куда он уходил?
– Куда? куда? куда? – рыдала Ххххуршеда обладательница сладчайших ягодиц и лона змеиного скачущего льстивого вечнотекучего вечнозеленого вечнонаперченного гнезда фаллоса Насреддина.
О если муж ваш бежит безнадежно за плодотворящим зеббом-фаллосом своим невесть пенно куда-то – о мудрые! – не надо ему мешать, как нельзя мешать камнепаду в горах иль разливу весенних рек в полях...
Айх !.. Тут улыбается сам Господь Миров Аллах!..
И беглый Ходжа долго шел скакал как козел-архар в горах в туманах у родной реки Кафирнихан.
Весна, первоначальная текучая талая была когда человек после зимы залежалой ежемгновенно готов к великому соитью всепоглощающему
И Ходжа пожалел в речном шалом ветре что много ночей и семян он истратил в одном гнезде Хуршеды Аменхотепп отнимая свой великий зебб усладитель у других жен и дев взыскующих...
А а а Ходжа бежал растопыренно распаренно распаленно раскаленно в одном одеяле павлиньем вдоль курящейся вечнобьющейся как в вечном соитье реки Кафирнихан...
...О океан сладчайших соитий! я плыву растворяюсь в тебе!.. где жена моя? где семья моя? где семейные тошные как осенние листья одеяла бархатные мои? И тут на брегу Кафирнихана стояла Мусобикка-Хальда о тринадцати спелых зрелых летах с кумганом речной воды и она расплескала всю воду когда увидела несущегося в одеяле павлиньем великого Ходжу Зеббоносца о котором с детства спелого слышала яро и воздыхала уповала мечтала.
И тут алое необъятное одеяло упало с яростного ослиного тела его но необъятный ствол удерживал навесу набегу родильное одеяло бамбук камыш – но где где где ты брат видел такой бамбук? такой камыш? только меж ног великого Ходжи! Только!..
– Ах Мусобикка тринадцатилетняя с тринадцатью плетеными змеиными курчавыми косичками а ты спелая не хочешь посидеть на одеяле этом бушующем павлиньем?
А я расплету все твои тринадцать девичьих косичек и заплету четырнадцатую курчавую меж уж уже переспелых шелковых персиковых абрикосовых ног ног ног твоих заждавшихся застоявшихся? а?
– Ай Ходжа я ужаленная златомедовая пчела оса! я люблю сидеть на деревьях на ветвях на гладких сучьях суках! ай люблю!
Ай обильное одеяло держится на одном стволе ай ал ай а как я удержусь? а не поникнет не рухнет сук ствол зебб фаллос твой а? а? а?..
– А на таких стволах держится не только обильное тяжкое павлинье одеяло а весь мир земной держится на этом суку стволе а я думаю что и загробный мир тоже стоит висит покоится ярится сладко на нем на нем на нем! ойе! ойе! ойе!
Садись на ствол весело и я заплету четырнадцатую курчавую каракулевую косичку меж твоих веселых бушующих лакомых ног ног ног... Ойе!..
И она села на сук на ствол нос одеяло на нем а Ходжа косичку курчавую из первых юных кудрей меж ног её мудро заплел...
....Ойе! весной даже лазоревая прозрачная струистая стрекоза мечтает о погромном зеббе фаллосе стволе неистового кровомутного осла осла осла! Ойе! Айя!
А потом Ходжа снял одеяло и они легли на одеяло и Ходжа лежал забвенно сонно на одеяле а Мусобикка-Хальда весело плескалась пласталась терзалась терялась скакала удавалась услаждалась на неистовом зеббе его... Ойе!
Но потом она изнеможенно пала рухнула с непомерной живой высоты необъятного ствола и уснула великим родильным сном девственницы зачавшей несвятого младенца острозеббого.
Тогда великий Ходжа благодарно поцеловал уж не дитя уж не деву а грядущую приречную жену матерь и собрал разгромленное разрушенное одеяло алое павлинье все еще павлинье а местами малиновое от девственницы нарушенной и пошел опустошенно обрадованно вдоль реки бьющейся в вечном соитье о котором только мечтал великий зеббоносец.
