355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Газета День Литературы » Газета День Литературы # 106 (2005 6) » Текст книги (страница 6)
Газета День Литературы # 106 (2005 6)
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 01:57

Текст книги "Газета День Литературы # 106 (2005 6)"


Автор книги: Газета День Литературы


Жанр:

   

Публицистика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Василь Чепурный МОДЕРНИСТЫ, ДРАЙТЕ БАШМАКИ!


Любая рецензия или, тем более, критический обзор подразумевают цитирование разбираемых произведений, – чтобы убедить читателя в правильности своих оценок относительно этих сочинений. Простите, но я этого делать не стану – противно. А на роль ассенизатора я не гожусь: не то образование. В общем, поговорим о, так сказать, современной литературе, которая, в общем-то, не имеет ни малейшего права так называться. Да, собственно говоря, она себя так и не зовёт – её творцы вполне резонно именуют свои творения не более как «текстами». Сначала я думал, что мои мысли и оценки читателя с многолетним стажем будут выглядеть не совсем «в ногу» со временем, и потому мне желательно помалкивать. Ведь я не критик, не литератор, так чего же мне лезть не в своё дело? Но молчание профессиональных критиков, говоря языком наших модернистов, уже задолбало. А окончательно решиться поговорить на эту тему меня подтолкнул Уильям Фолкнер, который тоже был модернистом, но только – формы: «Если писатель отдал физиологии то место, которое раньше принадлежало душе человека, изображая вместо высоких чувств функцию желез внутренней секреции, то гибель человечества – неотвратима».

Собственно, для меня давно является аксиомой, что литература – это поле боя за душу человека между Богом и дьяволом. Так что пора переадресовывать знаменитое: «С кем вы, мастера культуры?» Хотя, пожалуй, это и не совсем точно – создатели «текстов» имеют к культуре такое же отношение, как и бомжи, которые превратили храм в общественный туалет.

Оплёванный радикалами «украинский современный литературный процесс», при всех его недочётах, имел душу, а что мы видим в основе писаний наших новейших борцов с классикой? В лучшем случае – их собственное удовлетворение, главным образом, животное. Насколько я помню из того, чему меня учили в школе и университете, такие писания называются графоманией и имеют не больше отношения к литературе, чем подростковые надписи на заборах. Кстати, вы обратили внимание, что теперь на заборах почти не пишут нецензурных слов на три буквы? А зачем, если всё это уже пишется печатными буквами, без какой бы то ни было цензуры, в журнальных и книжных «текстах»? Беда, собственно, даже не в этом, а в том, что те же самые подростки, одурманенные дебильными компьютерными играми, лицезрением бесовских рож с экранов телевизоров да с обложек глянцевых журналов, именно эти «тексты» и будут считать настоящей литературой!

Я с ужасом представляю себе, как, скажем, те из россиян, которые с симпатией относятся к Украине (а такие есть!), прочитают сочинение Оксаны Забужко «Полевые исследования украинского секса», которое, как уверяет критика, является лучшим украинским романом, и подумают: «Так вот это и есть украинская литература?! Мало нам своих ерофеевых-пелевиных, так ещё и с Украины такое же читать?!» Потом такого россиянина не соблазнить украинской литературой ни за какие коврижки. Но книга Оксаны Забужко, скажу я вам, ещё довольно стыдлива по сравнению с «текстами» её младших коллег. К примеру, после прочтения новой повести Олеся Ульяненко, в названии которой обыгрывается имя Бога Саваофа, а весь текст перепачкан сплошными сексуально-маниакальными вывертами, хочется вымыть не только руки, но и мозги. Кстати, мне кажется, что одну цензуру всё-таки стоило бы ввести в практику – психиатрическую. Чтобы люди, беря в руки книгу, сразу читали диагноз. По крайней мере, это будет выполнять ту же предупредительную функцию, что и надпись на сигаретных пачках: «Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья!»

Будучи сами «опущенными», наши «текстовики» пытаются всеми способами «опустить» и читателя, чтобы он видел только мир «бомжатника», мусорной свалки и притона. А для этого не помешает «опустить» и какого-нибудь классика – вот любят, например, галичане поэта Б.-И.Антонича, значит, его и надо обгадить, как это сделал своим новым романом «Двенадцать обручей» Юрий Андрухович. Даже Богдан Бойчук вынужден был в журнале «Курьер Кривбасса» констатировать: «Возможно, и это наиболее правдоподобно, что Антонич до сих пор был чересчур популярный, чересчур великий, и составлял конкуренцию Андруховичу, вот он и решил его уничтожить, стащив в болото. Очевидно, что это не было традиционным свержением с пьедестала, как думают некоторые, ибо классики стоят на своих ногах, а не на пьедесталах. Может быть, он руководствовался той циничной установкой, что если есть, кому такое печатать, то почему бы такого и не написать?» Пересказав всевозможные «трахания», что являет собой основу писаний новоявленных и самозваных «классиков» типа Андруховича, тот же Бойчук говорит: «Звучит отвратительно? Так оно и есть. Звучит нечестно? Так оно и есть. Звучит как клевета? Так оно и есть». Если «Московиада» ещё читалась хотя бы из-за крайне негативного изображения нелюбимой украинцами Москвы, то в дальнейшем из раскрученного своей «мафией» Андруховича выходит один только пшик, который не имеет даже права называться литературой.


Как-то мне довелось читать в «Зеркале недели» зарисовку Ю.Андруховича о том, как где-то в немецкой пивной затягивают русскую песню, что-то типа «Катюши». Усилие Андруховича направлено на то, чтобы выработать противостояние имперской культуре, но вот только ничего у него, бедного, не получается. И это понятно – нет собственной энергии, нет собственного достоинства, нет собственного гордого и творческого духа. «Молодой я, молодой, / полон силы и отваги. / Ну-ка, жизнь, вставай на бой – / ради шутки скрестим шпаги!» – писал когда-то ещё не сломленный Павло Тычина. Кто из теперешних «кайфоловов» может сказать что-либо равное?! Тридцатилетние выдохшиеся «литераторы, блин» копаются на помойках духа и воспринимают мир только через запах блевотины.

Даже Виктор Ерофеев – известный российский автор, который и сам приложил немало усилий для распространения этого запаха, и тот пишет: «В литературе, которая когда-то пахла первыми цветами и сеном, возникают новые запахи – это вонь. Воняет всё: смерть, секс, старость, плохая еда, быт...» Безусловно, в реальной жизни этого запаха и в самом деле с избытком, но при чём здесь литература? У меня во дворе, каждый раз, когда жильцы выносят из дома мусор, появляется какой-то мужик, и выбирает себе из кучи ещё пригодные к чему-то вещи. Но делает он это не от бедности – у него, как и у наших модернистов, это стиль жизни. Ну, нравится им так жить – их дело, но для чего весь этот смрад тащить в наши читательские души? Или как раз для того и надо, чтобы отучить нас от чтения?

Критик Иван Андрусяк в журнале «Книжный клуб+» пишет: "Поскольку с текстами у молодых авторов пока что явные проблемы, то в издании (речь идёт о «Молодой Украине») чаще появляются их фотографии – главным образом авторш, и чаще всего в стиле «ню-ню».

Что же касается сплошного и нездорового «ню-ню» в текстах и в головах наших «модернистов», то психологи с психиатрами уже давно заметили – массовое раздевание женщин перед объективами фото– и телекамер обуславливается прежде всего мужской слабостью их мужей. Проще говоря – женщина, которая имеет нормальную половую жизнь, не будет светить на весь свет голой, извините меня, задницей...

Это я, читатель, вижу литературу как величественное поле битвы за человеческую душу, а «классики» этого, с позволения сказать, модернизма смотрят на литературу цинично, как с перепою или после передозировки: «Тогда получаются какие-то стихи, какие-то романы, которые читают одни только прыщавые аспирантки на захламлённых кухнях, пожирая от половой неудовлетворённости огромные количества шоколода. Человек ведь так в этой жизни устроен, чтобы стараться стащить у Бога как можно больше кайфа...» (Олесь Ульяненко. Эссе для Павла. «Зеркало недели», № 39 за 2003 год). И – прочь такие понятия как честь, верность Родине, совесть, национальная идея, главное – стащить у Бога побольше «кайфа». Один уже пытался посягнуть на Господнюю славу, да так, что аж загремел с небес в тёмный тартар Ада, получив при этом прозвище Дьявола. Если в наших «модернистов» это существо не вселяет страха, то кому они в таком случае служат? К сожалению, вопрос уже риторический... Слово «модернист», как заметил читатель, я беру в кавычки, потому что на самом деле эта грязная пена не должна называться данным термином, ведь настоящими модернистами были Михайло Коцюбинский, Юрий Яновский, Евген Плужник, Александр Довженко – причём не комнатного уровня, а всё же европейского! Увы, нынешним «модернистам» далеко до настоящих модернистов, как куцему до зайца.

В конце концов, у нас, слава Богу, есть хотя бы один настоящий модернист среди молодых – это Евгений Пашковский. Его можно читать с любой страницы, он тоже избегает сюжета, как и его «коллеги», но зато он владеет даром слова и у него есть душа, которая болит за нашу родную землю и её судьбу. У «модернистов» же, напоминаю, ничего не болит, боль для них неприятна уже самим фактом своего существования, для них имеет значение только «кайф». Кстати, именно в идеологии сатанизма как раз и превалирует собственное "я", обставленное всяческим комфортом, да и сам комфорт является объектом поклонения, особенно, если он создан за счёт причинения боли кому-то другому. Сначала – собаке, коту, памяти ушедших поколений (путём надругательства над их могилами), а позднее – уже и ближнему своему. Да ещё не просто так, а со смакованием натуралистических подробностей изнасилования или убийства. Ну, точь-в-точь как у наших «модернистов», тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо!

Зато уж настоящих модернистов интересно читать, даже когда они, как немолодой уже прозаик Петро Дидович в романе «Зелёное бытие», не верят в существование Царствия Небесного. Оно всё равно своими отблесками падает на сотворённое слово, за которым стоит душа писателя. Истрёпанная ветрами минувшего столетия, вытрепанная до голых стеблей. Это – как солнце: или ты в него веришь, или не веришь, или ты его видишь, или не видишь, а оно льёт на тебя сверху свой свет, даже если ты от него в тень спрячешься. А наши «модернисты» стараются залезть в такую зловонную нирвану, чтобы даже солнце превратилось только в отсвет наркотического видения.

Так что проблема «модернистов» (и пост-, и роst-) не является проблемой формы, как бы они на этом не акцентировали, а является проблемой души. Богатый душевно человек не станет «выпендриваться» (всё-таки насадили своих словечек!), он дышит полнотой Слова. А блеск слова у «модернистов», если иногда и появляется, то напоминает, скорее, райкинский костюм, «блестящий в некоторых местах», и не более. Повреждение души (по Довженко) не позволяет увидеть в дорожной луже звёзды.


г.Чернигов


Перевёл с украинского Николай ПЕРЕЯСЛОВ


ОТ ПЕРЕВОДЧИКА: Прочитав в газете «Литературная Украина» (№ 9/5096 от 10 марта 2005 года) эту статью, я захотел, чтобы с ней познакомились также и российские читатели, поскольку поднимаемые автором проблемы напрямую перекликаются с теми, о которых мы сегодня так яростно спорим и у себя в России. Модернизм и антидуховность, модернизм и безнравственность, модернизм и откровенная пошлость – почему эти понятия сделались в последние годы почти синонимами? Разве не были величайшими модернистами своего времени М.Ломоносов и А.Пушкин, Н.Гоголь и Н.Некрасов, В.Маяковский и В.Хлебников, А.Серафимович и Л.Мартынов, Н.Островский и М.Шолохов, Л.Леонов и В.Шукшин, а также многие другие реформаторы литературной формы, сохранившие при этом в своём творчестве ещё и высокий дух служения Истории, Истине, Культуре и Народу?.. Были, и почти каждое их произведение – это, без преувеличения, новый шаг в развитии русской литературы, свидетельство поиска максимальной художественной выразительности, попытка расширения жанровых возможностей и эксперимент в области языка.

Почему же так неинтересно и даже противно читать сочинения Д.Пригова и В.Ерофеева, Б.Ширянова и В.Сорокина, а также целого сонма тех, кто относит себя сегодня к литературному модернизму со всеми его приставками и поправками?.. Почему литературная смелость ассоциируется ныне только с матерщиной, цинизмом и описанием мерзостей?..

Некоторый ответ на эти вопросы как раз и

даёт нам статья Василя Чепурного, размышляющего над особенностями украинского модернизма. Но остальное всё же придётся додумывать самостоятельно. Благо, нам есть с чем сравнивать произведения сегодняшних авторов-модернистов...

Александр Худорожков АЛЕНЬКА


«Игоречек, Игоречек, Игоречек… Ребята ушли?» – и замерла, остановила дыхание берегиня, женушка, спасительница моя…

«Аленька, милая Аленька, здесь я, маленькая моя, здесь я, здесь…» – обнял я ее. В губы сухие, искусанные, замершие целовал тихо и нежно…

Игорь шел по опустевшему мокрому яблоневому саду. Пасмурный вечер уходил в темноту. Одинокая сухая пошатывающаяся фигура старика, бредущего по узкой тропинке, камертоном усиливала мягкую осеннюю грусть: «Не дал тебе Бог детишек родных, а теплом, любовью к людям одарил щедро. И наполнился дом твой смехом искрящимся, радостным детишек веселых шустреньких. На глазах моих в теплоте взгляда, слов, рук твоих ласковых поднимались, вырастали они в добрых, искренних, сильных людей. В человеков настоящих – с большой буквы. Как же не любить тебя, как же не страдать, как же жить мне сейчас…»

Дежурил в больнице Игорь у ее кровати сутками. Дремал на простом деревянном потертом стуле, менял простыни, подносил «утку», склонял на грудь Аленькину седую голову, целовал сжимающееся от боли лицо…

«Ну, сделайте что-нибудь! Делайте, делайте! У вас четыре минуты есть! Ну, хоть что-нибудь! А сестры и врач стоят, рукой не поведут», – Игорь прислонился к огромной мачтовой бугристой сосне, закрыл глаза. В груди будто споткнулся вздох, запершило в горле.

«Бездушные, бездушные люди. Ну, хотя бы для меня, хотя бы попытались, а то – каталку привезите, переложите, пока теплая, а я на третий этаж, кровотечение у меня там… – и ушел, а спина его белая так и стоит перед глазами. Бездушные, бездушные люди…» – До обитого жестью деревянного гаража-сарая Игорь прошел ватными не слушающимися ногами. В желтом тусклом свете вспыхнувшей лампочки среди мужицкого беспорядка, разбросанных гильз, напильников, молотков, старого потертого полушубка, разобранного радиоприемника, возле старенькой железной кровати на пыльных еловых половицах стоял отливающий чернью гранитный памятник…

«Холод, холод… Душа выедается, выгрызается, выскребается. Пусто, больно, одиноко, и слеза катится. Плачу, плачу – вроде бы легче, а боль снова растет… Аленька, милая Аленька моя. Зачем, зачем же так успокоила меня. Зачем такою ценою отпустила меня, мучения мои разрешила. У меня рак обнаружили – осталось тебе, дед, жить до лета – вот такой приговор врачи вынесли. А зима-то уже заканчивалась. А мне не столь за себя страшно – как я тебя, Аленька, одну оставлю. Ты же, солнышко, дарована мне свыше была. Ведь только и понял я счастье-то в чем, а жизнь и заканчивается. Ведь думал – это я тебе на помощь, на спасение дан. А оказалось, наоборот. Вот ведь как…» – Дед влажной тряпкой вытер половицы от пыли, бросил тряпку на небольшой заваленный инструментом верстак.

«Нет, думаю, не оставлю тебя Аленушка, Аленушка. Не дам вот так просто силе темной меня раздавить. И начался бой у меня со смертушкой. Не впервой. Да вот только силы-то не те…» – Игорь стоял на коленях, вглядывался в серебряную изморозь портрета красивой пышноволосой женщины, нанесенного на полированную плоскость плиты.

Аленька была красива той простой тихой красотой, которая заставляет при встрече с ней замолкать, опускать искрящийся взгляд и окутывает дивным теплом мягкого света. Правильные, спокойные черты лица, небольшой аккуратный носик, открытый высокий лоб, смеющийся лукавый взгляд, густые брови, легкая добрая улыбка…

«А ты возьми и отпусти меня, Аленька! Да, что же это такое. Должен я был в земелюшку лечь да в небо улететь. А ты мне простор, свободу подарила. Отпустила ты меня жертвенной любовью своей, Аленька, мучениями своими. Нет мочи – плачу, плачу… Все грехи мои смыла. Чистый я, готовый. К тебе, к тебе иду…» – старик, переходя на шепот, сухими жесткими губами припал к прохладной глубине камня…

Под утро он ее забирал. Лоб уже холодный был. Дед опустил руки под голову – а шея еще теплая…

«Бездушные люди… Ну, спасайте, ну делайте что-нибудь…» – а врачи стоят, стоят. «Умерла она», – сухо так говорят, режуще...

