Текст книги "Газета День Литературы # 133 (2007 9)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Сергей Буров ПАСТЕРНАК И МАСОНСТВО
Несмотря на появление множества научных работ, посвящённых творчеству Пастернака, проблема «Пастернак и масонство» (или более широко: «Пастернак и оккультизм») до сих пор не ставилась. Не рассматривался ни вопрос об отношении Пастернака к политическому масонству, ни вопрос о масонской символике и обрядах в творчестве Пастернака. Поскольку заявленная тема предполагает постановку общей проблемы, выскажем несколько предварительных соображений.
То, что отношением Пастернака к масонству и масонской символикой в его творчестве не интересовались, связано, вероятно, со стремлением исследователей избегать прочтений Пастернака в том политически-спекулятивном контексте, в котором часто рассматривается и трактуется масонство в России в десятилетия до и после 1917 года. Кроме того, читатели и литературоведы не находят ни биографических, ни творческих зацепок, позволяющих связать Пастернака с масонством. Поэтому стоит, вероятно, задаться вопросом, есть ли эти зацепки, а если есть, то почему на них не обращают внимания.
Наконец, не только в своем главном произведении – романе «Доктор Живаго», но и предшествовавших работах писатель избегал объективирования конфессиональных и оккультных тем. Как творческую личность Пастернака привлекало масонство мистическое и нравственно-этическое. Но как человека, на жизнь которого пришлось несколько исторических эпох, его не могло не интересовать и масонство политическое. Можно назвать некоторых значительных людей из советской партийно-идеологической верхушки, с которыми в той или иной степени контактировал Пастернак, к которым он обращался по разным вопросам, от помощи в оформлении виз за границу – до вопросов, связанных с публикацией его произведений. Это Луначарский, Горький, Троцкий, Радек, Бухарин, Пятаков. Все они, во всяком случае до революции, были масонами.
Интерес Пастернака к Сталину тоже, вероятно, во многом находился в контексте внимания к политическому масонству, судьба которого при советской власти – отдельный вопрос исторической науки, который должен решаться отнюдь не так, как это делает, например, В.И. Курбатов. Он считает, что «50% масонов Ленин ликвидировал в первые годы после революции, часть была отпущена на Запад, а остальные были прикончены Сталиным в процессах».
Если говорить о позднем творчестве Пастернака, то его обращение к масонству как культурному коду было обусловлено тем, что оно, как и, в частности, волшебная сказка, содержит цикл инициационных испытаний, обладает высоким потенциалом мимикрии в среде других кодов и высокой абсорбирующей способностью по отношению к ним, объединяет разные религиозные доктрины. Масонство как система аллегорических ритуалов отвечало потребности Пастернака показать в «Докторе Живаго» (далее – ДЖ) собирательного «героя нашего времени», тяготеющего к религиозному и культурному универсализму в противовес профанной таинственности советского порядка.
В качестве устоявшейся и строгой системы символов масонство представало «третьим путём» – продуктивной альтернативой символизму Серебряного века, с одной стороны, и противостоявшему символизму-футуризму, с другой. Оно было системой символов, актуализированных благодаря расцветшему и подвергшемуся инфляции символизму Серебряного века. Масонство было и футуристической эсхатологией, решающей проблемы будущего радикальнее футуризма. Пастернаку могла импонировать организация альтернативного символизму и футуризму акмеистского «Цеха Поэтов», устроенного наподобие ложи. На фоне стремления Пастернака к максимальной смысловой насыщенности текста весьма важным для него было то, что в масонстве решающее значение имеют не символы, а глубокие смыслы, которые за ними стоят, скрытые значения вещей и явлений.
Универсальность и таинственность – вот главные качества масонства, позволявшие воспринимать его как средство духовного выживания, роста, передачи вдохновения, откровения и пророческих видений, и как путь, недоступный профанному вмешательству извне. И хотя Пастернак часто буквализирует, «материализует» масонский символизм так же, как и символизм литературный, масонские символы в романе остаются вполне адекватными тому определению, которое дал в своей книге «Дух масонства» Ф.Бейли.
Масонская символика могла быть важна Пастернаку и своей способностью сохранять и восстанавливать историческую память, которая стремительно утрачивалась в советское время, а также знания «о Боге и Его методах и заветах, действующих во Вселенной» (Бейли). Если говорить о ДЖ, то следует отметить, что использование Пастернаком масонской символики и обращение с нею в романе весьма напоминают алхимический поиск квинтэссенции, «которую можно добыть благодаря последовательным дистилляциям символа, то есть благодаря операциям, предусматривающим его декомпозицию, анализ и восстановление» (М.Морамарко).
