Текст книги "Газета День Литературы # 182 (2011 10)"

Вероника КУНГУРЦЕВА МАЛЕНЬКАЯ СЕСТРИЧКА...

Семья у нас большая: папа, мама, бабушка и двое детей – Большой Брат да я, Маленькая Сестричка. Папа с мамой по утрам в пустом мусорном Баке уезжают вниз; Бак гремит, как консервная банка, привязанная к хвосту запаршивевшей от «хорошей» жизни собаки. Он пуст, как после приезда мусоровозки: ни банановой шкурки, ни слипшегося от шаурмы целлофанового пакета не налипло к его тёмным бокам. А мои несчастные родители из Бака, в конце концов, вывалятся, это я знаю точно: мне приходилось, сидя на руках у Большого Брата, самой попадать внутрь вылизанного Бака. Двери закрылись, я принюхалась – и удостоверилась: пах он в точности так, как положено всякому помойному баку, пусть и очищенному от мусора. Это случилось тогда, когда мы поехали на Дачу, а Дача – это такое место… Нет, про Дачу позже…

Обычно, когда родители готовятся исчезнуть на Работе, я сижу на руках у бабушки, мы стоим с ней в распахнутых дверях, на пороге нашей квартиры и смотрим, как родители, вызвав Бак, уезжают в нём вниз. Этот Бак, по моим предположениям, разумен: узнав, что родители его ждут, по прошествии некоторого времени, нужного ему, чтобы добраться до них со своей стоянки, он, заученно сообщив о своём прибытии подобающим скрежетом, появляется и призывно раздвигает двери. Правда, и у Бака бывают осечки: тогда родители, подождав его и не дождавшись, ругают его всякими помойными словами и уходят вниз пешком, по бесконечной адовой лестнице, изогнутой, точно кишки подрезанного пса. Я думаю, в такие дни Бак болен – ведь у каждого может быть недомогание или просто дурное настроение. Но можно понять и родителей: на адову лестницу лучше не попадать…

Я знаю, что протестовать против ухода папы с мамой бесполезно – можно только смотреть, как они постепенно, точно Солнце и Луна за тучей, исчезают за дверями Бака. Родители, в конце концов, вернуться. Вечером. Нужно в это верить.

Страшно подумать, как они живут целый день на своей Работе. Однажды, усевшись на окошко, я поглядела вниз, на далёкую неприютную землю, с которой давным-давно вознеслась сюда (всё в том же Баке), в нашу защищённую со всех четырёх сторон квартиру, и увидела родителей. Их трудно было узнать: так они были малы, мельче всякого муравья, на которого не позарится ни одно живое существо крупнее яблочного огрызка. И я ужаснулась: видать, Работа делает их такими.

Утро продолжается: мы с бабушкой идем будить Большого Брата, кормим его, – я уже поела, но перекусить еще разок никогда не помешает, – и сижу на кухонном диванчике, изогнутом грациозно, точно кошачий хвост. Большой Брат потихоньку от бабушки, – которая этого не любит, – даёт мне кусочки своей пищи. И я её вкушаю. Иногда я наглею – как говорит бабушка – и кладу свою ослепительно-белую правую руку – она куда белее, чем рука Большого Брата, да что там! белее даже маминого нарядного сарафана, – на стол, и пока бабушка стоит спиной, домывая посуду, оставшуюся после завтрака родителей, украдкой, хотя Большой Брат это только приветствует, деликатно что-нибудь тырю. Иногда это фрагмент Братовой Пищи, а именно: кусочек сыра, колбасы или половинка сосиски, иногда внушительная крошка хлеба, – а иной раз несъедобный уголок от молочного пакета, крышка от бутылки и прочая несуразная дребедень. Нельзя сказать, что я не понимаю разницы между сыром и крышкой, так и шибающей в нос кока-колой, – меня увлекает сам процесс. В нашем мире так мало развлечений для Маленьких Сестричек. При этом я развлекаю и Большого Брата, который шипит при этом так: ши-ши-ши! Съедобное я, разумеется, тут же: на диванчике или гладком клетчато-желтом половом линолеуме, – поедаю. А крышку, невзирая на запах, можно погонять, как футбольный мяч.

И Большого Брата, в своё время, уносит помойный Бак. Конечно, я понимаю, что ездовой Бак не того же рода, что обычная дворовая помойка, кроме того, он родной брат мусоропроводу, который разевает свою железную пасть по желанию бабушки, выходящей на площадку с мусорным мешком. Дом – приёмный отец и Бака и Мусоропровода, но было, наверное, время, когда они мыкались во дворе, пока Дом их не принял.

Бак отправляет Большого Брата в Школу. В Школе я никогда не была, хотя Большой Брат обещал мне, что однажды поведёт меня туда. Боюсь, я не очень-то этого хочу: Брат уходит туда, нагруженный, точно бомж, отрывший залежи ношеной, но вполне ещё годной одежды. Впрочем, в рюкзаке Брата не одежда, и даже не еда – учебники. Хотя и еду и одежду тоже можно признать за учебники. По одежде можно научиться понимать, кто перед тобой: враг или друг. А еда расскажет, из чего она сделана. Бывает такая ужасная еда, которую делают из Маленьких Сестричек… Но про это лучше не думать, это бывает там, внизу, а у нас наверху – тишь да гладь, да божья благодать.

Когда мы остаёмся вдвоём с бабушкой, то первым делом начинаем играть в мокрую тряпку. Вернее, это я играю, а бабушка думает, что мучает меня, она простодушно уверена, что я боюсь мокрой тряпки, накрученной на перекладину швабры… Что может быть страшного в мокрой тряпке?! Но чтобы сделать бабушке приятное, я прячусь под диваном, во тьме, где между боковинами засунут согнутый вдвое старый Дневник Большого Брата, из-за которого однажды разгорелся большой скандал.

Неизмеримо страшнее мокрой тряпки господин Пылесос, за который бабушка берётся не в пример реже швабры (чтобы этого не случалось каждый день, я и вынуждена играть с ней в страх). Пылесос по звуку похож на обычную машину, но в отличие от самоходок, бабушка вынуждена его возить, как паралитика. Господин Пылесос прожорлив, как помойный пёс, но ест он не передом, а задом, точнее сказать, хвостом, на конце которого у него круглая беззубая пасть, в неё он с ветром втягивает всякую подвернувшуюся пищу. Господин Пылесос всеяден – он-то, в отличие от меня, сожрал однажды очередную крышку от очередной бутылки; боюсь, что не побрезгует он и Маленькой Сестричкой.

Покончив с уборкой, как называет игры с половой тряпкой бабушка, она садится молиться. Во времена, когда надо мной то и дело нависали опасности всякого рода, я, дабы избежать хоть части из них, молилась Луне. Поэтому я знаю, что такое божество! Конечно, бабушкин бог чем-то похож на Луну: он тоже светится, правда, он не круглый, а напротив, прямоугольный. И если на лике Луны, иногда после долгой молитвы проступал силуэт мыши, то бабушкин бог без разбору кажет всякие жизнеподобные картинки (а мышей – крайне редко). Но на этом сомнительное сходство и кончается. Если Луна молчалива, как и положено божеству, бабушкин бог не молчит ни одной минуты, причём чрево его, – которое он демонстрирует безо всякого стыда, – набито огромным количеством проглоченного им люда, проповедующего всякого рода страхи. Не могу понять бабушку, которая не сводит глаз – и, можно сказать, ушей – со своего божества, не обращая на меня, Маленькую Сестричку, никакого внимания. Божество неустанно копит и предъявляет бабушке всякие ужасные случаи, – не упуская ни одного, – которые то и дело, не спорю, происходят в нижнем мире, но ведь не менее часто происходят и всякие радостные события, но от них злой бабушкин бог отводит глаза. Зачем он это делает, я понять не могу. Вначале я думала, таким образом, он хочет утешить бабушку, дескать, у тебя-то, моя милая, всё хорошо, а погляди-ка на других! Потом я решила, что возможно, таким образом, божество предупреждает её об опасностях нижнего мира, с тем, чтобы она пореже садилась в Бак и выезжала на нём в свет. Потом я догадалась: бабушкин бог требует от неё ежедневной жертвы в виде эмоций и переживаний, которыми этот бог, как я понимаю, и питается, поддерживая в себе огонь жизни. Правда, чтобы оживить его, предварительно требуется всего-навсего обычный в таких случаях провод, который соединяет бога со стеной всемогущего Дома. Чтобы не оставлять бабушку наедине с божеством, в добром нраве которого я, как видите, сильно сомневаюсь, я сажусь бабушке на колени или на грудь: можно сказать, бросаюсь на амбразуру, своим телом защищая мою ненаглядную старушку от посылаемых её божеством вредных излучений, с помощью которых оно проникает в мою бабушку, и от которых, в конце концов, чего доброго, она может захворать и отдать своему богу душу.