Все в жизни сделал он. Одна забота была – как же травинушку, Аленьку, одну здесь оставит. А она, берегиня, возьми и спаси его…

От вскрытия он отказался: «Воскресить то ведь не сумеете. Так что же мучить еще Аленьку мою…» – Написал расписку, что к медперсоналу претензий не имеет…

А рак? Рак отошел – вот только «химия» тело иссушила, выела, безвкусным, ненужным все сделала. А ему всё уж едино – смотрит на плывущие в синеве облака, и всё ждет, ждет: «Быстрей бы к тебе, в нашу любовь чистую, в тепло голоса твоего, в песню взора ласкающего бархатного унестись, улететь…»

«Вот такой ты мне досталась, Аленька моя», – Игорь поглаживает сухой с сильными натруженными пальцами рукой черный гранит памятника…

Фотографию Аленьки умельцы гранитных дел ловко, быстро перевели в компьютер: «Дед, посмотри, вот так сгодится?» – На него из плоскости экрана смотрела улыбчиво, добро, игриво его Аленька, его солнышко, его птичка певучая, сладкая…

За четверть века ни разу он с ней не поссорился, не поругался. Как две уставшие птицы приземлились они на краю поля, взглянули друг на друга, и стало им так жгуче тянуще хорошо…

И начался их земной Рай…

Аленьке было пятьдесят, ему на восемь лет больше. Но что такое полвека для красавицы, лебедушки, зорюшки его – ей больше тридцати пяти никто и дать не мог. Берегла, берегла она для него и красоту свою, и мысли, и душу. Будто весна вновь вспыхнула в его жизни.

На маленьком самодельном авто они исколесили весь Краснодарский Край, Северный Кавказ. Разбивали в набегающих сумерках палатку, пили горячий с дымком чай, уносились в мерцающее бриллиантами бездонное небо…

А как нежна была, лепесточек аленький. А какую волшебную радость дарила ему красавица, женушка милая. Ну, а кто из молодых да ранних узнать может настоящее, тихое, медленное, но страстное наслаждение…

Аленька и сердце его научила в такт ветру и мерцанию звезды биться. И руки его – сильные руки солдата, охотника – в гибкие нежные ивовые ветви, ласку и радость дарящие, превратила. И мысли, резкие быстрые, в плавное, лентой бегущее русло поэзии направила. И душу, войной да невзгодами порезанную, любовью теплой, доброй излечила.

Аленька, горлица златоустая, и к Богу его привела – незаметно так, не спеша, с улыбкой, с шуткою, со смирением, с мудростью, с жертвенностью…

И ушла. Вознеслась на небо. За облака.

Грустно и скучно. Болит тело его, к земле тянется, а душа рвется ввысь.

Игорь поднимается с колен, губы перебирают слова: «Смотрю на звездочки, и кажется – это ты глазками своими улыбаешься, говоришь мне – Игоречек, мой Игоречек, встретимся мы скоро в радости вечной, и некуда будет спешить, и не разлучит нас уже ничто и никто. На поляне любви нашей приготовила шатер я, обниму я тебя и не отпущу, и слезами умиления, благости, как водами крестильными, омою тебя, и растворимся в блаженстве веселом и ярком. И ребята наши – милые, молодые – улыбаться нам будут тихою красивою песнею…»

Игорь смотрит в черное зеркало памятной надгробной плиты, и гравировка вдруг оживает, улыбается Аленька: «Отпустила я тебя, соколушко мой. Свободен ты в жизни и смерти своей. Сбросила муку тревожной заботы обо мне…»

Присел дед на край пружинной железной кровати, и крупные капли прозрачных соленых слез потекли по уставшему сморщенному, готовому к последнему вздоху лицу…

Юрий Архипов «ПРЕЖНИХ ЛЕТ ВИДЕНЬЯ...»


Ольга Ильина. Канун Восьмого дня. – Казань: «Заман», 2003, 400 с.

Борис Ильин. Зелёная линия. Авторизованный перевод с английского Н.Трауберг. – М.: «Путь», 2004, 214 с.


Строка из Боратынского тут более чем уместна.

На свете немало музыкальных, композиторских династий, но почти нет литературных, писательских. Отец и сын Дюма, Томас Манн со чадами, Аксаковы да Толстые. Раз, два и обчелся.

