355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Газета День Литературы » Газета День Литературы # 131 (2007 7) » Текст книги (страница 4)
Газета День Литературы # 131 (2007 7)
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 01:30

Текст книги "Газета День Литературы # 131 (2007 7)"


Автор книги: Газета День Литературы


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Эта ожесточённая полемика стала первым звонком, первым предупреждающим знаком раскола в «русской партии», который свершится на рубеже восьмидесятых и девяностых годов... Не случайно Т.Глушкова, принадлежавшая к левому крылу «русской партии», обратившись к поэзии Ю. Кузнецова, сопрягла темы «модерна» и «капитализма»; этот ассоциативный альянс оказался своеобразным чёрным пророчеством для Советского Союза.


Подводя с высоты нынешнего времени итоги «поэтического проекта Вадима Кожинова», необходимо признать, что по некоторым параметрам сей проект оказался более чем успешным. Налицо два его несомненных (и крайне значительных) плюса. Во-первых, благодаря этому проекту на обозрение широкой читательской аудитории был выведен замечательный поэт – Юрий Кузнецов. Во-вторых, в рамках «проекта Кожинова» произошло собирание и структурирование творческого мира ещё одного прекрасного поэта – Николая Рубцова. Не будь активной, самоотверженной и чрезвычайно тонкой работы Кожинова по внедрению этих имён в советскую литературную ситуацию, Юрий Кузнецов мог бы оказаться незамеченным, а большой дар Николая Рубцова не раскрылся бы в полной мере. Отмечу, что «проект Кожинова» способствовал усилению интереса читателей к стихам других хороших поэтов – Николая Тряпкина, Владимира Соколова, Анатолия Жигулина, Глеба Горбовского, Олега Чухонцева (хотя эти поэты имели бы успех и вне данного проекта). Однако все усилия Кожинова возвысить А.Передреева и Э.Балашова оказались тщетны; не слишком удалась критику и раскрутка более ярких авторов – А.Решетова и В.Казанцева.

Но литературный процесс – слишком сложное и живое явление, чтобы меняться в зависимости от решений и технологических приёмов его устроителей – даже таких умных, опытных и работоспособных устроителей, как Вадим Кожинов. Всякий, кто захочет «руководить литературой», будет обречён вместо искомой «Индии» обнаружить никак не ожидаемую «Америку». В этом и заключается главный урок истории «поэтического проекта Вадима Кожинова».

Александр Ананичев ПРЯМОЙ ЭФИР


ДВЕ ЛЮБВИ


Л.


Не лети на сладостные сети,

В похоти слепой не пламеней –

Ничего нежнее нет на свете

Алых губ единственной твоей.

Лишь в ее любви незаходящей

Жажду утолишь свою всегда...

Это только кажется, что слаще

Из чужого кладезя вода.


А любовь запретная обманет,

Утомит, как ветер лебеду,

Уголек дымящийся оставит

Да глухую в сердце пустоту.

Улыбнётся. Сядет на прощанье

На твою уставшую кровать...

И её ночами в наказанье,

В снах тревожных будешь окликать.


Расслоит, замучает, иссушит,

Умертвит чарующая ложь,

Если ты повенчанную душу

На костре измены подожжёшь.

Лишь в её любви незаходящей

Жажду утолишь свою всегда...

Это только кажется, что слаще

Из чужого кладезя вода.



МОЛИТВА


Я твой, о Господи!

Не покидай меня...

Пускай Ты мною снова предаваем,

Пусть это я опять Тебя распял,

Одним Тобой храним и согреваем,

Не всё ещё я в жизни потерял.


Я как свеча в руках у святотатца,

Я с двух сторон восторженно горю.

Глаза Твоих угодников слезятся,

Когда на них украдкою смотрю.


Стена меж нами мрака и печали

И океан бушующий без дна...

Пусть я Тебя с собою разлучаю –

Не покидай, безумного, меня.


Вселенную пронизываешь оком,

Всю жизнь мою провидишь на ветру...

Спаситель мой! И на костре высоком

Распухшим горлом в сумрак проору:


"Я твой, о Господи!

Не покидай меня..."



ЧЕРДЫНЬ


Л.З.


Глаза закрою – снова предо мной:

Высокий холм над Колвою рекою,

Где край земли увидишь за тайгой

И до небес дотянешься рукою.


Седая Чердынь дремлет на ветру –

Едва дрожат еловые ресницы...

Как я мечтой негаснущей горю

Твоим покоем сумрачным напиться!


Шумит ковыль, шатаясь на крови...