Когда бабушка, опомнившись, спешит на кухню готовить обед, я, перекусив, чем бабушка пошлёт, сажусь на кухонное окно и пытаюсь поохотиться. Увы, в нашей квартире не водятся мыши – и я не могу исполнить долг каждой порядочной Маленькой Сестрички, которая не желает даром есть свой хлеб. Да, да, именно хлеб… Надо сказать, что китикет я из принципа не ем… Однажды мне довелось видеть смерть одной Маленькой Сестрички, съевшей не в меру этого притягательного корма, воды поблизости не оказалось, и она скончалась в страшных мучениях. И хотя мои родители первое время всячески искушали меня этой едой-убийцей, я от неё неизменно «нос воротила», по выражению мамы. В нашей квартире нет не только мышей, но и крыс, и землероек: совершенно не на кого устроить сафари – так, по уверению бабушкиного бога, называется настоящая охота. Правда, иногда доведётся увидеть голубя, случайно приземлившегося на откосе нашего окна, но до него мне не добраться сквозь стеклянную охрану.

Первым всегда приходит Большой Брат из своей Школы, и мы, пообедав, учим на кухонном столе уроки. Я сижу на закрытом учебнике истории, который лежит сбоку от Брата, на завитке диванчика. Бабушка, покончив с посудой, нам помогает: она до сих пор помнит алгебру с геометрией, потому что учителя учили в её годы не так, как нынче, да и учебники были другие. Когда дело доходит до учебника истории, у бабушки с внуком возникают форменные споры: они ругаются, как продавщица шаурмы с покупателем, обнаружившим в мясе таракана. Бабушка уверяет, что в учебнике написана неправда, и пытается по-своему пересказать события, которые случились на её памяти: наша бабушка стара, как сама история! А Большой Брат говорит, что за такой ответ, расходящийся с тем, что написано в учебнике, он схлопочет ещё одну пару, и что тогда скажет папа?! На это бабушке ответить нечего. Бабушка уверяет также, что в годы её учёбы в Школе, не было Егэ, которое, как известно, ждёт всякого нынешнего школьника, чтобы выпустить из него, точно кишки, все застрявшие по случайности знания. Ещё и поэтому мне не улыбается попасть в Школу: хотя я знаю, что Егэ ждёт Большого Брата в самом конце пути, но кто знает… Вдруг Егэ передумает и вылезет раньше времени: уж если Большой Брат, мои родители и знающая алгебру бабушка – ровесница самой истории, – дрожмя дрожат, точно бомжи в ненастье, при одном упоминании его священного имени, то что уж говорить о бедной Маленькой Сестричке… Нет, не хотелось бы мне столкнуться с этим чудовищем на узкой школьной дорожке. Не знаю, как оно выглядит это Егэ – думаю, что пострашней бультерьера. Мама с папой очень боятся, что Егэ перекусит сына и выплюнет на свалку, где живут одни бомжи. Они так и говорят: «Учись, учись, учись, сынок, а не то сдохнешь на помойке!» Чаще всего это случается, когда наш папа решает вдруг заглянуть в Дневник сына (не в тот, что спрятан в укромном местечке, под днищем дивана, а в другой). Вот и тем вечером… Папа, отведав где-то запрещённого мамой пойла (чего не учует мама, то учует Маленькая Сестричка! правда, никому не скажет), велел моему Брату принести Дневник… Увы, то, что папа увидел, раскрыв Дневник, ему крайне не понравилось… А мой непокорный Брат стал прекословить: мол, ты сам говорил, что твой Одноклассник, с которым ты десять лет просидел за одной партой, был круглым двоечником, а стал доблестным бизнесменом и сейчас раскатывает на ситроене… Мама, которая как раз молилась через посредство левого уха своему персональному маленькому божку, – у всех членов нашей семьи есть свой божок, величиной с новорожденного котёнка, которого они носят в кармане (кроме меня: у меня нет карманов), – правым ухом, видать, прислушивалась к разговору папы с сыном, потому что, сунув божка в карман, сказала моему Брату: «А тебя не спрашивают! Мал ты ещё родителям указывать… – И следом нашему общему папе: – Правильно ребёнок-то говорит: постыдился бы, уж двадцатилетние на собственных машинах раскатывают, а тебе сорок лет – и всё на трамвае ездишь, позорище! И на кладбище на трамвае поедешь! – предрекает мама. – Списывал у тебя всю жизнь Одноклассник-то, а стал человеком! И жена его: бриллианты носит в ушах, а я – бирюзу, в соболях разъезжает, а я в старенькой дублёнке бегаю, протёрлась уж до дыр, стыдоба! А ещё медалистом был… Пока ты в институте штаны просиживал, он челночил, и, вишь, капитал сколотил – и выбился в люди!»