А жена его Хуршеда Хаммураппи ХХХХ до нашей эры и до всех эр с молниевидным каратагским ножом для убиенья быков хотела убить его когда он сонно лежал витал в одеяле как новорожденный но учуяла что это только начало его зеббодеяний и пошла за ним с нагим приготовленным ножом ибо была любопытна более, чем ревнива, как и все жены на земле...
А Ходжа уж не бежал а шел радостно упоенно вдоль родной реки бьющейся в вечной судороге соитья белопенной пенножемчужной алмазно-рассыпчатой...
А Ходжа шел радостный раздольный летучий как всегда радостно необъятно грядет по земле муж только что сошедший с удоволенной опустошенной колодезной жены сладчайшей сладимой детотаящей....
Но! Но! Но!
Тут у реки лежали сахарные женовидные мраморные гладчайшие приречные валуны валуны валуны бараньи лбы но меж них и прилепляясь к теплу их сливаясь с ними лежала сахарная валуноногая с ягодицами валунами телесными живыми с грудями альпийскими снежными и персиковыми миндальными во цвете сосками великая вдова-валун Хайдара-Хур-Нур-Хайдарабад-Хайддада...
И она лежала на солнце нагая средь валунов и она была живой валун средь валунов.
И она загорала средь белых белых белых валунов и была средь них неразличима...
И Ходжа не учуял ее но его чуткий зебб великого женолова восстал учуял узнал как баран чует ход скорпиона под майским мшистым камнем.
И тогда великий Ходжа покорился зову зебба продолжателя рода его и покорно благодарно возлег на валуны Айдары Хмур Кнур Хайдарабад на живо дышащие Сахары мраморы шелка кожи атласы льстивые текучие плоды ее и прилепился к ним и изнемог истратился истек усладился на них и под ними...
Тогда жена Хуршеда плачущая воздела вознесла нож жены верной над живыми валунами бьющимися в тленном соитье близ бьющейся в вечном соитье реки но потом опечалилась и поникла... И поник справедливый нож её...
Тогда мыча от сладости прошедшей Ходжа взял в руки алое павлинье одеяло и хотел накрыть им спящую Хайдрру валунную атласную но она во сне сбросила жаркое одеяло ибо тело её пылало от зачатья ибо в ней всходили бешеные семена великого зачинателя принимались приживались набухали яро избыточно и Ходжа взял одеяло и пошел вдоль реки ибо Хайдара уже была чреватое лоно земля пахотная великого зачатья и в ней уже взялся собирался новый, маленький юный птенец Ходжа Насреддин... И в этом было бесемертие великого Мудреца...
А жена верная Хуршеда неслышно пошла за ним ступая в приречном нежном песке что напоминал ей мягкие уступчивые руки и ноги и губы ласковые шепчущие ночные великого мужа её Ходжи Насреддина...
Хайяяя!.. Хуршеда ослепленная остановилась и дивилась и любовалась и затаилась за цветущим древом миндаля.
А средь цветущих кустов стоял бухарский алый розовый отрок мальчик а а в руках миндальных его было самаркандское зеркало с витой золотой ручкой и мальчик гляделся радостно в зеркало и кисточкой исполненной сурьмы синьцзянской красил себе извилистые ресницы и брови.
И, мальчик отрок радостно властно встал на пути Ходжи.
А путь Ходжи проходил чрез миндальный цветущий сад и чрез мальчика отрока бухарского спелого многоспелого уже – увы! – многоумелого
Но Ходжа вздохнул и целомудренно чисто хотел пройти мимо мальчика отрока ядоносного бухарского но отрок прут зеленый дымчатый бережно обнял великого зеббоносца и зашептал:
– О Великий странник в океане соитий! Путь твой идет чрез сад миндальный мой розовый! и чрез меня! погляди в зеркало мое и ты увидишь, как ты стар, а я спело преданно молод!.. Я яблоко младое – а ты червь сосущий сладко недра яблока младого!.. Упейся улейся яблоком сладко-тленного бытия, о червь мудрости, великий Ходжа!..
