Текст книги "Газета День Литературы # 57 (2001 6)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Нам свидеться бы иначе, не здесь
…
Не плачьте, Пушкин!.. Плачьте! Ваши слезы,
как те – их две – Бахчисарая розы,
каким навеки в песне Вашей цвесть!
А небо при светло-печальной это встрече, «все небо – в торжествующем огне!» Но временами Пушкин чудится мне в романе и тогда, когда ни Грибоедов, ни Глушкова не поминают его ни словом. Верно, оттого, что Александр Сергеевич (Господи, и тут не обойдешься без оговорки – оба они Александры Сергеевичи!.. О Пушкине, о Пушкине речь!) «авторизовал» свое время, назвал в нем сам воздух, и потом уж кто и о чем ни пиши, а он всюду проглянет: в словце москвичей с их «особым отпечатком», в жалобе Акакия Акакиевича и даже в циркуляре затащенного поэтом в бессмертие Бенкендорфа. И опять оговорюсь, что дело не в прямой морали – нет Татьяне Глушковой ничего более чуждого, – а в том, что поэтесса очень верно ухватила интонацию века и драматический способ мышления своего героя, его диалогическое слышание мира, перекличку голосов и смыслов, его русский юмор и «русскую хандру».
Это поначалу, в картинах Хмелиты, она больше еще говорила о нем, и почудившийся за окнами грибоедовский вальс влек за собой череду деятельных глаголов: «пьянит», «скользит», «хранит», «напоминает», которыми надо было расшевелить жизнь, стронуть ее с места, а потом уж она пошла сама, и герои заговорили напрямую, сами, наполнив книгу шумом вполне реальной жизни.
И что за герои! что за характеры! – от грозы Кавказа Ермолова и Паскевича до почти неведомого нам, но такого родного по Грибоедову, словно и мы с ним век дружили, С.Н. Бегичева, а там и до юной (16 лет) Нины Чавчавадзе, и полгода не прожившей с мужем, но здесь же, в романе, на наших глазах делающейся легендой любви и верности, высоким и чистым послесловием стремительной грибоедовской судьбы. Гибель мужа и смерть нареченного вслед отцу Александром едва родившегося сына, научили ее такому чувству жизни и пониманию неба, которое открывается только высокому роду и настоящему страданию и которое выговаривается только коснувшимся вечности сердцем.
Подлинность поэта вернее всего проверяется в горьких страницах, где не заслонишься мастерством и где слово диктуется не умом, а полнотой со-чувствия и не по книгам наживаемого знания:
"Как рассказать?.. Он прожил только час,
мой сын, дитя жестокого страданья.
Напрасны были наши упованья:
без слез, без крика вздрогнул – и угас.
…Там в синеве, просторно без меня…
Здесь мне без них так больно, что – не больно.
Я не дышу, чтоб не спугнуть невольно
их сон, ночной зефир обременя…
Не плачу я, чтоб горькою слезой
не помрачить заоблачный их, Млечный
жемчужный путь, где встретит их Предвечный —
свободных от тоски моей земной…"
Нет, не пересказать этого не знающего искусственного сюжета романа в стихах, этой элегической поэмы, не расплести эти шестистопные ямбы в ограждающее и освобождающее читателя от труда напутствие: «Нет, не могу на прозу перевесть!» – как воскликнул однажды у Т.Глушковой сам Грибоедов.
Впрочем, сюжет-то в элегическом этом романе есть. Он обеспечивается не специально придуманной интригой, а реальным движением самой грибоедовской жизни, о последних годах которой Пушкин не удержался сказать: «Ничего не знаю завиднее…», а герой Татьяны Глушковой признается:
Что Вальтер Скотт, что Купер, милый друг!
Ты не прочтешь занятнее романа,
чем жизнь моя… Стихом из «Гулистана»
замкнул бы я ее печальный круг.