«Вот-вот, – бормочет выглянувший из кухни Большой Брат (там у него пристроен свой божок, вернее, богиня: Соня-Плестейшен), – выходит, не обязательно в институтах-то учиться… Тогда и на Егэ будет наплевать!»

Но на минуту забывшаяся мама тут опомнилась: она была вовсе не в восторге от того, что кто-то смеет плюнуть в чудище, которое обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй (бабушка намедни читала нам с Братом «Путешествие из Петербурга в Москву»). Папа в этот момент нашёл случайно оброненный бабушкой пульт-управитель богом и вынудил бабушкиного бога (я говорю: бабушкиного, потому что она проводит в молитвах перед ним гораздо больше времени, чем папа или кто-либо другой из семьи) замолчать. Чему бабушка вовсе не обрадовалась. Бедная бабушка: её сердце переполнено залежами слов, историй и ужасов, которыми пичкает её бог, но бабушке всё мало. Нет бога выше Телевизора (наконец я назвала имя бога, которое нельзя упоминать всуе), а бабушка – пророк его.

Я попыталась помирить родителей своим способом: давно приметив упавший простой карандаш Большого Брата, принялась гонять его по полу, – но, увы, никто не обратил внимания на наш с карандашом парный танец. Наконец песня маленького божка папы (у каждого карманного божка – свой голос, которым они призывают к молитве членов моей семьи) оборвала перебранку: мои родители, точно вышколен– ные псы на призыв хозяина, бросаются на голоса своих божков. Папа вышел в коридор, я, – предварительно выгнав из комнаты карандаш, – успела выскочить следом: дверь закрылась, едва не прищемив кончик моего крайне чувствительного тыла.

Папа отдал своему божку положенную дань и вернулся в общую комнату: разумеется, мы с карандашом – за ним. Но теперь уже для мамы настал час вечерней молитвы: она тоже уединилась со своим божком в коридоре – мы с карандашом, конечно, не упустили случая пометаться подле маминых, обутых в тапочки, ног. Она жаловалась своему божку на папу, мол, и безрукий-то он (уточняю: у папы – две руки, маловато, конечно, но что уж есть!), ничего прибить не может (однажды папа прибил полку в ванной), денег не зарабатывает (и тут можно возразить: у нас деньги на полу валяются, намедни под диваном я собственными глазами видела 50 копеек), машины у нас нет (это да: машины нет) и никогда не будет, хоть бы кредит взял, как все люди делают, так и на это толку не хватает, живём, как последние бомжи (и опять неправда: бомжи живут в подвале, и у них нет богов). Я очень люблю нашу маму (так же как папу), но справедливость прежде всего!

Раньше карманный божок никогда не помогал маме: сколько бы она ему ни жаловалась, а в тот раз взял и помог! Это уж всегда так: люди кидают да кидают мешки с мусором в бак, – дна всё не видать, но, в конце концов, он переполняется – и содержимое начинает вываливаться на дорогу. Одним словом, папа, как все люди, взял кредит и купил машину.

