Текст книги "Старые дневники и пожелтевшие фотографии"

Автор книги: Гайда Лагздынь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Теперь наш Феликс – рабочий класс. Он учится в ремесленном училище. У него форма и рабочая карточка – пятьсот граммов хлеба.

Самая модная сейчас одежда – стёганка. Все ходят в стёганках, даже на ноги шьют стёганые сапожки или шубники из бараньих тулупов. На валенки, стёганые сапожки или шубники надевают баллоны. Баллоны – склеенные из автомобильных шин калоши. У меня красные баллоны. Я ими горжусь. Это считается красиво. Вместо пальто, у которого под воротником впереди и на рукавах болтались ленточки из ткани, теперь у меня стёганка.

– Главное, – говорит мама, – тепло и ноги сухие.

У мамы тоже появилась обнова. Простые люди Америки решили помочь русским, пострадавшим от войны. Прислали свои старые вещи: пальто, платья, обувь. У мамы американское пальто из чёрной кудрявой ткани, но главное в нём – воротник. Воротник светло-коричневый, с коротким мехом. Он сделан из обезьяны. Пальто висит в комнате на гвозде. Все соседи приходят взглянуть на обезьяний мех. Мы тоже без конца гладим воротник. Интересно же? Не овца, не кролик, а обезьяна.

– Хороший воротник, – сердито говорит тётя Рая, – лучше бы второй фронт открыли. Чего тянут? Обезьяны, обезьяны...

НА УРОКЕ ЗООЛОГИИ

– Зоо, – говорит учительница, – на латинском языке означает животное. Логос – наука. Отсюда, зоология – наука о животных.

Мы любим уроки зоологии и учительницу Любовь Петровну. Мне кажется, что Любовь Петровна боится мышей. А может быть, и не боится. А вот лягушек терпеть не может. Сама призналась: не люблю, больно глупые. На уроках у нас часто бывает весело, такой вот предмет. Ребята нет-нет да кого-то принесут. Однажды Витька притащил ужа. Уж сидел в полевой сумке. Сидеть в сумке ужу надоело, и он вылез. Все страшно перепугались. Девчонки стали визжать и кричать на Витьку.

– Убери ты эту гадость! – сказала Любовь Петровна.

– Разве это гадость? – удивился Витька. – Это уж. Вы же сами говорили: полезное животное.

– Вот возьми это полезное животное и отнеси в лес, а не мучай.

– Сейчас?

– Сейчас нельзя, на улице мороз обещают. Уж погибнет.

– Понял, – сказал наш единственный нахал в классе Витька, – ну, я пошел? – и вылетел с ужом и с полевой сумкой из класса.

А вчера Витька притащил ворону. Ворона важно разгуливала по классу, как будто здесь всегда и жила. Потом ворона взлетела на полку и стала долбить клювом, как долотом, скелет кролика – школьный экспонат. Любовь Петровна страшно возмутилась и выгнала ворону из класса в коридор.

Сегодня на уроке зоологии тихо. Мы сами работаем с учебником. Любовь Петровна получила похоронку. Погиб её единственный сын Володя – выпускник нашей школы. Любовь Петровна сидит за учительским столом как каменная, только руки дрожат.

ШКОЛЬНЫЙ ВЕЧЕР

На школьный вечер к нам пришли гости – учащиеся фабрично-заводского училища – сокращённо ФЗУ. Сначала была лекция, потом танцы под баян. Но так как многие не умели танцевать, решили играть в почту. Каждый на грудь прикрепил номер. У меня тринадцатый. Почтальоном работает Женька Попова. Женька толстовата, но проворна. Мне нравится один мальчик – высокий, кудрявый, под номером десять. Мне хочется с ним познакомиться. Мне с пятого класса хочется познакомиться с кем-то. Мальчишки-одноклассники меня не интересуют, а старшеклассники смотрят на меня как на «малька». И вот появилась возможность завести дружбу.

– Жень, а Жень! – спрашиваю я. – Что надо писать, если хочешь познакомиться?

– Что хочешь, то и пиши, – быстро отвечает Женька.

– Стыдно самой.

– А ты не ставь свой номер! Пусть подумает, кто написал.

– А почему не ставить? – глупо спрашиваю я. – Я ведь познакомиться хочу.

– Тогда ставь, – Женька торопится, в сумке у неё много писем.

Я в нерешительности смотрю по сторонам. Девчонки пишут, мальчишки слоняются по залу, рассматривают плакаты. Женька бегает, собирает записки, передает адресатам. И всё тому высокому, кудрявому под номером десять. Я останавливаюсь у окна и на клочке бумаги вывожу три слова: «Вы мне нравитесь». Своего номера не ставлю. Записку пересылаю почтой маленькому худенькому мальчику под номером восемь. Ему никто не пишет. Мне – тоже.

СОЧИНЕНИЕ

По литературе нам задали написать сочинение на тему: «Красота. Как ты её понимаешь?»

Я долго думала. Помог тюльпан, уже засохший, что подарила мне тётя Рая на день рождения. Мое сочинение вывесили на доске объявлений, и все его читали. Рядом висело сочинение Женьки Поповой. Писать о своём сочинении не хочется, а вот Женькино хочу пересказать:

«Как я понимаю красоту? Вот падает с неба снежинка. Она лежит у меня на рукавичке, и я её рассматриваю. Какая она узорчатая, словно крошечная салфеточка, которую может связать моя бабушка. Снежинка растает, а салфеточка или подзор, что свяжет моя бабушка, будут жить, служить людям. Потом придут другие и тоже что-то сделают, создадут. Скоро весна, зацветут сады. Земля покроется зеленью и цветами. Моя мама срисует их на ткани. Сна была художницей на фабрике, где делают ситцы. Немцы сожгли нашу «Пролетарку», а люди её восстанавливают. Мы ещё будем носить красивые яркие платья. Только сначала надо разгромить немецких захватчиков, уничтожить Гитлера, главного фашиста. Вернётся папа и построит новый дом, ещё лучше того, что сожгли фашисты. Ты только, пала, вернись! Вернитесь все, кто ещё живой! Совсем нехорошо, когда люди плачут. От слёз они делаются некрасивыми и старыми».

ПОБЕДА

Какое яркое апрельское солнце! Как радостно на душе. Я иду по Заволжью, шагаю прямо по шпалам.

– Эй! – кричит солдат. – Не видишь? Давай в сторону!

Я сворачиваю на тротуар. На улице трамвайные пути ремонтируют немецкие военнопленные. Фрицы укладывают на землю просмоленные шпалы. Я смотрю и удивляюсь: обычные люди! И носы без выворотов как на плакатах. Вот только ботинки на толстой деревяшке.

– Горе-победители, – ворчит старый дед, которого обгоняю. – Работайте, работайте! Душегубцы!

Я уже не думаю ни о немцах, ремонтирующих пути, ни о самих трамвайных путях. Я думаю о комсомольском билете, который крепко держу левой рукой за пазухой. «Как здорово! Я – комсомолка!» – шагаю по залитой солнцем улице. Чувство уважения к самой себе переполняет моё сердце. В райкоме ВЛКСМ мне только что вручили комсомольский билет.

А потом был май. Все знали, что скоро войне конец. Но известие о победе пришло всё равно неожиданно. Ранним солнечным утром поднялась суматоха. Незнакомые люди, как родные, прямо на улице обнимались и плакали. Мы, будто сумасшедшие, носились от дома к дому, стучали по ставням, по стенам, по дверям и воротам, кричали:

ПОБЕДА! ПОБЕДА! ПОБЕДА! По-бе-да-а-а!

Старые дневники

Мария Даниловна подошла к окну, распахнула скрипучие створки. Воздух, настоянный на полевых травах, пахучими волнами вливался в комнату. Солнечные лучи, притушенные листвой огромной липы, скользнули по стеклу, запрыгали жёлтыми бесформенными бликами по подушкам старого дивана. Мария Даниловна выглянула в окно. Сонная тишина раннего июльского дня нарушалась только кукареканьем большого пёстрого петуха. Словно разрисованный цветными красками, петух ходил около кур, косил рыже-радужным орлиным глазом, то и дело чиркая о землю длинным крылом. Петька ухаживал за молодками. Мария Даниловна по-девичьи встряхнула распущенными косами, провела по волосам широким старинным деревянным гребнем, замерла, любуясь куриным вожаком.

– Ишь хорохорится! Давно ли цыплёнком был, в ящике сидел? А теперь, гляди-ка, красавец какой вымахал!

Речной воздух ворвался в комнату вместе с тремя здоровенными мухами.

– Ну и ну! – проворчала Мария Даниловна, – как возле кур отъелись!

В дверь постучали.

– Мария Даниловна, к вам можно? – на пороге стояла Зоя Петровна. Зоя Петровна работала в детском доме десятый год, но Мария Даниловна всё ещё считала её новенькой.

– Милушка, голубушка, – засуетилась старая воспитательница, поспешно натягивая на кровати цветное байковое одеяло, – вы уж извините, прибраться не успела. Дело наше старушечье, спешить некуда. Пожалуйста, вот стульчик.

– Спасибо, Мария Даниловна. Это вы меня простите за такой ранний визит. Дела из квартиры гонят. Я на минутку.

– Что-нибудь случилось? – встревожилась старая женщина.

– Нет, нет, – поспешно успокоила её Зоя Петровна. – Дело вот какое. К юбилею детского дома нам хочется обновить фотовитрину. Не поможете? Наверняка у вас есть фотографии ребят послевоенного периода, а может быть, и периода войны. Вы же столько лет в доме проработали. А дата круглая. Как вы на это смотрите?

– А чего смотреть? Делать надо, – одобрительно заулыбалась бывшая воспитательница. – У меня после ремонта весь архив там! – Мария Даниловна кивнула головой в сторону потолка. – Сейчас чайку попьём – и за дело. Чего откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Присылайте хлопцев посильнее, сундучок в комнату и втащим.

Сундучок оказался увесистым. Бумага – вещь тяжёлая. Ребят Мария Даниловна отпустила, наказав прийти завтра. Надо было самой сосредоточиться, отобрать нужное. Старая воспитательница сидела возле обшарпанного, видавшего виды сундучка, перебирала письма, открытки, фотографии. При встрече с прошлым всегда приходят воспоминания, сердце наполняется раздумьями.

Эти фотографии не имели никакого отношения к детскому дому. Здесь молодая Мария в группе хлопцев и девчат. Косынка на голове, покрой платья выдаёт время – тридцатые годы.

– Трудное было время, – думала Мария Даниловна, всматриваясь в позабывшиеся лица. – Украина, ликбез. Сами дети, а учили других. Первые ученики. Даже не верится, что девушка с двумя длинными косами, с тонкой талией, – я – учительница начальной школы. Потом училище, потом сиротский приют, в котором сама раньше жила и училась. Как сейчас помню, встретили учителя меня хорошо. А вот оскандалилась! В первый-то день! – Мария Даниловна тяжело вздохнула. – Сколько лет прошло, а будто вчера было. А как предупреждал школьный директор; «Маруся, ты уж не оплошай! Ребята бойкие, четырёх учителей пережили. Хочешь, в класс проведу, познакомлю?» Отказалась. Думала, что, окончив педучилище, имею вполне солидный вид, что все методики изучила, всё знаю. Шагала-то как к своему четвёртому «А». Подошла, распахнула дверь, впереди баррикада из парт. На партах мальчишки во все глаза глядят, девочки в углу класса в кучку сбились. И над всем этим – гробовая тишина. Спешила, сказать не знала чего. Идти за директором? Стыдно, сама отказалась от представления. Войти в класс? А как? Потопталась, потопталась перед раскрытой дверью, – улыбнулась воспитательница возникшему видению, – да неожиданно и выговорила: – Вы всегда так учителей встречаете, али только новеньких?

– Нет, не всегда, – отвечали мальчишки.

– Мне что, до конца урока здесь стоять, на вас смотреть? – произнесла вслух Мария Даниловна полузабытые фразы. Подействовало. Да и школярам, видно, надоела эта немая сцена.

Интересно же, что будет дальше? А дальше было знакомство. Потом уж ребята признались, что проверяли: пойдёт или не пойдёт новенькая к директору. Те-то ходили!

Да, методов в воспитании много. Сколько детей, столько и методик! – опять вслух подумала Мария Даниловна, словно обращаясь к далёкой Марусе с длинными белокурыми волосами. – Ничего-то ты тогда не знала и не понимала, глупая Мария Даниловна, выпускница педучилища, сердцем только чуяла. – Старая женщина опять вздохнула. – А что было потом? После «боевого крещения» в учительской встретили так, будто ничего и не произошло, будто никто ничего не знает. Боялся, видно, опытный директор, что уйду из школы. Многие молодые учителя не выдерживали. «Главное, – говорил старый педагог, – учителя в школе надо удержать первые два года. Если настоящий, с призванием – не уйдёт! Если без призвания – никто не поможет! Дар быть учителем не всякому дан. С этим даром надо родиться».

Из глубины сундучка Мария Даниловна извлекла свои старые дневники. Листочки сильно пожелтели, щепочки древесины проступали явственнее. Бумага была военного производства. В толстых клеёнчатых тетрадях аккуратным почерком были записаны мгновения, пережитые воспитательницей. Некоторые эпизоды память не сохранила, другие сохранила с такой яркостью, как будто всё это было вчера.

Мария Даниловна стала быстро перелистывать одну из тетрадей, обнаружила несколько вкладышей, на одном из них было написано:

«Один немецкий генерал писал другому: вы особенно бойтесь мальчишек. Эти маленькие бандиты-большевики есть партизаны». Одна из узниц лагеря смерти Освенцима писала: «Никогда из памяти не изгладятся страдания наших маленьких узников, детей. Не забыть восковые ребячьи лица, голодные глаза, угловатые плечики, вздрагивающие от холода».

Мария Даниловна задумалась. Эти записи она вложила в дневник много лет спустя после войны, собираясь написать о ребятах. Да так за суетой дел и не собралась. Хотя? Вот она – заветная тетрадь с первыми литературными опусами.

ВАЛЯ И ПАВЛИК ИВАНОВЫ

Странная колонна состояла из детей, потерявших родителей под Москвой и Смоленском, и небольшого количества взрослых. Детей гнали прикладами. Тех, кто пытался бежать, пристреливали. В такой колонне оказались Валя Иванов с мамой Зиной и двоюродным братом Павликом. Вале тогда было девять лет, Павлику – семь.

На ночь пленных заперли в церкви, а утром двери завалили дровами, облили бензином и подожгли. Фашисты были в ярости. Началось наступление Советской Армии под Москвой. Русским танкистам удалось спасти часть детей. Уцелели и мальчики с мамой Зиной. Отбежав подальше от села, на окраине которого шёл бой, они укрылись в траншее. Бой был долгим.

Село несколько раз переходило из рук в руки. Хотелось есть и пить. Мама Зина не выдержала. Наказав ребятам не вылезать из убежища, ушла в село.

Мальчишки жались друг к другу, пытаясь согреться. Ноги и руки окоченели, не слушались. Недалеко тупо и коротко прострочил немецкий автомат, потом стали рваться снаряды. Земля, будто живая, гудела и двигалась. На мальчишек сыпался снег, перемешанный с землёй, с гарью. Мама Зина не вернулась.

После боя хоронили убитых. Мальчики стояли и смотрели, как в яму от бомбы, прямо на землю, опускали солдат, прикрывали плащ-палатками, засыпали землёй. В другой яме захоранивали немцев.

– А эту куда? – спросил пожилой солдат, указывая на женщину, лежащую у дороги. – Эва как пулями изрешетило!

Ребята бросились к распластанной на грязном снегу женщине, узнали в ней маму Зину.

– Надо бы с нашими, – продолжал солдат, – да уж засыпали. Не раскапывать же?

– Давай с немцами. Ей теперь всё равно, – буркнул молодой.

– Не надо мамку с немцами! Не дам! Ни с кем не надо! – кричал Валя, прикрывая мать узеньким детским шарфиком. Ребята сидели на снегу и плакали.

– Вы откуда, хлопцы? – спросил пожилой солдат.

– Оттуда, – неопределённо махнул рукой Павлик. – Нас фашисты автоматами гнали и в церкви жгли.

– Намучилась, знать, – вздохнул старый сапёр. – Давай отдельно. Ям сколько хочешь...

Дальше запись обрывалась. Где теперь Валя и Павлик? Хорошие были мальчики, жили среди ребят тихо, учились хорошо. – В задумчивости Мария Даниловна продолжала перелистывать записи.

ЗДЕСЬ И БУДЕМ ЖИТЬ

Двухэтажное кирпичное здание старого помещичьего дома было всё избито пулями и осколками от снарядов. Огромные окна либо заколочены, либо заложены мешками с песком.

– Здесь и будем жить, – сказала директор детского дома Агриппина Фёдоровна. – Ну, девушки, засучивайте рукава и за дело!

– Начинать-то с чего? – растерялась молодая повариха Лена.

– С чего, с чего! Известно с чего, со щей! – заворчал дядя Федя. – Иди на кухню, вари, а мы тут пошуруем. – Опираясь на костыль и прихрамывая, дядя Федя направился к главному строению. Через несколько минут послышался грохот. Из разбитых окон стали вылетать кирпичи. Невесть откуда появившиеся местные босоногие мальчишки помогали дяде Феде. На другой день дом глядел на Волгу широкими прямоугольными проёмами. Потом починили старые рамы, кое-где вставили новые, застеклили окна. Несколько дней выгребали из комнат мусор, скребли и мели полы.

– Ну и насвинячили! Кичатся арийской светлостью. А на деле – породистые хряки, эти фашисты! – от возмущения молодая учительница не находила слов.

– Мария, успокойся, – цыкал на неё дядя Федя, – главное, вышвырнули фрицев. А дом вычистим, починим, всё будет как положено. Ребятишки приедут, помогут.

Через несколько дней Агриппину вызвали в райком. Вернулась она взволнованная, собрала всех работников детского дома:

– Едет первая группа детей. Дети к нам поступят особенные: из освобождённых городов и сёл, из партизанских краёв, испытавшие ад бомбёжек, видавшие смерть близких. Одним словом, – дети войны. Прошу вас, будьте внимательны и чутки, по мере сил постарайтесь заменить им родных. – В заключение Агриппина сказала: – Дядя Федя, получай транспорт. Соседний колхоз выделил нам быка, звать Захаром. Ещё обещали дать трёх коров. Лошадей пока нет. Одним словом, принимай хозяйство.

НАСТЕНЬКА ИВАНОВА

– Ну, Захарушка, у тебя сегодня работа – пахать. Будем зарывать воронку от фугаски, – сказал быку заведующий хозяйством Фёдор Иванович, дядя Федя.

Вася и Яша, самые старшие из прибывших ребят, помогали дяде Феде. Лопат не было. Землю ковыряли кто палкой, кто доской. Настенька Иванова брала комья земли руками, бросала в траншею. Делала она это с каким-то ожесточением. Вдруг Настенька побледнела и стала медленно оседать на землю.

Из широко раскрытых глаз девочки беззвучно потекли крупные слёзы. Лежала она тихая-тихая, раскинув тоненькие ручки. Подбежавший Яша увидел на руке у Настеньки фашистское клеймо – выжженные калёным железом цифры.

– Мария Даниловна, Насте плохо! – закричал Яша.

Василий, перепрыгивая через траншеи, опоясывающие детский дом, мчался за медсестрой.

– Что ты, Настенька? – шептала Мария Даниловна, прижимая к себе девочку. – Что ты, милая? – она гладила её мягкие белокурые волоски. Катя Лещёва протянула Насте голубой колокольчик и опустилась перед ней на колени: – На, Настенька, возьми. Послушай, как он звенит!

Мария Даниловна знала историю Насти Ивановой. Когда фашисты расстреливали заложников, Настина мама, стоявшая вместе с другими на краю ямы, заслонила собой дочь. Убитых зарыть не успели. Настенька чудом уцелела.

Вокруг Марии Даниловны и Насти сгрудились ребята. Яша тихо сказал: – А сапёры лопаты принесли. Целых десять штук. – Голос Яши делался всё громче, мальчишечье лицо стало взрослым. И Мария Даниловна представила, как этот тринадцатилетний мальчуган с такими же сверстниками, как он, взрывал мосты, эшелоны. – Мы зароем все траншеи и все ямы от бомб и снарядов вокруг нашего дома, посадим цветы! – голос подростка походил на голос взрослого мужественного человека. – Правда, ребята?

– Берёзки посадим! – выкрикнул кто-то из малышей.

– А вишни можно? – спросила тихо Настенька.

– И вишни! И сливы! И яблони! – наперебой заговорили ребята. Когда прибежала медсестра, Настя вместе с Катей Лещёвой помогала тёте Лене на кухне готовить обед.

КАТЯ ЛЕЩЁВА

Фотографии Кати в архиве у Марии Даниловны не было, но глазастую голубоглазую девочку она вдруг увидела так ясно, словно это было вчера. Сколько слёз пролили воспитатели, глядя на детей из блокадного Ленинграда. Их привозили по одному и группами. Дети были особенными. Они не смеялись, не кричали, не бегали. Ребята не жили – существовали: пили, ели, выполняли работу по дому, молча готовили уроки. Они ничего не рассказывали, не вспоминали. Особенно страшили их ночи. Услышав гул летящего самолёта, они бросались к взрослым, цеплялись за них. Они вообще боялись громкого стука. Почти два-три года понадобилось, чтобы рано повзрослевшие дети стали снова детьми, научились смеяться, играть. И всё равно это были необычные дети, не по летам сдержанные, полные недетских забот. Дети чувствительные и отзывчивые, – вспоминала старая воспитательница. – Вот и Катя Лещёва. Почти год проболела девочка после того, как её вывезли из Ленинграда. Из дошкольного детского дома Катя попала в детский дом на Волге. – И Мария Ивановна углубилась в свои записи.

– Мама, – звала Катя. Но мама не отвечала. Катя с трудом выбралась из-под одеяла, покачиваясь, подошла к кровати. Мама лежала, не двигаясь, – спала. Рядом с мамой копошилась маленькая сестрёнка Полинка. Раньше Полинка плакала. Ревака задавала такого, что было слышно с улицы. Катя стала забывать, как плачет Полинка. Живот у Полинки вздулся, пелёнки позеленели. Это Катя видела, когда мама перепеленовывала Полинку.

– Мам, а почему такие простынки?

– От голода. От голода всегда расстраивается кишечник, – шёпотом отвечала мама.

– Мам, – позвала Катя, – Полинка посинела, ей холодно. – Мама не отвечала. Катя прикоснулась к маминой щеке, щека была холодной.

– Мама, – закричала Катя, – ты тоже холодная?

– Здесь живы? – услышала Катя тихий женский голос.

– Живы, только мама холодная, а Полинка синяя.

Женщина вытащила Полинку из-под скрюченной маминой руки, потуже завернула в одеяло. – Тебя как звать?

– Катя. Катя Лещёва.

– Одевайся, Катя, пошли.

– Я одета, а мама?

– За ней приедет машина. Её привезут, девочка.

Катя лежала с широко открытыми глазами. Теперь она понимала, что маму увезли не в больницу, а на Пискарёвское кладбище. Она умерла. На кладбище увозили всех, кто умер в городе от голода и болезней. А где теперь Полинка? Катю увозили из Ленинграда без Полинки. Сначала они ехали на машине. Кругом свистело, гудело, взрывалось. Потом Катя с ребятами ехала поездом, потом снова на машине.

Когда Катю спрашивали, как её зовут, где она жила, кто её родители, Катя отвечала без запинки. Катя хорошо всё знала. Папа всегда боялся, что Катя заблудится в большом городе, и заставлял повторять:

– Где ты, девочка, живёшь? – спрашивал он дочку.

– Город Ленинград, улица Прядильная, дом двадцать, квартира пятьдесят.

– А как звать тебя?

– Катя. Екатерина Сергеевна Лещёва.

– А как звать папу, маму?

– Папу звать Серёжей, маму Леной, – отвечала без запинки Катя.

Это Катя хорошо заучила, на всю жизнь. А вот Полинка? Она же маленькая? Она же не знает, как звать папу, маму, Катю?

Теперь Катя живёт с ребятами в детдоме. Но как хочется к маме!

– У мамы была такая холодная щека, – думает Катя. – Почему я не поцеловала маму? – Катя хочет заплакать и не может. Другие девочки по ночам плачут, а Катя не может.

– Сколько же лет Полинке? – размышляла Катя. – Когда умерла мама, мне было шесть, а Полинке один год. Я старше её на пять лет. Сейчас мне восемь. Значит, Полинка уже бегает, говорит? – удивилась вдруг Катя своему открытию. – Где– то живёт Полинка и не знает, что на свете есть Катя, её старшая сестра. – Слёзы, подступившие к горлу, не пролились, ушли. Катя уснула.

Ей снился удивительный сон. Перед ней большое поле, всё в белых крупных ромашках. Катя осторожно ступает между тоненькими цветочными стебельками. Глазастые ромашки разбегаются перед Катей. И вдруг, оттолкнувшись от земли, Катя взлетает и плывёт над ромашковым полем. А над ней, держась за ниточку красного надувного шарика, летит Полинка. Полинка в зелёном горошковом платье, румяная, улыбающаяся. Длинные тоненькие косички, такие, как у Настеньки, наполовину расплелись с концов, рассыпались по плечам полукольцами. Катя плывёт, плавно поводя руками в воздухе, навстречу горящему солнцу.

Где-то прокричал петух. Катины ресницы дрогнули, но просыпаться не хотелось. Яркие лучи пробиваются сквозь складки занавесей, прыгают по потолку солнечными зайчиками. Наконец Катя широко открывает глаза. На душе приятно-странно: тихо, светло и радостно. Катя не помнит такого пробуждения. Наоборот, просыпаясь, Катя уныло думала: как скучно начинается день. Катя тихо одевалась, умывалась, завтракала с ребятами, шла в школу. Девочки, соседки по комнате, тоже были скучными. Таня часто плакала, особенно ночью. Настенька больше молчала. Можно было подумать, что Настя только тем и занимается, что смотрит в окно, даже на уроке.

Катя свесила ноги с кровати, улыбнулась смешному клоуну, что сидел на тумбочке.

– Почему мне так хорошо? – подумала Катя и вдруг поняла: Полинка.

Теперь каждый день, ложась спать, Катя думала о своей сестрёнке, мечтала. Она хорошо её представляла: волосики с колечками и завитушками на лбу, как у мамы. Глаза синие, как у мамы. Говорит Полинка тихо и вежливо, как мама. Катя рассказывала разные истории сначала себе, потом девочкам по комнате. И все знали, как встретятся Катя и Полинка, как хорошо и дружно заживут.

– А меня к себе возьмёте? – попросила однажды худенькая глазастая Настенька. – Я буду помогать вам готовить обед, стирать бельё. Я всегда помогала маме.

– Конечно, возьмём! – смеялась счастливая Катя. – Мы будем жить большой семьёй.

– Мария Даниловна, а у Кати есть сестрёнка, – сказала как– то Таня. – Можно её в наш дом взять?

У воспитательницы похолодело внутри. Она знала о Полинке, вела долгую официальную переписку, искала сестру Кати – Полину Сергеевну Лещёву. Наконец, ей ответили, что девочка в возрасте одного года по дороге из Ленинграда умерла от истощения. Могла ли Мария Даниловна сказать это Кате? Кате, которая только ожила, вернулась в детство. Кате, живущей мыслями о Полинке? В это верили Настенька, Таня и другие девочки. Правды говорить было пока нельзя.

– Поищем обязательно, – пообещала Мария Даниловна. – Война кончится, найдётся Полинка.

Сегодня у Кати счастливый день: пришло письмо от папы.

Потом в детдом приехал офицер. Грудь офицера увешана орденами и медалями. Он стоял в дверях класса, опираясь на костыли.

– Не говорите, – шептал побледневший майор, – я сам её узнаю.

Катин папа смотрел на притихших ребят, всматривался в лица девочек. Катя молчала. Она боялась дышать. Может быть, это не её пала? У папы Серёжи не было костылей. У папы Серёжи были всегда смеющиеся глаза!

– Катя... Лещёва... – в отчаянии вымолвил офицер.

– Я – Лещёва! – не выдерживает Катя.

Потом было расставание с детьми, с воспитателями, с домом. Ребята и взрослые высыпали на крыльцо, молча смотрели вслед уходящим. Катя шла рядом с папой, держа за руку счастливую Настеньку.

Майор, тяжело опираясь на костыли, остановился, повернулся к детдомовцам, подбодряюще махнул наполовину пустым рукавом гимнастёрки.

– Ребята, – предложила Мария Даниловна, – давайте хором крикнем: «Счастливого пути! Будьте счастливы!»

– Счастливого пути! Будьте счастливы! Счастливого пути, пути, пути... – покатились эхом в бору прощальные слова напутствия.

КОЛЬКА, СТЁПКА И АФАНАСИЙ

А вот и последняя запись, сделанная в конце мая 1945 года:

– Сорванцы! – заулыбалась Мария Даниловна, припомнив трёх приятелей. – Никто не замечал, а они готовились к побегу. С обеда прихватывали из столовой куски хлеба. В сарайчике под потолком была приступочка. Там и сушили ломтики. Сухари складывали в мешок. Мешок держали на чердаке. Бежать решили в начале июля.

– В самый раз! – говорил самый старший из них, Афанасий. – На юге вишня, знаешь, какая сладкая!? Во поедим! – показал Афанасий одной рукой выше головы, другой поглаживая живот. – Фруктов там видимо-невидимо. Ходи и рви. И так валяются. И никто ничего не говорит, ешь сколько хочешь!

– А море на юге далеко? – спрашивал самый маленький из ребят – Стёпка. – Страсть как охота купнуться! Школьная техничка говорила, что там кругом море.

– Дурак ты, Стёпка! Не кругом, а с одного бока. Географию не учил, ничего не знаешь! – пояснил Колька. – Зато море синее. Возьмёшь воды в ладонь, а она синяя-пресиняя, как у тёти Вари синька, в которой бельё полощут.

– А сам не посинеешь? – испугался Стёпка.

– Может, и посинеешь, если в воде долго полоскаться.

Июльская рань была свежа и туманна. С территории дома выбрались через лазейку, отодвинув доски в заборе. На траве было столько росы, что штаны мигом промокли до колен.

Около перрона пыхтел и отдувался паровоз. Ребята попробовали войти в вагон, но строгая проводница не впустила. Она сразу заприметила безбилетников. Неожиданно из последнего вагона выскочила молодая проводница и побежала к вокзалу.

– Айда! – приказал Афанасий. Ребята мигом забрались в вагон, уселись на дощатой лавке. Паровоз, дав протяжный гудок, дёрнулся слегка вагонами и покатил. Пассажиры устраивались поудобнее. Те, что сидели у окна, облокачивались на столики, дремали, положив головы на руки. Другие откидывались к стенке, закрывали глаза. Было рано, всем хотелось спать. А до Москвы ехать целый день. Афанасий наклонился к Стёпке и Кольке и тихо приказал:

– Залягаем.

– Куда?

– Куд-куда! Видишь наверху, под потолком? Туда и полезем.

Багажные полки были пустые. На них никто ничего не ставил, так как полки сообщались. Можно свободно переползать из одного отсека в другой. Пацаны мигом влезли, подложили под головы пальтишки, растянулись на пыльных полках. Заснули быстро, спали долго. Очнулись от страшной духоты. В вагоне, как говорят, яблоку некуда упасть. Люди плотно сидели на скамейках, на чемоданах, на мешках. Вылезать из своего убежища ребята побоялись. Со лба, с носа, со щёк стекал пот. Мальчики рукавами рубах вытирали лицо, размазывая грязь.

– Ну и чума-рожа ты! – рассмеялся Стёпка, глядя на Кольку.

– А ты думаешь, что только из умывалки? – Колька вытащил из кармана осколок зеркальца, посмотрелся сам, дал приятелям.

– У! – только и сказал Афанасий.

– Ладно, – махнул рукой Колька. – К морю приедем, не такими ещё чёрными будем. Отмоемся. До юга знаешь ещё сколько?

Но тут поезд неожиданно остановился, в вагон вошли двое мужчин.

– Просим предъявить документы и пропуска.

– «Шуба», – сказал не раз бегавший из детдома Афанасий. – Это вам не проводничка!

Ребята шмыгнули под промасленный брезент, что лежал в соседнем отсеке. Под ним было ещё жарче.

– Ничего, привыкайте, – прошептал Афанасий. – На юге всегда так.

– А может быть, не стоит? – заскулил Стёпка. – У нас на Волге так хорошо.

– Цыц! Тихо, а не то... – Когда Афанасий высунул голову из-под брезента и глянул сверху на пассажиров, проверяющих уже не было.

– Москва! – перекрывая разговорный гул в вагоне, сказал чей-то громкий голос. – Столица-матушка, Москва!

– Наш вокзал называется Ленинградский, – прочитал Колька.

– А нам нужно на Курский! – буркнул Афанасий.

Подошли к дяденьке.

– Вы не знаете, как на Курский вокзал пройти?

– Не знаю, сам приезжий. А вы спросите у милиционера. Он точно знает.

– Подошли, спросили, – рассказывал потом Стёпка. – Милиционер посмотрел на нас, козырнул и ответил: – Прибыли, значит? Пойдёмте, провожу! Вам одним не добраться. И проводил! – смеялся Стёпка, – в детскую комнату милиции. О нас там уже всё знали, поджидали с поезда.

– Ты – Афанасий, тебе тринадцать лет, – сказал дяденька. – Ты – Николай, тебе двенадцать. А ты – Стёпка, тебе десять.