Анализируя эту символику в ДЖ, исследователь должен проходить тот же «путь за пядью пядь», прослеживая, как из подвергшихся «материализации» старых, девальвированных символов порождается новый тайный символизм романа.
Что касается вопроса о масонстве самого Пастернака, то на этот счет писатель высказался, на первый взгляд, однозначно. Отвечая на вопрос профес– сора Бельгийского университета А.Демана, Борис Леонидович писал 9 апреля 1959 года: «Ни в каких новых ложах я не принимал никакого участия». Позволительно ли предположить, что Пастернак принимал участие в ложах «старых»? Что означает это деление на «старые» и «новые»? Подразумеваются ли под «старыми» ложи до 1917 года или до того времени, как с ними покончила «масонская» советская власть? Однако, интерес к масонству у Пастернака, судя по роману, был немалый, и читатели-масоны это сразу почувствовали. Так, рассказывая о докладах Г.И. Газданова в масонских ложах, в частности о том, что в 1965 году в парижской ложе «Северная Звезда» он читал доклад о роли писателя, А.И. Серков пишет, что: «интерес этот был характерен не только для Г.И. Газданова. Например, вслед за травлей Б.Л. Пастернака (одна из тем доклада Г.И. Газданова о роли писателя) его одноклассник и парижский масон Г.В. Курлов публикует обширную статью „О Пастернаке. Из гимназических воспоминаний“, а Г.В. Адамович выступает 18 июня 1959 г. с докладом на французском языке на заседании ложи Юпитер о значении романа „Доктор Живаго“» (А.И. Серков).
Незамеченность и незаметность масонского пласта, в отличие, скажем, от уже не раз становившихся предметами исследования еврейской и христианской тем, озвученных Пастернаком в позднем творчестве и потому более очевидных, удивительна не более, чем незамеченность и (меньшая) незаметность пласта сказочного, который, как и масонство, предполагает инициацию героя, проводящуюся втайне от окружающего мира. Кроме того, масонство, как известно, предполагает скрытость и скрытность. Если об интересе Пастернака к русской волшебной сказке свидетельствуют его высказывания, круг чтения и т.д., то масонство обходится едва ли не полным молчанием. Судя по воспоминаниям и переписке, Пастернак не говорил и не писал о нём, а профессору А.Деману ответил исчерпывающе, но весьма кратко, не распространяясь на тему. И уже это весьма значимо для предположения о том весе, который оно составляло в системе религиозных, социально-политических и культурных размышлений писателя ко времени работы над романом, а также о конструктивной функции, которую масонство сыграло в организации структуры ДЖ, не будучи ни разу упомянуто в тексте. Кроме прочего, такое упоминание сразу отсылало бы к известным страницам о масонстве в «Войне и мире».
То, что Пастернак избегал такой отсылки, свидетельствует о том, что масонство в его понимании значительно отличалось от толстовского (хотя бы тем, что было недопустимо делать его явным объектом внимания читателя и тем самым профанировать), и это вызывало нежелание обозначать преемственность в понимании системы более древней и глубокой, чем толстовство (в романе оно представлено толстовцем Выволочновым). Вместе с тем, масонские страницы «Войны и мира» не были оставлены Пастернаком без внимания, как учитывалось, по-видимому, и то, что Толстой, возможно, был масоном (Морамарко).
Можно с достаточной уверенностью сказать, что с масонством Пастернак познакомился не к середине 40-х (ко времени начала работы над романом), а гораздо раньше. Масонскими символами полны как стихотворения 10-х годов, так и, к примеру, некоторые стихотворения книги «Второе рождение» (1930-1932), особенно «Красавица моя, вся стать» и «Никого не будет в доме» (оба написаны в 1931-м, в 200-летие появления масонства в России). Возможно, именно на начало 30-х годов, когда писались стихи, вошедшие в эту книгу, приходится наиболее глубокое знакомство Пастернака с масонством во всех его аспектах – инициационном, символогическом, нравственном.
Адекватность отражения масонских символов, ритуалов и реалий в творчестве и в 30-е, и позже, примерно такая же, как адекватность переписываемых на новый лад и тем самым «дописываемых» евангельских сюжетов в стихах из ДЖ. В отрицании (или: непризнании?) Пастернаком своей принадлежности к масонству нет ничего удивительного. Это отрицание вписывается в его стремление избегать однозначности. Принадлежность Пастернака к масонам столь же вероятна, сколь и принадлежность его к авторам апокрифических евангелий, мистическим анархистам, слагателям сказок и т.д. – словом, к представителям любой области тайных знаний, к которым приобщался Пастернак, и которые обнаруживаются в его романе.
Настоящей фантастикой выглядит, пожалуй, лишь «весёлый, торжествующий сатанизм», который М.Ю. Лотман усмотрел в качестве «очевиднейшего компонента образной системы, связанной с творчеством» Пастернака.
Вопрос о соотношении масонства с христианством весьма сложен и многогранен, и, неизбежно упрощая его, в применении к ДЖ мы можем сделать предположение о том, что «моё христианство» Пастернака представляло собой, с одной стороны, адаптацию христианских образов и символов к масонским задачам, с другой – наоборот: адаптацию масонских символов и обряда под авторски (= апокрифически) интерпретированные христианские символы и образы. Одним из самых ярких примеров может служить Рождественская звезда из одноименного стихотворения, которая оказывается в то же время масонской пламенеющей звездой и соответствующим образом описывается:
Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога…
В статье «Борис Пастернак и христианство» Л.С. Флейшман пишет, что обращение писателя к христианской теме было лишь эпизодом, который «был локализован в биографии Пастернака определенными хронологическими границами и был вызван конкретной социально-культурной ситуацией, с одной стороны, и конкретными идеологическими и художественными задачами автора – с другой».
Можно предположить, что причины обращения Пастернака к масонству были теми же, что и в отношении христианства, и «лежали в совокупности политических обстоятельств и концепций того времени» (Флейшман).
В качестве момента, который важен для понимания огромной роли масонства в мировоззрении Пастернака в 30-е годы и его отношения к Сталину, отметим присутствие множества масонских мотивов в опубликованном в бухаринских «Известиях» стихотворении «Художник» (1936), снятая впоследствии вторая часть которого была посвящена вождю. История написания, опубликования этого текста и его толкования подробно изложены Л.С. Флейшманом. Однако масонский пласт значений предметом анализа ещё не был. Мы дадим краткое прочтение данного текста в масонском ключе.
«Строптивый норов артиста в силе» заключается в том, что он, будучи масоном, занят работой в храме и потому «прячется от взоров». «Собственных стыдится книг» – потому что все они написаны (позволим себе такое предположение) до посвящения в масоны, и в них нет масонской составной. Однако «всем известен» именно «облик» автора тех книг, от которых теперь не спасает даже масонство, «затаивание в подвале» (2-я строфа). «Судьбы под землю не заямить» – сожаление о том, что нельзя остаться, как другие масоны, в неизвестности. Отметим, что мотив ухода под землю/появления из-под земли со времени создания «Художника» станет мотивом, сигнализирующем о причастности связанного с ним человека к масонству. В романе «как из-под земли» будет появляться Евграф. «Стяжание» «позднего опыта» лирического героя происходит в «бореньях» «с самим собой».
Этот «поздний опыт» – сравнительно позднее приобщение к масонству, которое предполагает, что, пройдя через испытания и неустанно работая над собой и находясь в духовном поиске, масон под конец становится хозяином над собой. Характеристика «художника» «он создан весь земным теплом» подразумевает обработку масоном грубого камня в «камень живой» (Бейли). Последняя строфа первой части стихотворения:
Он жаждал воли и покоя,
А годы шли примерно так,
Как облака над мастерскою,
Где горбился его верстак.
Е.Б. и Е.В. Пастернаки указывают, что первая строка отсылает как к стихотворению А.С. Пушкина «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит», так и к пушкинской речи А.А. Блока «О назначении поэта».
Ко времени начала работы над романом внимание к творчеству Блока у Пастернака нарастало. Летом к августовскому 25-летию со дня смерти Блока Пастернак начал писать статью о нём и перечитывал его произведения. Ревностное отношение объясняется тем, что Пастернак внутренне если и не отождествлял себя с Блоком, которого, как признавался Цветаевой, «боготворил» (Переписка с Цветаевой,142), то ощущал «двойничество» с ним. Кроме того, важную роль здесь играло отношение к Гейне. Блок писал о нём в короткой статье «Герцен и Гейне» (1919). Вяч.Вс. Иванов в своей статье «Гейне в России» отмечает, что «у Блока по отношению к Гейне» «сходства […] доходили до взаимного отождествления». «Драгоценные», «умные и печальные слова» Гейне привёл в своей статье «Гейне в России» Блок, резюмировавший: «Бедному Гейне, как никому, кажется, повезло на дураков – сам он их себе накликал. До самых последних лет поток человеческой глупости, в частности – русско-еврейской, не перестаёт бушевать вокруг имени умнейшего из евреев XIX столетия». Слова Блока могли вызвать у Пастернака подстановку в них вместо Гейне – самого Блока и себя. Оба – и Блок, и Гейне – были масонами. Гейне даже подписывался звездой Давида.
Определение лирического героя-поэта как «артиста в силе», являющееся также автохарактеристикой, представляет собой блоковское определение Гейне. В статье «Гейне в России» Блок отметил, что Гейне «был артистом прежде всего», что «артист – вагнеровский термин», а Гейне – «неистовствующий, сгорающий в том же огне будущего», что и Вагнер. Говоря о крушении гуманизма, Блок писал, что ощущает работу рас, и что «их общая цель – не этический человек, не политический, не гуманный, а человек Артист». Первая строфа автобиографического «Художника», героем которого в то же время могут быть Блок, Гейне, а также масон Пушкин, содержит аллюзию («И собственных стыдится книг») на стихотворение Блока «Друзьям» (24 июля 1908) (строки «Молчите, проклятые книги! Я вас не писал никогда!»). Финал стихотворения («Он жаждал воли и покоя») – отсылает к пушкинскому «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...» (строка «На свете счастья нет, но есть покой и воля») и лермонтовскому «Выхожу один я на дорогу» («Я ищу свободы и покоя»).
Добавим, что автобиографизм термина «артист» был связан и со сравнением себя с отцом, который в первые годы после приезда в Москву в 1889 году сотрудничал в журнале «Артист». Комплекты этого журнала хранились у Пастернака, и в письме к отцу от 6 января 1938 года, рассказывая о разделении имущества «между Переделкином» и новой квартирой в Лаврушинском переулке, перечень «разновременных свидетельств почти что шестидесяти– летнего существования», он начинал «с комплектов „Артиста“, снова в порядке прошедших» перед ним. Отец, придержи– вавшийся иудаизма и потому бывший в оппозиционном положении к официальному православию в России, всю жизнь был для Пастернака образцом «артиста в силе», и автобиографизм «Художника» строится на неявном противопоставлении судьбы «прячущегося от взоров» и стыдящегося собственных книг сына-писателя – «завидно достойной, честной, реальной, до последней одухотворённости отмеченной талантом, удачами, счастливой плодотворностью» судьбе отца-художника. О том, что значило для Пастернака понятие «артистизма», свидетельствует его признание, сделанное в письме к Цветаевой от 25 марта 1926 года: «… тут если не мое богословье, то целый том, не поднять» («Переписка с Цветаевой»).
«Художник» и «артист в силе» работает в мастерской. Тем самым открывается ещё одно его определение – мастер. Мастерская предполагает инструментарий (ср. с масонским инструментарием). А слово «верстак» указывает на то, какой именно мастер имеется в виду, и что он делает на верстаке: «Наш великий Мастер Хирам знал План и ежедневно чертил его образ на своём верстаке (trestle board), как и предопределил Великий Архитектор, и если бы Великого Архитектора не пытались копировать, он оставался бы без свидетельств о себе и его План не осуществлялся бы» (Бейли). Появление «верстака» в важнейшей, завершающей строке текста соответствует значению, которое содержит ландмарка, предполагающая, что «„Книга Закона“ составляет неотъемлемую часть Ложи. […] „Книга Закона“ это то, что […] содержит в себе выраженную волю Великого Архитектора Вселенной. […] „Книга Закона“ для умозрительного масона – его духовный верстак (trestle-board); без него он не может трудиться; то, что он считает выраженной волей Великого Архитектора, есть духовный верстак, он должен постоянно быть перед ним в часы его духовной работы, быть его путеводителем» (Бейли).
Появлением слова «верстак» в самом конце первой части «Художника», как бы после творческой работы, результатом которой и стало стихотворение, Пастернак инверсировал начало масонского ритуала инициации с обязательным раскрытием Библии на первой странице Евангелия от Иоанна. С учётом этого лирический герой предстаёт посвящаемым, выстраивается тождество «художник» = «артист в силе» = «мастер» = Хирам Абифф. Вторая же часть «Художника» – о Сталине – представляет последнего в роли Великого Архитектора Вселенной. Именно этой ассоциацией удовлетворительно объясняются гиперболические характеристики и определения вождя. Такое прочтение второй части не отменяется даже тем, что «он остался человеком», ведь представления масонов о Великом Архитекторе так или иначе остаются антропоморфными, и это «очеловечивание» перевешивается гиперболизированными определениями, которые с масонской точки зрения вполне могут быть применимы к Великому Архитектору: он живой, но невидимый – живёт «за древней каменной стеной», «не человек – деянье: // Поступок ростом в шар земной», «он – то, что снилось самым смелым», он древен так, что к нему «столетья […] привыкли», наконец, он «гений поступка». В этом свете последующее снятие 7 строф можно объяснить отказом прошедшего посвящение сравнивать себя с Великим Архитектором даже в позиции «бесконечного малого» и отказом давать Ему какие бы то ни было обозначения и характеристики, поскольку в отношении сакрального это кощунство, а таинственное им не поддаётся.
Благодаря масонскому ключу мы получаем также возможность полноценного прочтения писем Пастернака, обращённых к Сталину, во всяком случае, двух из них. Так, письмо от конца декабря 1935 года полно намёков на таинственное знание чего-то, что известно им обоим и неизвестно окружающему миру. Это та же вера «в знанье друг о друге предельно крайних двух начал», которая в масонском ключе может истолковываться как надежда ученика на то, что о нём известно Великому Мастеру или, более того, Великому Архитектору Вселенной: «Я сперва написал Вам по-своему, с отступлениями, повинуясь чему-то тайному, что помимо всем понятного и всеми разделяемого, привязывает меня к Вам. Но мне посоветовали сократить и упростить письмо, и я остался с ужасным чувством, будто послал Вам что-то не своё, чужое. […] во мне стали подозревать серьёзную художественную силу. Теперь, после того, как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, и я с лёгким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, с неожиданностями и таинственностями, без которых я бы не любил жизни. Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам Б.Пастернак».
Данное письмо подробно рассматривалось Флейшманом, однако масонский пласт значений остался вне сферы внимания исследователя. В письме от июля 1940 года, написанном от имени вдовы Тициана Табидзе Нины Александровны, а значит, без сдерживающей оглядки на себя, содержится и вовсе экстремальное определение адресата, наделяемого качествами Бога: «Вам открыты все тайны, Вы знаете всё. В Вашей воле и власти […]. Верю Вам и всею силою своей правды умоляю Вас услышать меня».
Были ли у Пастернака основания полагать, что Сталин прочитывает масонский подтекст и значения умолчаний в обращённых к нему стихах и письмах, а также масонские смыслы поведения Пастернака и мотивов его выступлений (во второй половине 30-х)?
Вероятно, были, иначе Пастернак удержался бы от использования этих подтекстов и смыслов. Были хотя бы уже потому, что Сталин пользовался масонской терминологией не только во время известного телефонного разговора с Пастернаком о Мандельштаме, и реакция Сталина на высказанное Пастернаком в конце разговора пожелание встретиться и поговорить «о жизни и смерти» (Сталин повесил трубку) – это, возможно, реакция на нарушение собеседником субординации (не только политической, но и, вероятно, масонской) и нежелание заменить долженствующие вестись в масонском храме работы относительно «жизни и смерти» разговором на эту тему, который, к тому же, неминуемо станет известен всем.
Между тем, желание Пастернака в нешуточной ситуации поговорить «о жизни и смерти» это (после, как мы предполагаем, переключения внимания собеседника с масонского смысла мастерства на литературный) – возвращение к масонскому контексту своего отношения к Сталину, выраженного позже в письме от июля 1936 года. Дело в том, что эта формулировка причины встретиться и побеседовать должна была напомнить Сталину (вот только напомнила ли?) известный важный разговор главных героев «Войны и мира». Пьер после посвящения его в масоны убеждает князя Андрея в достоинствах масонства и излагает учение.
" – Да, это учение Гердера, – сказал князь Андрей, – но не то, душа моя, убедит меня, а жизнь и смерть, вот что убеждает. Убеждает то, что видишь дорогое тебе существо, которое связано с тобой, перед которым ты был виноват и надеялся оправдаться (князь Андрей дрогнул голосом и отвернулся), и вдруг это существо страдает, мучается и перестает быть… Зачем? Не может быть, чтоб не было ответа! И я верю, что он есть… Вот что убеждает, вот что убедило меня, – сказал князь Андрей.
[…] Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же самая, но во внутреннем мире его новая жизнь" (Толстой).
История, содержание, резонанс и толкования разговора Пастернака со Сталиным подробно изложены и проанализированы Флейшманом. Там же литература вопроса. «Задевший Н.Мандельштам и А.Ахматову ответ» Пастернака «на вопрос, „мастер“ ли Мандельштам: „не в этом дело“, – означал, – как полагает Л.С. Флейшман, – не принижение места Мандельштама в литературе, но намерение перевести беседу на тему репрессий против литературы вообще». «Как известно, термин „мастер“ был вообще неприемлемым для Пастернака» (Флейшман). Далее исследователь привёл примеры, касающиеся литературы. Мы полагаем, что эта неприемлемость относилась к употреблению данного термина применительно к литературе. А значит, с точки зрения масона, такое употребление недопустимо профанировало важнейший термин. И конечно, если Сталин выяснял, мастер ли Мандельштам в масонском смысле, то в отношении его судьбы как поэта дело действительно было «не в этом».
Обращения к Сталину как к масону, Великому Мастеру и даже (во второй части «Художника») Великому Архитектору объясняются тем, что (в частности, в июле 1936 года) «Пастернак считал, что „революция“ сохраняется только в „центральных лицах“. Ясно, что на протяжении 30-х годов Бухарин в его глазах был именно таким лицом (как, несомненно, был, с другой стороны, и Сталин» (Флейшман). Какие основания Пастернак имел, чтобы обращаться к Сталину как к масону, мог ли Сталин быть масоном? Ответы на эти вопросы требуют отдельного внимания.
Мы приведём лишь один факт. 10 августа 2006 года в газете «Московский комсомолец» был приведён отрывок из опубликованной в газете «Заря Востока» речи Сталина (Тифлис, 10 июня 1926 года): «Там, в России, под руководством Ленина, я стал одним из мастеров от революции… От звания ученика (Тифлис), через звание подмастерья (Баку), к званию одного из мастеров нашей революции (Ленинград) – вот какова, товарищи, школа моего революционного ученичества. Такова, товарищи, подлинная картина того, чем я был и чем я стал, если говорить без преувеличения, по совести». «МК» привёл беседу своего корреспондента с человеком, назвавшим себя Зелотом и представившимся членом Великой ложи России и Верховным Князем Царственной Тайны. Брат Зелот имеет 32-й градус (из 33-х). Отрывок из речи Сталина он прокомментировал следующим образом: «Мне знаком этот действительно занимательный документ. Хотя, думаю, Сталин мог так сказать и в производственном смысле, где сходная терминология. Может быть, разгадка и в том, что рука большевиков ещё не была набита в области партийного устройства, символов, и поэтому многое позаимствовали у существовавших долгое время на территории России масонов».
Ко времени начала работы над романом Пастернак был, видимо, разочарован в революционном масонстве сталинского разлива как оказавшемся профанным и, более того, людоедским. Альтернативой стало тайное масонство главного героя ДЖ.
Вместе с тем, наделение Евграфа некоторыми чертами Сталина подтверждает сохранение отношения Пастернака к Сталину как к «центральному лицу» революции. Весьма интересными представляются масонские составные образа Евграфа. Живаго многократно, при каждой встрече с братом (родственное отношение совпадает с тем, как называют друг друга масоны) вольно или невольно поручает себя его покровительству и заботам. После смерти доктора именно Евграф занимается «разбором бумаг», оставшихся после него, составляет тетрадь стихотворений и становится ничем не выдающим себя всезнающим повествователем – автором прозаической части романа. Таким образом, ответственность за «плохое» качество текста романа, а также за его выход в свет возлагается на Евграфа(-"Сталина"). Так «литературе приходится легитимировать апологетику за счёт расставания с собой и своей дискурсивной независимостью» (И.Смирнов).