Может, тушуются потомки, пригнетает их слава великого предка?

Но вот явились нам – из американской эмиграции – сразу два приметных романа, в коих так счастливо оказал себя благодетельный поэтический ген.

Ольга Александровна Боратынская, по мужу Ильина (1894-1991) – правнучка поэта, перед которым снимал шляпу и Пушкин («ибо мыслит»). Ее сын Борис Кириллович Ильин (род. 1918) – соответственно, его праправнук.

Два поколения ухоженного русского корня, вырванного из родной почвы, но сохранившего с ней глубокую религиозную и культурную связь.

Оба романа автобиографические, с разнящимся отчасти опытом жизни. Вместе слагаются в сагу, некую хронику рода.

Оба романа, признаюсь, меня порадовали – внезапно дарованной, нечаянной радостью.

Вообще радость, которую дарит нам чтение, многообразна. Приятно, опираясь на Знания, выявить Смысл и Значение текста. Еще утешительнее подметить и посмаковать Остранение. Но всего слаще все-таки – Узнавание. Чего-то близкого, своего, родного. Того, что и сам ощущал, да не успел или не сумел сказать с такой силой.

Как и все почти филологи (те же графоманы, у которых только рефлексия забежала поперед пластики), я давно обдумывал некое автобиографическое сочинение. И давно решил, что начну его с момента окончательного пробуждения сознания где-то в три года. С одной памятной сцены. Примерно такой: Раннее летнее утро. Играющий пылинками солнечный луч сквозь шторы. Под окном звенят птицы. С Клязьмы доносятся голоса баб, полощущих спозаранку белье.

И вот я раскрываю роман Ольги Ильиной, читаю его первые строки:

«Галчата живут где-то над самыми окнами, а голуби на чердаке этажом выше. Воркование голубей воспринимается смутно, как виола в оркестре. Зато пение петухов, не хриплое предрассветное, а сочное, набухшее от утреннего солнца, и дискантовое перекликание баб у ключа, где они полощут белье… Под всю эту симфонию я открываю глаза. Над детской косым столбом пролилось солнце…»

И я, читатель, уже полонен. Хотя, филолог, должен был бы давно объесться подобными описаниями, читанными у Бунина, Зайцева, Сергеева-Ценского, Шмелева – старших современников Ильиной-Боратынской. И, помня о том, как дробили и спектрили такой опыт Андрей Белый, Платонов, Набоков, а потом снова реставрировали наивные Юрий Казаков с Паустовским, должен был бы воспринимать эту прозу как камерную, почти альбомную – предназначенную для своих. « И, может быть, далекий мой потомок…» Но этого не происходит. Потому что излучение подлинной культуры – в том числе и культуры письма – так велико, что отменяет всякую мелочную классификацию.

Соприкоснуться с этой культурой, с былой русской жизнью – счастье. Тургеневская барышня редкостной великоросской, нигде больше в мире не встречаемой красоты. Питомица старосветского дворянского гнезда с его устоями: совесть, сердце, музыка, живопись, книги, бытовое, крепкое православие. С семейными традициями, в которых люди «получали высшее направление на весь проспект жизни» (Лесков). И держались этого направления, даже если проспект вдруг обрывался, причем и буквально – скатываясь, как в кошмарном сне, в обрыв. Война, смута, революция, грабежи, лихие набеги бандитов, кочевье, отчаянный, надрывный исход из страны с младенцем на руках – как последняя возможность спасения. Обо всем этом роман. Но это только внешняя, событийная его канва. А внутренняя струна все о том же – о родном, русском. О том, как сохранить в этом мельтешении зла себя. То есть Бога в себе. Как «лечить обиды времени прохладой вечности», по словам такой же настигнутой бедами барышни Марины Цветаевой.

«Красный» плакатный «Чапаев» Фурманова, «трудная», сложная повесть Ивана Вольнова «Встреча», «белый» роман Ильиной. Хронотоп (гражданская война в Поволжье) один, а цвета разные. Не собрав весь спектр, к истине не приблизиться.

Там, на Западе, они, «белые», становились «агентами русского влияния» – грубым современным языком говоря. То есть продолжали упорно светить тихим, но негасимым светом своих печальных полей. Завораживая и восхищая наиболее чутких участников нового их, чужеземного обитания.

Восхищенный Ольгой Ильиной Торнтон Уайлдер, классик американской литературы, «вставил» ее в свой роман «Восьмой день». Образ Ольги Дубковой, конечно, собирательный, но цвета «нашей» Ольги, похоже, в нем преобладают. Там она, русская красавица-аристократка, занята, как и в жизни, «модельным бизнесом». Как и многие, кстати, наши княгини с графинями: хваленый нынешний «от кутюр» помнит, кому он обязан взлетом. И там она проповедует – всей жизнью своей, красотой и лица, и ума, и души. Бог метит не только шельму. Сохранить изящество, прожив почти до ста лет, редко кому удавалось. Впрочем, «если женщина красива по-настоящему, то это навсегда» – как говаривал мне в Вене престарелый граф Разумовский, большой знаток предмета и тоже потомок. Непременное условие для этого – сохранить в сердце «звёздный свет», как писала Ольга Ильина в одном из своих стихотворений. Или всю жизнь помнить о том, что «Бог перед каждым ставит задачу», – как говорит Ольга Дубкова в романе маститого американца.

Замечательно проследить, как эта духовная доминанта передалась и ее сыну. Борис Ильин, дипломат и художник по основному своему занятию, побывав в составе американских войск в 1945 году в поверженной Германии, написал (по-английски) роман о «встрече на Эльбе».

После импрессионистически изощренной прозы матери слог сына поначалу кажется бедноватым, голым. Но постепенно втягиваешься в его четкий ритм – будто оцениваешь прелести строевого шага. И понимаешь: да ведь тут своего рода синтез русско-американский – будто Замятина скрестили с Хемингуэем. Проза трезвая, сдержанная, суровая. И скрыто сентиментальная. То есть «военная». Сухая сводка событий, чувства прорываются в диалогах. Мысль упрятана в подтекст, как и полагалось в ту возлюбившую лапидарность эпоху. Готовый киносценарий – кстати, совершенно замечательный и по новизне темы.

И куда более убедительный по сложности, объемности восприятия судьбоносных событий, чем то убогое, плоскостное изображение, которое ныне нам навязывает телевизор со всеми своими «Штрафбатами» и «Московскими сагами». Да, и тут вовсю действуют «органы», от которых надо спасать невинных людей (предаваемых холодно циничными западными законниками-формалистами). Но действуют и живые, сохранившие русскую душу в советском обличье люди, остойчивые в своей нравственной правде. Победители зла.

В романе Бориса Ильина есть место, где автогерой напрямую излагает свое кредо (которое проявляется, конечно, и в его поступках). Оно то же, что и у матери автора – вот она, эстафета. Ни при каких обстоятельствах, говорит он, нельзя забывать о той части своей души, которая «не от мира сего», которая вложена в нас свыше. Можно совершать самые сумасшедшие поступки, можно жертвовать и жизнью – если жертва не темный психический срыв, «не побочный продукт страха», а веление высшего Смысла. «Бог перед каждым ставит задачу…» Прежние русские люди отличаются от нас тем, что знали это с самого раннего детства.

И этот роман, признаюсь, оживил мои личные воспоминания. Ведь через четверть века после Бориса Ильина (который на четверть века меня старше) и я оказался там же, в Германии, тоже отбывая воинскую повинность в «оккупационных» войсках. Впечатления от немцев и Неметчины оказались во многом презанятным образом сходны. Будто все еще длилось эхо той далекой войны. Вот хоть такой памятный эпизод: с пакетом от главкома громыхаю на видавшем виды уазике («козле») по берлинской Унтер ден Линден в наше посольство, а навстречу мне от Бранденбургских ворот в шикарном своем шевроле катит мой явный ровесник американец, тоже очкарик и тоже в новенькой, только мышиного цвета форме, и мы дружелюбно, но веско киваем друг другу: мол, хэллоу, союзничек, – словно воскрешая из прапамяти нашей, совместной, те давние, описанные Ильиным годы... Удивительная вещь всё же история. И то, как нас в ней разместили.

Удивительны памятные словесные знаки ее. Особенно, когда они являются так нежданно. За этот подарок нельзя не поблагодарить два музея Боратынского – казанский, что издал роман «День восьмой», и мурановский во главе с его главным хранителем С.А.Долгополовой, отыскавшей «Зеленую линию» и озадачившей «саму» Наталию Трауберг переводом.

Как же мы все-таки богаты! Иной раз и сами не знаем, насколько.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю