Текст книги "Газета День Литературы # 136 (2007 12)"
Автор книги: Газета День Литературы
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Роман Сенчин БЕДНЫЕ МАЛЬЧИКИ
Рассказ
Накануне отправки решили попрощаться с Олькой и Наташкой. Это нужно было обязательно сделать – за три с половиной месяца жизни здесь они стали настоящими их подругами. Единственными. Именно подругами – в смысле дружбы... Девчонки жили на улице Солдата Корзухина, добраться до них было целой историей. На метро до станции «Проспект Ветеранов», а потом с полчаса ходьбы дворами, меж садовых участков, через продуваемые ледяным ветром пустыри. Затем нужно было преодолеть вахту...
Девчонки работали на прядильной фабрике – прядилке, – а в выходные подрабатывали на хладокомбинате. Димка с Денисом там с ними и познакомились – стояли рядом, час за часом снимая с ленты конвейера стаканчики с пломбиром, складывали рядами в коробки. С первой получки вместе зашли в чебуречную и наелись пузатых чебуреков с острым соусом, выпили «Жигулевского».
Второй зарплаты у парней не было – торчать на конвейере в субботу и воскресенье за сорок восемь рублей в месяц быстро надоело. Уволились. Но время от времени встречались с девчонками – как только появлялись деньги, ехали к ним в общагу на Корзухина, везли вино или билеты на концерт «Миража», Дитера Болена, однажды раздобыли даже на любимое Олькой «Кино» в спорткомплекс «Юбилейный». Но и когда в кармане не было ни копья, и надеяться, кроме трехразового скудноватого училищного питания (а есть хотелось постоянно), было не на что, они тоже отправлялись к девчонкам, и те давали взаймы, подкармливали.
Ничего такого между ними не было – парням мешала неопытность в этих делах, да и были девушки старше почти на десять лет. Они жалели Димку и Дениса, называли бедными мальчиками, заботились, даже шапки в холода надевать заставляли, – наверное, чувствовали, что свои дети у них вряд ли появятся...
Сегодня Димка с Денисом шли особенно торопливо – хотелось побыть у девушек подольше, ведь это, скорей всего, в последний раз. Всё утро они искали выпивку, и наконец получилось – в вино-водочном на Садовой купили две бутылки агдама и литруху – «сабонис», как её называли – «Пшеничной»... Возле дверей общаги засунули бутылки в штаны под ремень. Вошли.
В фанерной будке непременная, будто никогда никуда не отлучалась, – сонная, но и бдительная вахтёрша:
– К-куда?
– В четыреста двадцать третью, – приветливо ответил Димка, незаметно поправляя сползающую в штанину «Пшеничную».
– В четыреста... – Вахтёрша стала листать истрёпанный журнал. – В четыреста какую?
– Двадцать третью.
– И к кому это?
– К Ольке... Ольге Ефремовой.
Вахтёрша поводила по странице ногтем, пощурилась.
– У, е-есть. И чего? – подняла на парней колючие глаза.
Это было обычным её развлечением – перед тем как пустить внутрь женского рабочего общежития, она устраивала подробный и изматывающий допрос: «И чего?», «Родственники?», «А вас ждут?», «Как её соседку звать?»... Но вот – долгожданное:
– Документы давайте.
Димка с Денисом отдали ученические билеты. Вахтёрша прочитала, что там написано, сличила фотографии с переминающимися перед ней оригиналами. Разрешила:
– Проходите. До двадцати трёх! – И в спину уже послала бормоток: – Кобельё ненасытное.
По тёмной узкой лестнице поднялись на четвёртый этаж. Прошли по коридору мимо кухни, где что-то булькало, перекипало в кастрюле, мимо туалета с распахнутой настежь дверью. Постучали в знакомую дверь.
– Да-а, – лениво с той стороны.
Крошечная прихожая, отделённая от комнаты занавесками.
– Привет, русалки! – заглянул Димка за занавески; Денис вытаскивал из-за пояса агдам.
– Хо, – голос Ольки, – мальчики заявились! – Скрип кровати. – Вспомнили о нас. Спаси-ибочки...
– Вспомнили, значит опять что-то стряслось, – отозвалась как всегда показно недовольно Наташка. – Ну, заходите уж.
Парни, мешая друг другу, сняли ботинки, куртки.
– Вот, девчата, – Димка выставил на стол бутылки, – пришли отвальную справить. Завтра Дэнчику в армаду, послезавтра – мне.
Олька испугалась: «Да?!», а Наташка отмахнулась:
– Хорош гнать. Какая армия...
– Такая, советская. Родину защищать будем, отдадим последний долг.
– Нет, вы серьёзно? – Наташка недоверчиво посмотрела на одного, на другого.
– Ну да. Повестки показать?
Олька прикрыла ладонью рот, засуетилась, куда-то убежала. Наташка поднялась с кровати, оправила халат, закурила.
– Да вы садитесь, – сказала серьёзно, с сочувствием. – Ну и новость...
Комната была маленькая, узкая, с трудом умещались в ней две панцирные кровати, два стула, квадратный кухонный столик, две тумбочки. На стенах, в целлофановых пакетах, висела одежда... Эта комната считалась люксовой – таких было всего две на этаже, остальные шестиместные.
Олька приехала в Питер после восьмого класса из Тулы, закончила путягу при прядильной фабрике и десять лет уже на ней работала; в отличие от Наташки, она иногда на выходные сматывалась домой. А Наташка, хоть и была из Лодейного Поля – на электричках часа три, – но туда не ездила. Говорила: «Нечего там ловить».
Наташка высокая, сухая, с короткими тёмными волосами, лицо строгое, напряжённое. Когда-то наверняка была симпатичной, но общажная житуха, отупляющая работа измотали, изуродовали, озлобили её. Невозможно было дать ей двадцать восемь – выглядела лет на сорок. Но если вдруг начинала веселиться, улыбалась, мгновенно молодела; правда, это очень редко случалось... Олька была года на два моложе, ещё сохраняла в себе свежесть, женскую уютность. Она и радовалась вовсю, и так же бурно огорчалась. Наводила в комнате порядок, всячески старалась придать ей домашний вид, даже фиалки на подокон– нике держала, раз в три дня варила супчик, «чтоб желудок не портился»...
– И куда вас? – спросила Наташка.
– Дэна в погранцы куда-то в Карелию, а меня в мотострелки...
– Да-а. Бедненькие. – Сняла с гвоздя юбку, кофточку. – Отвернитесь, надо одеться празднично. То есть...
– Торжественно, – подсказал Денис.
Они уставились в стену. Над Олькиной кроватью висела фотография Виктора Цоя. Ещё не того звездного героя, каким он стал после альбома «Группа крови», а раннего, мало кому известного. Длинные волосы, нижняя челюсть ещё не так сильно выпячена вперед, на шее бусы, глаза подкрашены. Этакая восточная девушка. В нижнем левом углу фото виднелся гриф гитары, колки... Год, наверное, восемьдесят третий – восемьдесят четвертый. Димка с Денисом тогда учились в шестом классе, а девчонки, наверно, уже бегали на концерты в рок-клуб...
Олька вернулась с каким-то свёртком в одной руке и магнитофоном в другой.
– Пельменей Алка отвалила! – объявила довольно. – «Колпинских»!
Димка натужно заулыбался:
– О, вот и закуска. Ну что, садимся?
– Садимся! – возмутилась Олька. – Пельмени ещё отварить надо, и вообще стол накрыть. Сейчас Нелька картошки принесёт... Банку надо открыть с огурцами.
И началась подготовка. Тарелки, вилки, разноразмерные рюмки, ломтики засохшего сыра...
Парни сидели как именинники на стульях во главе стола. Олька, Наташка и маленькая, с печальными глазами и красными, истёртыми пряжей руками, Нелька – на кровати.
– Ну что же сказать, – подняла рюмку с агдамом Наташка, – удачно вам отслужить. И ждём в отпуск. Не забывайте.
– Никогда, – сказал Димка.
Чокнулись, выпили. Заели пельменями.
– Слава богу! – звонким от слёз голосом воскликнула Олька. – Слава богу, что Афган этот кончился. У нас ведь столько парней в цинке привозили. И про всех: погиб в результате несчастного случая...
– Теперь вместо Афгана хватает, – перебила Наташка. – Карабахи, Фергана.
Димка наполнил рюмки:
– Ладно, девчата... В общем, спасибо вам... Оль, врубай музон.
– А что?
– Пока что-нибудь легкое. Давай «Мираж». У нас с Дэнчиком много хорошего под него было... Помните концерт?
Наташка улыбнулась:
– Спасибо, что сводили. Мы-то сами уже давно никуда не вылазим. Работа, сон... Хотя, скажу вам, Овсиенко это фигня. Вот когда Гулькина с Разиной пели! Восемьдесят седьмой год.
Восемьдесят седьмой... Денис впервые услышал «Мираж» во время поездки в Шушенское. Ехали всем классом смотреть село-заповедник, где отбывал ссылку Ленин. Ехали долго – от их городка до Шушенского было почти триста километров – и всё это время, несколько часов, в «Икарусе» звучали красивые песни с необычными тогда, слишком смелыми для эстрадного ансамбля словами:
Я не шучу, я уже не шучу,
Я буду делать то, что хочу.
В сеть обещаний меня не поймать,
Я не желаю верить и ждать!
И взбудораженный ими, Денис не удержался, обнял танцующую в проходе автобуса одноклассницу, Марину Лазунину, посадил себе на колени. Марина обняла его за шею...
– Огурчики, огурчики берите, – заботилась Олька. – У нас в Туле огурцы лучше всех солят!
– Эх, – вздыхал Димыч, – как мы там без водки, без пива? Без огурцов солёных...
– Без музыки, – добавил Денис.
– Уж музыка будет, – усмехнулась Наташка и напела баском: – У солдата выходной, пуговицы – в р-ряд!..
– Не надо, Нат! Не надо. Ещё наслушаемся... Давайте танцевать. А? Девчонки, пожалуйста!
Потушили верхний свет, включили ночник на тумбочке. Димка пригласил Наташку, Денис, конечно, Ольку. Затоптались, обнявшись, на свободных пятачках. То ли Гулькина, то ли Разина, а может, Татьяна Овсиенко нежно пела под аккомпанемент синтезатора и живой гитары:
Я больше не прошу,
И мне не надо много,
Не надо ярких звёзд с небес,
Не надо слёз... Не надо, не лги...
Денис прижался к мягкой, тёплой Ольке, сцепил руки на её пояснице, изо всех сил борясь с желанием подвинуть их чуть ниже, вдыхал вкусный, какой-то хлебный запах её волос и не верил, что завтра в это время он будет другим – будет заключённым. И куда-то под конвоем его повезут, где-то чем-то срежут его волосы, во что-то оденут, будут чем-то кормить, чего-то от него требовать, приказывать. И так два года. Два года... Два года назад он был глупым подростком, впервые потрогавшим девушку, сегодня он в первый раз так, прижавшись, с девушкой танцует. А через два года... Что с ним будет через два года? Каким он будет?.. Нет, не может быть, чтобы завтра неизвестно за что он получил два года заключения. Страшно было об этом думать, представлять завтрашний день – последние сборы вещичек, военкомат, комната номер двадцать четыре, в которую ему велено явиться... Нельзя думать, а то сделает страшное... Один парень из общаги, получив повестку, лег в туалете на пол, положил ногу на бортик унитаза, а его друган прыгнул на коленку с подоконника...
После танцев пили как-то торопливо, одну за другой. Девушки перешли на водку, а парни чередовали водку с агдамом. Короткая стрелка на будильнике подползала к одиннадцати... Денис переборщил, и с удивлением и тревогой – напивался еще нечасто – наблюдал за своим опьянением. Мотал головой, глубоко дышал, но отрезветь не получалось. Комната кружилась вокруг него всё быстрее. Чтоб остановить это кружение, положил голову на стол.
– Эй, – сразу же затормошил Димка, – ты чего?
– Погоди!
Денис выскочил в коридор, нашел умывалку, скрючился над раковиной. Изо рта брызнула густая, колкая жижа... Мимо проходили девушки, одни ворчали, другие сочувствующе охали. А Денис блевал, как мог, громче, не подавлял, а вызывал спазмы, задыхался, и становилось легче – казалось, что так плохо, как сейчас, ему уже не будет.
Проснулся на кровати. Рядом сидела Олька и курила вонючую сигарету. Димка с Наташкой развалились на соседней кровати.
– ...А чего она разрыдалась так? – спрашивал Димка.
– Нелька? А-а... – Наташка отмахнулась. – Она вечно ревёт.
Олька не согласилась:
– У неё все-таки причина, Нат. Её парень, женихом считался, пошёл служить, она ждала, а он потом письмо прислал, что остаётся на эту... Как она там называется?
– На сверхсрочную, – подсказала Наташка.
– А что это?
– Ну-у, Димочка, таких вещей не знать! Это когда после срочной службы ещё продолжают служить. Сверх.
– И кто-то остается?!
– Да полно. Им там какую-то зарплату платят...
Денис поёжился – представилось, что и он, отслужив два года, решает остаться...
– Ну вы дадите рассказать? – обиделась Олька. – А она из деревни, Нелька, и с ней никто ходить не хотел – мол, она забита уже, того пацана. Она взяла и сюда приехала, думала здесь...
– Все мы думали! – зло перебила Наташка.
Денис хотел сесть, и тут же под черепом колыхнулась боль, ударила изнутри по глазам.
– Ой, ожил! – заулыбалась Олька. – Бе-едный мальчик!
– Сколько время? – Через силу, со стоном, он всё-таки сел.
– Третий час.
– Ни фига себе! А как мы?..
– Мы тут жить остаёмся, – весело объявил Димка. – Всё, следы теряются, уходим на нелегалку. Но ты, если хочешь, можешь катить. Слышал про сверхсрочную службу?
– Отстань. Я же серьёзно. – Денис потёр лицо сухими ладоням. – Там ученические...
– Зачем нам ученические? Тебя через двенадцать часов обреют, дадут погоны – и вперёд. Меня...
– Слушайте, а давайте вас подстрижём! – оживившись Наташка, и лицо сразу помолодело. – И ножницы есть хорошие. Давайте?
– Похмелимся только. – Димка, наоборот, какой-то повзрослевший за этот вечер, поднялся, деловито налил из неизвестно откуда взявшейся бутылки портвейна.
Дениса передёрнуло, в горле булькнуло маслянисто-горькое, но он пересилил тошноту и выпил. Посидел неподвижно, почувствовал, что стало лучше, и согласился:
– Стригите. Мне терять нечего. Только, Наташ, спой сначала...
– Не-е! Три часа ночи.
– Пожалуйста. Про пиво. Я там буду вспоминать.
Димка поддержал:
– Слово призывника – закон, вообще-то. И песня чёткая.
Со вздохом «ладно, уломали», Наташка потянулась, достала из-за кровати гитару. Пересела на стул. Денис уставился взглядом на её белые, но уже суховатые, с узелками вен, ноги.
Некоторое время она настраивала инструмент – подтягивала и ослабляла струны, приговаривала как бы извиняясь:
– Давно не брала... нет желания – И наконец заиграла наверняка придуманную ей самой или, может, её давним, лодейнопольским, парнем, мелодию (у автора, Юрия Лозы, мелодия была совсем другая), и после двух тактов, запела:
У прилавка шум и гам, и суета и толчея,
Всюду грязь и рыбья чешуя.
Попивают пиво свежего разлива
Рядышком такие же, как я.
А на припеве с азартной безысходностью вступили Димка, Денис и Олька:
Облезлые сте-ены,
Опухшие лица, мозги, животы.
Под хлопьями пе-ны
Навеки уснули дела и мечты.
Жизнь повернулась спиной
К пивной!..
– Не забывайте нас. Ладно? – приобняв, попросила Дениса Олька. – Мы вас не забудем. Честное слово. Я... – приблизила губы к его уху, – я буду молиться.
Он вернулся в Питер ранним утром двадцать шестого декабря девяносто первого года. На перроне Финляндского вокзала сопровождающий раздал дембелям военные билеты и исчез, от греха подальше. Парни покурили у входа в метро, попрощались и разошлись. Многие были местные, некоторым до дома – несколько трамвайных остановок, а Денису предстоял путь ещё в четверо суток. Впереди, до поезда «Ленинград – Красноярск» был целый день. Огромный и короткий день в этом городе.
Побродил возле вокзала, разглядывая набитые дефицитными два года назад вещами киоски. Кожаные куртки, стальные фляжки на бисерном ремешке, зажигалки «Зиппо», плееры, наушники, водка, копчёная колбаса, ряды кассет с недавно полузапрещенными «Секс пистолз», «Кисс», «Автоматическими удовлетворителями», «ДК», «Гражданской Обороной»... Заглянул Денис и в продуктовый магазин на улице Михайлова. Безлюдно, прилавки пустые. Лишь детское питание «Малыш», солёный папоротник, плоские, как противопехотные мины, консервы «Килька в томате» и – неожиданно и нелепо – колонны из ящиков с пепси-колой... Денис достал деньги:
– Бутылку пепси, пожалуйста.
– А тара есть на обмен? – уныло отозвалась продавщица.
– Что, извините? – После полутора лет безвылазного пребывания на заставе Денис старался вести себя как можно вежливей; продавщица повысила голос:
– Бутылка такая же нужна взамен.
Денис удивился, ничего не понял, и вышел.
Питер стал каким-то бесцветным, его словно бы окутала серая ядовитая дымка. Люди ходили вяло, опустив голову, машины ездили медленней, чем раньше... Или это Денису так с непривычки казалось, ведь в мечтах-воспоминаниях город представлялся ярким, светлым, кипящим движением.
Пошагал к метро – пора было ехать в училище.
– Здравствуйте, – сказал завучу, – я вернулся.
– И что?
– Хочу продолжать учёбу. Я здесь учился.
– А вы откуда к нам прибыли?
Денис назвал город.
– Мы таких больше не принимаем. Общежитие аннулировано, теперь у нас учатся только ленинградские ребята.
– Да? А мои документы? Аттестат...
– Мы всё отправили по месту вашей прописки. Так что, – и завуч развела руки, – прощайте.
Постоял в коридоре, поглазел на красивых, совсем не похожих на пэтэушниц, – будущих малярш и штукатурщиц, – девчонок.
После училища побывал в военкомате на улице Крупской, из которого его семьсот сорок дней назад увезли служить. Майор осведомился, где Денис будет жить, по какому адресу переслать его личное дело, а потом выдал паспорт с печатью «военнообязанный»... Тут же, на крыльце военкомата, Денис сорвал с шинели зелёные погоны, вытащил из фуражки кокарду. Теперь можно было не отдавать честь каждому встречному офицеру.
– Ну вот и всё, – выдохнул, и пошёл не армейской, а свободной походкой, и в метро стал платить, как обычный гражданин.
Погулял по Невскому, из центрального телеграфа позвонил сначала родителям и сообщил, что вечером выезжает домой.
Зашёл на Московский вокзал, оформил в воинской кассе проездной «до места приписки». Закурил в вокзальном дворике неподалеку от ларька, где два года назад продавали пирожки-тошнотики. Теперь там стояли бюстики Петра Великого.
До поезда оставалось четыре часа. Куда поехать?.. Конечно, он помнил о девчонках. Сотни раз, прокручивая в воображении тот их танец с Олькой, смачивал семенем казенную простыню; мечта снова вернуться в их комнату давала силы быть несвободным, выполнять идиотские приказы, маршировать, замерзать на посту. Но он не писал им – так получилось, что ни Денис, ни Димка не знали их адрес, и в письмах все два года ругали друг друга за это. Один писал из Карелии, другой из-под Челябинска...
Сейчас, убеждал себя Денис, ехать к ним рискованно – расслабится, ошалеет от встречи и не успеть на поезд, да и... Да и мало ли что случилось за эти два года. Может, лучше, чтоб они так и остались там, в воспоминаниях? Наверно... Скорее всего... «И, – вспомнил он, – надо ведь к Цою, Майку!..» Любимые рок-музыканты умерли, пока был в армии.
Сел в метро, доехал до станции «Лесная», нашел Богословское кладбище. Самодельные указатели довели до могилы Виктора Цоя. Медленно выкурив сигарету и выпив бутылку «Бархатного» пива, Денис понаблюдал за девушками, живущими в палатке рядом с увешанной феньками и пацификами оградой. Хотелось спросить, откуда они, как спасаются от холода, но постеснялся. До поезда оставалось чуть больше двух часов – к Майку Науменко на Волково кладбище уже не успевал.
На перроне его остановил военный патруль.
– Что за вид, боец?! – в бешенстве округляя глаза, налетел старлей.
Денис вытащил из внутреннего кармана шинели паспорт, и офицер поник – задержание злостного нарушителя, а то и дезертира обломилось. Все же пробормотал про форму одежды... Денис обошёл его, хмыкнул в лицо одному из сопровождавших старлея курсантов-артиллеристов. Нашёл свой вагон.
...Тогда он был уверен, что очень быстро вернётся. Отоспится дома, отъестся, встретится с Димычем, заработают деньжат – и тогда снова вместе рванут сюда. Придут к Ольке с Наташкой королями, принесут цветы, конфеты, шампанское... Оказалось не так. Не вернулись.
Евгений Семичев «И СВЕТ НЕБЕСНОЙ СИНИ...»
***
Вышел и бросил стихи на дорогу. Видно, пришёл их черёд.
Или же чёрт на ходу сломит ногу.
Или же Бог подберёт.
Бог не торопится. Чёрт догоняет.
Всё же решился настичь.
Глазки прищурил, лукаво пеняет:
"Вы обронили кирпич.
Ежели так станет, походя, каждый Всякий разбрасывать хлам...
А уверяли доверчивых граждан,
Что строить будете храм".
Господи!
Что он ко мне привязался?
Я никогда не любил
Этих досужих, премудрых мерзавцев –
Парнокопытных дебил.
Боже, избави от этого срама.
Всем, чем могу, услужу.
В стену небесного вечного храма Скромно кирпич возложу.
Пусть он в сверкающей кладке лучистой
Грозной восстанет стеной
Против пронырливой силы нечистой
Этот кирпич именной.
***
Ты куда, душа, ходила?
С кем в чужом шалалась сне?
Ты опять, душа, блудила,
Словно кошка по весне.
В том краю тебя, блудницу,
Больше видеть не хотят.
Ты стихи в мою светлицу
Натаскала, как котят.
Хватит их на многотомник.
Не проймёшь тебя никак.
Превратила дом в питомник,
Обратила жизнь в бардак.
Эвон сколько – разной масти...
Их топить не стану я.
Не в моей казнить их власти.
Бог, душа, тебе судья!
В суете ненастных буден
Сквозь безвременье и тьму
Выводить их, сирых, в люди
Предстоит мне одному.
И с меня Всевышний спросит,
Чья безгрешная рука
В них, сердечных, камень бросит
Иль нальёт им молока.
***
О, эта русская рулетка –
Хмельная дикая тоска,
Когда стрелять не надо метко,
Поскольку дуло – у виска.
Поэты тянутся друг к другу,
Как и положено родне.
А муза мечется по кругу,
Как мотогонщик по стене.
Есть в мире праведные вещи,
Когда свободный русский стих
По рожам без стесненья хлещет
Хмельных создателей своих.
Бледнеют дружеские лица.
Гордыня плещет через край...
Поэты, как самоубийцы,
Не попадут по смерти в рай.
Их круг сжимается всё уже...
Но будут и в посмертной мгле
Саморасстрелянные души
Смущать живущих на земле.
***
Когда ночь над московским Кремлём
Стелет ангелам Божьи полати,
Прилетает двуглавый орёл
И, нахохлясь, сидит у кровати.
Сиротливо он жмётся к плечу
И в две глотки протяжно вздыхает:
"Эх, соколик, давай прокачу!
Президент ничего не узнает.
Надоело висеть на гербе
За грехи человечьи распятым,
Вот и я прилепился к тебе,
Как старшой брат ко младшему брату.
Ты, какой-никакой, всё же – свой.
Кто ещё обо мне пожалеет?
Тяжело жить с одной головой,
А с двумя и того тяжелее..."
"Не горюй! – я орлу говорю,
Заключая по-братски в объятья. –
Ни за что я тебя не корю.
Завтра снова тебе на распятье.
На Руси, на спесивой Москве,
Испокон в головах паутина.
А одна голова или две –
Это Господу Богу едино..."
***
В аду на коленях у главного чёрта
Сидит с кошельком грамотей –
Такая нехитрая с виду работа
Оплачивать козни чертей.
Но требует всё же крутые повадки
И жёсткий ревнивый догляд,
Ведь ушлые черти на денежки падки
И лапы нагреть норовят.
У них что ни день – то Содом и Гоморра.
Работать никак не хотят.
Налижутся сдуру крысиного мора
И злобно друг – друга едят.
А если напьются, то в карты играют,
И всяко грехами сорят.
А деньги казённые тают и тают.
А лапы горят и горят.
Обчистят нахально друг другу карманы
И в тяжком похмельном бреду
Набрешут с три короба, как наркоманы,
Что в райском гуляли саду.
А черти из тех, кто иных побойчее,
Растратив беспутно суму,
Идут на поклон к самому Казначею
И ножки целуют ему.
И хоть Казначей этот – плут и ворюга,
Казна не бывает пуста.
Он каждого чёрта, как лучшего друга,
Умильно целует в уста.
И светятся счастьем чертовские рожки,
Как лампочки в полный накал:
Христос омывал казначейские ножки
И крепко уста целовал.
За что грамотею такая награда
И пышный особый почёт?
Поганое грязное золото ада
Ему ляжки хилые жжёт.
Несметное это богатство откуда?
С тернового брызжет куста.
А кто Казначей тот?
Паскуда Иуда,
Торгующий кровью Христа.
***
С детских лет неокрепший мой разум
Будоражил персидский восток,
Где в цветущей долине Шираза,
Бьёт поэзии чистый исток.
Там склонились великие тени –
Рудаки, Фирдоуси, Балхи...
По-рязански, по-русски Есенин
О любви им читает стихи.
И внимают поэту поэты –
Гургани, Ибн Сина, Аттар...
И небесных светил минареты
В их сердцах возжигают пожар.
Саади от волнения замер...
И уверовал мудрый аллах,
Что в далёкой славянской Рязани
Небеса в облаках, как в чалмах.
Соловьи разливают рулады,
И тюльпаны дрожат на ветру...
Ничего мне для счастья не надо –
Я за песни Шираза умру!
В понедельник, во вторник иль среду,
Дайте только мне время и срок,
Я в долину Шираза уеду
На цветущий персидский восток.
Разменяю рубли на динары
И куплю у чайханщика с рук
Для своей черноокой Гульнары
Шитый златом кафтан-архалук.
Кротких глаз потаённая нежность
Обжигает сильнее огня...
Если глотки неверным там режут,
Пусть в Ширазе зарежут меня!
Мне известна такая расправа
Среди смуты российской и тьмы.
Разгулялась разбойная слава –
Резать глотки умеем и мы.
Разлилось по Руси половодье.
Разошлось, как круги по воде,
Воровское блатное отродье...
Разве Родину бросишь в беде?
В понедельник, во вторник иль среду...
Для себя я усвоил одно:
Ни в какой я Шираз не уеду –
Вышла замуж Гульнара давно.
И ещё мне известно заране:
В дни народных смятений и бед
Ни в Ширазе, ни даже в Рязани –
Никому ты не нужен, поэт!
Разметалось кромешное эхо...
... А Шираз ослепительный мой
Не дождался меня – сам приехал.
И на рынке торгует хурмой.
***
В этой роще нечистая сила,
А над нею кружит вороньё.
Эта роща темна, как могила, –
Не заглядывать лучше в неё.
В этой роще матёрые волки
Злобно воют и люто рычат.
И терзают нещадно за холки,
Провинившихся малых волчат.
Пахнет сизый туман керосином...
В этой роще и в солнечный день
Меж ни в чём не повинных осинок
Промышляет иудина тень.
Рыщет в шкуре волчиной повсюду.
Человек, если встретится с ней,
Превратится в шишигу-Иуду
До конца своих пагубных дней.
В этой роще гнилое болото,
Где коварные кочки дымят.
Эта роща – лихие ворота
Для идущих безбожников в ад.
Эта роща дурманом объята
В сон клонящих, дурных родников.
Подрастут и зарежут волчата
Постаревших усталых волков.
А нечистая тёмная сила
Перед знаменьем крестным падёт.
А могила – на то и могила –
Если надо, она подождёт.
ВЯЧЕСЛАВУ ЛЮТОМУ
Покуда звуки лютни
Душе твоей слышны,
Нам никакие плутни
От веку не страшны.
А лютики-цветочки
Лазурно голубы,
Как ангельские очи
Неласковой судьбы.
И свет небесной сини
Не может нас не греть.
Пока жива Россия,
Согласно сердце петь.
Душа страдать согласна,
И плакать, и любить...
А значит, не напрасно
Господь судил нам быть!
И никакие блудни
С пути нас не собьют,
Пока играют лютни
И лютики цветут.
***
Рванул из отчих берегов
К небесной славе.
А мне завистливых врагов
Своих оставил.
Мои враги – не слабаки.
Твои – покруче.
Мне отмахнуться не с руки.
Беру – до кучи!
Как твоему ученику,
Куда мне деться?
Вторую подставлять щеку –
Не отвертеться!
Теперь по обе щёки бит,
Как по Писаньям.
И, может, стану знаменит
Врагов стараньем.
Отныне с двух идут сторон
Ко мне напасти...
Учитель, мой тебе поклон!
Спасибо, Мастер!
***
Месяц плывёт молодой
Мимо окошка доверчиво...
Каждая лужа звездой
Высшей небесной увенчана.
Каждый земной водоём
Орденом высшим пожалован.
Сколько брильянтов на нём –
Бог сыпанул – не пожадовал.
В наших краях и чужих
Видел картину я схожую.
Щедрость правительств земных
Меркнет пред милостью Божию.
Реки, деревья, поля,
Не пропадём мы в безвестии.
Наша планета Земля
В Божие входит созвездие.
Где бы я ни был – везде
Жизнь принимаю с отрадою:
К Божьей представлен звезде,
Высшей отмечен наградою.