О Великий Зеббоносец! отведай червь яблочных яблок ягодиц моих спелых неистово покорно круглых!.. как колеса высоких блаженных ферганских ханских арб колесниц!
Дай я насурмлю этой кисточкой твои брови и бороду. И на великом бессмертном зеббе твоем нарисую жгучий необъятный иероглиф любви!... Горящий иероглиф соитья!
О Великий Зеббоносец, не утомился не устал ли ты носить в одиночку великий ствол зебб фаллос свой?
Дай хоть на время и мне поносить вместить его и помочь тебе вдвоем со мной носить его и взять на себя благородную живительную спелость тяжесть его! о!
О Великий Зеббоносец поделись богатством своим! Ты же щедр и вечно помогаешь бедным и делишься с ними дарами своими!
Поделись со мной наклонно склонно даром избыточным щедротекучим своим. Давай! хоть на миг! понесем! вдвоем! ствол твой!..
И мальчик находчиво сбросил с себя златотканный чекмень и стал как яблоко наг.
И великий щедрый Ходжа, безнадежно сбросил с себя алое защитное одеяло свое и поделился с бухарским насурмленным тугим капризным льстивым извилистым изворотливым мальчиком и расщедрился...
И приложился прибился и приноровился прилепился и усладился неслыханно и усладил уложил усадил укачал неслыханно. Но потом Ходжа сказал:
– Не люблю метать тучные родильные семена о камень а мужелюбы это бесплодные камни...
И пошел прочь от расписного стонущего в миндальных кустах отрока мальчика и не оглянулся ни разу а только зябко омылся в реке и покрылся родимым одеялом,
А мальчик радостно растопыренно сладостно стонал от греховного соитья и стон его перекрывал порой святой рев реки, но потом стон утих и река вновь победно забилась в вечном пенном соитье...
А жена великого зеббоносца Ходжи Насреддина вначале влюбилась в извилистого мальчика миндального но узрев неслыханное мужесоитье неплодное каменное невиданное уже возжелала хищно убить ножом юного отрока совратителя.
Но потом она пошла за мужем своим вдоль реки чуя что не иссякли странствия зебба его щедрого.
Но Хуршеда Хеопс Тантра Таласса уже устала от любовных плясок мужа своего и справедливый нож устал в руках честных её.
А дорога все утомительней поднималась в горы Рамита к снежным бездыханным вершинам альпийским.
И Хуршеда дивилась что древний муж участник жертва всех встречных соитий её бедный Ходжа Насреддин все выше и круче уходил в безлюдные нагие горы в царство нагих камней.
И Хуршеда Боробудур устала утомилась с ножом её и когда младая спелая белая снежная ослица преданно явилась на горе на пути Ходжи и Ходжа обреченно не обошел её а обласкал помял пошатал исступленную шелковую кожу её и поместил в неё зебб свой обреченно и погнал её толчками, могучими, как хаитское земле трясенье с горы в реку и загнал её в воды бешеной реки Кафирнихан а потом омыл в ледяных волнах своего ослиного алого пастуха и от ледяных волн пастух опять прибыл необъятно несметно восстал но ослица учуяв убоялась разрушенья лона чрева своего и в бушующую реку на другой брег спасительно упоительно бежала ушла...
Но дорога все выше стремилась струилась вилась в горы. И уже начинались блаженные альпийские луга джайлоо где шел святой окот убой каракулевых агнцев барашков.
И тут Ходжа положил на снег вечный алое свое одеяло и задремал сладко.
Но тут пастух локаец Дарий Сарданапал 333 из великой династии альпийских пастухов почтительно разбудил великого мудреца и принес в дастархане-скатерти цветастой кочевой вяленое баранье мясо и овечий ноздреватый сыр и гиссарскую лепешку и густой как сыр каймок-сливки и бутыль русской водки-араки.
