Текст книги "Газета День Литературы # 182 (2011 10)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Екатерина ХОХЛОВА ИСПОВЕДАЛЬНОЕ
О книге повестей и рассказов Валерия СДОБНЯКОВА «Последний день», подготовленной и выпущенной в свет (в рамках проекта публикаций серии книг лауреатов Международной премии им. М.А. Шолохова) издательством «Советский писатель», сказано много добрых, и я считаю вполне заслуженных, слов в самых разных изданиях, зачастую придерживающихся диаметрально противоположных политико-культурологических и эстетических взглядов – от «Литературной газеты» и «Книжного обозрения» до выходящего в США, в Атланте, русского литературного журнала «На любителя». И рецензенты, как мне кажется, совершенно верно отмечали и настоящий писательский профессионализм автора (увы, но на фоне бурного и нескончаемого потока самодеятельно издаваемых ученических текстов сейчас уже и о профессионализме надо говорить особо, специально его отмечать), и высокую культуру слова, выразительность и образность языка, которым написаны произведения.
Но все, кто писал об этой, на мой взгляд, очень интересной, живой книге, как-то так случилось, что не удостоили её главной оценки – она полностью соотносится с традициями русской классической литературы. Одно это сейчас удивительно и достойно отдельного внимания.
Возьмите любое произведение, помещённое составителями в книгу – от повестей «Сезон», «Лестница», «Колька» и до рассказов «Утешение», «Дорога к храму», «На острове», – и вы увидите, что это проза вдумчивого и сострадающего писателя. Здесь всё автору не безразлично, всё важно, всё пропущено через собственное сердце. И именно от этой тради– ционности мы, к сожалению, начинаем всё больше и больше отвыкать. Потому, видимо, некоторые из писавших о книге упрекали автора в искусственном «нагнетании внутреннего неспокойства» у героев своих произведений. Никак я не могу с этим упрёком согласиться, потому и взялась за написание этой заметки.
В произведениях Сдобнякова нет ничего искусственного, надуманного. Более того – он чрезвычайно, беспощадно к себе, открыт перед читателями. Прочитайте его «И просто – жить…», «Утиная охота» (по сюжету рассказа название точное, но стоило ли повторять за А.Вампиловым?) и, конечно, «Лестницу», «Дорогу к храму». Это же просто публичная исповедь! Во времена бесконечной лжи и поругания всего истинного, нравственного, святого на это ещё надо было решиться. Тут могла оказать на писателя главное влияние его убеждённость, что есть ещё читатели, которые его не осмеют, поймут. Для них он работает, и это-то и есть главное в его творческом служении.
Вот написала предыдущий абзац и тут же подумала – а, может быть, Валерий Сдобняков сознательно шёл на этот риск, провоцировал самого себя, чтобы окончательно уяснить, выяснить для себя самого – осталось ли вообще в нас всех что-то истинное, человеческое? Или всё уже безвозвратно растранжирено, разменено на мелочи да ничего не стоящие и не значащие, но броско выделанные безделушки? Именно в такой постановке вопроса и заключается, на мой взгляд, глубокая классическая традиция русской литературы.
Есть у меня к книге и некоторые претензии. Например, я не вижу необходимости разделять между собой рассказы и очерки какими-то отдельными разделами. Поменяйте названия разделов местами, и вы рассказы прочтёте как очерки и наоборот. Виной этому манера повествования Сдобнякова. Он будто бы открывает перед читателями сокровенные эпизоды своей жизни. Но нет, эпизоды-то в рассказах выдуманные, а вот совесть, душевная боль от неразрешимых вечных вопросов настоящие. Но в его произведениях это так слито, что мы верим всему, как истинному.
Замечательная книга. Она будто живительный родник, пробившийся к нам сквозь толщу мусора и грязи, нанесённых на литературное поле сегодняшним, душевно оскудевшим временем.
