355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Газета День Литературы » Газета День Литературы # 65 (2002 1) » Текст книги (страница 5)
Газета День Литературы # 65 (2002 1)
  • Текст добавлен: 19 сентября 2016, 13:41

Текст книги "Газета День Литературы # 65 (2002 1)"


Автор книги: Газета День Литературы


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Николай Переяслов ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ


«СЛОВО», 2001, № 6.

Последний в этом году номер журнала «Слово» публикует зарисовки художника Сергея Харламова, Анатолия Белозерцева, Юрия Круглова, стихи Константина Ваншенкина, Александра Трофимова и целый ряд других интересных материалов.

Мне же сильнее всего запали в душу рассказы поэта Олега Шестинского «Катя» и «Счастье», выдающие в авторе талант очень сильного лирического прозаика (едва ли даже не более сильного, чем Шестинский-поэт, хотя уж его-то поэтическое мастерство выдержало не одну проверку временем!).

С такой пронзительностью, как Шестинский, о послевоенном времени сегодня пишет только Игорь Штокман, хотя в рассказах Шестинского, на мой взгляд, ощущается все-таки несколько больший «процент» поэтичности. Даже такой трагедийно-тяжелый по своему эмоциональному заряду рассказ, как «Катя», в котором герой не может спасти свою любимую и ее отдают на поругание толпы, и тот написан на очень высоком поэтическом накале и заставляет сожалеть не только о судьбе обреченных на несбыточность счастья героев, но и о слепоте наших сегодняшних издателей, до сих пор не собравших прозу О. Шестинского в единую книжку.


«СИБИРЬ» (г. Иркутск), 2001, № 4.

С интересом открыл для себя писательницу Майю Новик, чей авантюрно-фантастический роман «Охота на скитальца» опубликован в этом номере. Его сюжет заключается в том, что в недрах нашей Земли ждут своего часа спящие в анабиозе пришельцы, целью которых является уничтожение всего живого. И на подступах к ним сталкиваются сразу несколько вооруженных и беспощадных групп – одна, чтобы разбудить этих монстров для выполнения ими их ужасной задачи, другая – чтобы уничтожить их, пока они не проснулись, а третья – чтобы помешать сделать и то и другое... Дйствие носит запутанный характер, персонажи (да похоже, что и сама автор!) не всегда понимают, что с ними происходит и чем все это закончится, но читать написанное довольно интересно. Гораздо интереснее, чем, допустим, стихи помещенного здесь же молодого, но невыносимо пессимистичного Дмитрия Иващенко, заполнившего пять журнальных страниц стенаниями типа: «Господи! Это – я, / рожа моя немытая. / Горечь утрат не тая, / плакать слезами мытаря». Воспринимается вполне закономерно, что подборка такого рода не могла закончиться никакими другими стихами, кроме как: «Издыхать – не зализывать раны / возвращаются звери в нору. / Поздним вечером, утром ли ранним – / только я непременно умру... // ... // ...Я уже принимаю как должное / эту молодость, осень и смерть».

Хорошо, что в этом же номере напечатаны еще и стихи Андрея Румянцева: «За моим окошком три березы. / На рассвете руку протяни – / И в тумане зыбком и белесом / Подплывут, как лебеди, они. // ... // Вот сейчас зальются птахи звонко. / Солнце вынет золото в горсти... / В этот миг на спящего ребенка / Так отрадно взгляд перевести!»


«РОДНАЯ КУБАНЬ» (г. Краснодар), 2001, № 2.

Самые сильные материалы номера – это опубликованные в нем «Дневник войны» Аркадия Первенцева и дневниковые опять же-таки записи командира казачьего полка Федора Елисеева «Последние дни». Записки Аркадия Первенцева охватывают период с 12 июня по 17 октября 1942 года, когда писатель после полученной при аварии самолета травмы (в этой же катастрофе погиб соавтор Ильи Ильфа Евгений Петров) кочует по госпиталям Краснодара, Сталинграда, Куйбышева, а затем возвращается в Москву. Удивительно соседство человеческого мужества с наступающим прозрением, которое прорывается, к примеру, в таких строках: «...Кругом пошлость, бюрократизм. От этого гибнет Россия, но все по-прежнему движется по пути закостенелому. Вспоминаю издевательства над семьями бойцов в Северской, издевательства над инвалидами войны на железных дорогах, издевательства надо мной... Поэтому гибнет Россия, брошенная в руки тупоголового, страшного зверья, именуемого нашим советским аппаратом. Мы расплачиваемся кровью за все это. Отсюда Мехлисы, Чуфарофские, Березины, Телищевские, Нудельманы!..»

Воспоминания Ф.Елисеева посвящены периоду гражданской войны на Кубани, эпизоду сдачи в плен Кубанской белой армии и лагерным мытарствам автора.


«РОДОМЫСЛ» (г. Донецк), 2001, № 2 (4).

Донбасс всегда был охоч до подхватывания всяких передовых идей – что в смысле развития стахановского движения, что в плане освоения забастовочного движения. Не удивительно, что именно в этом регионе Украины появился и новый литературный журнал, имеющий сразу две редакции: одну, возглавляемую Александром Кораблевым, в Донецке, а другую, под руководством Владимира Пимонова, в Москве. Учредителем же издания значится отдел культуры исполкома города Енакиева.

«Родомысл» № 4 открывается приветственным словом писателя Владимира Крупина, и это говорит о том, что его создателям небезразлично признание московских авторитетов, а значит, они ориентируются на настоящую литературу, в которой собираются существовать «всерьез и надолго». Из знакомых по доперестроечной поре имен в журнале присутствуют Леонид Талалай, Борис Ластовенко, Наталья Хаткина, Иван Костыря... Очень много имен незнакомых (надо полагать, молодых, но в журнале отсутствуют биографические справки, и поэтому узнать что-либо о его авторах невозможно) – Олег Губарь, Сергей Жадан, Владимир Авцен, а то и просто Глумер.

Говорить о сложившемся творческом лице журнала еще очень рано, так как никакой огтчетливой концепции в нем пока не просматривается, но зато, словно играющая брага через край бочки, из него хлещет на читателя избыточная творческая энергия, а это свидетельствует о том, что в Донбассе перестают думать о забастовках и начинают думать о реализации данного каждому от Бога таланта. И это не может не вселять в душу добрых ожиданий и чувства благодарности к создателям и издателям нового журнала.


«СЕВЕР» (г. Петрозаводск), 2001, № 4-5-6.

Возглавляемый Станиславом Панкратовым журнал «Север» начал выходить строенными номерами, но зато обрел поистине изысканный облик и непровинциальную глубину. (Впрочем, «Север» и до этого работал на всероссийском уровне, разве что в последние годы перестал доходить до московского читателя и критики.)

Основополагающий материал этого строенного номера – так называемая «Доктрина развития Северо-Запада России», разработанная в петербургском Центре стратегических разработок «Северо-Запад» и откомментированная редакцией журнала. Но сильнее, чем всевозможные аргументы, приводимые против «тотального пораженческого настроения» авторов доктрины, против нее восстают сами помещенные в номере литературные материалы, среди которых выделяются стихи Александра Логинова, Валерия Рубушкова, Андрея Расторгуева, Алексея Смоленцева, путевые заметки Сергея Хохлова «Единоверцы: Смотрим на Запад, равняемся на Россию», очерк Валерия Верхоглядова «Дело № 38844» – о судьбе легендарного петрозаводского писателя Тойво Вяхя (Ивана Михайловича Петрова), исследование архимандрита Константина Зайцева о возникновении православного царства «Чудо русской истории» и великолепные страницы критики и литературоведения.


«ПОДЪЕМ» (г. Воронеж), 2001, № 10.

Центральное место в журнале занимает, конечно же, роман Антона Савина «Вознесенск», создающий пугающую картину того, что нас может ожидать в самом скором будущем. Это еще не Апокалипсис, но уже и не жизнь, а потому роман носит полуфантастический характер, в котором при желании можно найти следы влияния многих современных мастеров этого жанра, но лучше, конечно, роман просто читать, получая от этого эстетическое удовольствие и размышляя затем, как не допустить того, чтобы все это сделалось явью.

В номере также помещены стихи Игоря Ляпина, Сергея Гуляевского и других поэтов, рассказ Брайана Олдиса «Хобби», проза Евгения Шишкина и Василия Килякова, очерк о Владимире Дале, статья Ивана Ильина «К истории дьявола» и Николая Гаврюшина «Литостротон, или Мастер без Маргариты», ряд других материалов.

Удивительно интересный по сравнению с предыдущим номером «Подъема» выпуск журнала.


«РОМАН-ЖУРНАЛ, ХХI ВЕК», 2001, № 11.

Номер посвящен Всемирному Русскому Народному Собору, а потому открывается выступлением Патриарха Алексия на этих мероприятиях, краткой летописью соборных встреч, а также интервью с митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом. Гвоздь номера – документальная повесть Виктора Николаева «Живый в помощи», которую предваряет слово В.Н. Ганичева. Как и в первой части этой книги, автор исследует то, как к людям приходит понимание служения Богу и Отечеству, которое он сам постиг, пройдя через «горячие точки» нашего времени.

В журнале также даны стихи Михаи

ла Ножкина, Владимира Кострова, Николая Рачкова, Виктора Брюховецкого и других поэтов, а также беседы А.И. Овчаренко с Леонидом Леоновым, интервью Марины Переясловой с Николаем Бурляевым, статья С.Перевезенцева «Крах гуманизма» и немало других интересных страниц.


«СИБИРСКИЕ ОГНИ» (г. Новосибирск), 2001, № 5.

Идущий к своему 80-летию (будет отмечаться 21 марта 2002 года) журнал «Сибирские огни» открыл свой предпоследний в минувшем году номер оригинальным произведением Виорэля Ломова «Сердце бройлера», котрое он обозначил как драма для чтения без героя. Хотя понятно, что с таким сердцем в груди героем быть очень непросто, это ведь не львиное...

Впрочем, драма имеет продолжение, так что говорить о ней подробно пока еще рано.

Одной из самых интересных публикаций этого номера мне показалась статья Владимира Яранцева «Гомо космикус провинциалиус, или Опасности порнографического воображения», уже и сама по себе способная вывести журнал на уровень общероссийских изданий. Но, слава Богу, в активе редакции есть и другие интересные авторы – Татьяна Четверикова, Анатолий Кобенков, Вячеслав Лагунников, любопытны также проза Сергея Шведова, Станислава Вторушина и повесть из литературного наследия Аскольда Якубовского «Мшава».


«СЕВАСТОПОЛЬ» (Крым), 2001, № 13.

Издание обозначено как литературно-исторический альманах, но с учетом того, что с июня 1996 года вышло уже 13 номеров, его можно считать полноправным литературным журналом. (Иным из них не удается выходить даже и с такой периодичностью.) Номер открывается невыдуманной повестью Бориса Корды «Крестники фортуны», посвященной Черноморскому флоту, затем идут стихи Миколы Зерова и военные дневники М.С. Волошиной, большая подборка крымских поэтов, два современных рассказа Людмилы Пивень (один про то, как девочка находит в развалинах соседского дома старую раскладушку, а нынче ведь «любой дурак знает, что раскладушка – это алюминий. Алюминий – цветной металл, хоть на вид белый. Он стоит два пятьдесят за килограмм, а в некоторых местах – даже три...»

И далее опять идет большая подборка стихов – «С письменного стола поэта». Все это зримо показывает, что Крым – жив и до сих пор остается пронизанным русской культурой, как его воздух солнечными лучами.


«СИБИРСКИЕ АФИНЫ» (г. Томск), 2001, № 2 (22).

Этот довольно тоненький по сравнению с вышеназванными изданиями журнал каким-то чудом уместил в себе громадное количество авторов. Здесь представлены стихи сразу четырнадцати поэтов (от Алексея Решетова, Анатолия Кобенкова и до совсем молодых авторов), а также множество рассказов, очерков и даже фрагмент романа-пародии Виктора Колупаева «Сократ Сибирских Афин».

Много любопытного, чистого, русского, но целостностного восприятия не получается, так как ему мешают некоторая пестрота и, я бы сказал, «дайджестовость» подачи материала.


«МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ», 2000, № 4 – 2001, № 1.