И Ходжа как воду легко и сонно выпил всю бутыль и съел все мясо и сыр и каймок и лепешку и спело уснул в алом одеяле и от густой еды сытые семена потраченные в теле его вновь явились родились зароились восстали для новых соитий великий зебб Ходжи приготовляя
Айхйяааааааааааахххййййяааааааааа
Но тут великий зеббостроитель зеббоносец проснулся потому что кто-то терзал мучил его спящий зебб сладчайшими бархатными мяклыми губами младенческими зубами устами.
Ходжа открыл один зеленый глаз а он был разноглазый – другой глаз был черен как ночь вселенной – и увидел у зебба спящего своего каракулевого несметно курчавого агнца ягненка и ягненок искал сосок матери своей овцы и вот набрел на находчивый необъятный вселенский зебб Насреддина.
Тогда Ходжа сказал иль подумал:
– О зебб мой утешитель не только мой а всех встречных тварей и не они одни жертвы мои а я жертва их...
И стало ему печально от истины сей. Но не отогнал он агнца сосущего...
А жена Хуршеда Хуфу Каджурахо райская мухоловка глядела на спящего на алом одеяле мужа своего и радостно сосущего агнца и впервые пожалела великого зеббоносца.
И впервые рука ее не хотела выпустить метнуть гневный справедливый нож верной жены.
И еще зло мстительно ревниво подумала она: «Не жаль мне что с агнцев этих снимают сдирают каракулевую шкурку»...
Но потом каракулевый ярый ягненок отошел от Ходжи.
Но потом Ходжа поднялся с алого одеяла и обнял благодарно гостеприимного локайца пастуха Дария Гуштаспа III и пошел побрел в дальные горы к гнездам орлов и грифов-могильников дегустаторов свежей зоркой пади.
И Хуршеда чуя близкий исход конец великим путешествиям зебба мужа своего нежно и хищно изогнувшись повлеклась за Ходжой который обреченно разочарованно брел за хозяином-зеббом путеводительным своим. Ойхххххо! Аллах помоги мне!..
Ведь за горами уже небо начинается и там кончатся все странствия плотяного земного зебба мужа моего! Ойххххооо!.. Ведь не пернатый же! не крылатый же он! Ойхооо!..
Но тут Хуршеда вновь была в смятенье и вновь нож восстал в руке её и искал убить мужа её.
Ибо на вершине нагой скалы было гнездо орлов и Ходжа легко взошел на скалу.
И Хуршеда почуяла что Ходжа уже был здесь и знал тропу к гнезду
И тут с небес опустилась явилась белая орлица и она тихо нежно смятенно покорно села близ Ходжи и радостно ало опустила горбатый адский клюв свой и подъяла перья литые хищные свои являя сокровенность свою пернатой подруги и крылатой жены и они соединились и радостно бились вились в птичьем орлем соитьи.
И тут Хуршеда вновь разъярившись хотела ударить уязвить ножом мужа своего птицелова но тут нож упал из рук её потому что орлица, замахала несметными крылами и Ходжа припал к ней объяв ее руками и к священному ужасу Хуршеды они подпрыгнули и стали неразлучно летать от одной скалы к другой и так бились в воздушном бешеном соитье и летали, витали над скалами и иногда белые перья орлица роняла а Ходжа уронил свои сапаги-чарохи и летал босоного прильнув припав прикипев совпадая со орлицей летящей...
И они летали витали над скалами в святом исступленном соитье но потом устали увяли и почти на скалу пали пали пали и долго долго разлучались... друг от друга отделялись о разлеплялись как утром веки сладко спящего дитяти... Айххха!
Ах Хуршеда! А кто еще в мире этом видел такое слиянье соитье двуногого и пернатой? человека и птицы древлейшее первоначальное первозданное соитье? где? кто увидит?
Ай Аллах! только соитье возвышает нас и мы витаем летаем над землей как птицы? а в любви все человеки – это птицы птицы птицы?..
Иль это паренье паденье только почудилось Хуршеде от усталой безумной рыдалистой ревности высокогорной её? Иль?.. Ойх! Ойххх!...
И Хуршеда подумала печально что они с Ходжой влюбленно неразлучно низко обречённо бились струились в одеялах но никогда не летали не витали.