Любить тебя вполсилы невозможно:

И я в ладони чёрствые твои

Своё влагаю сердце осторожно.


Как возликуют, будто детвора,

Твои дома, шагнувшие к обрыву,

Когда на волю дальняя гора

Отпустит солнца розовую рыбу.



ЗЕМЛЯ МОЯ


Л. Никитиной


Земля моя – зелёное безмолвье,

В хмельных лугах застывшая река.

Вокруг меня – великое раздолье,

В груди моей – великая тоска.


И, вроде, нету повода для грусти –

Ждут за рекой отец меня и мать –

А вот охота в милом захолустье

С печалью в сердце тихо задремать.


Приснится мне, что нам пора расстаться:

За мною гости дальние идут.

И не дадут тобою надышаться,

И наглядеться вдоволь не дадут.


Спаси Христос!

На всё – Господня милость.

Целую клевер в жаркие уста...

В душе моей, как в речке отразилась

Земли родной скупая красота.


Луна за тучи выбросила парус.

Летит страна за дальнюю версту.

Что русским был, лишь тем и оправдаюсь,

В краях иных вовек не пропаду.



ВЕСЁЛЫЙ РЕЙС


Нет причин предаваться заботе – Самолет задымился на взлёте –

Ну и что! Все живые вполне...

Тоже мне, называется, горе –

Лишний день задержаться на море, Да еще в православной стране!


Ушло под снег зелёное Бордо, Дрожит земля на западе Китая...

Над нашей Варной мирная зато Луны повисла груша золотая.


Пассажиров московского рейса

В пятизвёздный уют «Эдельвейса» Вместо «Внуково» гонят чуть свет... Равнодушно взирает и тускло

На хмельных и хохочущих русских Возле бара скучающий швед.


Гуляет по Флориде ураган,

Цунами будоражит Аргентину,

Зато у нас сиреневый туман

Прилёг на виноградную долину.


За серебряный месяц

над Варной

И за наш самолет

неисправный Выпивает веселая рать:

Разливаем хмельную ракию

За Болгарию и за Россию

И за шведа, сбежавшего спать.


Когда сегодня вечером взлетим –

А мы взлетим

с пилотом бесшабашным! –

Всем, всем

далеким жителям земным

Из облаков приветливо помашем.



ОТВЕТ В ПРЯМОМ ЭФИРЕ АМЕРИКАНСКОМУ ПОЛИТОЛОГУ


Был президент с утра обычно пьян

И нашей кровью по уши заляпан...

А вы тогда кричали:

«Демократ он!»

И улыбались, глядя на экран.


Страна вот-вот рванётся на куски.

А вы нам песню пели:

«Russiа, Russiа...» И к самой шее подобрались нашей, На югославах пробуя клыки.


Чего ж вы нынче лаете на нас?

Что вор – в тюрьме,

что не горит Кавказ? Что, наконец, кремлевское оконце Позолотило царственное солнце...


Дай Бог,

от злобы вечной не пропасть Вам в Бирмингеме,

Хайфе, Минесотте! Чем нашу власть вы

яростней клянете, Тем, значит,

наша праведнее власть.

Михаил Попов ОБЛАЧНЫЙ АРХИПЕЛАГ


ВОЕННАЯ АКАДЕМИЯ ВЕСТ-ПОЙНТ


Южный берег Крыма и о двух берегах Гудзон

поразительно, до какой степени схожи.

Только здесь слегка коверкают горизонт

кубы казарм в крокодиловой коже.


Короткий рукав. Бицепс. Шеи толще голов.

Грудь у всех колесом,

как перед смертью у Данко.

В строю замечаю, с улыбкой, смешенье полов.

Всей этой белой гвардией

командует негритянка.


Невзирая на цвет кожи, пол и рост,

все кадеты выведены из икры доктора Спока.

На обед картофель сладкий, будто побил мороз,

есть противно, хотя и знаю – он маниока.



Мы здесь на шоу под девизом

«Френд – разоружись!»

Но Бог войны не стал безопасным,

став бесполым.

Янки убеждены, что продолжится жизнь,

не нашей лаптою, а их бейсболом.



КОРМЛЕНИЕ БЕЛОК В СОКОЛЬНИКАХ


Под сосной среди хвойного зноя

оказавшись, невольно молчишь.

Вон застыло семейство смешное:

мать, отец и глазастый мальчиш.


Запрокинуты ждущие лица

всех троих неподвижных гостей.

Видно, как напряженье струится

из приподнятых кверху горстей.


Наконец, суетливо и мелко,

что-то в кроне шуршит, а потом

на коре появляется белка

с недоверчиво-пышным хвостом.


Размышляя над каждым движеньем,

применяя то шаг, то прыжок,

опускается за подношеньем

небольшой, но реальный божок.


И когда из ребячьей ладошки,

что застыла под кроной густой,

белка ловко царапает крошки,

мальчик светится как святой.



***

Войско покидает Пеллу, царь впереди.

Матери и жены застыли, так же как эта арка.

Ты стрела времени, Александр, ну что ж, лети!

Греция заканчивается палубами Неарха.


Флот торжественно снимается с якорей.

Он заполнен не только фалангами

и Буцефалами.

Тут каменщики, плотники, куча лекарей,

и геометры, и землемеры,

и Зевсы уже с пьедесталами.


Будущим нагруженные суда,

веслами царапают мрамор моря.

Александру – пусть впереди лишь одна вода –

видятся миражи Дариева нагорья.


Утренним бризом колеблется царский плащ.

Мойры сплетают нить, которая все связует.

Будущее неотвратимо, плачь, Азия, плачь!

Тебя не просто разгромят, но и цивилизуют.


Ты уже проиграла, тебе это ясно самой.

Имя врага – Александр – это раскаты грома.

Он судьбоносен, он всю Элладу везет с собой.

И лишь Аристотель остался дома.



***


Пустынней весеннего дня не бывает пустыни,

ни в мыслях, ни в воздухе ни одного витамина.

Старухи сидят у подъезда, такие простые…

Тоска подступает и медлит, и медлит как мина.


Никто не придёт, замирают все звуки на марше,

и лестница тише и глубже какой-нибудь глади.

Старухи сидят и беззвучно становятся старше,

мне кажется, я обгоняю их в этом халате.


А где-то стартуют ведь «боинги» с аэродромов,

какие-то парни под юбки залазят к девицам…

Чего же хочу я? Ну, был бы хотя бы Обломов,

по праву бы ждал,

что само мне должно обломиться.


О, если б сидел я

хотя б под домашним арестом,

мятеж мой подавлен, и сам я подавлен,

но все же

меня поручат охранять

не старухам окрестным…

Какая же чушь лезет в голову, Господи Боже.



***


Так сдавило грудь, что стало ясно –

только Он умеет так обнять!

И душа конечно же согласна

тело на бессмертье обменять.


Ничего нет в мире достоверней

муки, обращённой в небеса.

Вверх стремлюсь я из телесных терний.

Вниз стекает мутная слеза.


Ангелы летят в крылатых платьях!

Боль моя – моя Благая Весть!

Я готов пропасть в Твоих объятьях.

Я готов, но кажется не весь.



***


Женщина в широком сарафане

в парке на скамье сидит, блаженствуя.

То ли Машею беременна, то ль Ваней,

и лицо – то детское, то женское.


За спиной фонтан взрастёт и тает,

карусель, повизгивая, вертится.

Женский взгляд рассеяно блуждает,

и с моим сейчас, наверно, встретится.


Встретились. Она глядит беззлобно,

вместе с тем упорно и бесстыдно.

Мне становится немного неудобно,

что во мне «такого» уж ей видно?


Вытирает шею полотенцем.

Этот взгляд не назовешь мечтательным.

Ты беременна не просто там младенцем –

будущим безжалостным читателем.



ЖАРА


Ивы беззвучны, хотя и плакучи,

птицы молчат, наглотавшись жары.

Бесшумно кишат муравейников кучи,

и одуванчиков тают шары.


Словно снотворной отверткой привинчен

облачный к небу архипелаг.

Слышно лишь только, как с земляничин

капает солнцем расплавленный лак.

Анатолий Объедков ЛЕТЕТЬ НАВСТРЕЧУ


***

Не воины, а девы на конях

Скакали по степи в строю суровом,

Преодолев в себе презренный страх,

Мечи сжимая под ночным покровом.


Но кто теперь

в просторах вспомнит их?

Пропал их след.

Лишь коршуны лениво

Кружатся в струях солнца золотых,

Да лошади заржут вдали игриво.


Но скоро отрезвятся и они,

И степь не ляжет,

вздрогнув, под копыта…

И только ветер,

взвившись от стерни,

Напомнит вдруг

о давнем, о забытом.



***

Взнуздал ты день, и он как мерин

Заржал и стал копытом бить.

Ан нет, ему свой пыл отмерен,

Он должен седока любить.


Седок тяжёл, всей плотью давит,

Лишь селезенка ёк да ёк.

Но он конём умело правит,

А бабе дуре невдомёк,


Что едешь ты к небесным кущам,

Что ждут нас всех и там дела,

Что райский сад давно запущен,

Не зря ж ты вздёрнул удила...



***

Дымились пашни тягостно и горько,

И он чернел от боли и обид.

Терпеть такое

всем придётся сколько?

Тут не селенье, вся земля горит.


И чёрный ворон

над землёй кружился,

И плач летел над ширью деревень.

Но ничего мой предок не страшился

И, стиснув зубы,

гнал он чёрный день.



***

Бабочка порхает по стеклу,

Льётся бархат

крыльев тёмно-красных,

Разорвав развешенную мглу,

Рвётся она к вольному теплу,

Где цветы горят

росой алмазной.


Далеко её уносит взгляд,

Где сверкает день и луг зелёный.


Всё зовёт, зовёт к себе назад.

Оттого глаза её блестят

И с мольбой плывут по кругу звоны.



***

Кто подсыпал в кружку зелье,

Если мой разбит покой,

Если доброе веселье

Приумолкло за рекой?


Я в лугах теряюсь снова,

Встали травы в буйный рост.

В голосах их столько зова,

Что душа летит до звёзд.


Но зачем фильтрует время

Чувств встревоженных накал?

Я вдеваю ногу в стремя,

Вихрем конь мой поскакал...



***

Тележный скрип послышится колёс –

Меня встречает тихая обитель,

Омытая волной ковыльных грёз,

Где жил мой предок,

словно небожитель,


Где всё ещё живёт моя родня,

И избы молчаливо вдоль черешен

Стоят, забыв навечно про меня,

Как будто я теперь

вдруг стал нездешним.


Не потревожит их моя строка,

Горчит она травинкой неприметной.

Но машут мне руками облака

И даль кивает мне

с улыбкой светлой...



***

Нависли тучи тяжело.

За темными стогами

Ещё и солнце не взошло,

Но что-то сердце обожгло,

Надвинулось снегами.


Взметнулась ветровая трель

На самой грустной ноте,

Забесновалась вдруг метель,

Стеля заблудшим всем постель

В стремительном полёте.


Откуда взялся тут шаман,

Его ли злые духи

Погнали с ведьмой шарабан?

И кто-то крикнул: "Атаман,

Ты оборвал подпруги".


Сверкнули волчьи вдруг глаза.

Ах, кто в звериной шкуре

Затмил надолго небеса

И смело вызвал голоса

Лететь навстречу буре...

Михаил Дроздов ШАНХАЙСКИЕ АКВАРЕЛИ


***

Жёлтых полна аллея

Листьев.

Гудит, смеясь,

Ветер – ночная фея

Песню –

Ты родилась!


Мокрый асфальт

Неброско

Рисует дождь –

По окошку вязь.


Завтра дождя не будет –

Солнце...

Ты родилась!


Прохожий застыл

Удивленно,

Чувствует с небом связь…

Веришь ли в Бога?

Верю!

Ты родилась!


По грифу танцуют пальцы

Струн и аккордов вальс –

Двое,

Губы их шепчут:

– Любимый!

– Любимая!

Ты родилась...



НЕ ПОНИМАЮ


Октябрь...

А календарь отцвёл,

С него последний лепесток

срываю.

Не изменить,

Закончен разговор –

Его как пулю в сердце

принимаю.


Окно,

За ним Шанхай,

Гудки машин...

Пунктиром

обозначенная стрелка

Погасла

От меня к тебе

Под сполохи

шального фейерверка.


Аквамарин...

В глазах печали след,

Себя от их укора укрываю.

Тот шитый золотом на шёлке

твой портрет

Я, как Малевича, не понимаю...

Высоких нот повисла пустота,

Поёт не сердце –

В клетке канарейка.

И мысли грустные

меня ведут туда,


Где в парке

одинокая скамейка.



***

... Текучка, серая текучка,

Слова, слова...


А за окном синеет тучка

Едва, едва.


И мы, как тучки кучевые, –

Вперёд, вперёд...


Спешим туда,

где ветры злые.


А жизнь идёт...



ВЕЧЕР


Крутой поворот Хуанпу.

Тусклый красит закат,


Носом упершись в корму,

Баржи-бурлаки пыхтят.


Втершись спиной в берега,

Город-астматик хрипит,


И, словно чёлн на волнах,

Змей над домами парит.


Я же сижу и смотрю,

Как опускается ночь,


Как мимо окон во тьму

Облако пятится прочь.


С плеч ниспадающий шёлк

Даст разве чувствам уснуть?


В час этот могут глаза

Прямо на солнце взглянуть.

Екатерина Шидловская «Я СКЛОНЮСЬ ПЕРЕД СВОДАМИ»


***

И было Слово, были День и Ночь.

В пространстве пела золотая вьюга.

Века сменялись, уносились прочь.

Настало наше время – Кали-Юга.

Холодный вкус железа на губах,

Библейский змий,

приникший к каждой ране,

Безумная апатия в глазах,

Налет свинцовой пыли в Божьем Храме.

И Тот, кто жизнь свою отдал тогда,

В смирении надев

венец терновый,

Несёт свой вечный крест.

Летят года...

Его Завет давно уже не новый...

Распят! Несётся праздная молва:

Он отстрадал, а мы страдать не будем!

Никто не вспомнит мудрые слова,

В напутствие оставленные людям...

И Истина, которой больше нет,

Потеряна в крови и равнодушье.

Не искупить страданья стольких лет,

Погрязших в лицемерье и бездушье.

Лишь ветерок тревожит по углам

Размытые, запуганные тени.

И некому воскликнуть: Аз воздам!

И некому молиться о спасении.



***

Разлей палитру цвета осень,

Все краски вымешай до дна.

Твоя полуночная проседь,

Моя туманная луна.

Со мною рядом и не рядом

Ты будто в сердце и вовне.

Притягиваешь странным взглядом

И отражаешься во мне.

Рогатокрылые шептали

Нам о любви… Слетал покров…

Я размету твои печали,

Приму твой зов.

Возьми крыло от попугая

И нарисуй волшебный сон.

К тебе невидимо-нагая

Я выйду с четырёх сторон.

И, раскрылив потоки ветра,

Сольюсь с прохладной темнотой.

Сметя наложенное вето,

Ты из окна взлетишь со мной.



***

Я растворяю этот день,

Рисуя ночь.

Тебя коснусь – сквозь пальцы тень

Уходит прочь.

Я загораюсь от свечей в объятьях тьмы.

Здесь недосказанность речей,

Здесь только мы.

Натянута в осенний гром твоей рукой,

Стекаю… Таю… Первым сном

Вслед за тобой.



***

Я умирать уже не в силах,

Парить, растерзанная в дым,

И быть крестами на могилах,

И губы греть ещё живым,

И возрождаться вновь из пепла.

В огне сгорая, не сгореть

И, упиваясь болью пекла,

Беспомощно, бесстыдно тлеть.

Все повторится снова, снова.

Безумный, безутешный век...

Насквозь проржавлена подкова,

В смятенье слабый человек.

Я так устала, Боже милый.

Возьми меня под сень свою,

А я, покорно и остыло,

За всё тебя благодарю.



***

Я склонюсь перед сводами

старой церквушки

По-родному ступени мне проскрипят

У ворот приоткрытых

строго смотрят старушки

И над куполом, в небе, журавлята летят.

А внутри всё намолено,

а внутри всё насвечено

И церковные зорюшки

льются светом с икон

Облаченное таинство

с тишиною повенчано,

Образа золочёные, мой явившийся сон.

Я прошу милосердия, я прошу покаяния,

За дороги без отдыха и за ночи без сна.

Было много греховного,

было много отчаянья,

То ли жизнь, то ли осень,

то ли крыл белизна.

Ты прости меня, Господи,

всё, что прожито, – пройдено,

Всё со мною останется,

повторится в судьбе,

Только сердце открытое

всё тобою наполнено,

Я склонюсь перед сводами

и приникну к Тебе.

Валентина Боровицкая РИМСКИЙ ПОРТРЕТ


Самая романтическая из тайн Атлантического океана – тайна острова Авалон. По старинной легенде, на этом острове Ангел несколько веков охраняет сон короля Артура, который, по утверждению британских историков, прежде чем стать легендарным королем, был новгородским князем, волею судеб оказавшимся на Британских островах.

По той же легенде, раз в году, в день смерти Короля, остров бывает видим.



Раз в году он бывает открыт.

Моряки говорили не раз:

Этот остров навстречу плывёт,

А потом пропадает из глаз.


Этот остров – загадка морей.

В середине – гробница и грот.

И склоняется Ангел над ней,

Колыбельную песню поёт.


И качается тонкий рукав

Над спокойным лицом Короля.

– Спи, Король, среди камня и трав.

Твое имя легенды хранят.


Положивши ладонь на мечи,

Твои рыцари спят средь горы.

Ваши кони на тайных лугах

Набираются сил до поры.


А в миру – голоса колдунов.

Судьбы мира вершатся в ночи,

И от мертвого шелеста слов

Умирают моря и ручьи.


Над землёй – всё темнее закат,

Там теперь только золота звон.

Наши тёмные храмы молчат,

Но зато всё светлей Авалон.


Это значит – всё ближе пора.

Всё притихнет – и горы, и лес.

Протрубит роковая труба

И раскроются своды небес.


Поднимись, Православная Рать!

Жизнь затянута мёртвым узлом.

Этот узел пора разрубать.

Поднимайтесь на битву со Злом!


И тогда ты восстанешь, Король,

Поседевшие кудри до плеч.

И блеснёт над притихшей водой

Пораженья не знающий меч.


В это верит и этим живёт

Каждый тонкий листочек земли.

А пока – защити, океан,

Обними нас, туман, обними.


До великой и тайной поры

Я с тобой, охраняю твой сон.

Бережёт нашу тайну гранит

На седом островке Авалон.


И не может понять капитан,

Это было виденье иль сон. –

Густо стелется дымный туман

Там, где только что плыл Авалон.



РИМСКИЙ ПОРТРЕТ


Ирония. Величие, Печаль.

И мудрость. И привычная тревога,

Что варвары у самого порога,

И войска нет, чтоб отогнать их вдаль.


Сенатор, полководец, меценат –

Кто был он, переживший гибель Рима,

Он, сохранивший в час неумолимый

Спокойный и величественный взгляд?


В прохладной тишине музейных зал

Смотрю на этот облик благородный.

«Свободное останется свободным», –

На постаменте скульптор начертал.



БУНИН

"... Счастлив я,

Что душа твоя, Виргилий,

не моя и не твоя."

И.Бунин


На русском кладбище в Париже

Ковёр из мрамора и трав.

Здесь все к земле и к небу ближе –

И те, кто прав, и кто не прав.


Гранитный крест темнеет строго.

К нему струилась много лет

Такая долгая дорога.

Шумит каштан. Плывёт рассвет.


Он здесь. (Не горько и не жалко

Себя, Россию. Всё равно.)

Его дворянская осанка.

Рука, державшая перо.


Он твёрдо знал – пройдут столетья.

И вынут жребий наугад.

Чтобы опять на этом свете

Заговорил его талант.


Он повторится. Это ясно.

Но пусть и в дальнем далеке

На том же самом, на прекрасном

Великорусском языке.

Станислав Грибанов ”ХУЦПЕ”


Отрывок из книги “Крест Цветаевых” (Марина Цветаева, её близкие, друзья и враги глазами солдата)


Давно это было. Во время застоя развитого социализма. Я безмятежно жарился на пляже лётного профилактория в приморском городке Кобулети, вдруг, слышу, меня зовут. Кричат: «К телефону! Цветаева из Москвы звонит…» В плавках – так и рванул в приёмную. Звонила Анастасия Ивановна. Чистый, родникового звучания голос с произношением отдельных слов на старинный лад мигом перенёс в комнатку с роялем и акварелями Макса Волошина на шкафу. Анастасия Ивановна поинтересовалась, какая на море погода, хорошо ли отдыхаю и долго ли ещё буду на юге, а потом стала рассказывать о письме из Америки от какой-то Швейцер.

Письмо – открытое! – в боевой готовности к обнародованию, было по поводу второй части «Воспоминаний» А.Цветаевой, и мне Анастасия Ивановна звонила не случайно: дело в том, что на 20 страницах текста того письма 15 раз упоминалась моя фамилия. Словом, американка Швейцер выдавала! – всем сёстрам по серьгам…

Проблем с оплатой телефонных разговоров в застойные времена не было – говори, сколько хочешь, будто ты финансовый олигарх. Проблемы были с вареёной колбасой, свободой слова и двойным гражданством для «прогрессивной интеллигенции». Так что минут через 30-40 мы договорились о встрече после моего отпуска. Надо было конечно ознакомиться с письмом мадам Швейцер, а потом и решать – вступать с ней в душеспасительную беседу, каяться во всех наших злонамеренных действах или сразу послать на хрен! Последний ход мысли Анастасия Ивановна, понятно, не выражала. Это была моя интерпретация одного из «ответов Чемберлену»…

Ну, а суть озабоченности американки сводилась к тому, что она, «как читатель и человек, любящий Цветаеву и пишущий о ней», от всех остальных требовала писания на эту тему такого, которое ей было бы понятно и её бы устраивало. Она – цветаеволюб и цветаевовед на весь Калашный ряд и Соединенные Штаты Америки, а посему заявляет сестре Цветаевой: «В Вашей книге не только не вся правда о Марине Цветаевой, но и не всё – правда», «В Вашей книге есть ложь», «Утвержденная Вами ложь может со временем показаться или быть выданной за правду», «Эта прямая ложь уже тогда меня поразила», «Остальное – неправда», «Вы не называете вещи их именами, Вы способствуете тому, чтобы не знали и не понимали», «Марина Цветаева надеялась, что будущее будет за неё, восстановит справедливость, – могла ли она предположить, что Вы, ее родная сестра, окажетесь на стороне прошлого, будете способствовать сокрытию истины?» И так далее…

Словно на расправе «тройки», Швейцер бросала Анастасии Ивановне вопросы: «Откуда Вы знаете те слова, которые цитируете? Кто и насколько достоверно рассказывал Вам о собрании в Чистополе?..» «Свое пребывание на Дальнем Востоке в 1943 году Вы маскируете, как это принято в официальной литературе, ссылкой на войну. Зачем?» И дальше: «Поражает бестактность и безвкусица, с которыми Вы излагаете обстоятельства, при которых узнали о трагической гибели Вашей сестры». «Еще за 12 дней до смерти… бодро сказала группе писателей.» Откуда это «бодро»? Кто мог так определить интонацию Цветаевой?" «Я просто убеждена, что слово „бодро“ принадлежит Вам, оно тенденциозно, как многие подобные ему слова, расчётливо вставленные в Ваше повествование.»

Вот она, Швейцер, убеждена – и это истина в последней инстанции. «Кто не с нами – тот против нас», а «кто не сдается – того уничтожаем!»

Возмутительная навязчивость, наглость автора «Открытого письма» в суждениях и о Марине Ивановне. Как это она не могла разглядеть, что за человек писатель Н.Асеев? Нашла к кому обратиться за помощью для сына! А ведь «имела возможность узнать Асеева в Москве». «Обращалась к нему в Чистополе…» Ох, не хватало тогда Марине Ивановне наставницы вроде Швейцер! Вот уж она научила бы, как жить и бороться, направила бы на путь истинный…

«Никакой специальной „травли“ Цветаевой в эмиграции никогда не было. Была сложная и трудная жизнь Поэта в разрыве со Временем, в нежелании сколько-нибудь к нему приспосабливаться…» – продолжает Швейцер. Но судить о жизни Цветаевой, может, лучше все-таки по её строкам, а не по философическим экзерсисам американки?

…1926 год. После Праги – Париж, и Марина Ивановна пишет: «В Париже мне не жить – слишком много зависти. Мой несчастливый вечер, ещё не бывший, с каждым днем создаёт мне новых врагов… Если бы Вы только знали, как всё это унизительно…»

О том времени говорит и муж Марины Ивановны Сергей Эфрон: «Русский Париж, за маленьким исключением, мне очень не по душе. Был на встрече Нового года, устроенной политическим Красным Крестом. Собралось больше тысячи „недорезанных буржуев“, жирных, пресыщенных и вяловесёлых (все больше евреи), они не ели, а драли икру и купались в шампанском. На эту встречу попала группа русских рабочих, в засаленных пиджачках, с мозолистыми руками и со смущёнными лицами. Они сконфуженно жались к стене, не зная, что делать меж смокингами и фраками. Я был не в смокинге и не во фраке, но сгорел со стыда…»

По Швейцеру, это просто жизнь и время, к которым надо приспосабливаться. Она не против приспособить к выдуманной ею жизни и сына Марины Цветаевой.

Что ж, к тем двум, кто засвидетельствовал расстрел Георгия прямо в казарме, добавим ещё кое-какую информацию на эту тему.


Значит, так. На войну сын Цветаевой ушёл сразу по приезде в Москву из семейства Ланнов и не в 1944 году, как записано в военкомате, где Эфрон состоял на учёте, а в 1943. Попал он в некий французский батальон (который до сих пор – вот уже 60 лет после Победы! – не рассекречивают. Военная тайна! – С.Г.).

Говорят, что после войны Георгия видели в Париже. Надо полагать, в той блестящей стратегической операции, проходившей под кодовым названием «Багратион», когда за 14 суток наши войска прошли по белорусской земле около 200 километров и завершили тяжёлые бои окружением противника, Георгий рванул в направлении Парижа и всех обогнал! 57 600 пленных немцев бежали тогда к нам, на восток, и около трех часов шли по улицам столицы мимо молчавших во гневе москвичей. А красноармеец Эфрон тем временем чесал в сторону Елисейских полей…

Французскую тему можно продолжить: какой-то пленный немец-инженер Альберт видел, как был сбит советский самолет из эскадрильи Нормандия-Неман. Приземлились два летчика, и один из них остался жив – сын Цветаевой! Потом его передали в гестапо, где зверски пытали, и он там погиб. Так сказать, «в небесах мы летали одних»…

Крупный цветаевовед за бугром госпожа В.Лосская в поиске сына Цветаевой тоже отличилась. Она рассказывает, что Георгия в конце войны кто-то встречал не в Париже, а в Берлине, на вокзале. Абсолютно точно, что он жив!

Марк Слоним, как и мадам Швейцер, полагает, что сын Цветаевой вообще на фронте не был – его свои ещё до фронта расстреляли. Письма, вот, тётушки Георгия напрасно сохранили. После трёх месяцев крутой подготовки молодых бойцов, которая любому, даже ставшему генералом, вспоминается, Георгий уведомляет теётушек: «Пишу вам с фронта. Адрес полевой почты – тот же». Это письмо от 3 июня 1944 года. И дальше: «Я не жалею, что сюда попал».

«И последнее – о Муре, – пишет мадам из Штатов. – Утвердив его единственным виновником смерти матери, Вы решили зачем-то присоединиться к С.Грибанову и „реабилитировать“ Мура по гражданской линии. Будучи плохим сыном своей матери, он зато был замечательным сыном своей матери-Родины (впрочем, он родился в Чехии) – вот ради чего Вы присоединяетесь к пошлой и насквозь фальшивой статье Грибанова.»

Мадам Швейцер понять можно. Ей не важно, что Мура – Георгия – из Чехии увезли ещё в пелёнках. И что мать его о Родине думала далеко не так, как это представляется мадам. «Родина не есть условность территории, – писала Цветаева, – а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя…» – вот суждение о матери-Родине Марины Цветаевой и подгонять его под свои мерки – «я просто убеждена!» – не слишком ли дерзко?.. Давно известно, для одних Россия – Родина-мать, а для других – мачеха.

Стихослагатель по фамилии Маркиш откровенно рифмовал по этому поводу из Израиля:


Я говорю о нас, сынах Синая,

О нас, чей взгляд иным теплом согрет.

Пусть русский люд ведёт тропа иная,

До их славянских дел нам дела нет.

Мы ели хлеб их, но платили кровью.

Счета сохранны, но не сведены.

Мы отомстим – цветами в изголовье

Их северной страны.

Когда сотрётся лыковая проба,

Когда заглохнет красных криков гул,

Мы станем у березового гроба

В почётный караул…

Этому стихослагателю также в рифму ответила «землячка» по Штатам Галина Россич:


Вскормила ты сынов неверных,

Что смерти материнской ждут,

И в гроб, сколоченный поспешно,

Живой ещё – цветы кладут…

Здесь не место русско-еврейским разборкам. Ответ Маркишу был, конечно, достойный. Но вот что ещё о России-матери-Родине писала Цветаева: "Россия – в нас, а не там-то или там-то на карте, в нас и в песнях, и в нашей русой раскраске, в раскосости глаз и во всепрощении сердца, что он – через меня и моё песенное начало – такой русский Мур, каким никогда не быть Х или У, рожденному в «Белокаменной». Это из письма Марины Ивановны Ольге Колбасиной-Черновой.

Не знаю, где родилась мадам Швейцер. Но, полагаю, как цветаеволюбу Соединенных Штатов Америки, ей должны быть знакомы эти праведные слова большого русского поэта. А у евреев, между прочим, есть одно емкое слово – «хуцпе», означающее одновременно жестоковыйное присутствие духа, бесчинство, наглость и дерзость. Датский критик Г.Брандес поясняет: «Хуцпе у обыкновенных представителей еврейской расы принимает иногда возмутительный характер навязчивости и ни на чем не основанной страсти выставляться и играть роль». Но собственный-то пуп всегда ли критерий истины? Петух, вон, тоже – кричит на заборе спозаранку и думает, что от его крика солнце восходит…

Однако по поводу Мура. "О Грибанове говорить не стоит – он выполняет «социальный заказ», – сходу заключила мадам Швейцер в своём письме – и это, как приговор в бюро расстрелов. Ну, конечно же! Прямо со Старой площади, из ЦК КПСС звонил мне зам. зав. Отдела пропаганды товарищ А.Н. Яковлев и давал установку: «Признать Цветаеву!»

Видимо по той же «установке» о Цветаевой и журнал «Москва» принялся печатать «Воспоминания» сестры М.Цветаевой Анастасии Ивановны. Именно они-то и вызвали гнев мадам Швейцер из штата Массачусетс.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

    wait_for_cache