Это был первый день каникул: и Большой Брат отсыпался, а мы с бабушкой, проводив родителей, сидели перед Телевизором. Пророк-телекомментатор показал нам с бабушкой разбившийся вчера самолет с сотней погибших пассажиров, я вскарабкалась бабушке на плечо и попыталась закрыть ей глаза тыльной частью моего вытянутого копчика – но бабушка неделикатно сбросила меня на пол. Потом была автокатастрофа с участием двенадцати машин (я уже опять сидела у бабушки на коленях), затем заговорили о правах человека… Всякий раз, когда заговаривают об этих правах, я начинаю смотреть, не отводя глаз, прямо в желудок бабушкиного бога: а вдруг его пророки заговорят о правах Маленьких Сестричек… Показали очень удобную тюремную камеру (бабушка сказала, что нам в такой не сидеть!), в которой отбывал срок, а после умер человек с магнетической фамилией и лицом пройдохи. Я перевела взгляд с бога – на окно: в очередной раз подумав, что если уж бабушкин бог не говорит о правах бомжей, несколько смертей которых подле стенок помойных баков мне довелось видеть собственными глазами, то уж, конечно, о правах Маленьких Сестричек он говорить не станет. Я начала клевать носом, но тут проснулся Большой Брат – и мы с бабушкой пошли его кормить.

И тут совершенно неожиданно – не в срок, вернулся с Работы папа; на резонный бабушкин вопрос, почему так рано, папа сделал таинственное лицо и стал тыкать пальцем в окно. Большой Брат с бабушкой подошли к окну (я заскочила на подоконник): как ни старались, мы ничего не увидели, только пара ворон пролетела мимо, но папа до сих пор не проявлял охотничьих инстинктов, поэтому этих птиц можно было проигнорировать. Следом за папой примчалась мама, она ворвалась в квартиру и тут же бросилась целовать папу, а после сообщила нам, что папа взял кредит и купил ситроен, в точности, как у Одноклассника!..

И вот настал тот примечательный день, когда наша семья отправилась на Дачу (про которую я обещала рассказать в самом начале). Дача – это такое место… Нет, прежде о поводке… Мне, Маленькой Сестричке, точно собаке, обманным путём надели ошейник, к которому оказался прицеплен поводок. Я была стра-ш-шно возму-щ-щена, но, в конце концов, смирилась, поняв, что родители хотят мне добра. Нагруженные рюкзаками и мной (я сидела на руках у Большого Брата, и он поигрывал поводком), родные приготовились к выходу. Мама закрыла дверь квартиры на ключ – я сунула голову под мышку Брату и поглядела на нашу оцифрованную дверь в последний раз. Большой кнопкой (у всего в этом мире есть кнопка) мама вызвала ездовой Бак – он прибыл точно по расписанию: и вот мы, всей семьей, оказались внутри. Двери Бака медленно задвинулись, я принюхалась – и удостоверилась: пах он в точности так, как положено всякому помойному баку, пусть и очищенному от мусора. Бак совершил мягкую посадку, двери разошлись – мы покинули его, а после и наш благополучный Дом.

Меня сунули в аккредитованную возле нашего Дома машину – пожалуй, в ней могло бы поместиться с десяток Маленьких Сестричек с выводком ещё меньших. Но всё же: и стены, и крыша, и пол – всё оказалось куда ближе к вашему сердцу, чем вы рассчитывали. Я легла на возвышении, у заднего охранного стекла. Машина тронулась – и мир сошёл с ума: он резко опрокинулся назад и стал предъявлять всё новые и новые подробности, столь многочисленные, что их невозможно было осмыслить. В конце концов, я уснула на руках у Большого Брата, а проснулась, когда мир пришёл в себя: перестав гнаться за собственным хвостом.

Мы прибыли на Дачу и… и здесь пахло мышами! И не только мышами – пахло ящерицами, землеройками, ужами, лягушками, кротом пахло и пахло ежом. И ещё пахло мышами (однако я, кажется, повторяюсь). Но так оно и было.

С меня сняли ошейник и сунули в корзину с рукавом от папиной детской шубки, в котором я должна была спать. Но я не спала! Нет, я не спала. Когда моя семья легла почивать, я выскочила в открытое окошко – до земли было хвостом подать, – в прохладу, в шорох, в траву такой высоты, что она скрывает вас с головой. Я отправилась на настоящее сафари. Всю божью ночь я посвятила этому. А Луна мне помогала, как могла. Без ложной скромности скажу: охота увенчалось успехом. Когда мама утром вышла на крылечко, она громким воинственным кличем приветствовала мою серую добычу. И весь день, пока мои родные забавлялись тем, что разлучали ягоды со стеблями, я, знай себе, охотилась: то на синицу, то на мотылька, то на живущую в грядке медведку. К сожалению, синица с мотыльком оказались проворнее, а вот медведку я преподнесла бабушке.

И вот, в изнеможении от охоты, я опрокинулась спиной на тропинку, всю в пятнах тени и света, точно шкура прекрасного принца, которого… я увидела на заборе. Да, он там сидел и сверху вниз смотрел на меня. Настоящий сиамский принц, принц крови: это было ясно! Я принялась изо всех сил тереться о тропинку спиной, делая вид, что не замечаю его изумлённого взгляда. А он позвал меня по имени – я удивилась, никто никогда не звал меня по имени, даже мои родные… Он позвал меня: Маленькая Сестричка… И я тотчас откликнулась… Но увы, мой избранник оказался не по душе моим родным: бабушка кинула камень, который, к счастью, не попал в принца, а ударился гораздо ниже, в глухой забор, но бабушка на этом не остановилась и повторила попытку: и принц принужден был унести ноги. Уж не знаю, чем им не угодил сиамец, может быть, они хотят сосватать мне британца?!

Когда мы загрузились в ситроен, – мне опять надели ошейник, – сиамский принц вновь оседлал забор: он проводил меня таким душераздирающим криком, что заглушил шум машины. Я заняла свое караульное место у дороги, которая принялась разматываться, точно мы находились не в машине, а в клубке. Папа сидел за рулём, мама с ним рядом, а бабушка с Большим Братом – позади. Мне наскучило моё место: и я перебралась вначале на плечо Большого Брата, оттуда прыгнула на спинку кресла – и оказалась на руках у мамы. Затем я заскочила к стеклянному охраннику, не пускавшему к нам ветер (впрочем, ветер врывался в машину сбоку, в раскрытое окошко).

Вдруг раздался голос папиного карманного божка, папа достал его – и, как обычно, приложил к уху. И тут с перекрёстной дороги вывернула машина, куда больше ситроена, она мчалась прямо на нас, точно овчарка на мопса, мне показалось, что надо бы уступить ей дорогу… Большой Брат успел крикнуть: «Камаз!» – наверное, это была кличка большого автомобиля (зачем только Брат позвал его!), папа, продолжавший говорить со своим божком, одной рукой повернул руль – но неудачно: Камаз налетел на нас, ударил в бок, раздался треск, скрежет, грохот, и мир завертелся у меня перед глазами. Меня выкинуло в открытое окошко – и я повисла на ветке ближайшего дерева.

На миг очутившись на Луне, по соседству с лунной мышью, я тотчас вернулась на землю: наш ситроен стоял под осиной кверху колесами, которые продолжали вращаться – так же подёргиваются лапы у спящего пса, которому снится недавний бег. Цепляясь за ствол, я спустилась с дерева и вернулась в машину тем же путём, что и вышла, вернее, вылетела: через окошко. Мои родные были живы: хоть и оказались в странных, совсем не свойственных им позах, я обнюхала папу, маму, бабушку, Большого Брата – да, да, они были живы. Как их достать из этого капкана? Я поспешила наружу. Камаза, – которого так некстати позвал Большой Брат, – поблизости не было. Я выбралась из кювета и осторожно вышла на край дороги, по которой в оба направления, – если ориентироваться по кончикам моих усов, – с шипом проносились машины. Никто не заметил нападения Камаза и исчезновения с дороги одной из машин! Я подала голос – его не услышали, я закричала почти так же страшно, как сиамский принц – но опять никто не откликнулся. Не знаю, сколько времени просидела я на краю переполненной железной жизнью дороги – никто не останавливался, а в кювете кверху колесами лежал наш ситроен с моими родными, чьи тела были так непоправимо изменены. Я зажмурилась – и сделала несколько шагов к летящим машинам. И вдруг белая остановилась: колесо, едва не задевшее мой нос, оказалось вдвое выше меня, оно обдало меня пылью, я чихнула, дверцы распахнулись – из машины вышли двое: Он и Она.

Она сказала: «Смотри-ка, кошка! Откуда она в лесу?! Глянь: на ней ошейник». – «Чёрт, да она в крови!» – воскликнул Он. (Это была кровь Большого Брата). Я стрельнула в кусты, росшие обок дороги, а после скользнула вниз – в обрыв, где лежал наш ситроен. По пути я оглядывалась: Они шли за мной. Увы, колеса уже не вертелись: ситроену перестала сниться дорога.