А великий воздухоплаватель Ходжа Насреддин преодолевший в великом птичьем соитье непобедимую силу земного притяженья собрав разрушенное растоптанное алое одеяло семейное пошел от великих высоких скал поднебесных к последней самой высокой горе Хан-Кондара за которой уже не было ничего кроме крутой пропасти и необъятного лазоревого равнодушного к страданьям человеков как буддийские мудрецы неба неба неба куда уходят все души человеков и где покоится Великая Страна Усопших откуда приходят к нам часто гонцы наших усопших предков а мы не всегда узнаем их а мы никогда не узнаем их...
А гора Хан-Кондара сияла необъятными ликующими альпийскими снегами и Ходжа сладостно шел босой по сыпучим снегам ибо сапоги-чарохи он потерял уронил с небес когда витал с орлицей снежной перламутровой синеглазой.
О! что в мире слаще сладости бродить по девственным высокогорным снегам девьим разбивая разминая разрушая их хрусткое щекотливое первозданное девство? их сыпучую плеву алмазную корку? Что? что? что?..
А Хуршеда предвкушая исход великих путешествий великого Мужа своего скользила по ослепительным крупитчатым снегам ступая в следы Ходжи и дивясь их животворной великости и парной животной живучести – следы розово дымились...
Никого не было окрест кроме льющихся слепящих снегов
И кто же еще будет совокупляться соединяться как прежде с несчастным мужем исчерпанным истраченным моим?
Ойхххо! Ужель? Ужель? Ужель?
О! О! О...
О! там в алмазных снегах нежно дымчато стояла цветущая талая двустволая горная алыча женовидная древесная юная жена алыча горная одинокая одинокая....
Тогда Ходжа снял с себя одеяло алое разорванное и оно на морозе снежных вершин стало звонким почти стеклянным и тогда Ходжа бросил в несметную пропасть осколки обломки алого изломанного одеяла и стал радостно нагим среди пустынных слепящих алмазных снегов снегов..
И жена радостно подивилась статной молодой плоти тела его и побежала радостно за ним еще не чуя исхода.
А радостный Ходжа Насреддин великий пловец в океане безбрежных соитий побежал наго по снегам.
И нежно подбежал к алыче цветущей
и она встрепенулась заструилась как живая и она затрепетала и Хуршеда увидела учуяла как она затрепетала замаялась задрожала как жена верная живая сладостная долгожданная.
И Ходжа безнадежно нежно объял обнял окружил её руками и ногами и поместил нежно тихо бережно стреловидный несметный алый зебб фаллос меж двух её женовидных бархатных стволов.
О!..
И Ходжа закрыл великие свои глаза: и изумрудный глаз земного мира и бездонно-черный глаз глядящий в иные загробные миры и зашептал:
– Алыча алыча жена вечная моя! Ты никогда никуда не уйдешь! не изменишь! не убежишь! Ты вечная вечная снежная альпийская небесная любовь любовь жена моя!... И алыча чутко благодарно задрожав осыпала его живыми атласными детучими лепестками и он весь затонул сладостно в метели снежных лепестков... О!... О! О!
Тогда Хуршеда Ситора Сарипута поняла что это вечная любовь.
Тогда она яро зарыдала.
Тогда Хуршеда неслышно подошла к мужу Великому Страдальцу Певцу Апостолу Жертве Соитий и ударила полоснула уязвила его ножом вмиг ставшим гранатовым текучим. Вот они – кроткие семейные справедливые ножи!.. Айхххйи...
Тогда алыча безвинная обагрилась человечьей кровью и стала живой плотиной алой алой от крови бессмертного Ходжи Насреддина на алой алыче распятого от любви вечной необъятной.
Аллах! Аллах! Всенебесный! Всемогущий! А может ли вкусить смерть Твой вечный Ходжа Насреддин странник и всех соитий святой участник?..
О святой океан соитий! Кто радостно не тонул в твоих плодоносных волнах?.. Айхххйа!..
И я! И я!.. Айя!..
Илья Глазунов МОЙ СТОЛЫПИН (Из книги воспоминаний)
«Счастлив умереть за Царя».
П.А. Столыпин. 1 сентября 1911 года.