К ПРИСУЖДЕНИЮ НОБЕЛЕВСКОЙ
***
Городок, лежащий в полях как надстройка почвы.
Монарх, замордованный штемпелем местной почты.
Колокол в полдень. Из местной десятилетки
малолетки высыпавшие, как таблетки
от невнятного будущего. Воспитанницы Линнея,
автомашины ржавеют под вязами, зеленея,
и листва, тоже исподволь, хоть из другого теста,
набирается в смысле уменья сорваться с места.
Ни души. Разрастающаяся незаметно
с каждым шагом площадь для монумента
здесь прописанного постоянно.
И рука, приделанная к фортепиано,
постепенно отделывается от тела,
точно под занавес овладела
состоянием более крупным или
безразличным, чем то, что в мозгу скопили
клетки; и пальцы, точно они боятся
растерять приснившееся богатство,
лихорадочно мечутся по пещере,
сокровищами затыкая щели.
Стихотворение это написано Иосифом Бродским в 1993 году. И называется оно «Томас Транстрёмер за роялем».
Это стихотворение о шведском поэте и музыканте… за роялем.
Томас Транстрёмер – один из крупнейших поэтов ХХ века, классик шведской литературы (на родине его ставят в один ряд со Стриндбергом и Ибсеном), чьи поэтические прозрения завораживают мистическим видением мира, впервые встретился с Бродским на поэтическом фестивале в Стокгольме в начале 70-х; а их последняя встреча состоялась в 1993 году на «Гетеборгской книжной ярмарке».
Первая подборка его стихотворений на русском языке появилась в сборнике «Современная шведская поэзия» ещё в 1979 году. Более активно переводить Транстрёмера стали в 1990-е – сказалась и мировая слава поэта, и стихотворение Бродского.
На рубеже веков Транстрёмер даже приезжал в Москву, играл одной рукой на рояле, слушал русские переводы своих стихов. Отдельная большая книжка Транстрёмера вышла в серии Bilingua издательства «ОГИ»: в ней представлены стихотворения из всех поэтических сборников Транстрёмера как в оригинале, так и на русском языке.
В октябре 20011 ему наконец-то присудили Нобелевскую премию по литературе. Давно пора. А то шведская деликатность и толерантность могла и оставить своего уже 80-летнего классика за пределами родной премии.
Почему у Бродского рука Транстрёмера «приделанная к фортепьяно». Да потому, что Иосиф встретился с Транстрёмером, в самое сложное для него время, когда шведский поэт и музыкант боролся с последствиями перенесённого инсульта. В результате болезни Томас Транстрёмер потерял речь и способность писать. Но тяжелее всего для Транстрёмера было то, что из-за паралича он не мог больше профессионально играть на рояле.
Но мужество позволило ему преодолеть болезнь – он научился действовать левой рукой, и не только стал писать, но и вернулся к игре на рояле. Транстрёмер, исполнял произведения, которые его друзья-композиторы писали специально для него, это были пьесы, написанные для левой руки.
В момент исполнения такого произведения и застал Иосиф Бродский Томаса Транстрёмера, описав свои впечатления в стихах.
Вообще, биография поэта не похожа на современную западную безмятежную судьбу.
80-летний шведский поэт Томас Транстрёмер почти всю жизнь провёл в городе Вистерас.
Его – самого популярного шведского поэта – в течение многих лет называли одним из кандидатов на получение Нобелевской премии. И когда представитель академии произнёс его имя, присутствовавшие на церемонии журналисты бурно приветствовали это объявление.
В заявлении Нобелевского комитета говорится, что поэзии Транстрёмера присущи «экономность, конкретность и проницательные метафоры».
О решении Нобелевского комитета объявил в Стокгольме постоянный секретарь Шведской королевской академии наук Петер Энглунд. В интервью шведскому телевидению он сказал, что 80-летний поэт воспринял новость о премии спокойно: «Я думаю, он был удивлён. Он сидел спокойно, слушал музыку, но сказал, что это очень хорошо».
