Текст книги "Газета День Литературы # 85 (2004 9)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Петр Алёшкин ПРЕЗИДЕНТ И ТРИ БОГАТЫРЯ (Русская народная сказка)
Вражья сила захватила Кремль, посадила на страже президента Владимира Путина и стала день и ночь ненасытно пить народную кровушку. Обессилел народ, миллионами вымирает. Стон стоит на Святой Руси. Что делать, как одолеть вражью силу, как выгнать ее из Кремля, народ придумать не может. И тут кто-то мудрый подсказал: надо найти богатыря Алешу Поповича, попросить его освободить Кремль.
Пошли в Ростов Великий к Алеше Поповичу, поклонились ему в ножки. Так, мол, и так, Попович, выручай, совсем дошли до ручки, всю кровушку выпила вражья сила. Постои, Алешенька, за русскую землю, за нас православных.
Богатырь выслушал народ, загорелось его сердце отвагой, вскочил он на борзого коня и поскакал в Москву. Один скок в три версты, другой – в пять верст. Вдруг видит навстречу седой горбатенький старичок идет с посохом, останавливает богатыря.
– Куда, добрый молодец, торопишься? По воле своей иль нужда ведет?
Рассказал ему Алеша Попович о страданиях народа, сказал, что торопится на смертный бой с вражьей силой. Живот свой готов положить за землю русскую, за ее свободу.
– Доброе дело, доброе,– говорит старичок.– Но помни, Алешенька, встретишь в Кремле президента Путина, смотри, не мешкай, сразу хватай его и обземь, ошеломи и требуй ответа, где окопалась вражья сила, где она народную кровь пьет. Только, Алешенька, не слушай его, оплетет он тебя ласковыми речами, окрутит, опутает, недаром у него фамилия такая, и пропадешь ты, Алешенька, ни за понюх табаку.
Поблагодарил Алеша Попович старичка за совет и помчался в Москву. Влетел в Кремль, ворвался в кабинет президента Владимира Путина и зажмурился от ослепительного блеска золота. Щурится стоит посреди кабинета, никак не может понять, где президент. Стол большой – вот он, а где хозяин? Наконец, разглядел в кресле маленького плюгавенького человечка. Неужто этот карла и есть страж вражьей силы, сторожевой пес? А человечек, президент Владимир Путин, вдруг так радостно подскочил в своем золотом кресле, словно брата любимого встретил, всплеснул счастливыми ручонками, вскрикнул с восторгом в голосе:
– Алеша! Алеша Попович! Долгожданный! Как я тебя ждал, как ждал! Вдвоем народ спасать сподручней. Ты слыхал, видать, как народ обеднел!
– Да...– растерялся богатырь от напора ласкового Владимира.– Обеднел народ, прямо сказать, обнищал, а ты тут весь в золоте.
– Вот, вот, вот,– подхватил ласковый Владимир Путин.– Вытаскивать надо народ из нищеты. Вот тебе десять миллионов долларов,– выхватил президент из-под стола чемоданчик, распахнул его, показал тугие зеленые пачки.– Бери, раздай даром бедным людям. Вот и будут у народа деньги. – Захлопнул президент чемоданчик, сунул в руки растерянному богатырю и ласково похлопал по его бедру, подбодрил. До плеча богатыря он дотянуться не мог.– Иди-иди, неси народу деньги!
Медленно выбрел Алеша Попович на Ивановскую площадь, все никак в себя прийти не может. Не ожидал он встретить такого ласкового президента, благодетеля. Стоит у Царь-пушки, куда двинуться не знает. И тут подкатывается к нему сутулый суетливый человек, лысый, чернявый.
– Господин... эта... мне кажется...– путано и быстро заговорил он.– У вас в чемоданчике... это самое... доллары, доллары лежат. Прикидываю... миллиончиков десять будет...
– Это не мои, народные деньги,– перебил его строго Алеша Попович.
– Ну да, ну да, народные,– суетился человек.– Но народу у нас сколько, пока побольше ста сорока миллионов набирается. Если всем эти деньги раздать, по пять рублей на рыло не хватит. Буханку хлеба не купить. А если их крутануть в нефтяном бизнесе, то через неделю сумма удвоится, а через месяц утроится. Сразу помощь втрое увеличится.
– Как это, крутануть?– недоверчиво смотрел Алеша Попович на суетливого человека.
– Купим бензин по пять рублей, а продадим по десять. Это как дважды два.
– Понятно, спекуляция,– протянул богатырь.
– Это раньше была спекуляция, а теперь бизнес. А коль тебе понятно, и ты хочешь народу помочь, давай денежки, пошли контракт заключать.
Подписал Алеша Попович контракт на крутеж денег, отдал чемоданчик суетливому человеку с надеждой, что через неделю они удвоятся, и он сможет щедрее помочь народу.
– Пока деньги крутятся... это самое... не будем... так сказать, им мешать, полетели на Канары,– предложил радостный суетливый человек.
Так Алеша Попович оказался на море-океане на острове Канары. Широк океан-море, не три и не пять верст, ни один конь не перескочит.
А на Святой Руси продолжается стон, кое-где уже в вопль отчаяния переходит, совсем невмоготу стало жить народу. Вспомнили о Добрыне Никитиче. Поехали к нему в Рязань, будить-уговаривать постоять за народ, за землю русскую. Выслушал Добрыня горе народное, взыграло у него сердце доброе, ретивое. Вскочил он на коня богатырского и помчался в Кремль с вражьей силой сражаться.
Под самой Москвой встретился ему седой старичок, горбатенький, с посохом, остановил богатыря:
– Куда торопишься, добрый молодец? По воле своей иль неволя с места сорвала?
Рассказал ему Добрыня Никитич о страданиях народа, сказал, что мчится на смертный бой с вражьей силой. Живот свой готов положить за землю русскую, за ее свободу.
– На доброе дело ты решился,– говорит старичок,– Бог тебе в помощь. Но помни, Добрынюшка, встретишь в Кремле президента Путина, смотри, не мешкай, сразу хватай его и обземь, ошеломи и требуй ответа, где окопалась вражья сила, где она народную кровь пьет. Только, Добрынюшка, не слушай его, остановишься на миг перед ним, оплетет он тебя ласковыми речами, окрутит, опутает, недаром у него фамилия такая, и пропадешь ты, Добрынюшка, ни за понюх табаку. Остерегайся, помни, что Алеша Попович тоже хотел за народ живот положить, а где теперь он?
– По слухам, на Канарах,– ответил Добрыня Никитич.
– Вот-вот, как бы и тебя туда не занесло.
Поблагодарил Добрыня Никитич старичка за добрый совет и поскакал в Кремль. Влетел в золотой кабинет президента, а ласковый Владимир давно на пороге его ждет, руки раскинул для объятий, улыбается во весь рот счастливой встрече. Вспомнил Добрыня совет старичка, не дал сорваться ласковому слову с губ президента, схватил Путина своей мощной рукой, вскинул вверх, как ком грязи, шмякнул об узорчатый паркетный пол и рыкнул грозно на весь кабинет:
– Говори, собака, где твой хозяин!? Где вражья сила народную кровь пьет!?
Путин забился в его руке, заверещал по-заячьи, попытался какие-то приемчики показать, но только царапался по доспехам Добрыни, как майский жук лапками по стакану. Сдавил его в руке богатырь, чуть из президента дух не вышел, еле успел вскрикнуть:
– Я покажу, покажу!
– Хорошо, веди, собака, к вражьей силе.
Повел президент Путин Добрыню по коридорам Кремля, потом по лестнице вниз, в подвал. Ведет, а сам пытается выпутаться, раздобрить Добрыню, ласково пошучивает:
– Ну и силушка в тебе, Добрынюшка, чуть я дух не испустил. Вот бы такую силушку на службу народу, сразу бы ему полегчало.
Но Добрыня помнит совет старичка, помнит судьбу Алеши Поповича, не слушает ласковые речи Владимира, только вперед подталкивает. Спустились они в подвал, а там такой же золотой кабинет, как у президента, только еще шире. Все в нем сверкает, переливается, блестит. Стол у стены стоит с яствами разными и нашими и заморскими, а из стены желобок над столом наклонен. По нему что-то красное, как тягучее вино, течет и по бокалам разливается. «Вот она, кровь народная!»– ошеломленно подумал Добрыня Никитич и вскинул глаза на одинокую женщину за столом. Была она не красавица, но баба спелая, дородная. Увидела Добрыню с президентом, вскочила навстречу с двумя бокалами в руке.
– Неужто это вражья сила! – невольно воскликнул богатырь, опуская меч.
– Какая во мне сила, я баба слабая,– сладко запела женщина.– Я всего лишь дочка, Борисовна. Ой, Добрынюшка, как я тебя ждала, все глаза проглядела. Все думала, когда же прискачет справедливый и добрый Добрынюшка, только он один может ладно весь золотой запас между народом поделить, чтоб все довольны остались, никто не был обделен. Наконец, дождалась, теперь народ из нищеты поднимется. Пошли, Добрынюшка, за золотом, оно тут, рядом, вагонов двадцать будет. Всему народу лет на сорок безбедной, беззаботной жизни хватит.
Расслабился Добрыня Никитич от ее речей, размяк. Рука не поднялась у него на слабую женщину. Пошел он вслед за Борисовной, крепко держа меч в руке. Как бы из-за угла вражья сила не выскочила. Открылась стальная дверь перед ними, поднялись вверх кованые решетки, вспыхнул свет, заблистали горы золотых слитков.
– Видишь сколько!– восторженно воскликнул ласковый Владимир.– Штабеля! И это все теперь народное, всё твое!
Пока Добрыня Никитич хлопал глазами, разглядывал горы золота, Борисовна шмыг из комнаты, а решетки сзади хлоп, звяк и опустились. Щуплый карла президент сквозь прутья нырьк и выскочил из комнаты. Добрыня кинулся к решеткам, затряс прутья, попытался раздвинуть. Но куда там, крепко сковал их мастер. Только потрескивали в его руках.
– Попался, златолюбец,– зашипел
а на него Борисовна. Волосы у нее на голове превратились в змей, зашевелились во все стороны, разевая пасти.– Ешь теперь золото, – ткнула она пальцем в сторону золотых штабелей,– пока не лопнешь. Через месяц заглянем, посмотрим, не объелся ли ты золотом.
Дверь стальная захлопнулась, запоры звякнули, и наступила темнота, тишина. Долгая беззвучная тишина. Даже крысы-мыши не скреблись. Нечем им тут питаться.
А по Святой Руси еще громче стон пошел, горе народное морем разлилось, тяжкий вопль стоит над русской землей. А вражьей силе все нипочем, одни банкеты да презентации справляет. Вспомнил народ об Илье Муромце, одна надежа осталась. Направили послов к нему: выручай Илюша, сын Иванович, совсем пропали.
Взъярилось могучее сердце Муромца, вскочил он на богатырского коня, пришпорил. Конь скакнул один раз – у города Владимира оказался, другой раз скакнул,– маковки Кремля вдали засияли. И тут навстречу Ильи Муромцу старичок седой, горбатенький шагнул, взял коня под уздцы, успокоил, спрашивает:
– Куда торопишься, добрый молодец? По воле своей иль неволя с печи сорвала?
Рассказал ему Илья Муромец о страданиях народа, сказал, что мчится на смертный бой с вражьей силой, выгнать надо ее с земли русской, чтоб свободней дышалось народу.
– На доброе дело идешь,– говорит старичок,– Бог тебе поможет. Но помни, Илья Иванович, встретишь в Кремле президента Путина, смотри, не мешкай, сразу хватай его и обземь, ошеломи и требуй ответа, где окопалась вражья сила, где она народную кровь пьет. Не вздумай только, Иваныч, вступать в разговоры с ним, остановишься на миг, оплетет он тебя ласковыми речами, окрутит, опутает, недаром у него фамилия такая, и пропадешь ты, добрый молодец, ни за понюх табаку. Остерегайся, помни, что Алеша Попович тоже хотел за народ живот положит, а где теперь он? И Добрыня Никитич с вражьей силой не совладал, дрогнуло его доброе сердце, и теперь погибает он из-за доброты своей в темной темнице. Нет святого духа в Кремле, все святое изгнала вражья сила. Что ни попадется тебе на пути, руби, не разговаривай, не слушай. Только так можно победить вражью силу. Словами ее не переговоришь, опутает она тебя, завертит и к погибели приведет.
Поблагодарил Илья Муромец старичка, попросил у него благословения на смертный бой. Старичок перекрестил богатыря и, глядя ему вслед, покачал горестно головой, подумал: «Не справиться тебе, добрый молодец, с вражьей силой. Уж больно она хитра. Всему народу надо подниматься!»
А Илья Муромец с гневной душой влетел в Кремль в кабинет президента, выхватил Путина из золотого кресла, хватил им об узорчатый паркетный пол и вскликнул громовым голосом, аж маковки кремлевских соборов закачались:
– Говори, пес, где вражья сила! Веди к ней!
Президент не успел сделать свою мордочку ласковой, онемел, язык проглотил, так скоро налетел на него богатырь. Испуганно засеменил он впереди Ильи Муромца в золоченый подвал, где пила народную кровь Борисовна.
– Ой, Илюша...– выскочила она радостно из-за стола навстречу богатырю с бокалом кровавого напитка, словно братца родного встретила.
Только и успела она это произнести, как Илья Муромец, помня совет старичка, взмахнул мечом и одним махом смахнул на пол головы президента и Борисовны.
Но что это? Обе головы отскочили от паркета, как мячики, и обе взгромоздились на женские плечи. А между ними, откуда ни возьмись, третья голова появилась: большая, грубая, словно неумелым топором вырубленная, присоседилась к головам президента и Борисовны и загнусавила сипло, но уверенно:
– Понимашь, голову на рельсы положу!– прогнусавила и разом два бокала с кровью проглотила.
А голова Владимира Путина заверещала быстро:
– Мочить в сортире! Мочить в сортире!– и тоже давай бокал за бокалом кровь пить.
И голова Борисовны от них не отстает, громко вопит:
– Баксы! Баксы! Собирать баксы!– и сливает в себя кровь ненасытно.
Народная кровушка по желобку сильней потекла, ручейком, бокал за бокалом наполняется.
Еще раз взмахнул мечом Илья Муромец. Полетели на пол все три головы. И снова, как мячики, отскочили от пола, и вдруг уже девять голов взлетели на женские плечи. И все загомонили, зашумели на разные голоса, не слушая друг друга. Одна, жирная, щекастая, с маленькими глазками, как у свиньи, чмокает безостановочно:
– Реформы, шок-чмок-терапия...
Другая сердито талдычит:
– Хотел как лучше, а получилось как всегда!
Третья, рыжая, пугает:
– Свет отключу! Свет отключу!
Четвертая, женская, узкоглазая, с короткой прической, убеждает другие головы:
– Я Тэтчер! Я новая Тэтчер!
Пятая, мужская, улыбчивая, прихорашивается, как перед зеркалом, и спрашивает у самой себя:
– Каков я жених? Хорош?
Шестая, плюгавенькая, лысая с короткой бородкой хмуро твердит:
– Я член семьи! Я член...
А первые три головы все о своем:
– Баксы! Мочить в сортире! Голову на рельсы!
И все они заняты собой, не обращают внимания ни друг на друга, ни на Илью Муромца, только бокал за бокалом народной кровушки хлещут. Она уж по желобу в бокалы хорошим ручьем потекла.
В третий раз взмахнул мечом Илья Муромец, и как спелые яблоки с ветки при сильном порыве ветра, посыпались головы на пол, застучали по паркету, подпрыгивая вверх, назад на женские плечи. Глядь, а уже двадцать семь голов разместились на одной шее, как кисть виноградная, и все гомонят, гомонят, не слушая друг друга:
– Голову на рельсы мочить в сортире свет отключу дефолт устрою хорош жених Тэтчер как лучше провинциал пить алюминий нефть баксы баксы баксы...
И бокалы, бокалы с кровью так и мелькают, мелькают. Кровушка народная рекой полилась.
Закружилась голова у Ильи Муромца, опустился меч. Понял богатырь: махнет еще разок мечом, восемьдесят одна ненасытная голова на плечи вспрыгнет. Сколько же им кровушки понадобиться. Что делать, что делать? И вдруг все двадцать семь голов замерли, прислушались к чему-то настороженно и испуганно. Опустились бокалы на стол. Услышал Илья Муромец шум на улице, словно грозный поток надвигался на Кремль, рос, ширился. Распахнулась дверь, и появился горбатенький старичок с посохом, за ним весь проем двери заслонял могучий Микула Селянинович, а позади него народ, народ, народ.
Затрепетала гидра многоголовая, содрогнулась от страха вражья сила, заметалась по комнате, вскочила на стол, опрокидывая бокалы, и выпорхнула в форточку: только дух поганый после себя оставила. Да и тот быстро рассеялся.
Так народ, сплотившись наконец-то, изгнал из Кремля вражью силу, избрал Микулу Селяниновича президентом, Илью Муромца назначил министром обороны, Добрыню Никитича послал на Лубянку спецслужбами командовать, а Алешу Поповича вернул из-за моря-океана с острова Канары и дал ему в руки всю милицию России, мол, Алеша на собственном опыте обман олигархов познал. Пусть теперь опытный Попович народ от обмана ограждает.
Как положено испокон веков на Руси, после выборов и назначений пошел в Кремле пир горой. И я там был, водку-пиво пил, по усам текло и в рот попало.
Записано в деревне Масловке Тамбовской губернии
Юрий Павлов В. РОЗАНОВ – В. КОЖИНОВ: ШТРИХИ К ДВОЙНОМУ ПОРТРЕТУ
Владимир Розанов в письме к М.Гершензону, отмечая природный талант К.Чуковского, делает неожиданный вывод: творчески, как писатель, Чуковский не состоялся и не состоится, ибо у него нет морального пафоса и пафоса вообще. Семейно-державный и национально-религиозный пафос, обусловивший творческую судьбу В.Розанова, определил отношение к нему при жизни и после смерти. Это хорошо осознавал сам Розанов, о чём говорил многократно. Так, в «Мимолётном», отвечая на вопрос, почему он проклят евреями, В.Розанов утверждает: « ... да их взбесило, как я, образованный человек, могу любить „обречённое“, т.е. обречённое ими».
Любовь к обречённому, а это, как явствует из контекста, – Россия, Православие, Царь – либо игнорируется, либо переиначивается «левыми» авторами по устоявшимся канонам. Например, по версии Ж.Нива, В.Розанов – «вездесущий газетный подёнщик», выбор тем которого был обусловлен «только собственной прихотью». Известный автор навешивает на В.Розанова и ярлык антисемита: ссылаясь в первую очередь на дело Бейлиса, Нива утверждает, что оно использовалось В.Розановым для упрочения своей скандальной репутации.
Трудно согласиться с данной версией, ибо дело Бейлиса, как и подобные по сути дела (например, убийство Столыпина), В.Розанов воспринимал как национальное оскорбление, как русский погром: «Это „торжество евреев“ открыло всем глаза ... все увидели, что они всем владеют, деньгами, силою, властью, прессой, словом; почти судом и государством»; "Иго еврейское горчайше монгольского ... С верёвкой на шее тащат лучших русских публицистов говорить и подписывать заявления, что русские уже не должны заступаться за свою кровь ... ".
«Животный антисемитизм» В.Розанова Ж.Нива косвенно подтверждает и «здоровой реакцией» Религиозно-философского общества, якобы исключившего мыслителя из своих рядов за его известные высказывания в печати. Швейцарский исследователь на минимальном отрезке текста допускает немало фактических ошибок и неточностей.
Во-первых, юридически В.Розанова из РФО не исключали, он покинул эту организацию сам с известной мотивировкой. Во-вторых, по версии Ж.Нива против исключения голосовал лишь А.Блок (видимо, намёк на «антисемитизм» поэта). На самом деле на заседании совета РФО 11 декабря 1913 года против резолюции были А.Чеботаревская и П.Струве; на заседании 19 января 1914 года сценарий Д.Мережковского и масонской братии не удался из-за бунта Вяч.Иванова, хотя официально сослались на отсутствие кворума; 26 января 1914 года прошла осудительная резолюция, против которой выступили десять человек и двое воздержались. В-третьих, по делу Бейлиса суд присяжных признал обвинения не доказанными, а не необоснованными, как утверждает Ж.Нива. Конечно, для прояснения ситуации важны и свидетельства изнутри – Вас.Гиппиуса, и мнения со стороны – М.Пришвина: первый – говорил о существовании в РФО масонской организации (этот факт подтверждается и другими источниками); второй – воссоздаёт атмосферу заседания, тон которого задавали Мережковский, Гиппиус, «увесистые хайки», «честнейшие учёные жиды».
Итак, прочтение В. Розанова Ж.Нива, как и любой «левый» вариант восприятия личности и творчества мыслителя, обусловлено его провидческим даром, точностью многих оценок, высказываниями по еврейскому вопросу в первую очередь. Вопросу, который существовал для молодого В. Кожинова – до знакомства с М.Бахтиным и его совета «читайте Розанова» – в либеральном варианте как «запрет» на критические суждения о евреях.
Впоследствии Вадим Валерианович, став также «специалистом» по запретному вопросу, будучи принципиально иным по темпераменту и стилю мышления, чем Василий Васильевич, в свойственной ему манере – через высказывание лидера сионизма В.Жаботинского – так характеризует данную традицию, существующую в России уже более полутора веков: «Можно попасть в антисемиты за одно слово „еврей“ или за самый невинный отзыв о еврейских особенностях ... . В конце концов, создаётся такое впечатление, будто и самое имя „еврей“ есть непечатное слово, которое надо пореже произносить».
В.Розанов, как известно, не только это слово произносил, но и произносил в следующем контексте: «Каждый честный и любящий Родину русский неодолимо и истинно чувствует в евреях проклятие России»; «Евреи уже почувствовали, всего через сорок лет крадущейся борьбы, такую силу, что вслух, громко запрещают русским в России любить своё отечество». У В.Кожинова мы таких оценок не найдём, хотя он косвенно, характеризуя русско-еврейские отношения, в большей или меньшей степени подтверждает справедливость многих эмоциональных высказываний В. Розанова.
Показательно, что, говоря о причинах еврейских погромов, Вадим Валерианович ссылается на свидетельство автора «Сахарны», который сообщает, что деятельность евреев воспринималась жителями Бессарабии как высасывание соков из земли и людей. В.Кожинов обращает внимание на следующие «параметры» еврейских погромов, принципиально меняющие привычное представление об этом явлении, представление, навязанное «левой» мировой печатью.
Во-первых, бессарабский погром, как и большинство других, совершался преимущественно на окраинных, «нерусских» землях Российской империи. Во-вторых, погромы эти по сути не отличались от погромов в Англии, Германии или Австрии: в их основе лежали экономические противоречия. В-третьих, количество жертв со стороны «нападающих» и «защищающихся» было практически одинаково. Например, во время октябрьских погромов 1905 года со стороны евреев было убито 43% от общего числа погибших и ранено – 34%.
Таким образом, В.Кожинов частично корректирует, а по сути подтверждает правоту следующих слов В.Розанова, которые он не приводит в своих работах: « ... Не русские обижают евреев, а евреи русских. Погромы – бессильная конвульсия человека, которому „тонко и научно“ подрезают жилы – и он чувствует, и не знает, как с этим справиться».
Василий Васильевич в отличие от Вадима Валериановича писал об извечной разнонаправленности русско-еврейских интересов, наиболее кратко так: «Мы хотим – одного, а жиды хотят – другого».
Если не учитывать событийно-эмоциональный контекст, то во многих высказываниях можно увидеть проявление ненависти к евреям как «племени», ненависти на уровне крови. Однако как явствует из других суждений, уточняющих позицию В.Розанова, в основе этого чувства лежит несовместимость духовная, религиозная: «Не „евреев“ мы должны гнать, ... а – еврейство, „закон Моисеев“ и обрезание»; «Или Христос, или Иуда... Нет выбора, и нет сожительства».
В.Кожинов в отличие от В.Розанова, рассматривающего евреев как монолит, вслед за Л.Карсавиным выделяет три типа евреев и отрицательно характеризует лишь тот, «который и не еврей, и не „нееврей“ (то есть в условиях русской жизни чужд её основам), но в то же время самым активным образом стремится воздействовать на русскую политику, идеологию, культуру». К этому типу В.Кожинов относит всех еврейских – известных и многочисленных – людоедов, разрушителей XX века.
Однако в другой главе автор книги «Россия. Век XX (1901 1939)» противоречит себе. Он, вслед за М.Альтманом, утверждает, что евреи, получившие ортодоксальное религиозное воспитание (т.е. евреи первого типа, которые согласно предыдущим высказываниям В.Кожинова – идейные и духовные антиподы "не евреев, и не «неевреев») были «изначально отчуждены от русской жизни», но в большинстве своём сыграли громадную роль в истории советского государства и его культуры.
Во-первых, насколько правомочно в такой ситуации говорить о типах-антиподах, если отчуждённость от России уравнивает или сближает эти типы? Во-вторых, как можно получить конечный положительный результат от любой деятельности таких сограждан, если их воспитание, по свидетельству того же М.Альтмана, сводилось к следующему: «Вообще русские у евреев не считались „людьми“. Русских мальчиков и девушек прозывали ... „нечистью“... Для русских была даже особая номенклатура: он не ел, а жрал, не пил, а впивался, не спал, а дрыхал, даже не умирал, а издыхал. У русского, конечно, не было и души. Душа была только у еврея...» И, наконец, насколько возможен продуктивный диалог с такими евреями, на что, как на реальность, не раз указывал В.Кожинов, ссылаясь на свой опыт общения с сионистом М.Агурским?
Заслуживает внимания и то, как ход мысли, подход, аналогичный кожиновскому, прокомментировал Ф.М.Достоевский еще в 1877 году: «Евреи все кричат, что есть же и между ними хорошие люди. О Боже! да разве в этом дело? Да и вовсе мы не о хороших и дурных людях теперь говорим ... Мы говорим о целом и об идее его, мы говорим о жидовстве и об идее жидовской, охватывающей весь мир, вместо „неудавшегося“ христианства...» По сути, Достоевский рассматривает данную проблему с тех же позиций, что и В.Розанов. Он различает еврея как человека, который может быть разным, и еврейский народ как постоянное и концентрированное выражение определенных национальных идей, идеи государства в государстве прежде всего.
Эта идея, нередко именуемая Ф.Достоевским как жидовская, была в корне неприемлема им. Суть её писатель определяет так: неуважение, безжалостное отношение ко всему, что не есть еврей. Предвидя возражения, Достоевский сразу отвечает на них: обогащение любой ценой и другие пороки были всегда, но только тогда, когда евреи стали почти полностью контролировать мировую экономику и политику, эти пороки восторжествовали окончательно и были возведены в ранг нравственных принципов. В судьбе еврея-общечеловека, отказавшегося от жидовской идеи, видится писателю путь к решению вопроса, который в более общей форме, применительно и к русскому народу, писатель определил как «братство с обеих сторон».
Через три года, размышляя о русском идеале и предназначении, Ф. Достоевский в своей пушкинской речи развил эту мысль, определяя национальный удел через всемирность, через братское единение людей. К. Леонтьев и его многочисленные последователи, увидевшие в речи проповедь космополитической любви, почему-то прошли мимо следующих слов: «...братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!».
Многие авторы склонны рассматривать предсмертное обращение В.Розанова «К евреям» как итог его размышлений на данную тему, как признание собственной «антисемитской» неправоты. И к такому выводу данное письмо, казалось бы, подталкивает: "Благородную и великую нацию еврейскую я мысленно благословляю и прошу у неё прощения за все мои прегрешения и никогда ничего дурного ей не желаю ... "
Сей документ – это прежде и больше всего тактический ход бессильного умирающего человека, заботящегося о собственной семье. Письмо, продиктованное В.Розановым неделей раньше, нашу версию подтверждает. В «Моей предсмертной воле» мысль о торжестве Израиля соседствует с просьбой к еврейской общине обеспечить благополучное существование семье за счёт издания его сочинений.
Конечно, письмо пронизывает и раскаяние, самосуд, то русское начало, которое так точно не раз характеризовал В.Кожинов, в первую очередь в скандальной статье «И назовёт меня всяк сущий в ней язык...». У евреев, по В.Розанову, эта черта отсутствует, о чём мыслитель говорил неоднократно: "Мне печально, что столько умных евреев, столько гениальных евреев, наконец, скептических евреев, усомнившихся и в Христе и в Талмуде, ни однажды не заподозрили: «да уж нет ли огня возле дыма? Нет ли в самом деле чего-то мучительного от нас для народов, начиная от Египта ... . И вот, что они никогда даже не подняли этого вопроса, кажется мне, простите, бесчестным»; «Навязчивость евреев и вечное их самовосхваление и вседовольство – отвратительны»; «Вот этой оглядки на себя, этих скорбных путей покаяния, которые проходили все европейские народы, у евреев никогда не было. Никогда».
Самосуд у русских, о чём также справедливо писал В.Кожинов, нередко переходит в сверхсамосуд, в то, что Ф.Достоевский называл самооплёвыванием. Данное качество довольно часто проявляется в работах В.Розанова. В таких случаях он в оценке русских и евреев применяет методу двойных стандартов и стороной «потерпевшей», самооплёванной оказываются русские. Например, свою начинающуюся ненависть к соплеменникам автор «Уединенного» мотивирует в частности так: «Эти заспанные лица, неметённые комнаты, немощённые улицы».
Если согласимся с В.Розановым и примем «заспанность» как данность, опустив при этом вопросы и возражения, то логически естественно будет переадресовать мыслителю его же в данном случае уместные слова, с поправкой, конечно, на предмет изображения: «Мёртвым взглядом посмотрел Гоголь на жизнь и мёртвые души увидал он в ней». Допустим, прав Василий Васильевич и в отношении «неметеных» комнат, тогда где последовательность: почему неопрятность евреев, на что указывают авторы разных национальностей, вызывает у мыслителя иную реакцию – симпатию, как в случае с женой М. Гершензона.
А. Блок, которого В.Розанов беспощадно и чаще несправедливо критиковал, в этом отношении был более свободен от стереотипов в суждениях о «грязи» разных народов: "Общий тип итальянца – бессмысленное и добродушное лицо обезьянки, пронзительно свистящие губы, руки, засунутые в карманы всегда расстёгнутых штанов. Итальянский город почти всегда есть неопрятный ватерклозет ... "; « ... И неотъемлемое качество французов ... -невыносимая грязь, прежде всего – физическая, а потом и душевная»; "И потому – у кого смеет повернуться язык, чтобы сказать хулу на Гесю или подобную ей несчастную жидовку, которая, сидит в грязной комнате ... , живя с грязным жидом ... ".
У В.Кожинова национальная «болезнь» самооплёвывания проявляется не так наглядно, масштабно, часто, как у В.Розанова, но всё же проявляется. Например, убедительно показав чрезмерно отрицательную роль евреев в революции и в дальнейших «погромах», Вадим Валерианович, на наш взгляд, не точно расставляет окончательные акценты, как бы нейтрализуя ранее сказанное следующим образом: «поскольку большевики-евреи были „чужаками“ в русской жизни, их ответственность и их вина должны быть признаны, безусловно, менее тяжкими, нежели ответственность и вина тех русских людей, которые действовали рука об руку с ними». Однако кровно русские – духовно не русские большевики были такими же «чужаками», как и евреи, поэтому речь должна идти о равной ответственности кровно разных «чужаков».