Как и многие, на первых порах горбачевской перестройки я верил, что действительно началась борьба с окостеневшей всевластной диктатурой Политбюро и КГБ, что грядет чуть не «новый НЭП», когда будет дана свобода частной инициативе – при сохранении ключевых экономических позиций в руках сильного единого государства. Верилось мне также, что в условиях свободы слова и гласности с русской культуры, наконец-то, падут идеологические оковы, и к нам вернется былая духовность.
Клеймившие доселе Глазунова как художника, «не помогающего строить коммунизм», воспевающего «проклятое прошлое» с его православной церковностью, Союз художников и Академия художеств СССР впервые пригласили меня принять участие во Всесоюзной художественной выставке в Манеже.
Мне позвонили за день до ее открытия и сказали, что ждут от меня две картины по моему выбору. Вспомнив свою юность, я завернул в простыни «Воскрешение Лазаря» и, размером поменьше, «Детство Андрея Рублева». Вместе с добровольцем-помощником мы «доперли» их пешком от Калашного до Манежа. Вошли со служебного входа и сразу направились в дирекцию выставки, где, как нам сказал постовой, уже находились президент Академии художеств Б.С.Угаров и глава Союза художников РСФСР С.П.Ткачев.
Незадолго до этого кто-то из моих знакомых рассказал мне, как генсек Горбачев на одной из недавних выставок остановился у какого-то пейзажа и, ни к кому не обращаясь, произнес: «А, церковь!..» Услужливо подлетевший к нему Сергей Ткачев затараторил: «Михаил Сергеевич, знаете, мы и так уж до минимума свели церковные мотивы, но два-три пейзажика все-таки проскочили». Горбачев посмотрел на худчиновника с холодным удивлением: «А зря вы так относитесь к памятникам русского зодчества – чего же тут бояться?»
Рассказавший мне эту историю коллега улыбнулся: «Вот так, Илья, новые времена пришли! А Ткачев-то побледнел даже – не угодил…»
Все это вспомнилось, когда я открыл дверь в дирекцию Манежа и увидел вальяжно развалившегося в кресле президента АХ Угарова. В свое время я застал еще его на берегах Невы в институте им. Репина. Я был первокурсником, а он уже защищал аспирантскую работу на тему о счастливой жизни советских колхозников. В Академии его почему-то называли «Берка-кантонист».
Ткачев, в отличие от Угарова, расплылся в улыбке, увидев меня: «Здравствуйте, здравствуйте, Илья Сергеевич! Вот видите – и вы теперь будете представлены на нашей общей совместной выставке советских художников! Сами понимаете: перестройка, все меняется»,– хихикал он, потирая руки и кивая головой с прямым пробором, как у передовиков труда на плакатах 60-х годов.
Я вежливо спросил у руководителей советского искусства: «Мне будет позволено выставить две картины или одну?» Ткачев подчеркнуто вежливо забубнил: «Одну, одну! У нас совсем уже места нет, художников хороших в стране, к счастью, много, но Манеж-то не резиновый! Разворачивайте обе, сейчас и выберем».
Угаров, ненавидевший меня и словом и делом ничуть не меньше приторного Ткачева, презрительно процедил: «А зачем разворачивать? Выставим ту, которая поменьше. А орясину эту уносите домой – товарищ Ткачев прав, места нет».
В день открытия выставку посетили Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной. Тайно симпатизировавший мне тогдашний парторг МОСХа Виталий Абакумов, смеясь, рассказывал на следующий день за чашкой чаю: "Ну и шухер ты навел вчера в Манеже, Илья! Угарова и Ткачева прямо колотило, как в лихорадке. Раиса Максимовна, обойдя с Горбачевым всю выставку, вдруг спросила:
– А где же работы нашего самого известного художника Ильи Глазунова?