Транстрёмер, переживший в 1990 году инсульт, ограничен в возможностях двигаться и говорить.
Родившийся в Стокгольме в 1931 году, Томас Транстрёмер получил образование психолога, работал в тюрьмах для несовершеннолетних преступников.
Он начал писать подростком, а свой первый сборник поэзии опубликовал в 23 года. Позднее он стал лауреатом ряда престижных литературных премий в Швеции, Германии и других странах. Он автор 12 книг стихов и прозы, которые были переведены на 50 языков. Транстрёмер известен также экспериментальными стихотворениями в жанре хайку.
***
Замешательство
во время игры в футбол:
мяч перелетел через стену.
***
Решётка поднята
входим во внутренний двор,
в иное время года.
***
Лампа освещает стену,
мошки видят пятно
нереального света.
***
Ночью проезжает грузовик,
сны узников
дрожат.
***
Выпив молока,
парень засыпает,
камера – каменная мать.
***
Они шумят,
пугают время,
чтоб оно шло быстрее.
***
Жизнь с опаской
красота здесь –
картинки на татуировках.
« * *
Пойманный беглец
опорожняет карманы,
полные лисичек.
***
Шум работ,
игла сторожевой башни
удивляют лес
Это из книги «Тюрьма». Хайку из тюрьмы для несовершеннолетних преступников в Хэльбю. Перевод Анатолия Кудрявицкого.
Томас Транстрёмер давно и искренне увлекался Россией и обожал великую русскую культуру. В Москве он не раз встречался с близким ему поэтом Геннадием Айги, писал стихи на русскую тему. Вот одно из них, посвящённое композитору Балакиреву.
Чёрный рояль, глянцево-чёрный паук,
дрожит в паутине, сплетаемой тут же. Звук
в зал долетает из некой дали,
где камни не тяжелее росы. А в зале
Балакирев спит под музыку. И снится Милию
сон про царские дрожки. Миля за милею
по мостовой булыжной их тащат кони
в нечто чёрное, каркающее по-вороньи.
Он в них сидит и встречается взглядом
с собой же, бегущим с коляской рядом.
Он-то знает, что путь был долгим. Его часы
показывают годы, а не часы…
Это фрагмент из стихотворения «Сон Балакирева» в переводе Ильи Кутика.
Что же, если на дают Нобелевской премии русским поэтам и писателям, то пусть дадут хотя бы таким поклонникам русской литературы, каким безусловно является Томас Транстрёмер.
Владимир БОНДАРЕНКО
***
Нынче журналисты открыли некоторые тайны присуждения Нобелевской премии.
Отбор произведений производят 5 академиков из 18 членов Академии.
Только через 50 лет можно будет узнать эту диковинную механику выдвижения номинантов...
Даже о Страшном Суде мы знаем больше, чем о таинстве присуждения Nobel Prize.
Понятно, когда речь идёт о тайнах государственной политики, например, о трагической гибели президента Кеннеди, но зачем такая тайна нужна уважаемой Академии?..
Именно в этой непонятной кромешной тьме, в мутной воде, рождаются, возникают литературные призраки-фантомы.
Такие, например, как Пелевин, сочинения которого по жанру – это газетные фельетоны, ребусы, не имеющие никакого отношения к словесности. По-человечески жаль этого больного человека…
Или стихи уважаемого Евгения Евтушенко, которые представляют из себя зарифмованную журналистику, эстраду, шоу-бизнес, лихой, остроумный плакат.
Увы! – наш экзотический моложавый блистательный старец пережил свою поэзию…
Нет ничего печальнее старых газет… или постаревших полинявших графоманов с их псевдопоэтическим эстрадным пафосом…
Это «голые короли», которые издеваются над обманутыми читателями, жертвами чьего-то издевательского издательского проекта.
Ах, вспомним старика Ницше, который говорил, что ХХ век будет веком лицедеев!
Или Блока, который сказал: «Не надо называть поэзией то, что называется не так…»
Не будем путать жанры, как это ни печально…
Поэзия, как говаривал Жуковский, – это «тишь и печаль полей»…
Если в поэзии нет золотого песка Вечности – она умирает, как газета или модная эстрадная песня…
Несомненно, в нашей литературе есть настоящие мастера, которые с полным правом могут посягать на Нобелевскую премию.
Это выдающийся петербургский поэт Михаил Ерёмин (один из учителей Иосифа Бродского), это прозаики – Валентин Распутин, Василий Белов, Александр Проханов, Фазиль Искандер, Тимур Зульфикаров – великий суфий с его эпическими поэмами и древней мудростью, ожившей в гениальных притчах...
Кстати, зачем мы хулим Шведскую академию за её тайны, когда мы сами в нашей стране пропагандируем литературных пошляков и наглых фельетонистов, называя их святым именем «писатель»?
Если нам не нужны наши истинные писатели – то зачем они нужны Швеции?..
Вспомним древнекитайскую мудрость: «Если уничтожить в стране кучку мудрецов – то не останется дураков…»
Что и творится в нашей сладостной блаженной стране во всех областях жизни, о мои мудрые собеседники, которых ещё не уничтожили…
Соломон ГОРНЫЙ
Борис СПОРОВ КРОХОБОРЫ
Нельзя недооценивать работу литературоведов-текстологов, которые порой буквально спасают по– гибающие рукописи, восстанавливают утраченные списки, способствуя раскрытию реальных тайн древней или новой истории. Правомерно и достойно, когда подлинный документ, подлинное слово прочитывается, обретая первоначальную форму и содержание. Работа проводится ради спасения подлинности исторически существовавшего текста. Иной цели в такой работе наверно и не может быть.
Иное дело, когда имеется вторичная заданность, ради чего и распутываются отнюдь не утраченные тексты, а черновики, напрочь отвергнутые авторами. Издавна подобных текстологов называли крохоборами – это и в прямом смысле этого слова, и в переносном.
Невольно внимание задерживается на С.Бонди, как на одном из авторов, работавших именно с черновиками Пушкина. Показательна в этом отношении работа «Вот Муза, резвая болтунья» (С.Бонди. «Новые страницы Пушкина». М. «Мир», 1931 г.). С первых же строк автор предупреждает: «Чтение Пушкинского черновика напоминает иногда решение шарады или ребуса». И уже это не может не насторожить. У шарады и ребуса имеется определённая, заложенная данность в единственном числе; в шараде черновика данность можно сочинить или переиначить – и это ложь, подтасовка. Показательным такого рода и является черновик "одного из трёх посвящений к «Гавриилиаде»… И «каждое издание сочинений Пушкина давало его текст по-своему, и везде он представлялся каким-то набором отрывочных групп стихов, в которых трудно уловить связь». Вот ведь как! Пять-шесть соавторов Пушкина по черновику! Но уже и здесь наталкиваешься на недоумение. Помилуйте, ни в каких черновиках Пушкина даже намёка на «Гавриилиаду» нет. Да и поэма бездоказательно и нахально приписана Пушкину, хотя, известно, поэт в письме к Вяземскому прямо называет автора поэмы – князь Д.Горчаков. Крохоборов это не интересует – они заявляют даже о трёх посвящениях! Но ведь это же откровенная выдумка, продуманная заданность. В те годы уже готовилось юбилейное академическое издание произведений Пушкина – требовалось увековечить «Гавриилиаду», как Пушкинский подлинник. И даже с посвящением, хотя бы в соавторстве с Бонди. (И ведь отработали идею – увековечили!)
В своей работе Бонди стремится к открытой объективности: он предлагает транскрипцию черновика, хотя фактически от себя вставляя, скажем, вымаранное и непрочитываемое слово «преступной». Предлагается фотокопия черновика – и это, действительно, набор мало связанных между собой слов и строк, значительная часть которых зачеркнута. Можно предположить: делал поэт наброски, что-то для памяти – и всё это выбросил в корзину. Ну и оставьте в покое чернильную отработку…
Но живёт в грешном человеке лукавое любопытство, да и цели лукавые нередки. А вдруг именно здесь Пушкин и написал что-нибудь потешное или грешное, так что поджилки затрясутся… А тут и слова «израильскому платью»! Открывается для крохобора вседозволенность – увязать «шараду» с «Гавриилиадой». Это же то, что так необходимо советскому пушкиноведению.
"Любопытно, по-разному передавался текст этих стихов в разных изданиях.
Пропустив более ранние публикации – Бартенева (один из примечательных крохоборов. – Б.С. ) («Рус. Арх.», 1881, I, с.218), Якушкина («Рус. Стар.», 1884, апрель, с.97), Ефремова (Пушкин, изд. Суворина, VIII, с.185) и др., начнём с Академического издания (какого года?) (т.2, с.45). Там вместе даны только четыре стиха:
Вот Муза, резвая болтунья,
Которую ты столь любил.
Она раскаялась, шалунья,
Придворный тон её пленил"…
Однако уже в издании Брокгауза-Ефрона, замечает Бонди, под редакцией Венгерова напечатаны ещё два отрывка, причём стихи-уродцы. Зато Брюсов в том же Венгеровском издании в статье о «Гаврилиаде» размахнулся куда как широко: тут и «опасные стихи», «Преступной жертвует игрой»…
Затем руку прикладывает Томашевский (1923 г.); и для издания ГИЗа (1930 г.) оформили более складные вирши… И наконец Бонди взялся по рифмам из отдельных слов в соавторстве с Пушкиным составлять посвящение. Так родилась новая «черновая классика»:
Вот муза, резвая болтунья,
Которую ты столь любил.
Раскаялась, моя шалунья:
Придворный тон её пленил;
Её всевышний осенил
Своей небесной благодатью;
Она духовному занятью
Опасной жертвует игрой.
Не испугался, милый мой,
Её израильскому платью,
Прости ей прежние грехи
[И] под заветною печатью
Прими [опасные] стихи.
С натяжкой это уже можно назвать стихами, но Пушкинскими их не назовёшь ни по мастерству, ни по авторству. Ведь у этих стихов косяк соавторов. И надо сказать, неплохо поработали: из того, что поэт не счёл нужным даже переписать порядком, соавторы сделали посвящение к «Гавриилиаде». И крохоборы добились своего: коллективно поставили стихи в Академическое издание, тем самым ещё раз оболгав Пушкина.
Я хорошо осознаю, если опубликовать настоящее мнение, то публикацию или вовсе не заметят, или автора её осмеют, назовут неучем и невежественным человеком – это в лучшем случае. Нет крохоборских выкладок, нет плетения тенёт. А к этому уже привыкли основательно, возведя плетение словес в ранг науки.
И, тем не менее, я готов утверждать, что действия подобных учёных неправомерны и безнравственны, как если бы глазеть в замочную скважину в чужую спальную комнату. Мало ли что может написать человек в определённом настроении и состоянии, затем изрисовать, зачеркнуть и забыть об этой писанине...
И можно ли положительно ответить на вопросы:
1. Имеет ли моральное право крохобор составлять из разрозненных слов и строк посредственные стихи за подписью классика?
2. Можно ли сфабрикованные стихи ставить в один ряд с подлинниками автора?
3. Допустимо ли подобное соавторство, когда из бросового черновика политические послушники «конструируют стихи» принципиального значения?
4. Как можно без каких-либо доказательств роднить вымученное крохоборство с «Гавриилиадой», которая и сама-то по себе всего лишь фикция?
5. Можно ли по реплике из частного письма: «Посылаю тебе поэму в мистическом роде – я стал придворным», – делать прямой вывод: Пушкин говорит о «Гавриилиаде»?..
Бонди в статье делает сноску: "Отметим, между прочим, что правильное чтение зачёркнутого варианта «Пример двора её пленил» (прочитано Т.Г. Зенгер), вм. читавшегося до сих пор «Престиж двора её пленил», даёт возможность точно осмыслить не совсем ясный намёк (?) окончательного варианта: «Придворный тон её пленил».
Даже вот эти три варианта:
Престиж двора её пленил…
Пример двора её пленил…
Придворный тон её пленил…
– согласитесь, не однозначны.
Так и всё здесь на расшифровке, на перестановках и всевозможной компиляции по собственному уму и заказу. Невольно возникает вопрос: допустимо ли в литературе, тем более, в классической, подобное крохоборство? А ведь крохоборы потрудились в литературе весьма «плодотворно».
Итак, после черновика-ребуса, фотокопию которого предлагает Бонди, раскроем Академическое издание произведений Пушкина в переиздании 1949 года. Здесь уже на одних правах с «Полтавой» и «Медным всадником» красуется «Гавриилиада»! А на странице 91-ой третьего тома соавторы Пушкина ставят версию Бонди «Вот муза, резвая болтунья…» И ни слова о косяке соавторов. Чистый подлинник! А на странице 412 в примечаниях читаем: «Вот муза, резвая болтунья». Черновой набросок посвящения «Гавриилиады», адресованный, вероятно, Алексееву".
Вот так ставят точки над i. Здесь и поэма, и посвящение всего-то из мусора перечёркнутых слов. Но более того, если Бонди возможные, условные, слова заключал в квадратные скобки, то в издании скобки исчезли, да и весь текст отредактирован, появляются принципиальные знаки препинания, а строка «Не испугался, милый мой» становится «Не удивляйся, милый мой». Это уже доводка до «классики».
Вот так работают крохоборы, я бы сказал, политические крохоборы.
Валерий МИТРОХИН ЭТУ СТАЛЬ НАЗЫВАЮТ БУЛАТОМ
Как жизнь? Банальный вопрос. Кого всерьёз может интересовать сегодня жизнь другого человека? Поэтому на не обязывающий ни к чему интерес спросившего мы зачастую отделываемся дежурным ответом или банально отшучиваемся «Жизнь бьёт ключом… и всё по голове!»
В самом деле, каждый из нас находится «между молотом и наковальней», тяжесть которых прямо пропорциональна нашему положению в социуме. И часто по разным чувствительным местам нас эта жизнь бьёт чем-то более увесистым, нежели пресловутый гаечный ключ.
Не потому ли в родном нашем языке так много весьма выразительных идиом типа уже упомянутой «кузнечной» метафоры. Есть ещё и другие, например, «попасть в жернова». О таких «счастливчиках» с пониманием и сочувствием говорят, мол, ничего, «перемелется, мука будет!»
У автора книги «Свидетель жизни» есть два больших недостатка. Он добрый и справедливый. На это моё утверждение наверняка кто-то возразит: «Почему же тогда твой „добрый и справедливый“ Вячеслав Ложко лучшие свои годы мытарил в ГУЛАГе?»
Отвечаю, потому что есть у него ещё один недостаток. Он всегда из самых добрых побуждений воевал за эту самую справедливость.
Это и о Вячеславе Фёдоровиче сказал поэт Станислав Куняев:
Добро должно быть с кулаками
Добро суровым быть должно,
Чтобы летела шерсть клоками
Со всех, кто лезет на добро…
Что и делал в дни своей молодости славный коктебельский поэт. Боксер, музыкант, певец, красивый парень, он, не задумываясь, резал правду-матку направо и налево. Не щадил и местное начальство. А у них, руководителей курортных зон, всегда рыльце в пушку. Чтобы не путался под ногами молодцеватый забияка, они подсылали к нему провокаторов, чтобы те, вызывающим поведением в поле зрения нашего защитника добра и справедливости, получили от него тумаков. С синяками и шишками бежали они в травмпункт, снимали побои и подавали на хулигана в суд. Так номенклатура нижнего звена избавлялась на какое-то время от раздражителя и свидетеля своих проделок, отправив разнообразного в своих проявлениях молодого человека из курортной зоны в другую, где правил бал другой хозяин. Для свободолюбивого характера такое испытание было опасным ещё и тем, что за колючей проволокой легко было свихнуться и пасть так, (подобное случалось со многими!), что уже подняться не представлялось возможным. Чтобы спастись от открывавшихся подобных возможностей, Вячеслав Ложко, во-первых, сам выработал и успешно применял тактику отстранения. Что это за тактика такая? Научился определённым образом настраиваться. Говорил себе: всё, что с тобой случилось, случилось не с тобой. Парень в сапогах и ватнике некто другой, который нуждается в твоей поддержке. Потому, что роднее и дороже его у тебя если не на свете, то в этой зоне отчуждения больше никого нет.
Об этой особой части судьбы Вячеслава Фёдоровича весьма скупо, но весьма выразительно сказано в некоторых рассказах, вошедших в книгу «Свидетель жизни». Надо отдать должное автору, он не стыдится (того!) своего прошлого. Откровенно, без прикрас повествует о тяжком быте и мрачном досуге заключённых, отпетых преступников, людей, несмотря ни лишения, по-своему стремящихся всеми силами найти отдушину для рвущегося на волю человеческого "я".
Остаться человеком! Такую цель ставит себе Вячеслав в условиях, где далеко не каждому сильному характеру удавалось решить эту задачу. Несмотря на молодость, Ложко нашёл верный и, может быть, единственный способ сохранить душу и жизнь. Он загружал всего себя работой. Как спортсмен он организовывал спортивные секции, что позволяло активным зека участвовать в обще– и между– лагерных соревнованиях. В случае успеха эти люди получали от начальства некоторые льготы и поблажки, что в жизни за колючей проволокой было немалым благом. Проявившему себя умелым организатором Ложко доверяли ответственные производственные должности. Там он развил свои природные способности управлять людьми. Умение расставить работников соответственно наклонностям и способностям помогало поднять уровень производства. Что не могло не сыскать ему уважение среди заключённых и начальства. А ещё он много учился: читал, набирался интеллекта. Иной раз читаешь его эссе, статьи, очерки и поражаешься: когда успел, ведь лучшие-то годы… Именно там и так прошли его университеты. Именно оттуда, в конце концов, вышел это зрелый мастер слова, глубоко образованный писатель…
Жизнь удивительна уже тем, что неожиданна на каждом своём повороте. И ещё вера, вера в Бога, а точнее будет, именно эта искренняя вера помогла ему, в конце концов, освободиться раз и навсегда и стать тем самым Вячеславом Ложко – не только свидетелем жизни, но творцом её во всех проявлениях.
Хочется остановится на концептуальном срезе этого издания.
В нём Вячеслав Ложко предстаёт не просто как «свидетель жизни», но и реактивный участник многих её процессов. Прежде всего, покоряет философская глубина его прозы. Несмотря на то, что книга получилась весьма разножанровой (здесь и короткие повести, и рассказы «за жизнь», перемежающиеся лирико-философскими, а то и откровенно дидактическими, назидательными миниатюрами), читается она с большим интересом. И это происходит потому, что нет в этих вещах нарочитой крутизны современной, балансирующей на грани фола тематики, но есть искренность, есть идущее через самопознание познание мира.
Кроме того, читая эту книгу, постоянно видишь автора. Слышишь его голос, в тебе звучат его интонации. И ты видишь, как он сам выбирался из своей почвы, как формировалось это древо добра и зла, древо его жизни, от корней до самых верхних побегов широко разросшейся кроны.
Не раз мне приходилось получать от него статьи и очерки. И перед тем, как публиковать их, очень остро написанные, актуальные, злободневные, я с некоторой растерянностью думал, что же мне оставить из его обширной «многотитульной» подписи. Ложко не просто поэт, прозаик, журналист – он лауреат многих международных премий, член всяких и всяческих комитетов и президиумов, но самое главное – он создатель и бессменный вот уже много лет авторитетного Гумилевского фестиваля «Коктебельская весна». Это ему принадлежит идея поменять топонимику посёлка. Изменить плодово– ягодные названия улиц родного посёлка на имена Гумилёва, Цветаевой, Ахматовой и других просиявших над Коктебелем светочей великой и могучей литературы.
Книга открывается одноимённым рассказом. Кто же он таков «Свидетель жизни?» С этой добротной повести начиналось несколько лет назад моё знакомство с прозой Вячеслава Фёдоровича.
Перечитывая произведение сегодня, я ещё раз убедился в новаторских особенностях его.
Речь ведётся от имени старинной семейной реликвии – от имени большого, надежно скроенного и сбитого обеденного стола. Некогда за ним собиралась дружная семья: отец, мать, дети… Помнит он небогатые, но дружные застолья. На его филенке до сих пор темнеют чернильные пятна, оставленные детьми-школь– никами. Стол всех помнит, обо всех рассказывает, кого-то жалеет, кого-то упрекает и даже осуждает, но как родное существо, как хранитель семейного очага, любит всех и правых, и виноватых. Суду времени он предстаёт честным небезразличным свидетелем человеческих судеб, на которые распалась однажды судьба этой маленькой семьи.
Особенно тёплым, как-то по-коктебельски уютным предстает рассказ «Эллада» (я бы дал ему подзаголовок «записки лабуха»), в котором приоткрывается мало изученный литературой интимный мир ресторанных музыкантов – этих безукоризненных психологов, наблюдающих и влияющих на быт ресторана и даже на судьбы его посетителей сквозь звуки музыки.
Пронзительная повесть «Встреча» – о неприкаянности и одиночестве, часто сопутствующим молодости. Из того же ряда «Чей это ребёнок?» (образчик чисто ложковского воспитания!), «Сеня», «Карлуша» (оба рассказа о братьях наших меньших!), читать которые без волнения автор просто не позволяет. Они для меня – убедительное свидетельство, что такие вещи на одном мастерстве не напишешь. Тут нужно ещё что-то. Кое-кто называет это «что-то» вдохновением!
Поэту Вячеславу Ложко данное чувство знакомо не понаслышке. Вспомним его одно из сильнейших, на мой взгляд, стихотворений как высший пилотаж вдохновенного творчества «Я сегодня разбил окно».
Я сегодня разбил окно,
Вместе с рамой вылетел в небо.
Я об этом мечтал давно,
Как голодный о корке хлеба.
Пусть порезан и пусть разбит,
И душа моя кровоточит,
Но сейчас над землёй парит,
Сквозь горячие дни и ночи.
Снизу пламя людской войны.
Слышу стоны и крики убитых.
Реки крови повсюду видны,
И жилища пожарищем скрыты.
Что ж ты делаешь, человек?
Есть же Радость на этом свете.
Ты любовью согрей свой век –
Он любовью тебе ответит.
Истинный поэт Вячеслав Ложко насыщает свою прозу метафорами. Многое меня затронуло в ней. Все афоризмы, рассыпанные на страницах книг, и не перечислишь. Читайте, ищите и обрящете. Я же хочу остановиться на следующей сентенции.
Один из рассказов сборника заканчивается так: «Оттого, что железо куешь, – оно не становится мягче».
Не стал мягче и автор данной книги, несмотря на то, что не раз побывал между молотом и наковальней. В клещах и горниле бытия он обрел надёжную закалку. Кованая сталь имеет свое название. На Руси ее называют булатом.
