Текст книги "Газета День Литературы # 57 (2001 6)"

Андрей Новиков ТОЧКА ПЛАВЛЕНИЯ (Антропологическая революция демократии)

Когда после революции наступала

реакция, то выяснялось, чем,

собственно, была революция.

Макс Штирнер. «Единственный»

Честно сказать, давно уже думаю над одним вопросом. Чем была эта демократическая революция 90-х?

Каждая революция, составляющая затем эпоху (например, коммунистическая 1917-го) знала свое напряжение, свой сверхчеловеческий пик, свою точку плавления и – затем – точку застывания, в которых создавалась какая-то новая нравственная ситуация, новая система ценностей.

С коммунистическим плавлением все ясно: у них тогда, в 1917-м, появились Павки Корчагины с растрескавшимися губами и ненавидящими воспаленными глазами, – они-то и создали будущий антропологический тип социалистического человека, который и Магнитки строил, и Родину защищал, и – кстати – врагов народа в застенках уничтожал тоже. Ничего личного, только ради общего, ради будущего!

Чудовищный, но прекрасный по-своему тип человека! Великий тип!

Социалистические экзистенциалы 60-х создали что-то иное: доброту, человечность, детскость, сентиментальность (материалом служила, правда, все та же героическая и кровожадная коммунистическая натура, но в результате получилось что-то очень иное – «комиссары в пыльных шлемах», идущие чуть ли не с гитарами по дорогам гражданской войны).

Я вообще, кстати, разделил бы советскую историю на два периода: послереволюционный и послевоенный. Великая Отечественная война очень изменила советского человека, наполнила его тем, чего раньше не было; непосредственно в ней или перед ней (1940–1941) родилось самое удивительное поколение всего советского ХХ века – ШЕСТИДЕСЯТНИКИ, которые не идеологически, а поэтически преобразили коммунистический режим, ввели в него какие-то экзистенциальные, сентиментальные энергии. Это тоже была революция – ВНУТРЕННЯЯ. Больше, чем революция – пролог Реформации.

Брежневский режим скомкал эти энергии, эти чувства, создал на основе их новый патриотический строй, который, лишенный искренности, вскоре начал гнить и источать удушливый запах, как выброшенная на берег водоросль.

Вот эту-то гниющую массу и должна была преобразить Перестройка. Но случилось что-то совсем другое: выплеск материальных либеральных энергий, с одной стороны, и духовной сумятицы – с другой, долгое время копившихся в недрах брежневизма.

Добавьте сюда демографический взрыв, которого не могло быть, понятное дело, в военное время, но который стал осуществляться уже к 1950—1970-м: именно наплодившиеся в то время акселераты и разнесли в клочья Систему в конце 1980-х. (Демографическая революция – кстати, составная часть антропологической , о которой идет речь).

Чем же была наша "либеральная революция эпохи перестройки?

Прежде всего – и это очень важно отметить – ЗАРОДЫШЕМ БУДУЩЕГО НАЦИОНАЛИЗМА. В 1990–1991 гг. демократы выходили с лозунгами «Да здравствует Россия», «Да здравствует российский суверенитет!». Именно эти лозунги и были затем переняты у них патриотами. Русская либеральная революция была на редкость бездарна в своих политических технологиях, которыми она ломала ненавистный коммунистический режим. Представьте, что в 1917-м большевики пошли бы с лозунгом «Долой царя, да здравствует царевич Алексей!» – хрен редьки был бы не слаще. А здесь демократы шли с плакатами: «Долой Империю, да здравствует Россия!» – То есть возможно допустить, что они таким образом пытались переиграть Империю, но вышло так, что Империя переиграла их. Галина Васильевна Старовойтова и Юрий Николаевич Афанасьев были вроде неглупые люди, так чего же дурью маялись?

Второе, что отличало русскую либеральную революцию, – это поразительный экономизм и материализм. Европейским либеральным модернизациям предшествовала духовная Реформация, а ей – в свою очередь – Крестовые походы, героическое Средневековье, католицизм. Там много чего было, без чего и Реформации-то никакой не произошло бы. У нас же – шестисотлетняя самодержавная традиция да семьдесят лет «модернистского» коммунистического строя, воспроизведшего это же самодержавие. Начинать модернизировать такую страну – все равно что, извините, яйца тигру расческой чесать. Это была провокация демократов, не понимающих, какие энергии они тем самым будят. Вообще, нигде так не обнаруживаются традиции, как в модернизациях, – если, конечно, они, эти модернизации, имеют внутренний источник (не как в Германии и Японии). А у нас была ВНУТРЕННЯЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ. Яйца тигру чесали ВНУТРИ клетки. Это была, конечно, несусветная наглость: войти к тигру в клетку – предварительно одевшись лицемерно в тигриную шкуру – и начать чесать ему яйца. И в конце концов вулкан народной жизни, который «демократы» пробудили сверху, пораскидывал их всех. Тигру надоело чесаться…

Во-вторых, либеральная революция – при внешней радикальности и модернистичности своих целей – была в действительности очень ретроспективной, обращенной В ПРОШЛОЕ, а не в будущее.

Мне уже приходилось высказывать странное наблюдение, сделанное еще в начале 1990-х годов: демократы повернули историю вспять. Смена ориентиров, начиная с 1985-го и кончая концом 1990-х, словно повторяла развитие начала ХХ столетия, но… в обратном направлении: сначала андроповско-горбачевский неосталинизм («наведение порядка»), затем идея НЭПа и «социалистической демократии» (поздняя перестройка), затем идея Февральской революции, затем идеализация Столыпина и Николая II, затем идеализация Александра III. Обратное течение истории!

Можно спросить: как же так получилось, что именно либералы толкнули страну на путь ретроспекции, на путь «консервативной революции» (утопии, обращенной в прошлое)? Ведь они должны были выступить радикальными и последовательными модернизаторами и трансформаторами российской истории?

Я, конечно, понимаю иллюзии людей типа Ю.Афанасьева и Г.Старовойтовой: они хотели съехать с дерева советской истории, зацепившись за сук по имени «Февральская революция, учредительное собрание, триколор». Но сук не выдержал, съехать пришлось еще дальше – в самодержавие; и вот уже отдельные либералы, выступавшие когда-то за Февральскую революцию, становятся апологетами «просвещенного самодержавия», не понимая, что «просвещенное самодержавие» есть такой же самообман, как «социалистическая демократия».

Ответ столь странного поведения «реформаторов» вижу в бездуховности этих людей. У них не было на самом деле вертикали, не было неба над головой, за которое они могли бы зацепиться. Ни одна западная революция никогда не «цеплялась за прошлое» – только за Вечность, за абсолютные ценности (как правило, сопрягавшиеся с Будущим). Либеральные же модернизаторы были, строго говоря, постмодернизаторами: они смотрели не вперед, а назад, но и прошлое их интересовало больше как строительный материал для их «виртуальной России». Это была постмодернистская игра с Историей, попытка клонировать разные исторические периоды России с целью «хорошо пожить в них». Сейчас они пытаются «жить» в рафинированном самодержавии.

Постмодернизм вообще опасен – своим «ретро». Так что, как в случае с национализмом, эти горе-либералы открыли дорогу русским архаическим энергиям, опрокинув все свои первоначальные идеалы. Если бы американцы «играли в английскую историю», они никогда не создали бы свою Федерацию.

Вместо того чтобы Систему кромсать по всем швам, нужно ее было преобразовывать. Имманентно, изнутри, наполняя ее добротой и идеализмом, как это делали «шестидесятники» с гитарами. В свои 22 года, когда этот бардак начинался (то есть 1989–1990 гг.), я был, кстати, убежденным консерватором – это хорошо отражено в моих самиздатовских публикациях того времени. В частности, я был убежденным противником разрушения СССР (а сейчас – противником его реставрации): и не из-за желания «противоречить», как кое-кто думал, а по одной простой причине: Я ЗНАЛ, К ЧЕМУ ЭТО ПРИВЕДЕТ.

Что же создала «наша демократически-патриотическая революция» в итоге?

Ведь нельзя же допустить, что только потребление сникерсов, тампаксов, комфорта, Канарских островов, различных методик омоложения и похудания. Не к этому сводится западная либеральная цивилизация, в основе которой был дух (ныне во многом выветрившийся) – свободы, страдания, труда, отчаяния, надежды на Новый Свет. Западный человек – не «робот потребления», как думают в России, – это героический человек, совершивший свою экзистенциальную революцию, свой подвиг – во имя свободы.

Да но наш-то, НАШ либерализм – обладая теми же экономическими атрибутами (сникерсы-тампаксы-брокеры) – в корне другой! У нас не было Французской революции; у нас не было английского Билля о правах; у нас не было даже Нового Света. У нас было другое, что-то совсем другое. И я задаюсь вопросом: ЧТО? Что совершалось в наших душах, когда мы жрали все эти сникерсы-тампаксы, и потом – когда стали в результате противны себе – прокляли зачем-то Америку (она, Америка, виновата в том, что мы идиотами себя почувствовали)?

Америка «виновата», я думаю, только в одном: в том, что она УРАВНЯЛА нас в материальных атрибутах. Уж лучше бы мы в лаптях ходили да суп с капустой хлебали: все понятней было бы…

Современная русская либеральная цивилизация и западная либеральная цивилизация – омонимы. Между ними только внешнее сходство. По духу, по истории, по страданию они совершенно разные. И, я думаю, чем дальше, тем больше это различие будет обнаруживаться. И чем больше оно будет обнаруживаться, тем угрюмей будет смотреться русский человек в американское (западное) зеркало и в какой-то момент зафигачит в него башмаком. Что ж тут поделать: кривой роже зеркало мешает, а одуревшей от своего «либерализма» России – Америка.

Америка для нас – это проходняк. Не будет ее – станем в Европу смотреться. В Китай. В Ирак! То же самое будет!

Беда в том, что наш «либерализм» возник не в результате духовной революции, а из тела коммунизма, из анабиоза которого были извлечены странные смерзшиеся люди – с кусочками льда, забывшие себя. Эти-то люди и сделались героями посткоммунистической страны. Либерализм разбудил в них «зверя», обнажил в них какой-то глубинный антропологический пласт, который был спрессован коммунистической моралью.

Вот этой антропологической революцией и стала наша «демократия» 1990-х. Люди стали делать то, что им хочется: жрать, хапать, трахаться, убивать конкурентов, убивать просто так, бить в морду, наконец, опять трахаться.

Вспомните, как это было! Как исподволь – в тени Демократии – входил весь этот ужас. Как изменилось поведение людей, их эмоции, их жесты, их манера общаться. Как много стало обманов, конфликтов, убийств. Как появились маньяки, наконец… Маньяк это, наверное, главное дите Демократии. Собственно, кто такой маньяк? Свободный человек? Зверь! Даже не девиант: просто СВОБОДНЫЙ. Снявший с себя все – даже лицо… Вот эта сконцентрированная антропологическая экспрессия, эта сво-бо-да, этот азарт жизни, – мани, мани, мани! – и стал ТОЧКОЙ ПЛАВЛЕНИЯ «либерального человека».

Но эта «сумма эмоций», «сумма жестов», «сумма фраз», созданных демократической эрой («мочить»; откатиться на кресле на колесиках, положив ноги на стол; «оттянуться на все сто»; «потусоваться» – не могла быть реализоана в полной мере при «демократии». Демократия, права человека – все это требовало ОБЯЗАТЕЛЬСТВ. А новое поколение не хотело обязательств. Ему нужен был не просто «Запад», но: Дикий Запад, беспредел. Ему нужно было «мочить», «оттягиваться», невзирая ни на какие там права человека. И вот в этот самый момент «либералы» (я говорю, конечно, только о русских либералах, о русских «освобожденных людях») СОДРАЛИ С СЕБЯ ДЕМОКРАТИЮ. Полностью. Раскололи, как ненужную скорлупу. И на свет появилось Чудовище – «либеральный постдемократический человек».

Как это ни странно прозвучит, но точкой фиксации «либерального человека» стала уже эпоха «патриотики», внезапно вломившаяся в общественное сознание вопреки, казалось, всему: вопреки Империи, которую новая Россия сокрушила; вопреки Зюганову, которого не сделали президентом; вопреки «красно-коричневым», которых «разгромили» в октябре 1993-го. Реванш вышел из нутра демократии: как имплантат, Путин забрался в сгнивший мозг Ельцина, жил в нем, а затем с шипением разорвавшегося фугаса, с воем истребителя выскочил из него…

Чеченская война, патриотизм и были как раз, я думаю, ФОРМОЙ РЕАЛИЗАЦИИ либерально-мочистского инстинкта, разбуженного демократией. Чеченская война для нас стала, наверное, тем же, чем был 37-й год для раннего коммунистического режима: временем самоистребления, истребления в тех первоначальных «романтических» формах, в которых эти режимы заявили о себе.

Энергия, которую выпустили коммунисты в 1917-м, которая создала их «героического стального человека», застыла на отметке «1937». Революция начала пожирать себя, и дальше – если бы не Великая Отечественная, разбудившая в народе еще более глубокую энергию, – должен был бы начаться неизбежный рак, метастаз, псевдоморфоз тканей. Но – замечу – именно «героика 1917-го» создала ту сумму эмоций, жестов, фраз, которая затем была реализована в застенках НКВД: ведь не царская же охранка там сидела в чекистских мундирах! Обезьяны революции, использующие тот же самый словарный запас, те же эмоции, что и их подследственные в 1918-м.

– Я б тебя, контру!

Такие же «обезьяны демократии» появились в России: триколор за спиной, набор фраз – «Россия», «федеральные войска», «Конституция» – тот же запас слов, та же сумма эмоций, что и в романтическом 91-м. Пик свободы! Те же, извините, «ребята», что у Белого дома баррикады строили. Демократия сорвала с них маску.

…Ни одна контрреволюция не прыгает выше своей революции. Ни один палач не придумает что-то новое, что не придумали революционеры. Только время масок в такие периоды проходит: палачи снимают маски и вместе с ними – лица. Лиц больше нет ни у кого: только обнаженные сухожилия и нервы. И глаза, особенно глаза – как у того российского пехотинца, у которого чеченская война снесла все лицо, а глаза – живые, горящие, полные боли и какого-то неземного уже понимания, – почему-то оставила…

Антропологическая революция демократии свершилась. Что дальше?

А дальше – неизбежный рак этой Системы, если не появится какой-то новый духовный стержень, новая точка плавления – как в 1941-м. (Второй раз необходимость «плавления» появилась накануне 1985-го, перед Перестройкой: тогда гнила уже поствоенная героическая Система.)

Нынешний либерально-патриотический режим такой точки плавления дать не может. Он лишь консервативно фиксирует либеральную революцию. Я вообще склоняюсь в последнее время к мысли, что Путин – это не Сталин, а скорее Брежнев. Новый вариант Брежнева. У него чисто стабилизационные, а не мобилизационные задачи. Периодически будут сажать, бомбить, «наводить порядок», но новую нравственную ситуацию в обществе Путин вряд ли создаст. Нынешний «патриотизм» – это тоже маска.

Должна наступить какая-то новая эпоха, новая перестройка, новая идеология, которая сдерет с этого гуттаперчевого загадочного человека одну маску. А потом вторую, а потом третью – до тех пор, пока не обнаружится его истинная сущность.

Как у того солдата, которому взрыв снял лицо…

Чеченская война обнажила, я думаю, не патриотические, а какие-то иные, средневековые энергии. Говорю об этом на основе личного общения с воевавшими на этой войне. Честно говоря, ощущение такое, что им наплевать на Россию, – хотя, казалось бы, за нее они отдают свои жизни. В действительности они отдают их за какие-то иные ценности, точное определение которым я пока затрудняюсь подыскать: за «своих командиров», «своих ребят», подчас просто за сам факт самоутверждения на войне, возможность кого-то подстрелить, кого-то попытать, кого-то пограбить. Россией, милостивые государи, здесь и не пахнет. Это маска. Это – СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ВАРВАРСКИЕ ЦЕННОСТИ. Русские войска, воюя с моджахедами, в определенном смысле УПОДОБЛЯЮТСЯ им и находят в этом для себя смысл.

Россия стоит на пороге средневековья. Мне скажут: как вы можете это приветствовать? Отвечаю: СЕЙЧАС я готов уже ВСЁ приветствовать. Даже «это». В конце концов, «это» ненамного хуже вашего «либерального самодержавия». Россия вышла когда-то из средневековья, не пережив того, что пережил в нем Запад: героические крестовые походы, барокко, – так, может быть, опять войдя в него, она станет другой?

Видит Бог, мне противно время, в которое я живу. Но я хочу одного: чтобы исчезли маски, исчезли маски. Пошлите русских солдат на войну – пусть им всем там лица сдерет. Пусть останутся только эти глаза, только эти глаза. Напротив…