Помимо массы интересных и не очень поэтических, прозаических, а большей частью публицистических материалов в этих номерах помещен роман-видение Александра Игошева «Холокост, или Гибель Нью-Йорка», задолго до трагедии 11 сентября 2001 года предсказывающий возможный удар по этому американскому городу. Да и вряд ли нужно было быть таким уж пророком, чтобы не понимать, что насаждаемое по всему миру зло однажды непременно возвратится к тем, кто его порождает...

Юрий Рябинин ПОБЕДИТ ЛИ ГЕРОЙ?


Николай Переяслов, критик и литературовед, как-то заметил, что в противостоянии двух наших литератур – западническо-либеральной и патриотической – последняя проигрывает борьбу за читателя. Переяслов объясняет это тем, что патриотическая литература, верная ценностям реализма и традиционализма, чаще всего не находит адекватной формы, которая удовлетворяла бы современные читательские вкусы и одновременно влияла бы на эти вкусы.

И вот недавно Николай Переяслов сам выпустил книгу прозы. Называется книга «Прости, брат». По форме, чисто композиционно, это сборник остросюжетных рассказов и повестей. Но по существу книга является философским размышлением о судьбах России. А повесть «Я не брошу бомбу на Париж» вообще представляет собой проект программы развития нашего общества и государства, изложенный языком художественной литературы.

Главный герой этого «любовно-политического романа», как сам Переяслов определяет жанр своего произведения, Николай Куманов – кандидат в президенты России. Предвыборная борьба сталкивает его с милицейской мафией, покровительствующей некой литературной фабрике, которая потоком производит детективные сочинения под именем мифического автора «Маргариты Арининой». Колоссальная производительность этого предприятия, на котором трудится множество молодых безвестных литераторов и журналистов, и не менее впечатляющая выручка от реализации продукции позволяют его хозяевам, кроме того что они не забывают о собственном благополучии, ещё и влиять на политику в стране. Получается даже забавно – миллионы потребителей этого книжного хлама финансируют систему, которая их же и подавляет.

Схватка, в которую вступает Куманов, осложняется мотивами его личной жизни, любовью, интригами всяких заклятых друзей. В повести как будто отсутствует развязка. И этот приём в данном случае вполне оправдан: изобразить победу Куманова или его поражение было бы совсем в духе банальных «крими»-сочинений. Герой Переяслова пока не побеждает, но и не проигрывает. Он оставлен автором перед множеством проблем, которые по ходу повествования не только не разрешились, а напротив, ещё и пополнились новыми. И уже сам читатель будет додумывать, победит ли Куманов или нет. Но главное – в этом-то и заключается идея Переяслова! – читатель может сам помочь Куманову победить. Не тому, конечно, Куманову, что остался на бумаге, а реально существующим его двойникам-единомышленникам, борющимся со всякими «Ариниными», порождёнными мафией, с самой мафией и прочими прелестями нынешнего существования.

Книга Николая Переяслова заставляет думать. Рассказанные им истории – это не те боевики, которые наспех прочитываются в метро и тут же забываются. Его сюжеты не забываются, так же, как не выходит из памяти дурной сон. Но если дурной сон сбывается помимо нашей воли, то всё «дурное», показанное Переясловым в книге «Прости, брат», мы можем предотвратить. Мы властны это сделать. Если, конечно, захотим.


Юрий РЯБИНИН

Владимир Крупин КРАСНАЯ ГОРА


Как же давно я мечтал и надеялся жарким летним днём пойти через Красную гору к плотине на речке Юг. Красная гора – гора детства и юности. Здесь мы встречали весну, жгли костры, клялись в дружбе до гроба. Здесь учащённо бились наши сердца, здесь наши пиджаки соскакивали с наших плеч, чтобы укрыть девичьи, здесь было ощущение полёта…

И вот он, этот летний день. Открестившись от всего, разувшись, чтобы уже совсем как в детстве ощутить землю, по задворкам я убежал к реке, напился из родника и поднялся на Красную гору. Справа внизу светилась и сияла полная река, прихватившая ради начала лета заречные луга, слева сушились на солнышке малиново-красные ковры полевой гвоздики, а ещё левей и уже сзади серебрились серые крыши моего села. А впереди, куда я подвигался, начиналась высокая бледно-зелёная рожь.

По Красной горе мы ходили работать на кирпичный завод. Там, у плотины, был ещё один заводик, крахмало-паточный, стояли дома, бараки, землянки. У нас была нелёгкая взрослая работа: возить на тачках от раскопа глину, переваливать её в смеситель, от него возить кирпичную массу формовщикам, помогать им расставлять сформованные сырые кирпичи для просушки, потом, просушенные, аккуратно везти к печам обжига. Там их укладывали ёлочкой во много рядов и обжигали, сутки или больше. Затем давали остыть, и готовые, страшно горячие кирпичи мы складывали в штабели, а из них грузили на машины или на телеги. Ещё пилили и рубили дрова для печей.

Обращались с нами хуже, чем с крепостными. Могли и поддать. За дело, конечно, не так просто. Например, за пробежку босыми ногами по кирпичам, поставленным для просушки. Помню кирпич, который сохранил отпечаток чьей-то ступни после обжига, и мы спорили, чьей. Примеряли его, как Золушка туфельку.

Обедали мы на заросшей травой плотине. Пили принесённое с собой молоко в бутылках, прикусывали хлебом с зелёным луком. Тут же, недалеко, выбивался родник, мы макали в него горбушки, размачивали и этой сладостью насыщались. Формовщицы, молодые девушки, но старше нас, затевали возню. Даже тяжеленная глина не могла справиться с их энергией. Дома я совершенно искренне спрашивал маму, уже и тогда ничего не понимая в женском вопросе:

– Мам, а почему так – они сами первые пристают, а потом визжат?

Вообще, это было счастье – работа. Идти босиком километра два по росе, купаться в пруду, влезать на дерево, воображать себя капитаном корабля, счастье – идти по опушке, собирать алую землянику, полнить ею чашку синего колокольчика, держать это чудо в руках и жалеть и не есть, а нести домой, младшим: брату и сестрёнке.

Я шёл босиком. И обувь жалел, да и всю жизнь, когда можно, хожу босиком. Тем более по тропинкам детства. Но шёл я уже совсем по другой жизни, нежели в детстве: в селе, как сквозь строй, проходил мимо киосков, торгующих похабщиной и развратом в виде кассет, газет, журналов, мимо пивных, откуда выпадали бывшие люди, падавшие в траву для воссоздания облика, мимо детей, которые слышали матерщину, видели пьянку и думали, что это и есть жизнь и что им также придётся пить и материться.

Но вот что я подумал: моя область на общероссийском фоне – одна из наиболее благополучных в отношении пьянства, преступности, наркомании, а мой район на областном фоне самый благополучный, меньше других пьёт и колется. То есть я шёл по самому высоконравственному месту России. Что же тогда было в других местах?

Я вздохнул, потом передохнул, остановился и обещал себе больше о плохом не думать.

– А, вот оно, это место, – понял я, когда поднялся на самое высокое место Красной горы. Тут, конечно, тут мы сидели, когда возвращались с работы. Честно говоря, иногда и возвращаться не хотелось. С нами ходил худющий и бледнющий мальчишка Мартошка, он вообще ночевал по баням и сараям. У него была мать всегда пьяная или злая, если не пьяная, он её боялся. Другие тоже не все торопились домой, так как и дома ждала работа – огород, уход за скотиной. Да и эти всегдашние разговоры: «Ничего вы не заработаете, опять вас обманут». А тут было хорошо, привольно. Вряд ли мы так же тогда любовались на заречные северные дали, на реку, как я сейчас, вряд ли ощущали чистоту воздуха и сладость ветра родины после душегубки города, но всё это тогда было в нас, с нами, мы и сами были частью природы.

Я лёг на траву и зажмурился от обилия света. Потом привык, открыл глаза, увидел верхушки сосен, берёз, небо, и меня будто даже качнуло, это вся земля подо мной ощутимо поплыла навстречу бегущим облакам. Это было многократно испытанное состояние, что ты лежишь на палубе корабля среди моря.

Вдруг ещё более дальние разговоры услышались, будто деревья, берёзы, трава их запомнили, сохранили и возвращали. У нас, конечно, были самые сильные старшие братья, мы хвалились ими, созидая свою безопасность. Говорили о том, что в городе торговали пирожками из человеческого мяса. А узнали по ноготку мизинца. Мартошка врал, что сам видел пружины, которые прикрепляются к подошвам и позволяют делать огромные прыжки, и что так можно убежать от любых милиционеров. Ещё говорили о ходулях, тоже скоростных. Мартошка врал, что ездил на легковой машине и что у него есть ручка, у которой вместо пера шарик, и ею можно писать целый месяц без всякой чернильницы.

– Спорим! – кричал он. – На двадцать копеек! Спорим!

Мартошка всегда спорил. Когда мы, вернувшись в село, не желая ещё расставаться, шли к фонтану – так называли оставшуюся от царских времён водопроводную вышку – то Мартошка всегда спорил, что спрыгнет с фонтана, только за десять рублей. Но где нам было взять десять рублей? Так и остался жив Мартошка, а где он сейчас, не знаю. Говорили, что он уехал в ремесленное, там связался со шпаной. Жив ли ты, Мартошка, наелся ли досыта?

На вышке, в круглом помещении, находился огромнейший чан. Круглый, сбитый из толстенных плах резервуар. В диаметре метров десять, не меньше. По его краям мы ходили, как по тропинке. В чане была зелёная вода. Мартошка раз прыгнул в неё за двадцать копеек. Потом его звали лягушей, такой он был зелёный.

Я очнулся. Так же неслись лёгкие морские облака, так же клонились им навстречу мачты деревьев, так же серебрились зелёные паруса берёзовой листвы. Встал, ощущая радостную лёгкость. Именно отсюда, с горы, мы бежали к плотине, к заводу. Проскакивали сосняк, ельник, березняк, вылетали на заставленную дубами пойму, а там и плотина, и домики, и карлик пасёт гусей. Мы с этим карликом никогда не говорили, но спорили, сколько ему лет.

По-прежнему не получилось – дорога была выстелена колючими сухими шишками. Чистый когда-то лес был завален гнилым валежником, видно было, что по дороге не ездили. Видимо, она теперь в другом месте. Всё же переменилось, думал я. И ты другой, и родина. И ты её теперешнюю не знаешь. Да, так мне говорили: не знаешь ты Вятки, оттого и восхищаешься ею. А жил бы всё время, хотел бы уехать. Не знаю, отвечал я. И уже не узнаю. Больше того, уже и знать не хочу. Чего я узнаю? Бедность, пьянство, нищету? Для чего? Чтоб возненавидеть демократию? Я её и в Москве ненавижу. А здесь родина. И она неизменна.

Всё так, говорил себе я. Всё так. Я подпрыгивал на острых шишках, вскрикивал невольно и попадал на другие. Но чем ты помогаешь родине, кроме восхищения ею?

Зачем тогда ты ездишь сюда, зачем всё бросаешь и едешь? Зачем? Ничего не вернётся. И только и будешь рвать своё сердце, глядя, как нашествие на Россию западной заразы калечит твою родину. Но главное, в чём я честно себе признавался, это в том, что еду сюда как писатель, чтобы слушать язык, родной говор. Это о нашем брате сказано, что ради красного словца не пожалеет родного отца. Вот сейчас в магазине худая, в длинной зелёной кофте, женщина умоляла продавщицу дать ей взаймы. «Я отдам, – стонала она, – отдам. Если не отдам, утоплюсь». «Лучше сразу иди топись, – отвечала продавщица. – Хоть сразу, хоть маленько погодя. Я ещё головой не ударилась, чтоб тебе взаймы давать. А если ударилась, то не сильно». Вот запомнил, и что? Женщина от этого не протрезвеет. И также как не записать загадку, заданную мужчиной у рынка: «Вот я вас проверю, какой вы вятский. Вот что я такое скажу: за уповод поставили четыре кабана?» Когда я отвечал, что это означает – за полдня сметали четыре стога, он был очень доволен: не всё ещё Москва из земляка вышибла. «А я думал, вас Москва в муку смолола».

Ну вот, зелёная пойма. Но где дома, где бараки? Ведь у нас нет ничего долговечнее временных бараков. Я оглядывался. Где я? Всё же точно шёл, точно вышел. Снесли бараки, значит. Пойду к плотине, к заводу. Я пришёл к речке. Она называлась Юг. Тут она вскоре впадала в Кильмезь. Я прошёл к устью. Начались ивняки, песок, бело-бархатные лопухи мать-и-мачехи, вот и большая река заблестела. А где плотина? Я вернулся. Нет плотины. А за плотиной был завод. Где он? Может быть, плотину разобрали, или снесло водопольем, но как же завод? И где другой завод, крахмало-паточный? Где избы?

Я прошёл повыше по речке, продираясь через заросли. Не было даже никаких следов. Ни человеческих, ни коровьих. Тут же тогда стада паслись. Остановился, прислушался. Было тихо. Только стучало в висках. Тихо. Только взбулькивала в завалах мокрого хвороста речка и иногда шумел вверху, в ветвях, ветер.

Вдруг я услышал голоса. Звонкие, весёлые. Пошёл по осоке и зарослям на них. Поднялся по сухому обрыву и вышел к палаткам. На резиновом матраце лежала разогнутая, обложкой кверху, книга «Сборник анекдотов на все случаи жизни», валялись ракетки, мячи. Горел костёр, рядом стояли котелки. Меня заметили. Ко мне подошли подростки, поздоровались.

– Вы не знаете, – начал я говорить и оборвал себя: они же совсем ещё молодые. – Вы со старшими?

– Да, с тренером.

Уже подходил и тренер. Я спросил его, где же тут заводы, кирпичный и крахмало-паточный, где плотина? Он ничего не знал.

– Вы местный?

– Да. Ходим сюда давно, здесь сборы команд, тренировки.

– Ну не может же быть, – сказал я, – чтоб ничего не осталось. Не может быть.

Ничем они мне помочь не могли и стали натягивать меж деревьев канаты, чтобы, как я понял, завтра соревноваться, кто быстрее с их помощью одолеет пространство над землёй.

Снова кинулся к берегу Юга. Ну где хотя бы остатки строений, хотя бы остовы гигантских печей, где следы плотины? Нет, ничего не было. Не за что даже было запнуться. Уже ни о чём не думая, я съехал по песку в жёлтую от торфа, чистую холодную воду и стал плескать её на лицо, на голову, на грудь.

Гибель Атлантиды я пережил гораздо легче. Атлантида ещё, может быть, всплывёт, а моя плотина никогда. Никогда не будет на свете того кирпичного завода, тех строений, того карлика, тех землянок. Никогда. И хотя говорят, что никогда не надо говорить «никогда», я говорил себе: никогда ничего не вернётся. Всё. Надо было уходить, уходить и не оглядываться. Ничего не осталось за спиной, только воспоминания да новое поколение, играющее в американских актёров.

Я прошел зелёную пойму, заметив вдруг, как усилилось гудение гнуса, прошёл по сосняку, совершенно не чувствуя подошвами остроты сухих шишек, и вышел на взгорье.

Куда было идти? В прошлом ничего не было, в настоящем ждали зрелища пьянки и ругани. Измученные, печальные, плохо одетые люди. Тени людей. И что им говорить: не пейте, смотрите телевизор? Очень много они там увидят: мордобой, ту же пьянку, разврат и насилие.

Я не шёл, а брёл, не двигался, а тащил себя по Красной горе. О, как я понимал в эти минуты отшельников, уходящих от мира! Как бы славно – вырыть в обрыве землянку, сбить из глины печурку, натаскать дров и зимовать. Много ли мне надо? Никогда я не хотел ни сладко есть, ни богато жить. Утвердить в красном углу икону и молиться за Россию, за Вятку, лучшую её часть. Но как уйти от детей? Они уже большие, они давно считают, что я ничего не понимаю в современной жизни, и правильно считают. А как от жены уйти? Да, жену жалко. Но она-то как раз поймёт. Что поймёт? Что в землянку уйду? Да никуда я не уйду. Так и буду мучиться от осознания своего бессилия чем-то помочь России.

Тяжко вздыхал я и заставлял себя вспомнить слова преподобного Серафима Саровского о том, что прежде чем кого-то спасать, надо спастись самому. Но опять же, а как? Не смотреть, не видеть, не замечать ничего? Отстаньте, я спасаюсь! Да нет, это грубо, конечно, не так. Молиться надо. Смиряться.

В конце концов, это же не трагедия – перенос завода. Выработали глину и переехали. Люди тоже. Но меня потрясало совершенно полное исчезновение той жизни. Всего сорок лет. Это же миг для истории. И что? И так же может исчезнуть что угодно? Да, может. А что делать? Да ничего ты не сделаешь, сказал я себе. Смирись.

Случай для проверки смирения подвернулся тут же. Встреченный при подножии горы явно выпивший мужчина долго и крепко жал мою руку двумя своими и говорил:

– Вы ведь наша гордость, мы ведь вами гордимся. А скажите, откуда же вы берёте сюжеты, только честно. Из жизни? Мне можно начистоту, я пойму. Можно даже намёком.

– Конечно, из жизни, – сказал я. – Сейчас вы скажете, что вам не хватает десятки, вот и сюжет.

Он захохотал довольно:

– Ну ты, земеля, видишь насквозь. Только не десятку, меньше.

– У меня таких сюжетов с утра до вечера, да ещё и ночь прихватываю. А вот тебе ещё сюжет: вчера нанял мужичков сделать помойку. Содрали много, сделали кое-как. Чем не сюжет? Да ещё закончить тем, что они напиваются и засыпают у помойки. Интересно об этом будет читать?

– Вообще-то смешно, – ответил он. – Но разве они у помойки ночевали?

– Это для рассказа. Имею же я право на домысел. Чтоб впечатлило. Чтоб пить перестали. Перестанут?

– Нет, – тут же ответил мужчина. – Прочитают, поржут и опять.

– И не обидятся даже?

– С чего?

Ещё и скажут: плати, без нас бы не написал. Ну, давай, – я протянул руку. – В церковь приходи, там начали молебен служить, акафист читать иконе Божией Матери «Неупиваемая чаша». По пятницам.

– И поможет?

– Будешь верить – поможет.

Мы расстались. Накрапывал дождик. Я подумал, что сегодня снова не будет видно луны, хотя полнолуние. Тучи. Опять будет тоскливый, долгий вечер. Опять в селе будет темно, будто оно боится бомбёжек и выключает освещение. Мы жили при керосиновых лампах, и то было светлее. То есть безопаснее. Но что я опять ною. Наше нытьё – главная радость нашим врагам.

Я обнаружил себя стоящим босиком на главной улице родного села. Мне навстречу двигались трое: двое мужчин вели под руки женщину в зелёной кофте, всю насквозь мокрую. Я узнал в ней ту, что просила у продавщицы взаймы и обещала утопиться, если не отдаст. Взгляд женщины был каким-то диковатым и испуганным.

Они остановились.

– Она что, в воду упала? – спросил я.

– Кабы упала, – ответил тот, что был повыше. – Не упала, а сама сиганула. Мы сидим, пришли отдохнуть. Как раз у часовни, вы ж видели, у нас новая часовня? Сидим. Она мимо – шасть. Так решительно, прямо деловая. Рыбу, думаем, что ли, ловить? А она – хоп! – и булькнула. Как была. Вишь – русалка.

Раздался удар колокола к вечерней службе. Я перекрестился. Женщина подняла на меня глаза.

– Вытащили? – спросил я.

– Ну. Говорю: Вить, давай подальше от воды отведём, а то опять надумает, а нас не будет. Другие не дураки бесплатно нырять.

– Ко-ло-кол, – сказала вдруг женщина с усилием, как говорят дети, заучивая новое слово.

– Да, – сказал я, – ко всенощной. Завтра воскресенье.

– Цер-ковь, – сказала она, деля слово пополам. Она вырвалась вдруг из рук мужчин. Оказалось, что она может стоять сама. – Идём в церковь! – решительно сказала она мне. – Идём! Пусть меня окрестят. Я некрещёная. Будешь у меня крёстным! Будешь?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю