Текст книги "Газета День Литературы # 181 (2011 9)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Сумбурные самоедские мысли постепенно остужались магическим свойством рябящей воды – экое мутное зерцало, а хочется в него глянуть. Максимыч пристально всматривался в оловянный слиток водохранилища, зыбко оправленного глиняной насыпью. А ведь правду, пожалуй, говорил холстомер Моиссевич, что водохранилище может затопить хутор.
Максимыч сам давеча видел, что единокровные роднички просачиваются в нескольких местах у подножья дамбы. Они стекали безобидными прожилками на луговину и растворялись там.
Катерина, обескураженная и подавленная, долго гладила своего обиженного пацанчика и жалостливо думала о нём. Саднящая боль в теле не заглушала надрыва в душе. Горевалось и плакалось Катерине не о своей женской доле. Она лишь настойчивее хотела состариться. Может быть, впервые зашлось у неё до онемения сердце за сына. Сегодня вдруг обнажилась какая-то неестественная сиротливость Николашки – при обоих-то живых родителях, вроде бы и не самых пропащих.
Рос Николашка кроткий, тихого нрава, как постная, в тени придорожной лесополосы трава, впитывающая столбовую пыль большака. Но и трава сквозь мучнистую пыль и выхлопные газы растёт при дороге, а человечку, пусть и с затенённым сознанием, и подавно следует. Николашка, живший на безродной половине хутора, учился, естественно, в "Б" классе (для «баранов» по школьной классификации). Слабёхонько, с ежеклассной угрозой остаться на второй год, усваивал школьную программу. Учителя снисходительно ставили ему бледные «троечки» и дотянули-таки до девятого класса.
Свёз Николашка стыдобные документишки в райцентровское ПТУ. Плотником определили его там учиться – в той группе недобор. А куда же ещё такого? А Николашке всё равно, быстрей бы их этого колхозанского хутора. Даже если райцентровские пацаны будут поколачивать, чего боится мамка его, он к боли притерпелся.
Мать вот Николашку вдруг начала жалеть, а ему родительницу как бы и не жалко. То есть жалко, но Николашка стеснялся, что у него такая матушка, да и пахан тоже. Парнишка стыдился бедноты, несуразности. Да и зовут его как-то по пришибленному – Николашка. Колька бы лучше или Колян, как у всех нормальных.
Он напрягся и дёрнулся из-под жалостливой материнской ладони.
– Ты куда, Николаша? – встрепенулась мать. Сын невнятно огрызнулся, подавляя подкативший к горлу ком. Постыдные слёзы, однако, брызнули в сумрачный вечер.
– Ты чего, Николаша? – не унималась Катерина.
– Да в хату я, в хату… Телек смотреть, – и направился во времянку.
Катерина, ведомая невидимым поводырём, вышла со двора. Недоумённые, подслеповатые в вечерних сумерках окна их хатёнки проследили за нею до поворота на взгорок. Окрестности впитывали летние сумерки и, казалось, растворялись в темноте безвозвратно. Женщина поднялась на взгорок, к своей застройке. Под гору метнулись две тени, гулко бросив сырую доску, как оказалось, только что отодранную от опалубки. Колхозаны, шибкие хозяева, уже раскурочили опалубку с одной стороны. Катерина мало удивилась – воруют на хуторе все подряд. Фундамент был ещё слишком рыхлый, но не развалился, лишь углы, на сколько это было видно в сумерках, кое-где пообрушились.
Хуже было с саманом – глинобитными кирпичами, который нынче Катерина делала с бичами. Кто-то старательно прошёлся по крайнему ряду.
– Сволочи, растоптали, – почти без злобы произнесла Катерина в вибрирующие сумерки.
Она попыталась формировать руками свежераздавленные саманы, но отказалась от этой затеи. Слишком усердно чья-то вовсе не детская нога потоптала саманы. Завтра с утра надо будет взять станок, да переделать заново. Хотя бы дождя не было, – с тревогой посмотрела на безрадостно низкое небо женщина.
В это время Николашка вынырнул из помрачённого сада бабы Фроси. Ненасильственно влекомый тайным желанием увидеть волоокую смуглянку – дочь Ефрата, пошёл в сторону бывшего Лазаревского дома.
Сегодня днем, когда Ефрат привозил бичей на Максимовскую застройку делать саман и сердито давал тем какие-то распоряжения, за ним прибежала его дочка. Она что-то говорила желтоглазому на своём узорчато-мелодичном наречии, тот стоял с непроницаемым лицом. Николаша, месивший глину вместе с бичами, даже приостановился, исподволь разглядывая юную Шехерезаду. Так он сразу назвал её для себя. Волоокая красавица лишь повела в его сторону взглядом и потупила чёрные глаза.
– Э-э-э, парниша, – толкнул Николашку бледнолицый бич, – не напрягайся и глаза не ломай. Не приведи Аллах, если Ефрат что-то заподозрит, яйца вырвет и глаза выколупает, – тихо, но отчётливо сказал он подростку.
– А я ничего, – застуканный врасплох, начал оправдываться Николашка.
– Ну-ну… – туберкулёзно прохрипел бледнолицый и тяжело побрел по месиву.
У Николашки сегодня выдался трудный день. Губительно уставший после самана, он был ещё и поколочен отцом. За что?!. А потом ещё душу, невместимую во впалой груди, разбередила мать. И предупреждение бича о выколупанных глазах и оторванном мужском достоинстве тревожно угнездилось в сознании подростка. Но Николашка всё равно сейчас шёл к волоокой Шехерезаде, не зная, однако, как он её увидит. И увидит ли вообще.
Максимыч ту ночь провёл в затхлой бытовке на работе. Ворочавшийся сигаретный дым вместе с сивушным духом самопальной водки колыхал на окнах – вместо шторок – прогорклые газеты и прятал выступы разбойных мыслей Максимыча. Фальшивомонетный звон первых капель дождя прокатился по жестяной крыше бытовки и вырвал Максимыча из угарного сна. Щелястая дверь уже пропускала упругие струйки внутрь бытовки, замысловато растекавшиеся по полу. Враз потух дежурный фонарь за окном, и все погрузилось в хлюпкий мрак. Воистину: разверзлись хляби небесные.
В НОЧЬ случилось то, о чём говорил пророк и землемер Лазарь Моисеевич. Неуместимые в водохранилище воды переплеснулись через край дамбы и, выбрав в теле насыпи промоину, устремились грязным потоком на луговину, затем – в сады и огороды хуторян.
Хутор погружался в пучину. Вода в иных местах поднялась выше фундаментов домов, внутриутробно булькая, захлебнулись почти все подвалы.
Николашку ливень застиг в Ефратовском саду, на высокой груше. Бестолковый, он залез, на дерево, чтобы увидеть волоокую Шехерезаду, когда та, возможно, ночью выйдет по нужде. Но ливень выгнал всех обитателей Ефратовского двора на улицу. Безрассудно соскользнув с высоченной груши, не ощущая болючих ссадин и озноба во всём своем мальчишеском теле, Николашка пробрался через соседский заброшенный двор прямо к Ефратовскому забору. Он прильнул к щели: в чересполосице дождевых струй и мечущихся лучей фонарей, он всё-таки увидел волоокую, её изящный силуэтик. В застуженной и бесчувственной груди Николашки бешено заколотилось сердце.
– Эй, что стоишь, быстрее пошли, Муслим хорошо заплатит! – возле Николашки выросла детина с бесчеловечным носом. – Давай, давай, мужики, – это он подгонял уже человек пять-шесть колхозанов.
Николашка с хуторскими мужиками и Ефратовскими бичами стал грузить из амбара в машину по шаткому настилу зерно. Мешки были неподъёмными, и парнишка таскал их в крытый «Камаз» на пару с бледнолицым бичём. Бесчеловечный нос, подгоняя работяг, на ходу давал им по стакану самопальной водки без закуса.
– Эй, пацан, на, вмажь! – Бесчеловечный нос сунул ему стакан водяры. Николашка, ощутив себя равным среди взрослых мужиков, залпом выглушил гранёный стакан самопалки. Подавил позыв к рвоте и, гонимый ритмом работы и окриками Бесчеловечного носа, вновь схватился за свинцовый мешок. Бледнолицый бич, дожидавшийся своего напарника, дал ему горсть пшеницы:
– На, загрызи, а то свалишься под машину.
...По затопленной дороге в предрассветной зябкости сквозь исходящий дождь навстречу «Камазу» фыркал самосвал. Машины, продвигаясь почти на ощупь, цепляясь за твердь дороги, едва разъехались. Николашка, примостившийся на мешках у заднего борта, узнал проезжавший мимо самосвал с бетонно-растворного узла. С затуманенным сознанием, он даже порадовался, что вот таким образом уехал из хутора. Пусть теперь пахан поищет его, пусть подумает, что сын утонул. Пусть! А то, как колотить ни за что ни про что, так горазд. Про мать он, пьяненький, запамятовал. К утру колхозный гидротехник сообразил открыть все шлюзы на отводном канале. Вода хлынула на виноградники и перестала прибывать в хуторе.
Николашку искали недолго. Нелька-депутатша вызнала у мужиков, которые грузили ночь зерно у желтоглазого, что парнишка с бледнолицым бичём уехали за Невольку, в дальнее селение, где другой Ефратовский дом.
Катерина с Максимычем чуть поуспокоились. Но на всякий случай участковому, чуть ли не впервые за последнее время появившемуся в хуторе, сообщили. Тот обещал принять меры.
К вечеру в хутор приехал один большой и гневливый начальник в сопровождении костюмированной челяди. Он костерил, употребляя народные выражения, бездарных гидростроителей и былую власть. Обещал прислать бульдозер, чтобы снова нагорнуть дамбу. Но для её укрепления железобетона нет, предупредил он. И вообще, не надо быть иждивенцами, а выходить из положения самим.
Хутор некоторое время смахивал на мокрую курицу, околевшие тушки коих валялись по кюветам и в ложбинках. Однако ж подсохнув на солнышке, «пернатый», встрепенулся и стал многоголосо завидовать Максимычу: недосягаемой для воды осталась лишь его застройка.
Приехал желтоглазый из-за Невольки – и прямо на застройку к Максимычу. Разговор Максимыча с желтоглазым был гнетуще содержательным. За работу Ефратовских бичей, заливавших фундамент и делавших саман, следовало расплачиваться. Ефрат уже и полушутя не называл мастера Максудычем, а официально: Максим Кузьмич. Но от этого было не легче. Бетонно-растворный узел остановился на неопределённо долгое время. Цементный склад был подтоплен, вода размыла даже часть заготовленной песчано-гравийной смеси.
Расплачиваться бетоном и цементом Максимыч таким образом не мог. Трудовых и нетрудовых сбережений у него не было. Коровёнку малоудойную отдать – недостаточно этому желтоглазому. Он, лукавец, приехал к Максимычу с калькулятором – подсчитал человеко-дни, даже затраты на снедь для бичей и транспортные расходы. Рыночные отношения, однако…
– Думай, Максим Кузьмич, – лукаво блистал глазками Ефрат. – Думай, а пока твой Николашка будет у меня работать.
– Слушай, Ефрат, что тебе с пацана? Да и в училище ему скоро…
– Не скажи, сын у тебя хваткий до работы. Только дохловатый, но за половину бича сойдёт. Не шибко, видать, отец кормил его. Но и у меня, не обессудь, тоже нечем особо баловать этих бичей. Знаешь, насколько я пролетел с пшеницей?! Вах-вах… Вся сгнила, вся…
– Так он что, с бичами? – Максимыч ощущал, как его начинало колотить.
– Ну, сам посуди, с кем же ему быть. Боюсь только, чтоб он туберкулёз у них не подхватил, – лицемерно опечалился Ефрат.
– Ты понимаешь, что ты пацана взял в заложники? Ты понимаешь?..
– О чём ты говоришь, Максим Кузьмич! – механически смеялся желтоглазый. – Ты вот даже участковому что-то наплёл. Ну, даёшь. Николашка твой сам ко мне приехал, сам. Это любой колхозан подтвердит любому суду, любой милиции. Слушай, Максим Кузьмич, деловое предложение. Отдал бы ты мне свой участок с фундаментом, тогда квиты мы с тобой. И пацана забрал бы. А то он ещё вздумал на мою дочь глаз положить… – это искренне рассмешило желтоглазого.
– Я его сам заберу, – чуть осипшим от волнения, но решительным голосом произнес Максимыч, безотносительно сравнивая желтизну Ефратовскую глаз и желтизну отполированной ручки топора. Топор картинно, одним носиком торчал в колышке опалубки.
– Нет, на мою дочку засматривается, ха-ха-ха, – не унимался Ефрат, вроде бы не обращая внимания на сказанное Максимычем. – Вот зятёк отыскался. Но ему сначала нужно кое-что обрезать. По самые помидоры…
Проникновенное лезвие топора ослепительно сияло на солнце. И обух тоже был вполне боевым железом. Максимыч потянулся к топору, топорище удобно легло в широкую его ладонь.
– Эх-х-х!… Будет тебе, твою шакалью мать, и мой сын, и участок с фундаментом, и – по самые помидоры!..
Ефрат, по-звериному учуяв неладное, метнулся в сторону. Топор с угрожающим фырчаньем пролетел мимо, звонко ударился о фундамент, высекая из ещё сырого бетона сноп искр.
– Ах ты, шакал! – Максимыч начал месить желтоглазого ногами. Бил он Ефрата до изнеможения, тот пытался, было, подняться, кричал: «Лежачего не бьют». Но Максимычу было не до джентльменских правил. Ефрат затих.
Кроме нечеловеческой усталости Максимыч, казалось, ничего не чувствовал и не соображал. Автоматически он вскочил в самосвал, неуклюжая машина с грохотом рванула с места. Куда? За Невольку! Нужно срочно вырвать оттуда Николашку, а не то пацану конец. Максимыч был уверен, что желтоглазого он убил.
Теперь только бы хватило бензина, только бы хватило! По размытой дамбе теперь не проехать. Максимыч, срезая крюк, понесся прямо по пшеничному полю. Перезревшая пшеница шрапнелью разлеталась, рассекаемая новоявленным «степным кораблем». Максимычу прямо за лобовым стеклом грезились бурты преющей на колхозном току пшеницы. Наконец самосвал выскочил на укатанную просёлочную дорогу. Теперь – вверх по Невольке до первого моста. Мост оказался малонадежным. Сухорукие перила безвольно зависли над водой.
– Господи, пронеси! Господи, пронеси… – неумело молился задубелый атеист Максимыч.
…Ефрата долго и дорого выхаживали в областной больнице: собирали косточки, вправляли сотрясённые мозги, шаманили над отбитыми потрохами.
Максимыча судили по новоявленной моде – судом присяжных заседателей. Присудили меньше меньшего.
К возвращению Максимыча, закалённого колючей проволокой зоны, на застройке появились пирамидки свежесделанного самана и стопки оранжево обожжённого кирпича. Фундамент расчистили от жирного фиолетового бурьяна и начали строить дом.
(газетный вариант)
ВАН ЛИЕ «НЕЗНАКОМКА»
Стоит произнести имя Блока – и тотчас же возникают в сознании его строки:
И каждый вечер в час назначенный...
И это не случайно. «Незнакомка» не только одно из лучших стихотворений поэта, но и одно из совершеннейших созданий всей русской лирики. Во втором томе «трилогии» – томе «антитезы», где лирический герой погружается в хаотический мир повседневности, стихотворение это не одиноко.
Сам поэт среди произведений, близких «Незнакомке», называл: «Там, в ночной завывающей стуже...», «Твоё лицо бледней, чем было...», «Шлейф, забрызганный звёздами...», «Там дамы щеголяют модами...» и лирическую драму «Незнакомка».
В первых шести строфах «Незнакомки» перед читателем возникает картина обывательских буден, разгулявшейся пошлости, написанная поэтом с нескрываемым отвращением: «пыль переулочная», «испытанные остряки», гуляющие с дамами не где-нибудь, а «среди канав», «пьяницы с глазами кроликов».
На улицах – «окрики пьяные», над озером – «женский визг». Здесь и природа предстаёт в неприглядном виде. Даже луна лишена привычного романтического ореола и «бессмысленно кривится», а весенний воздух «тлетворен», «дик и глух».
Именно бытовая достоверность рисунка даёт повод некоторым литературоведам говорить о «Незнакомке» как о некой вехе на пути поэта к реализму. Однако следующие шесть строф по содержанию и поэтике составляют столь очевидный контраст первой части, что подобные утверждения теряют смысл.
Здесь всё возвышенно и прекрасно, таинственно и очень условно.
Даже немногие как будто бы реальные приметы Незнакомки («девичий стан, шелками схваченный», «в кольцах узкая рука» и др.) лишь намечают некий силуэт, но не вступают в противоречие с другими, более отвлечёнными характеристиками («дыша духами и туманами», «и веют древними поверьями её упругие шелка» и др.).
Под траурными перьями шляпы, за тёмной вуалью не видно лица.
Здесь нет разгадки – лишь намёки, представленные в системе символов, едва приоткрывающих замысел поэта («и вижу берег очарованный и очарованную даль», «очи синие, бездонные цветут на дальнем берегу»).
Они не поддаются однозначному толкованию и могут быть осмыслены лишь в контексте всей поэзии А.Блока.
Из всего сказанного очевидно, что главным принципом, определяющим композицию произведения, является контраст.
Именно в контрастных сопоставлениях реализуется тот конфликт между желаемым и данным, идеалом и действительностью, который составляет основу романтического искусства и широко используется Блоком-символистом на всём протяжении его творчества.
В «Незнакомке» резкое противопоставление двух частей находит выражение на нескольких уровнях: образной системы; лексики, звуковой организации стиха и т.д.
Только ритмический рисунок (четырёхстопный ямб с редким для этого размера чередованием дактилической и мужской рифм) остаётся неизменным.
Звуковое же оформление каждой части подчёркивает их контрастность и несомненно связано с содержанием.
Сравним начала первой и второй частей.
По вечерам над ресторанами
Горячий воздух дик и глух...
Здесь перед нами сознательное нагромождение трудно произносимых согласных и «нерегламентированное» использование ударных гласных.
Нарочито нестройному звучанию первой части противостоит гармония второй:
И каждый вечер в час назначенный
(Иль это только снится мне?)
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
Поэт сводит к минимуму неудобопроизносимые согласные, обращаясь к звучным сонорным (л, м, н, р), оттеняя их шипящими и свистящими (ч, ш, с), напоминающими о шуршании шёлка.
Одновременно он обращается к повторам гласных, добиваясь напевного звучания стиха.
Впрочем, чтобы услышать и прочувствовать всё это, надо прочитать стихотворение вслух.
Нам осталось сказать только о последней, 13-й строфе: здесь завершается тема лирического героя, тема «поэт в страшном мире».
Она введена, как и две другие («страшного мира» и «Незнакомки»), повтором «И каждый вечер...», который, выполняя существенную композиционную роль, несёт и большую смысловую, философскую нагрузку.
Духовность и бездуховность, пошлость и человечность, прекрасное и безобразное, добро и зло противостоят друг другу, отрицают друг друга не только каждодневно («каждый вечер»), но и всегда, из века в век.
Внешне, может быть, неотличимый от окружающих герой на самом деле отчуждён и одинок («И каждый вечер друг единственный В моём стакане отражён...»).
Его упования, его представления об истинном и прекрасном несовместимы с действительностью. Мир, рождаемый его фантазией (в ресторанном ли мареве, во сне ли), лишён конкретных очертаний, хрупок и зыбок.
Но это – его «сокровище» – единственное спасение от мертвечины окружающего, возможность остаться самим собой, остаться живым.
И этот мир, одухотворённый образом Незнакомки, поэт дарит читателям.
Пекин
Георгий АБСАВА ПУТЕШЕСТВИЕ В РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ
Владимир Бондаренко. Русская литература ХХ века (100 лучших прозаиков, поэтов, критиков). М., «Росский писатель», 2011.
Вот уже второе десятилетие мы живём в новом ХХI веке; позади остался век ХХ – век страшных потрясений, войн, революций, природных катаклизмов, век разрушения Великой Красной Империи – Советского Союза. Но чем дальше мы уходим от ХХ столетия, тем больше понимаем: мы – его дети. Его величие – это и наше величие, его драмы и трагедии тоже принадлежат нашей памяти. Позади остались великие достижения культуры ХХ века, немногих из деятелей которой Его Величество Время наградило титулом «великий»; кто-то, напротив, вообще лишился его, кто-то остался полузабытым. ХХ век – время разбрасывать камни, ХХI – время собирать их, подводить итоги.
Книга Владимира Бондаренко «Русская литература ХХ века» – это и есть, по сути, попытка осмыслить роль литературы в истории нашей страны, подведение литературных итогов прошлого великого столетия. Автор считает ХХ век своим и, может быть, поэтому значительная часть его творческого багажа посвящена этому периоду. Изданный ранее его трёхтомник «Серебряный век простонародья» – о фронтовой и деревенской прозе, «Дети 1937 года» – о славном поколении, родившемся накануне войны, а «Поколение одиночек» – это уже о ровесниках автора, поколении детей Победы, последнем советском зрелом поколении, по которому пришёлся основной удар «перестройки». И вот теперь вызвавшие много откликов газетные публикации «Русская литература ХХ века» вышли отдельным изданием.
Для построения своей книги писатель применил технологии современной рейтинговой системы. Умело пользуясь методом когортного анализа, но руководствуясь при этом собственными критериями художественного вкуса (пусть субъективными), он конструирует массивные блоки из 50 лучших – литературных произведений, а также их создателей, прозаиков и поэтов. Однако книга В.Бондаренко – отнюдь не научная монография и тем более не подробный справочник о достижениях русской литературы и о русских литераторах. Это, скорее, краткий путеводитель по сложным, запутанным, порою трагическим лабиринтам нашей художественной словесности прошедшего столетия. Публикуемые списки не определяют в полном смысле этого слова рейтинги в градированной системе баллов; это, повторяем, не более, чем субъективная оценка, сделанная талантливым писателем и критиком. Поэтому книга В.Бондаренко привлечёт внимание не только школьников, студентов и преподавателей, но даже литераторов, да и вообще всех, кому дорого русское художественное слово. Безусловно, каждый читатель найдёт в ней прорехи, не обнаружит кого-то из своих любимцев, или, напротив, удивится (и возможно, оскорбится), увидев в списках чьё-то имя. Не исключено, что кто-нибудь отмахнётся от такого «математизированного» подхода к литературе, но не в спорах ли рождается истина? Автор выполнил огромную работу, если сможете – сделайте лучше него.
С первых же страниц книги наталкиваешься на неожиданность: список золотого фонда русской литературы открывают «Хаджи Мурат» Л.Н. Толстого, «Вишнёвый сад» А.П. Чехова, «Поединок» А.И. Куприна, «Жизнь Клима Самгина» М.Горького. Мы совсем забыли, что они тоже наши современники, они принадлежат не только ХIХ, но и ХХ веку, и их шедевры не утратили своей актуальности до нынешних времён. А далее... Романы «Как закалялась сталь» Н.Островского, который ещё будет воспламенять сердца юных романтиков, и «Тихий Дон» М.Шолохова – великая эпоха, великий роман, великие герои и – великие споры. В одном ряду стоят «Пётр I» А.Н. Толстого и «Чевенгур» А.Платонова, «Мастер и Маргарита» М.Булгакова и «Доктор Живаго» Б.Пастернака, «В окопах Сталинграда» В.Некрасова и "Колымские рассказы В.Шаламова. Лукавый В.Бондаренко как бы нарочно сводит противоположные литературные форматы и антагонистические политические взгдяды: «Прокляты и убиты» В.Астафьева и «Горячий снег» Ю.Бондарева, «Василий Тёркин» А.Твардовского и ильфо-петровские «Двенадцать стульев». Однако на этом эпатаж не заканчивается – в одном списке сведены В.Личутин («Раскол»), Э.Лимонов («У нас была великая эпоха»), В.Ерофеев («Москва-Петушки»), А.Вампилов («Утиная охота»), А.Проханов («Надпись», «Чеченский блюз»), Ю.Поляков («Козлёнок в молоке»), и т. п. Что это – ёрничанье, насмешка над читателем? Нет. Просто автор в доступной форме изображает всю многогранность русской литературы, её извилистые, трудные и не всегда понятные пути, её горькую жизненную правду.
Не менее парадоксален и полон неожиданных поворотов список 50 выдающихся прозаиков ХХ века. Видимо, поэтому в предисловии к этой главе В.Бондаренко рассказывает о трудной задаче критика в поиске лучших книг и писателей, честно сознаётся в неизбежности влияния личных симпатий и в то же время ошибок при столь выраженной творческой тесноте: велика русская литература и несть в ней числа талантам.
В.Бондаренко раскрывает нам многоцветную палитру русских и советских писателей, трудившихся на этой ниве: В.Короленко, Л.Андреев, И.Шмелёв, И.Бунин, М.Зощенко, Б.Пильняк... К сожалению, в краткой газетной статье невозможно перечислить всех – от К.Паустовского, В.Каверина. В.Вишневского, ярких романтиков советского периода, до фантастов-провидцев И.Ефремова, А.Беляева, братьев Стругацких (хотя, по моему мнению, лучшим у последних является всё же не «Улитка на склоне», а «Понедельник начинается в субботу», гимн труду чародеев-учёных), от философов Д.Андреева и В.Розанова – до юношески задорных сказочников А.Гайдара и Н.Носова, от блестящих плодовитых историков С.Сергеева-Ценского и В.Пикуля – до автора одного романа (но какого!) В.Некрасова, от глубокого Д.Балашова – до скандального В.Пелевина, от либерального И.Эренбурга – до патриота и почвенника С.Куняева.
Некоторые имена В.Бондаренко вынужден отставить в сторону из-за жёсткой конкуренции: В.Набоков или А.Ремизов? Ф.Абрамов или В.Белов? Другие, как он считает, «не дотягивают» до установленной им планки золотого фонда – либералы Гроссман с Рыбаковым, и государственники Кочетов с Шевцовым. По этой же причине не были «сопричислены лику» Гранин и Ажаев, Нагибин и Фурманов. Зато в список попал Бабель, незаслуженно забытый по причине выраженной краснознамённости и большевистской романтики «Конармии».
Феминистки будут, несомненно, шокированы отсутствием в списке женских имён; дискриминация по половому признаку? – «Нет, – отвечает В.Бондаренко – я бы и рад добавить, но не В.Кетлинскую же с О.Форш и М.Шагинян. Кроме одарённой, но для меня чужой Л.Петрушевской, никто в голову не пришёл» (зато какие имена представительниц прекрасного пола сверкают в следующем, поэтическом, списке!). Не будем спорить с дамами, однако позвольте, Владимир Григорьевич, вопрос с задней парты – а почему по указанному адресу (т.е., в голову) не пришёл А.Аверченко, блестящий сатирик, «король смеха», над рассказами которого хохотала вся тогдашняя Россия, и даже сам Николай II? Как известно, сборник рассказов Аверченко был обнаружен после убийства императора в его библиотечке в екатеринбургском Ипатьевском доме. Но не будем увеличивать энтропию Вселенной, оставим этот спорный вопрос (как и многие другие) «на потом»; нельзя объять необъятное, сказал один классик – кажется, К.Прутков.
Начиная следующий раздел поэтов ХХ века, В.Бондаренко откровенно признаётся – ярких талантов в поэзии века минувшего наберётся, пожалуй, под две сотни; как выбрать из них 50 лучших? Исходя из своих патриотических убеждений, автор мог бы привести свой список от А.Блока и Н.Клюева до Н.Рубцова и Ю.Кузнецова. Но надо ли обеднять нашу поэзию, – задаёт он себе вопрос. И отвечает – нет, это же всё наше русское достояние, это лики русской культуры во всём её многообразии. При выполнении поставленной себе задачи писателю удалось избежать неуместного в данном случае механистического подхода, сваливая «до кучи» поэтов разных направлений и разных политических взглядов. Тонкое верхнее чутьё критика подсказало ему «заговор элитарной интеллигенции», навязавшей миру знаменитые «четвёрки» – Б.Пастернак, М.Цветаева, А.Ахматова, О.Мандельштам – или А.Вознесенский, Б.Окуджава, Е.Евтушенко, Б.Ахмадулина. Конечно же, эти замечательные поэты присутствуют в «списке 50-ти». Однако для В.Бондаренко не подлежат сомнению величие и масштабность таланта других «четвёрок» – А.Блок, В.Маяковский, В.Хлебников, Н.Заболоцкий – Н.Клюев, С.Есенин, Л.Мартынов, П.Васильев. Можно составить не менее двух «десяток» подобных созвездий, но 50 поэтов нельзя разделить на 4 без остатка.
А потому в золотом фонде русской поэзии ХХ века без соблюдения алфавитного порядка и иерархического ранжирования уживаются и Великий князь Константин Константинович (К.Р.), и аристократ камергер К.Случевский, иудеи Э.Багрицкий, И.Сельвинский, выходцы из крестьян А.Твардовский, В.Фёдоров, царскосельские поэты И.Анненский и Д.Кленовский. Над ними, как над высокой горной грядой, возвышаются такие уходящие в небеса вершины, как А.Блок (по мнению автора, самый великий русский поэт ХХ столетия, как А.Пушкин – века ХIХ), изысканно-напевный К.Бальмонт, полный небывалых озарений В.Брюсов, героически-романтичный Н.Гумилёв, певец «нерукотворной» России Н.Клюев (олонецкий земляк автора), пронзительно-одинокий в своей тоске С.Есенин, неповторимый И.Северянин, и, наконец, «глыбище русской поэзии» прошлого века В.Маяковский, пафосно мощный – и изумительно лиричный одновременно.
Далеко вдаль уходит горная гряда с пиками Я.Смелякова, Ар.Тарковского, В.Высоцкого, И.Бродского и др. Но уж простите за «придирастию», почтенный Владимир Григрьевич, уж коль скоро упомянуты «песенники» М.Исаковский и в какой-то мере Смеляков, то куда пропал у вас А.Фатьянов, почему читатели из глобальной сети должны напоминать вам, что его песни – это самая высшая поэзия? Возможно, это несовпадение вкусов («вкусовщина», по выражению В.Б.)?
Однако факт введения в золотой фонд Т.Глушковой, талантливейшей поэтессы и страстной патриотки, оставшейся верной СССР и не пожелавшей жизни на «лоскуте державы», не оставляет никаких сомнений в его адекватности. Но отчего В.Бондаренко полагает, что многих удивит его выбор Т.Зульфикарова? Правота искушённого литературного критика видна невооружённым глазом: Зульфикаров – тончайший эстет и в то же время былинный певец; в его творческом спектре сплетаются Восток и Запад, православие и ислам, он ультрасовременен и в то же время самый древний архаист дописьменной эпохи. И конечно – Л.Губанов, в вольности обращения со словом и ритмом остававшийся один на один с миром первичности слова и человека, и – навсегда оставшийся внутри России.
Завершает книгу список из 50-ти ведущих литературных критиков прошлого столетия, на что до В.Бондаренко не отважился ещё ни один из работников литературного цеха. Открывают список блистательные имена В.Стасова, В.Кожинова, М.Лобанова; перечислены также и другие имена, многие из которых принадлежат поныне живущим и творящим людям, профессия которых – анализировать творчество коллег. Но я ещё не враг самому себе, чтобы обсуждать их – читайте сами!
Особо следовало бы отметить интересный приём, использованный автором для конструирования фабулы своей книги – популярный в наше время интерактивный формат. Критика не страшит перспектива остаться наедине уже со своими собственными критиками из интернета. Он умеет выслушивать мнение оппонентов (способность, которая сейчас, кажется, полностью нами утрачена; это особенно заметно в политических сварах и драках на ТВ, которые там называются политическими дебатами; да и в быту тоже... того-с), он не боится признавать свои огрехи и даже (не без юмора) цитирует довольно-таки нелицеприятные высказывания в собственный адрес, например: «Какой несерьёзный подход автора к составлению списка!», «Вы мелюзгу поэтическую пристегнули в список», «А вот Бродский – это мертвечина», «Г-н Бондаренко! Вы меня просто разочаровали, я всё-таки думал, что Вы серьёзный человек» и т.п. Читателю было бы небезынтересно услышать «глас народа», познакомиться с неожиданными поворотами, например, к бардам и рокерам (А.Башлачёв, И.Кормильцев, Я.Дягилева), сравнить предлагаемые интернетчиками собственные списки с перечнем автора: ведь его книга рассчитана не только на высоколобых интеллектуалов, но и на массового, «среднего» (ох, как мне эти слова не нравятся, но других, к сожалению, не нашёл) читателя, ещё не утратившего вкуса к русскому художественному слову.