Стих же Саади вынесен в эпиграф грибоедовского прощания: «Друзьям передай этот свиток рыдающих строк»…
Кровавые блики тегеранской тра
гедии, героем которой оказался великий русский драматург и великий геополитик (как выразились бы о нем сегодня), мрачно-тревожным мерцанием подсвечивают и нынешние дни – «все море слез пустеющей России». Наше сопереживание Грибоедову незаметно, естественно «оборачивается» под пером Т.Глушковой грибоедовским сопереживанием нам, сирым потомкам, в чьей суме «свищет горе да позор»…
Но, слава Богу, можно вернуться вместе с поэтессой в молодое время открытых страстей, прямых чувств, сильных характеров, гордой русскости, пружинного распрямления молодого государства, вновь на минуту почувствовать себя сыном достойной истории и высокой культуры. Слава Богу, можно коснуться тайны еще живой жизни, где счастлив Пушкин, смешлив Вяземский, трогателен Кюхельбекер, нетерпелив Рылеев, азартна война, смела армия и удачливы дипломаты. И посреди молодости видеть остерегающие семена грядущих неправд и зреющих поражений. Как всякий хороший русский роман, этот тоже не прячет лица перед злом.
Грибоедов вернулся вовремя. Сейчас в нем нужда. Устыдить-то, может, уже никого и нельзя, но напомнить о чести и свете русского слова и русской славы никогда не напрасно.
Как писал – словно на полях этого романа – старый грибоедовский друг, князь П.А. Вяземский:
Душа прямится, крепнет воля,
И наша собственная доля
Определяется видней.
Для того, видно, Бог и русская Муза и подвинули Татьяну Глушкову к ее огромному и счастливо разрешившемуся труду. Дай Бог ему увидеть свет – ради нас, русских читателей!
Валентин КУРБАТОВ
Илья Кириллов СРЕДЬ ЗЕРЕН И ПЛЕВЕЛ
Самая горькая новость апреля – арест Эдуарда Лимонова. Я не знаю, какие слова и в каком порядке расставить, чтобы они не казались пустым звуком рядом с клацаньем наручников, не выглядели постыдной мишурой на фоне обугленных тюремных стен.
Запомним эту дату: 7 апреля 2001 года.
Когда-то, отвечая на призывы расправиться с мятежным Сартром, генерал де Голль сказал: «Вольтеров не арестовывают», и в этой фразе было не только великодушие, но и понимание, что в борьбе с идеями, выстраданными историей, тюремная камера – помощница временная и, в конце концов, бесполезная.
Невозможно не вспомнить, что Виктор Астафьев еще в 1993 году призывал к расправе над идеологами оппозиции и в числе других приводил имя Лимонова. Годы спустя желание Астафьева исполнилось, но вслед за этим у него произошел инсульт: как все непросто и неслучайно в мире. Жаль, что многие этого не учитывают.
Возвращаясь к анализу журнальной прозы, я должен сказать несколько слов о романе Андрея Волоса «Недвижимость» («Новый мир», 2001, № 1–2).
Это редкое в наши дни явление, когда романист качественно выполняет прежде всего беллетристические задачи, от чего в итоге выигрывает и читатель, и автор.
Главный герой, от лица которого ведется повествование, московский риэлтор – профессия, которая ассоциируется скорее с какими-нибудь детективами, нежели с «серьезной литературой». Когда главный герой ездит из квартиры в квартиру, идет на ухищрения, чтобы удовлетворить клиентов, преодолевает возникающие порой криминальные ситуации, налицо действительно элементы детектива и даже плутовского романа. Ну и что, при желании их можно увидеть и в «Двенадцати стульях», и в «Мертвых душах», только в одном случае мы имеем забаву для духовного плебса, в другом – одну из самых грустных и величественных книг в русской литературе…
Удачно выбранная автором деятельность главного героя позволяет отразить в романе множество персонажей и удержать их в рамках единого сюжета. Под пером А.Волоса это точно очерченные социальные и психологические типы. Следует отметить также, что А.Волос реанимирует в своем романе пейзаж, вещь в современной литературе и немодную, и трудную. А он делает описания природы не только уместными, но и находит для них свежие, нетривиальные краски. (Ляпы, впрочем, тоже встречаются.)
Это помогает создать пространство, в рамках которого автор передает самые сокровенные мысли и образы. Именно в таком контексте они и могут быть воплощены и прочитаны. Тема, которая по-настоящему волнует Волоса в этом романе, – смерть. Есть несколько страниц, когда главный герой рассказывает об умирании брата, от них оторваться нельзя, сигарета гаснет в пепельнице недокуренная.
Но… Но и эти страницы, при всей подлинности переданных ими впечатлений и чувств, все-таки поражают – и эта черта в его романе основополагающая – своей невероятной гладкописью. Обстоятельство тем более неприятное, что за словесной, стилистической гладкописью видна некая рациональная умеренность, стандартность, поверхностность. Интерес, а не страсть.
Мне не удалось оперативно откликнуться на «Недвижимость», и я поначалу очень жалел об этом, но теперь понимаю, что значительный временной разрыв между прочтением и рецензией помогает наиболее точно сформулировать отношение к подобной книге. Легко подпасть под обаяние этого умного, грустного романа, искусно написанного, но легко и забыть его.
Известный журналист, поэт, критик (если не ошибаюсь, в этом жанре он выступает прежде всего как кинокритик) Дмитрий Быков впервые выступил с художественной прозой. Мероприятие было довольно респектабельно обставлено: роман Дм. Быкова «Оправдание» печатался в «Новом мире» (2001, № 3–4) и еще до завершения журнальной публикации вышел отдельным изданием в «Вагриусе».
По отношению к художественной прозе Дм. Быкова я был настроен с самого начала скептически и, не покривив душой, могу сказать по прочтении, что опасения оправдались, роман действительно слабый, но это неудача, которая стоит иных удач.
В своей книге Дм. Быков возвращается к эпохе сталинского террора и дает особый, невероятный взгляд на происшедшее. Он рассматривает аресты и все, что за ними следовало, не как стремление подавить инакомыслие и создать исключительное верноподданичество, а как своеобразную рентгеноскопию, проверку «человеческого материала» на прочность. Понятие «сталинских чисток», таким образом, приобретает совершенно иной, чем обычно, смысл. Автору приходит в голову фантастическая, сумасшедшая мысль, что люди, получившие «десять лет без права переписки», – это люди, прошедшие через самые кошмарные пытки, но выдержавшие и не оговорившие себя. Из тюрем они были отправлены в специальные учреждения, не лагеря, где в них продолжили воспитывать «сверхчеловеческие» возможности.
Были это медицинские опыты, как у нацистов, или работа шла в каком-то другом направлении и какими в конце концов оказались результаты этих опытов? По ходу сюжета ответить на это должен главный герой романа, молодой историк, внук одного такого «сверхчеловека».
Предчувствую возражения, даже недовольные, недоуменные окрики. Автору не избежать упреков в релятивизме, ведь он пишет спокойно, уходит от моральной оценки идеи, на которой строится роман. Могут усмотреть в этом также пляску на гробах, изобретение «штучек», стремление обратить на себя внимание любой ценой.
Размышляя об истории моей семьи, я понимаю, что крушение рода, видимо уже где-то надломленного, состоялось, не могло не состояться именно в сталинскую эпоху. Поэтому я мог бы добавить автору некоторые свои упреки, если бы за всеми коммерческими соображениями не чувствовалось его искреннее желание приблизиться к Сфинксу, к его загадочной сущности, поднять литературу до осмысления самых непостижимых вопросов. И нравится это нам или не нравится, но все на свете может стать предметом литературного творчества, которое создается по своим собственным законам, отнюдь не во всем соответствующим науке, морали, религии или чьим-то частным представлениям. Проблема в том, однако, что всякая болезненная, незаурядная тема требует максимального художественного напряжения, не говоря уж о мастерстве. Упреки Дм. Быкову придется адресовать именно с этой точки зрения.
Первое, что всегда бросается в глаза, это стиль произведения, казенность, выхолощенность языка, обилие повторов, каких-то риторических фраз, по-газетному грамотно сбитых, однако не подтвержденных образностью, не наполненных в отличие даже от газетных материалов информативностью. Впрочем, именно так в газетах пишут о ситуациях, которые нужно превратно истолковать, либо когда нет достаточной информации на ту или иную тему.
В случае Дм. Быкова мы имеем дело, конечно, с последним обстоятельством.
Основная идея автора, парадоксальная и органичная одновременно, остается, в сущности, его голой мыслью, не облеченной в реальную художественную ткань. Он подробно описывает жизнь героев до того, как они оказываются в сетях сталинского эксперимента. Но сразу после их ареста нити повествований путаются, растворяются. Крайне схематично он дает пытки, поведение следователей и подследственных, т. е. моменты, которые могли бы быть ключевыми. Вообразить и передать жизнь заключенных, которые проходят «закаливание» в спецучреждениях, он не в состоянии вовсе. Все это подчеркивает и непродуманность замысла, и незнание сталинской эпохи в этой особой ее адской части. Отсутствуют, видимо, представления и об иных экстремальных формах человеческого существования. Армейский опыт, на который он опирается при написании романа, явно не тот уровень. (Сейчас я думаю, что фактуру такого произведения мог бы написать, обладай он большей литературной взыскательностью, не кто иной, как Вова Сорокин с его маниакальным вниманием ко всем проявлениям садизма.)
Новая повесть Петра Проскурина «Молитва предчувствия» ("Наш современник, 2001, № 3): смущает расплывчатая высокопарность названия, требуется усилие, чтобы это чувство преодолеть. На фоне непосредственно текста произведения неудачное название отходит на второй, на третий план и воспринимается как мелочь.
В 90-е годы и даже раньше усилиями господствующей в общественном сознании критики и журналистики либерального направления имя Петра Проскурина было оболгано, стало едва ли не синонимом художественной беспомощности, позора, обскурантизма. Никого не смущало даже, что постоянное нервное внимание к писателю есть показатель его значимости. (Смысл черного пиара в том и состоит, видимо, чтобы, избегая прямых споров и доказательств, внушить отрицательный образ.)
Я не готов говорить о творчестве П.Проскурина в целом, но уже по этой единственно повести можно говорить о подлинном таланте писателя. Видя ее определенные изъяны, хочу сказать, что они не являются определяющими, как не является определяющим то даже обстоятельство, что в целом с литературной точки зрения она написана мастерски. Скажем так, она находится на том уровне мастерства, который позволяет утверждать: определяющей в повести является страсть, с которой она написана, и страсти ее героев, редкое в современной литературе качество. Сущность проскуринского таланта лежит вообще не столько в художественной плоскости, сколько в человеческой: его герои в полной мере умеют любить и ненавидеть. Таков сам автор, их родитель, – достаточно вглядеться в помещенную над текстом фотографию.
Пересказывать содержание повести я не стану, вы легко можете узнать его сами. Только одно замечание.
Образ живописца Морозова, главного героя, конечно же, символичен. Здесь нельзя не вспомнить последний роман Ю.Бондарева, где также один из главных героев – художник. Не исключено, что П.Проскурин, работая над повестью, имел в виду этот образ и в чем-то полемизировал с ним, до крайности заостряя вопрос о месте русского художника в сегодняшней российской жизни. Он ставит его в обстоятельства исключительной сложности, расставляет на его пути самые заманчивые соблазны, как бы проверяя, какая же часть его души выстоит, не поддастся расщеплению.
Николай Переяслов ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ
…Опять смотрю на лежащую передо мной гору присланных со всей России журналов и понимаю, что смогу сейчас поговорить только о некоторых из них, да и то – только о том, что в них мне особо запомнилось. Начну с давно не обозревавшегося мною «Московского Вестника», первый номер которого за 2001 год только что вышел из печати. Центральное место в нем, безусловно, занимает «Дневник» Сергея Есина, который из-за своей широкой распространенности воспринимается уже чуть ли не как некое обязательное чтение. Впрочем, я к нему уже успел привыкнуть и читаю сейчас с большим интересом, перестав даже замечать бросавшийся первое время в глаза перекос в сторону определенного авторского самолюбования своим семейным подвигом – постоянным подчеркиванием того, как он мучится с больной В.С., хотя и сам постоянно страдает от своего легочного недуга. Постепенно это как-то само собой отодвинулось на второй план, и я теперь вижу только литературную жизнь Москвы да довлеющую над ней нашу сволочную политику.
А вот заявленная на первых страницах как «истерически талантливая» повесть Андрея Белозерова «Всегда сейчас, или Сублимация в сюжет» ожидаемого впечатления не произвела. Более того – я даже не смог ее дочитать до конца. Зато засело в памяти одно трогательное стихотворение Георгия Судовцева: «…Маленький, миленький, зернышко в колосе, / столько смертей – выкликаешь по имени: / где и какая навстречу подымется / с нежностью в голосе?..»
В этом же номере Владимир Гусев упрекает русских за «смирение, покаяние, то да се». Говорит: «Америка – христианская страна, но что-то я ни разу не слышал, чтобы она не то что смирялась и каялась, а хотя бы и разговаривала об этом…»
Прочитал и даже не знаю, что тут можно возразить. Лучше бы, конечно, вообще промолчать, поскольку споры на эту тему ни к каким благим результатам не приводят, но с другой стороны – «молчанием предается Бог», как учили нас святые старцы, а значит, не возразить Владимиру Ивановичу – это еще больший грех. Ведь надо же понимать, что Америка потому и превратилась в духовном плане в раздираемый изнутри «ящик Пандоры», что она никогда не ведала настоящего покаяния, а значит, и тот путь, по которому может пойти вслед за ней Россия, ведет не к благоденствию, а к погибели.
Ну не хочу, не хочу я, чтобы моя Родина превращалась во вторую Америку! Я – русский человек и хочу жить в России! Которая – нравится это кому-то или не нравится – без смирения и покаяния невозможна. (Хотя, наверное, и без греха – тоже…)
Следующий журнал – «Проза с автографом», выходящий под редакцией Владимира Крымского, и в нем – очередная встреча с «Дневником» Есина (на этот раз за июнь-сентябрь 2000 года). Здесь же – заслуживающие прочтения новый перевод «Слова о полку Игореве» Юрия Разумовского (хотя это и не проза), повесть Веры Галактионовой «Мы будем любить», рассказы Ивана Зорина, Нины Шевцовой, воспоминания Вадима Кожинова «О себе» и целый ряд других интересных публикаций.
Хорошее впечатление оставляет пришедший на днях из Хабаровска третий-четвертый номер журнала «Дальний Восток» за нынешний год. В нем, в частности, мне встретилось несколько очень любопытных эпизодов. Например, в рассказе Валерия Роньшина «Пасмурные дни» имеется одна на первый взгляд абсолютно бытовая сценка, в которой лежат в кровати после бурной любви мужик и баба и ведут такой диалог:
" —…Женщина, – важно вещал Кармалютов, – это бутерброд.
– В чем же я буду ходить зимой, – отвечала ему на это Даша. – У меня же нет шубы, даже искусственной.
Кармалютов начинал потихоньку раздражаться.
– Я не понимаю, Даша, как ты можешь говорить о таких вещах?
– О каких – о «таких»?
– Ну вот – нет шубы… в чем я буду ходить зимой…
– Ну а в чем я буду ходить зимой?
Кармалютов откидывался на подушку полностью обессиленный.
– Ну а в чем ходил Федоров? – слабо спрашивал он.
– Да какой еще Федоров?.. Гос-с-споди…
– Такой. Философ наш гениальный. Он постоянно ходил в драненькой шинельке. И умер, заметь, от дружеской заботы. Был сильный мороз, и друзья закутали его в шубу. Он простудился, заболел воспалением легких и умер. А пошел бы в своей драненькой шинельке – организм бы мобилизовался; глядишь – и еще бы пожил…
– Кармалютов, иди ты в жопу! – в сердцах восклицала Даша и отворачивалась к стене.
– Пострадать надо, – вещал ей в спину Кармалютов. – Пострадать… Ты пойми, Даша: и та жизнь, которую ты ведешь, – плохая; и та жизнь, которую я веду, – тоже плохая. Но моя жизнь все-таки лучше твоей. Нравственнее. Потому как я – страдаю…"
Не знаю почему, но выписывал сейчас эту цитату, и меня не покидало ощущение, что здесь изображены не рядовые персонажи, а Россия и интеллигенция: страна спрашивает нас, как ей конкретно не сдохнуть зимой от мороза, а мы поимели ее и философствуем об очистительной пользе страдания. Вместо того чтобы думать, как бы ей шубу к холодам справить. Пока Чубайс не начал свои веерные отключения…
Запомнились также некоторые страницы из помещенного в этом же номере эссе Владимира Тыцких «Десятая книга», посвященного его размышлениям о природе творчества, о жизни и времени. В частности, например, такие его высказывания:
«…В последние годы пишущих стихи в России, по-моему, даже прибавилось. При невостребованности поэзии издателями и утрате к ней массового читательского интереса объяснить этот феномен можно разве что повышением травматизма русской жизни и лечебными свойствами поэзии…»
Есть обращающие на себя места и в журнале «Проза» (без автографа), который редактирует Евгений Чернов. Нельзя, например, не запомнить отрывок из романа Валерия Хатюшина «Поле битвы», где герой интересуется у своего старшего товарища, русского писателя:
"– …Скажите мне, как вы думаете, мы сможем их победить?.. Тех, которые… все захватили в России.
– Мы – нет.
– Вы уверены?
– Мы можем только помочь Тому, Кто это сделает…
– То есть?
– Те, о ком вы говорите, – это бесы. Их может победить только Бог. Но с нашей помощью…"
Любопытен также рассказ Евгения Калачева «Ураган», хотя он и очень плохо отредактирован. Есть ряд полезных наблюдений в сочинениях отца Дмитрия Дудко, но, если говорить честно, в литературном плане батюшка пишет довольно-таки наивно, если не слабо. Больше всего мыслей вызывает «Атмосфера» Владимира Гусева, которая представляет собой его собранные воедино мини-наблюдения о текущем времени, которые публиковались все девяностые годы сначала в газете «Литературная Россия», а потом в «Московском литераторе». С некоторым удивлением встретил в этих его заметках высказывания, под которыми мог бы подписаться и я сам: «Россия, твоя миссия – свет, любовь» или, скажем: «Мы не американцы…» – то есть как раз те самые аргументы, которые я только что сам выдвигал против «наездов» Владимира Ивановича на Православие. Выходит, что не такие уж мы с ним и антагонисты…
На днях появился второй номер литературно-публицистического журнала «Осколки» (редактор Денис Карасев, тел. редакции (095) 536-31-66), в котором молодежь откровенно демонстрирует свою непохожесть на старшее литературное поколение. Хотя куда же уйти от родословной? Хочешь не хочешь, а интонации предшественников прорываются сквозь текст сегодняшних авторов.
Таковы, на мой взгляд, любопытные, но отстраненно-холодные и как бы уже где-то раньше читанные (не хочу сейчас даже вспоминать, у кого именно) стихи Василины Орловой, Дениса Карасева, рассказы Сергея Шабуцкого, Сергея Шаргунова и Романа Шебалина. В этом же ряду находятся и переводы Анны Веденичевой из английской и французской поэзии.
Самое запоминающееся произведение (или же самый большой «осколок») в журнале – это повесть Андрея Саенко «Сети», помещенная в рубрике «реникса». В двух словах смысл повести сводится к тому, что Некто вызывает героя через Интернет на переписку, и, вступив в нее, тот узнает, что он – вовсе не человек, а только инсталлированная в компьютер программа, которую приобрел в своем «горнем» мире некий потребитель и «оживил» ради собственного удовольствия. А если надоест или, скажем, чем-то ему разонравится купленная «игрушка» – он ее возьмет и деинсталлирует, одновременно с чем, само собой, прекратит существование и весь возведенный вокруг него из виртуальных декораций мир.
В случае сюжетов с компьютерами обычно идут по другому пути – изображают, как реальный герой попадает в виртуальный мир, а здесь все наоборот: герой и весь его (то есть и наш с вами) мир оказываются всего лишь творением некоего Создателя, который один где-то там – настоящий, а герой (и вместе с ним все мы, поскольку мы – только часть созданных ради него декораций) попадает в разряд виртуальностей. Все это очень ново и неожиданно, но автор, к сожалению, остановил свою повесть на том месте, где я бы ее как раз и начал. Ведь самое интересное теперь заключается в том, сможет ли герой решить вопрос о том, как ему построить свою жизнь так, чтобы его Создателю не захотелось его деинсталлировать? Что сделать, чтобы он сделался Ему бесконечно интересен и нужен и чтобы Он полюбил его и даже послал в его мир Своего Сына?..
Думаю, что это тема для большого серьезного романа, и будет жаль, если автор так и оставит ее, ограничившись этой беглой зарисовкой.
Истинное удовольствие доставил второй номер «Роман-журнала ХХI век», в котором помимо романа Леонида Шебаршина «И жизни мелочные сны» и других интересных материалов помещена чудная повесть Владимира Крупина «Ловцы человеков» – о северной рыбалке в обществе Станислава Куняева, беседах о литературе, лирических монологах и других вещах, которые так здорово умеет делать Крупин. Сегодня можно без преувеличения сказать, что Владимир Николаевич в самом буквальном смысле – мастер слова, владеет им, как никто другой. Литература у него вырастает вроде бы абсолютно из ничего, из самого, казалось бы, факта плетения речи, но при этом нет ни малейшего ощущения обманутости, которое обычно возникает, когда поглощаешь чью-либо словесную пустоту, так как за каждой сказанной Крупиным фразой стоит труд выношенной им истины.
Евгений Шишкин привез с Волги редактируемый им журнал «Нижний Новгород» (№ 1, 2001). В нем – рассказ Ивана Евсеенко «Седьмая картина» (эдакий парафраз на тему гоголевского «Портрета»), роман Михаила Попова «Мальчик и девочка» (очень интригующее фантастическое повествование со все обесценивающим, на мой взгляд, финалом) и другие вещи. Больше всего запомнился рассказ Алеся Кожедуба «Туфли из крокодиловой кожи», в котором изображается очередной крах очередного русского человека, пытающегося вписаться в систему новых рыночных отношений. Несмотря на то, что, как и все у Кожедуба, эта вещь написана талантливо и ярко, после ее прочтения в душе остается какой-то неприятный осадок. Такое ощущение, что она просто заведомо топит читателя, не оставляя ему никакой надежды на будущее. Тебе, мол, не выжить, говорит она. Ты всегда будешь проигрывать, за что бы ты ни взялся, потому что сейчас НЕ ТВОЕ время.
Думаю, что пора уже прекратить утверждать в читателе стереотип русского человека как «кармического неудачника» и начать создавать образ не просто положительного героя, но героя, ПОБЕЖДАЮЩЕГО ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, героя, УМЕЮЩЕГО НАЙТИ и, главное – ПОКАЗАТЬ ДРУГИМ ВЫХОД ИЗ БЕЗДНЫ. А иначе зачем нужна литература, если она не наполняет своего читателя силой и верой?..
В разделе поэзии этого издания запомнились стихи поэтессы из города Сарова Ирины Егоровой, хотя они, на мой взгляд, несколько переполнены одиночеством и неверием в счастье: «…Но жизнь – такая злая хулиганка, / Вдруг вспомнив про обиды и тоску, / Нас запаяла в двух консервных банках, / Сварив обоих в собственном соку…»
Центральное место в пришедшем из Краснодарского края журнале «Родная Кубань», редактируемом Виктором Лихоносовым (которого я искренне поздравляю здесь с 65-летием!), отдано поэме Юрия Кузнецова «Путь Христа». Поэма, безусловно, поражает отточенностью своих поэтических образов, но хотелось бы, чтобы свое слово о ней сказали и священнослужители. Потому что меня, честно говоря, смущают эпизоды, аналогичные сцене искушения Христа в пустыне, описывая в которой Его разговор с дьяволом, автор замечает вскользь, что «хоть и не ведал еще, человеческий сын, с кем он остался в пустыне один на один».
Это Господь-то НЕ ВЕДАЛ, что разговаривает С ДЬЯВОЛОМ?! Творец наш и Спаситель, Которому не только все совершающееся в данное время на Земле, но даже и «вся несодеянная нами» известно?..
К сожалению, подобное «приземление» Бога до чисто материалистического уровня в поэме не единично, хотя сам факт обращения Юрия Кузнецова к этой теме – явление без сомнения ЗНАКОВОЕ, свидетельствующее о том, что русская поэзия вступает в третье тысячелетие под знаком поиска путей к Богу, а не ОТ НЕГО.
Об этом же, кстати, свидетельствуют и открывающие апрельский номер «Нашего современника» «Валаамские рассказы» Николая Коняева. Здесь же стихи кировских поэтов – священника Леонида Сафронова и Валерия Фокина, москвича Андрея Шацкова, диакона из Московской области Владимира Нежданова… А на соседних страницах – два продолжения: замечательной книги воспоминаний Станислава Куняева «Поэзия. Судьба. Россия» и романа Владимира Личутина «Миледи Ротман». Но если мемуарами Куняева можно искренне восторгаться, прочитав любую из их частей, то для разговора о романе Личутина надо все-таки дождаться завершения его публикации…
Вышел из печати второй в этом году номер издающегося под редакцией Бориса Шереметьева журнала писателей во стане российского воинства и флота «Баталист и маринист» со стихами Александра Ананичева, Леонида Корнилова и Владимира Фирсова, романом Эдуарда Маципуло «Кровавый Пяндж», рассказом Аркадия Савеличева «С краю площади», беседой Вячеслава Морозова с генерал-полковником Леонидом Ивашовым и другими материалами. Особо запомнился мне отрывок из книги Петра Ткаченко «Загадка генерала Осликовского», посвященой судьбе и личности этого интереснейшего человека и осмыслению понятия «котовщины».
С некоторым опозданием просмотрел я второй номер журнала «Москва» за этот год, где первым делом прочел небольшую повесть Глеба Кузьмина «Тюльпаны недолгого февраля» – эдакую лирическую иллюстрацию к православному пониманию того, что «сила человеческая – в немощах его». Болезнь, боль, изоляция в больничной палате – это, конечно, беда для человека, но именно она помогает проявиться душе героя, способствует пробуждению его настоящего «я».
Здесь же – хорошие рассказы вологодца Александра Цыганова, новый роман Леонида Костомарова «Огонь и Вода».
А в четвертом номере «Москвы» за 2001 год – роман Кима Балкова «За Русью Русь», оригинальный «собачий» рассказ Ильи Кашафутдинова «Вкус греха», автобиографическая проза Валентина Сидорова «Гори, гори ясно» и бесхитростно-чистые рассказы самарского прозаика Александра Малиновского «Колки и перелески». Надо сказать, что Малиновский – это вообще очень интересная личность, он словно бы иллюстрирует собой ту широту души и таланта, на которые способен от природы русский человек. Родившись в глухой самарской деревушке, он стал крупным ученым-нефтяником, директором завода, лауреатом международной премии «Человек, определяющий лицо планеты», выпустил более десяти книг стихов и прозы, принят в Союз писателей России. Не все, наверное, в его творчестве выглядит безупречно с точки зрения литературного мастерства, явно не хватает раскрепощенности в вымысле и художественного поиска, но все это вполне искупается искренностью подачи материала, его нравственной чистотой и отсутствием позы.