– Ну как же, Раиса Максимовна, есть и Глазунов! Правда, он решил только одну работу показать – «Детство Андрея Рублева». У нас все художники представлены…
Абакумов, оживленно потирая руки, продолжил: "И вот, представляешь, Илья, вся толпа сопровождающих повернула назад и двинулась снова обратно к служебному входу, куда они, собаки, твоего «Андрея…» задвинули – в темный угол бокового отсека. Генсек с женой простояли возле картины минут пять, не меньше! Потом М.С. сказал: «Я Илью давно знаю, еще с комсомольских времен». А Раиса поддержала: «Какой глубокий психологизм, какая духовность выражена в этой работе!»
Но самое удивительное произошло потом. Наутро мне позвонил сам министр культуры СССР П.Н.Демичев. Его помощник Г.Г.Стрельников, с которым меня связывала уже несколько лет сердечная дружба и которому я столь многим обязан, тут же перезвонил мне и бодро заявил:
– Ильюшенька, ноги в руки, хватай такси и быстренько к нам, а то у Петра Ниловича через час большое совещание.
– А что случилось?– настороженно спросил я.
– Придешь – узнаешь. Не волнуйся, все хорошо,– загадочно ответил Стрельников.
В отличие от Фурцевой, Демичев симпатизировал мне, но, боясь своры художников, с которыми я «шагал не в ногу», поддерживал вяло, однако не давал топтать и унижать. Как говорится, и на том спасибо.
– Отдышись и поправь галстук,– напутствовал меня Геннадий Геннадиевич.
Я открыл тяжелую «руководящую» дверь.
– А, Илья, садись,– пожав мою руку, сказал министр.– Должен тебя поздравить от всей души – ты создал настоящий шедевр.
Я растерянно молчал: всего ожидал, но такого…
– Ну, что ты рот раскрыл?– по-начальственному широко улыбнулся Демичев.– Речь идет о твоей картине, где изображен со свечой в руке великий художник древней Руси Андрей Рублев. Мы ее хотим приобрести и навечно повесить в Третьяковской галерее.
Потом со значительностью в голосе добавил:
– От нее в восторге Михаил Сергеевич, и я его мнение полностью разделяю.
Запомнился морозный московский день, когда меня снова пригласили в Министерство культуры. На этот раз пришлось подождать в приемной: у Демичева шло заседание художественного совета, где, среди прочих работ, должны были оценить стоимость и моего «Андрея Рублева». Заглянув в щелку приоткрывшейся двери, за которой заседал аппарат соцреализма, я увидел знакомые мне лица: Д.Шмаринов, Г.Налбандян, Решетников, Кеменов и проч.
Вышедший ко мне начальник ГлавИЗО тех лет Генрих Иванович Попов, плотно закрыв за собой дверь, не мог скрыть смущения:
– Илья Сергеевич, для вас не новость отношение к вам ваших маститых коллег. Они единодушно проголосовали против вашего «Рублева…» Он-де не представляет никакой художественной ценности, а потому они не намерены тратить на такую картину ни копейки из отпущенного им фонда. Не огорчайтесь! Вам ведь это не впервой…
Грустный Ген Геныч (как звал я своего друга), нервно перебирая бумаги на служебном столе, вскользь посмотрел на меня и сказал: «Петр Нилович три дня будет очень занят. Постараюсь, чтобы он принял тебя в пятницу».
Через три дня мы снова встретились с Демичевым.
– Сколько раз говорил я тебе, Илья,– услышал я тихий голос министра,– что ты должен превозмочь себя, свой дурной характер и найти, наконец, контакт с другими талантливыми и тоже дорогими мне художниками. А ты, говорят, нетерпим к ним, да и на язык не воздержан…
Я, неожиданно для себя, перебил его:
– Петр Нилович, даю слово, нигде и никогда не ругал ни маститых, ни других коллег. Но не об этом речь. В моей жизни еще не было случая, чтобы министр культуры СССР пригласил меня к себе, назвал мою работу шедевром и поздравил с успехом. А то, что сам Генеральный секретарь так хорошо о ней отозвался, как и тысячи простых зрителей… Вот это для меня главное!
– У меня осталась минута,– вздохнул Демичев, вскинув руку с часами.– Сейчас встречаюсь с нашими великими звездами – Ростроповичем и Вишневской. Ты, кстати, тоже не можешь пожаловаться на отсутствие славы и успеха. Потому буду краток: я не могу отменить решение худсовета, сам понимаешь. В моей личной власти закупать картины, не превышающие по стоимости четырех тысяч рублей. Так что за твоего «Андрея…», который, конечно, стоит гораздо больше, я не могу заплатить 70 или 100 тысяч, как, например, Налбандяну – необходимо большинство голосов худсовета.
Министр снова вздохнул и сказал:
– Все, что могу – это выплатить тебе гонорар в размере четырех тысяч; кроме того, торжественно обещаю: «Андрей Рублев» твой всегда будет в основной экспозиции Третьяковской галереи!– Он широко улыбнулся и продолжил.– Ты жаловался, Илья, что ни один музей в СССР не показывает ни одной твоей работы. Соглашайся, иначе я буду бессилен помочь тебе.
Не раздумывая, я согласился и вскоре получил свой «огромный» гонорар. Но, к сожалению, ни «Андрея Рублева», ни каких-либо других моих картин так до сих пор и не показывают в экспозициях отечественных музеев, включая запасники родного петербургского Русского музея…
Я благодарен П.Н.Демичеву еще и за то, что он дал мне возможность поставить на сцене Большого театра Союза ССР вместе с моей женой, художником Н.А.Виноградовой-Бенуа одну из самых великих национальных русских опер – «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». И ее премьера, когда дирижировал один из лучших дирижеров мира Евгений Светланов, прошла триумфально, несмотря на скупой холод советской прессы. По мнению многих специалистов и критиков, моя постановка возродила лучшие традиции русской сценографии, связанные с именами Васнецова, Бенуа, Коровина, Головина и других славных участников дягилевских «русских сезонов» в Париже. Министр культуры, дочь которого пела в Большом театре, счел нужным публично заявить, что это – лучшая оперная постановка за последние десять лет и распорядился выдать мне и моей жене премию – по шестьдесят рублей каждому...
* * *
Благодаря перестройке я получил, наконец, право распоряжаться третью денежных сумм, получаемых за билеты на моих многолюдных выставках. Так, в моем родном тогда еще Ленинграде всю треть денег, вырученных за билеты, я перевел на восстановление решетки знаменитого Александровского сада. Увы, Ленсовет, получив деньги, счел нужным потратить их на какие-то другие цели. Нынче такая наглая «практика» не просто стала нормой: пожертвованные благотворителями средства обычно просто «испаряются», исчезают из страны, оседая на личных счетах ловкачей где-нибудь в Швейцарии или на Багамах…
В перестроечные годы мне удалось через молодежный «Спутник» несколько раз вывезти студентов моей мастерской в Суриковском институте в Италию и Испанию. Наградой были для меня восторженные глаза учеников, несомненный рост их творческого мастерства. Горжусь, что многие из них ныне обрели заслуженную славу и зрительскую симпатию и у нас в стране, и за рубежом.
Не забыть, как в Испании, напоенные гением Веласкеса в Прадо и Эль Греко в Толедо, мои студенты, прощаясь на рассвете с Мадридом, целовали бронзовую ногу скульптуры Веласкеса. И вот тогда-то, в 1988 году, уже будучи почетным академиком королевских Академий Мадрида и Барселоны и автором интерьеров нашего посольства в испанской столице, я согласился дать интервью самой солидной испанской газете «АВС». Мог ли я предполагать тогда, какую грязную историю состряпает из этого интервью аккредитованный в Испании журналист московских «Известий» некто Верников, о котором все говорили, что он агент КГБ…
Весь мир тогда интересовала наша сверхдержава, где «пошел процесс» новых реформ, а главным реформатором у нас и во всем мире был провозглашен Горби. Но я всегда считал и считаю самым великим реформатором России Петра Аркадьевича Столыпина. Именно так я и заявил испанскому журналисту «АВС». Помню, как удивленно взметнулись его черные брови на смуглом лице. «А почему не Горбачев?»– удивленно спросил он. Говорили мы долго и о разном… Естественно, Верникову и его хозяевам в Москве все это не могло понравиться…
