Текст книги "Старые дневники и пожелтевшие фотографии"

Автор книги: Гайда Лагздынь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Гайда Рейнгольдовна Лагздынь.
Старые дневники и пожелтевшие фотографии

ЛАГЗДЫНЬ ГАЙДА РЕЙНГОЛЬДОВНА

Родилась в Ленинграде в семье латышского рабочего, балтийского моряка, участника революции, расстрелянного как врага народа в 1937 году. Семья также подверглась репрессиям. Гайда с мамой и братом была выслана в Калинин. Почти вся сознательная жизнь писательницы связана с тверской землей.

Закончив с отличием педагогический институт, более 30 лет преподавала в школах химию и биологию. Творчество стало неотъемлемой частью ее жизни. Стихи, сказки, рассказы, статьи стали появляться на страницах журналов, песни на слова автора – звучать по тверскому и московскому радио. Издательствами «Детская литература», «Малыш», «Московский рабочий», «Алашара» (Грузия), «Дрофа», «Алтей», «Оникс», «Карапуз», «Фламинго», «Центрполиграф», «Лабиринт-Пресс», «Махаон», «Олма-Пресс», «Аттикус», «Олма-Медиа Групп», «Контакт-культура» и другими выпущено в свет более 85 поэтических и прозаических книг тиражом свыше 11 миллионов экземпляров, многочисленные сборники, в том числе и музыкальных издательств: «Советский композитор», «Композитор» (С.-Петербург), «Музыка» (Москва) и др.

Стихи и сказки Лагздынь переводились на белорусский, удмуртский, узбекский, венгерский, азербайджанский языки, печатались в сборнике «Русская поэзия» во Франции. Гайда Лагздынь – автор переводов с литовского, украинского, абхазского, кумыкского, азербайджанского языков.

Книга стихов издательства «Детская литература» (Москва) – «Послушный зайчонок» отмечена дипломом лауреата 2-го Всесоюзного конкурса Госкомиздата и Союза писателей СССР как одна из лучших поэтических книг для детей. Трехтомник «Моя книга – 1, 2, 3» – дала писательнице звания: лауреата Всероссийского конкурса по Центральному федеральному округу, лауреата премии тверского губернатора, дипломанта конкурса «Хрустальная роза Виктора Розова» с вручением медалей: «За вклад в отечественную культуру», «За вклад в развитие Тверской области». Награждена медалью имени Михаила Шолохова.

Авторский детский музыкальный театр, созданный писательницей, которым она руководила 20 лет, получил звания: «Народный», «Образцовый», трижды становился лауреатом Всероссийских конкурсов театральных коллективов в Москве.

В союзе с композиторами для репертуара театра было написано более 20 спектаклей, многие их которых после публикации исполняются в других регионах России. Г. Р. Лагздынь – дипломант «Признательность» Международной ассоциации детских фондов, учитель высшей категории, член Союза писателей СССР, ныне России.

Тетрадь в клеёнчатом переплёте

– Афанасьев, бумагу плохо увязал? Смотри, всю улицу замусорил! – кричит вслед однокласснику Лена Лещева.

– Эх, Афоня, Афоня! Килограммы теряешь! – добавил сосед по парте, пронося мимо Вити Афанасьева аккуратно связанные в стопку журналы.

– Что у тебя за макулатура? Лохматая, взъерошенная ерундистика. Вот у меня макулатура для мускулатуры, что надо! – Кондратьев остановился и опустил на землю связанные журналы. – Посмотри.

– Чем хвастаться, лучше бы помог, – торопливо проговорила Лещева, прогибаясь под тяжестью ноши. – Обещали ещё бумаги дать.

Витя молча подбирал разлетевшиеся листочки, складывал на развалившуюся кучу. В пухлом ворохе старой бумаги он заприметил тетрадь в чёрном клеёнчатом переплёте: «Дневник-воспоминание ученицы 7-а класса Елены Галар».

– Ты всё ещё стоишь? – возмутилась запыхавшаяся Лена Лещева.

– Вот дневник, – протянул Витя тетрадь. – Галар какая-то. Тоже Лена.

Лена Лещева с интересом раскрыла толстую тетрадь, прочитала: «Меня зовут Еленой. Но почему-то все с детства называют меня Лялькой. Надо ли иметь человеку дневник? Я думаю, надо, если есть на чём писать. Я завела бы настоящий дневник раньше, но не было лишних тетрадей. Правда, у меня есть дневник из газет. Мне пятнадцать лет. Мне подарили эту тетрадь – самое прекрасное, о чём можно сейчас мечтать, – хорошую, толстую, в переплёте. Есть отличное пёрышко и нормальные в непроливашке фиолетовые чернила. Сегодня первый день мира. Первый послевоенный день – 10 мая 1945 года. Я постараюсь записать то, что не могла сделать раньше».

– Читать будешь? – спросил Витя. – Если будешь, бери. Дарю.

– А ты?

– Не знаю, – уклончиво ответил Витя, – девчонкин дневник...

Вечером, сделав уроки, Леночка уселась в теплое кресло и раскрыла клеёнчатую тетрадку. Мягкий свет торшера хорошо высвечивал мелкие щепочки некачественной бумаги военного времени, пожелтевшие страницы, поблёкшие строчки...

ЗАРУБИНКИ ПАМЯТИ

Открываю глаза, вижу что-то белое и прозрачное. В испуге замираю. Итак, установлено: я обнаружила себя в детской кроватке. Мне два года. Испугавшись белой кисеи, наверно, поняла, что существую. Затем шрам на правой щеке около рта. Рубчик совсем маленький. Боли не помню. В памяти только качающаяся доска с запахом сосновой смолы. Эти мгновения, островки памяти, живут во мне. Прошлое – большой сон с просыпанием и засыпанием. Чем дальше в жизнь, тем сны воспоминаний короче, зарубинки памяти шире. Появляются краски.

– Мама, я поехала на дачу! – ничего не подозревающая мама выпускает меня из квартиры на широкую, как мне кажется, каменную лестницу.

Наш дом стоит на Прядильной улице. Это недалеко от Садовой. Но я ещё не знаю, как называется наша улица и что она близко от Садовой. Я даже не знаю, что живу в Ленинграде, что наступил тысяча девятьсот тридцать третий год. Я просто собралась на дачу. Туда надо ехать поездом, поэтому я отправляюсь на вокзал, бодро шагаю по переулку и выхожу на широкий проспект.

На проспекте стоит милиционер. На милиционере белая рубашка, на голове забавный белый котелок, в руке – палочка. Дядя в белой рубашке размахивает полосатой палочкой. Мне очень хочется погладить палочку, и я направляюсь к дяденьке милиционеру. Вокруг меня толпятся незнакомые люди, все громко о чём-то говорят.

Память оставила очень приятные зарубинки. Большая комната, много игрушек. Меня угощают конфетами. Кто-то говорит: «Какой милый ребёнок». Кто-то спрашивает: «Почему глазки не моешь? Смотри, какие они у тебя чёрные».

– А как их мыть? – удивляюсь я.

– С мылом, конечно! – смеются взрослые.

– С мылом не хочу! Щиплет, – заявляю я. – И вообще, когда буду большая, никогда не пойду в баню. Я не люблю, когда мне моют голову с мылом.

Потом появилась мама. Она плакала и смеялась. Потом пришёл папа. Он тоже смеялся. Все смеялись.

– Тогда почему за меня надо платить штраф? – спрашивала я папу. – Я ведь себя хорошо вела?

– Надо, – вздыхала мама.

«Вот, наверно, почему мама плакала», – думала я тогда.

С самого утра мы с братом Феликсом заняты делом. Нам помогает сосед Вовка. Брат старше меня на два года. Вовка старше Феликса на год. Но сколько кому лет, я не знаю. За нами вприпрыжку по квартире бегает кот Фонтанчик. Назвали мы его так потому, что нашли около Фонтанки. Котенок был мокрым и дрожал. А ещё он был ничей. Теперь Фонтанчик – целый Фонтанище! Он очень умный. Сам в кухне из крана воду пьёт. Но сегодня нам не до Фонтана. Мы моем полы. Разорвав тряпку на куски, мочим их в кухонной раковине и таскаем сочные капающие комки по длинному коридору в комнату. Когда кругом стало мокро, пришла мама. Мама всплеснула руками и стала нам помогать. На другой день папа искал свои вещи. Мама кивала в мою сторону: «Дочь спроси, вчера убиралась». «Ах, дочь!» – восклицал папа и отодвигал комод. Он знал, что всё «лишнее» – там. Зато на столе, напротив каждого стула – стопка книг, журналов и газет.

У нас две комнаты. В маленькой – наши кровати. Там стоит еще круглая печка и отгорожен угол для игрушек. Игрушек у нас много.

И почти все сделал папа. Папа работает на заводе. Во дворе говорят, что он похож на врача. «У него такое аристократическое лицо! – говорит Аликова мама. – Он всегда такой подтянутый и при галстуке!» Наш папа соглашается с Аликовой мамой. Он говорит, что «Путиловский завод – завод потомственных аристократов!» Только наш папа там работает не доктором, а фрезеровщиком какого-то высокого разряда. Он у нас – стахановец.

Папа сделал и большой деревянный дом. Дом почти с меня ростом. Через дверь свободно можно провести любую куклу. В комнате у кукол стоят кровати, стол, стулья. Их тоже сделал папа. А ещё у нас есть танк и машина. На танке мы катаем друг друга по квартире, а на машине перевозим разные вещи. В большой комнате старая кушетка. Из неё торчат пружины. Но это не мешает мне укладывать кукол. Кукол много, некоторых мы сделали сами. Из тряпок сшили руки, ноги и туловище с головой. Куклы набиты опилками. Опилок на заднем дворе сколько хочешь. Почти каждый день жители нашего большого дома пилят дрова для печек.

ПЕРВОМАЙСКАЯ ДЕМОНСТРАЦИЯ

Колонна демонстрантов останавливается на Садовой. Я сижу на плече у папы. В руке у меня флажок, на отвороте воротника пальто – красный шёлковый бант. Рядом со мной плывут знамёна. Колышется красное море. Потом я шагаю рядом с папой. Ботинки у папы большие, широкие. Вокруг одни ноги в туфлях, сапогах, торгсинках. Кроме ног, бумажных цветов и фантиков, валяющихся на булыжной мостовой, я ничего не вижу. Снова прошусь к отцу на плечо. Колонна движется то быстро, то медленно. Вот прошли Гостиный двор. В Гостином дворе продают игрушки. Клоун по имени Би-ба-бо теперь живёт у нас. Затем шагаем по Невскому проспекту. Все наши ребята знают эту большую, широкую, с огромными красивыми домами улицу. Папа рассказывал, как они – балтийские моряки – во время революции шли по проспекту от Невы до Смольного. Мой папа в Смольном видел Ленина. Он участник революции. Потом праздничная колонна остановилась. Кругом пели, плясали, дети и взрослые ели ромовых баб, сосали разноцветные леденцы, лизали мороженое с круглыми вафельками.

НА ДАЧЕ

На даче мы живём в небольшой комнате. В комнату можно лопасть только через чердак. Хозяйка дома, тетя Луша, живёт внизу под нами. Я лежу и болею. Толстый доктор в белом халате осматривает меня: «Желтуха, – говорит доктор. – Нужен покой и никаких резких движений. Хорошо бы положить в больницу».

Я никогда не лежала в больнице. Слово «больница» звучит загадочно. Хочу в больницу. Кровать, на которой я лежу, никелированная. На спинках – большие блестящие шары. Эту кровать тётя Луша купила у какой-то монашки. Сетка у этой кровати замечательная. Если подпрыгнуть, высоко подлетишь. Как только остаюсь одна, начинаю скакать. А ещё я люблю смотреть в большие никелированные шары. Я вижу толстые губы, нос, щёки, худеющие к ушам, а сейчас и жёлтые глаза. Ну и пусть жёлтые! Я хочу ещё больше пожелтеть, чтобы меня положили в больницу. Но в больницу меня не кладут. Скоро я делаюсь здоровой.

На даче нам с братом весело, даже тогда, когда идёт дождь. Мы висим на заборе и смотрим, как Сенька, наш сосед, ковыряется в земле. Нас Сенька не видит.

– Петька! – кричит Сенька своему старшему брату, сидящему на крыльце. – Что это червяки повылезали из земли? Гляди, какие толстые.

Сенька смотрит, как ползёт червяк. Червяк изгибается, делается тонким и розовым.

– Во! – кричит Сенька. – Вот это гимнаст!

Сенька наклоняется над червяком, пытается взять его веточкой. Червяку такое обращение не нравится. Он становится коротким, свёртывается кольцами. Тёплый летний дождь, словно его пролили сквозь сито, льется на землю, на нас, на нахохлившегося Сеньку. Дождь кончился, небо просветлело.

– Петька! – кричит Сенька. – А червяки в землю уходят. Я теперь знаю, почему дождевых червей называют дождевыми! А ты?

Брат Петька ничего не слышит. Закрыв уши ладонями, он с жадностью читает книжку.

– Сенька! Петька! – не выдерживаем мы. – Айда по лужам!

Мы шагаем по мягкой песочной дороге и босыми ногами шлёпаем по тёплой прозрачной воде. Брызги летят во все стороны. Мы подпрыгиваем и топаем сразу двумя ногами. Здорово!

За деревней маленький круглый пруд. Там водятся тритоны и лягушки. Тритоны похожи на ящериц. Только ящерицы живут на суше, а тритоны всегда в воде. Однажды мы наловили целую трехлитровую банку тритонов. Банку оставили на ночь в саду на столе. Утром почти все тритоны сдохли. Мадам Котэ взяла и выбросила всех тритонов в яму.

Мадам Котэ – это мама девятилетнего Терентия. Все взрослые почему-то так её называют. Наверно, потому, что она ходит в длинном платье и носит на носу пенсне. Мне было жалко тритонов, и я заплакала. Терентий сказал: «Брось реветь» и предложил идти на пруд ловить лягушек.

Около пруда Терентий разжёг костер. Три лягушки, выпучив глаза, сидели у Терентия в банке. Когда костёр стал догорать, Терентий разгрёб его и кинул одну лягушку на раскалённые угли, затем бросил вторую и третью. Лягушки сначала прыгали, потом замирали и раздувались. Терентий палкой выкидывал жареных лягушек в пруд. По гладкой воде плыли надутые коричневые сухари. Мне стало до тошноты дурно. Я снова заплакала.

– Дура, – сказал Терентий, – жареных лягушек не видела? Хочешь тигра покажу?

– Жареного?

– Совсем сдурела. Полосатого!

– Полосатого?

– Как положено. Он у нас в погребе сидит.

Мы подошли к дому Терентия, поднялись на веранду. Мадам Котэ сидела за роялем, играла и пела. Дядя Коля, муж мадам Котэ, стоял посреди комнаты и сердито говорил; «Когда ты, Катька, за дело возьмёшься? Грязь кругом, а ты романсы распеваешь. Сварила бы хоть картошки! Эх! Зря я не женился на простой девахе. Она бы и щи варила, и Терентия бы воспитывала. Растёт оболтусом!»

– Тихо, – сказал Терентий, – наш партизан опять шумит.

– Почему «партизан»?

– Он в Гражданскую тут партизанил. Потом женился на дочке помещика.

– На твоей маме?

– На моей ма-мА! И дом наш – помещичий.

– А почему ты – оболтус? – спросил Сенька.

– А где тигр? – вспомнила я.

– Пошли. Вот здесь, – показал Терентий на окно с решетками. Мы прильнули к стеклу. В погребе на земле лежал полосатый тигр.

– И правда тигр! А чем вы его кормите?

– Да ничем, – ответил Терентий, – и совсем это не тигр. Тигр давно сдох. Это его шкура. Отец туда бросил. В ней много моли.

С вечерним поездом должен приехать папа. Папа всю неделю живёт в Ленинграде, работает на заводе, а на воскресенье приезжает на дачу. Из окна нашего дома хорошо видна дорога. Здесь у нас с братом наблюдательный пункт. Красное солнце ещё высоко висело над землей, когда вдалеке прогудел товарный. Значит, скоро придёт папа. Мы сидим у окна, смотрим на дорогу.

– Что это с дяденькой? – воскликнул Феликс.

Вдоль забора бежал мужчина, размахивая портфелем и отбиваясь от чего-то невидимого. Временами он бросался на землю и начинал кататься, беспомощно махая портфелем.

– А вон и папа! – крикнула я.

Отец тоже как-то странно прыгал, словно пытался ускользнуть от кого-то. Его большое крупное тело извивалось и дёргалось. Вот он подскочил к калитке, влетел в дом.

– Что с тобой?! – закричала мама. – Кто тебя так?

Следом за отцом в дом вбежал мужчина с портфелем.

– Помогите, я ничего не вижу! – сказал мужчина. Лицо у него запухло, сплошная красная подушка. И у отца левый глаз заплыл.

– Пчёлы! Целый рой налетел! Откуда только он взялся?

А взялся этот рой из улья дяди Коли. Старая пчелиная матка покидала свой дом, оставив его молодой хозяйке. Дядя Коля это прозевал, не успел старый рой изловить сеткой. Вот пчёлы и налетели на мужчин, и всё потому, что те несли сладости. На другой день и меня укусила пчела. Я, как сказали мальчишки, окривела. Сначала было больно и неловко смотреть одним глазом. Когда боль прошла и я привыкла, глаз открылся.

С утра пусто и уныло. Мама с Феликсом уехали к зубному врачу. Терентий с дядей Колей работает в саду. Сенька с Петькой куда-то исчезли. На улице жарко, ярко светит солнце, но мне скучно. В кармане у меня пять копеек на мороженое. Мороженое продают у вокзала. Я отправляюсь путешествовать. Заблудиться в деревне трудно. Одна главная улица, на которой мы живём. И ещё несколько боковых. Я храбро шагаю по дороге, сворачиваю в переулок, иду вдоль домов с красными клумбами. За огромным палисадником – церковь. В широко раскрытую тяжёлую дверь входит женщина. Я шмыгаю следом. В церкви прохладно, чем-то пахнет. Стены все разрисованы. Отовсюду на меня смотрят большие круглые глаза. Я запрокидываю голову и чуть не сталкиваюсь с дяденькой. Он в высоком колпаке, в блестящем фартуке. В руке на трёх цепочках висит чаша, из которой идёт дым. Дяденька что-то бормочет и размахивает дымящейся чашей. В испуге я прячусь за широкую юбку женщины. Потом смелею. Вот дяденька зашел за большой ящик, его никто не видит кроме меня, и плюнул.

– Это – поп? – шепчу я.

– Батюшка, – отвечает старая женщина.

– А почему он плюётся?

– Охальный он у нас, – тихо отвечает женщина.

– А что такое охальный?

Женщина молчит.

На середине церкви стоит деревянный ящик-гроб. Рядом с гробом, в чёрной накидке, цыганка. В гробу мальчик-цыганёнок, чуть постарше Терентия. Мне кажется, что мальчик просто спит. Я даже попробовала дёрнуть его за рукав.

– Нет, деточка, он не встанет, – печально говорит цыганка. – Он навечно уснул.

Я выбегаю из церкви на солнечный свет и несусь к вокзалу.

– Тётенька, мне цветов для мальчика. Он в церкви лежит. Вот деньги! – я протягиваю торговке пятак.

Старая женщина как-то странно смотрит и даёт мне целую охапку белых астр.

– Вот, возьми...

Из глаз старушки почему-то текут слёзы. Я бегу в церковь, молча кладу цветы на грудь цыганёнка. Женщина в чёрном крепко прижимает меня к себе.

– Пусть горе минует тебя, – шепчет цыганка, – будь счастлива, прощай.

Мне больше никуда не хочется идти. Я спешу домой к тёте Луше.

ГЕНКА-АРТИСТ

Генка – сын тёти Маруси. Все взрослые говорят, что Генка будет артистом. Живёт Генка в большой коммунальной квартире с огромной кухней и с задним выходом во двор. Раньше здесь жили буржуи. Теперь в одной комнате – Генка с матерью, в другой – дядя Федя с дочкой Катей. За углом длинного коридора комната бабы Мани-активистки и деда. Дальше – комната Фроси и её непутёвого мужа. Ещё дальше – Ангелины-Фифочки. Ангелина всегда говорит: «Геночка, ты так громко топаешь! Будто полк солдат по коридору марширует». А Генка, не зная, что Фифочке это не нравится, старается топать ещё сильнее. Полк есть полк.

Так вот, мы не согласны со взрослыми. Разве Генка – артист? Он – вредитель. Вчера Генка в своей комнате разжёг костер из книг. По радио часто поют: «Мы отбили Димитрова, осталось Тельмана отбить!» В этой песне говорится о том, что фашизм не должен распространиться по Европе, что надо освободить коммунистов-антифашистов из тюрем.

Я, как и все, слушаю радио. Огромное чёрное ухо висит высоко над полом. Даже брат, а ему уже семь лет, не может дотянуться. А так хочется посмотреть, кто там говорит и поёт. У Генки в комнате тоже висит такое же чёрное ухо. Так вот Генка нам заявил, что он – антифашист, и потому будет сжигать нехорошие листовки. Генка разорвал несколько книг и стал палить листки прямо на полу. Когда загорелся паркет, стало много дыма. Генка испугался, влез под кровать. Мы с перепугу выскочили на балкон. Дядя Федя первым почувствовал запах дыма. Костёр погасили, только вот чёрная дыра посреди пола осталась.

– Какой был паркет! – сокрушалась баба Маня-активистка. – Дореволюционный!

– Буржуйский паркет, – ворчал дед бабы Мани, – но сейчас это народное добро, его беречь надо. Эх ты, антифашист!

– Нет, не быть Генке артистом, – решили мы во дворе. – Вредитель он народный!

СТАРЫЙ ДВОР

Любимым местом наших сборов был старый двор. Это очень узкий двор между нашим домом и высокой кирпичной стеной. На заднем дворе – помойка, сараи. Здесь в отбросах роются бездомные кошки и собаки. Мы усаживаемся в другом конце двора – около поленниц дров. На «козлах», на которых пилят, как всегда, восседает Вовка. Все рассаживаются на полешках, и кто-нибудь начинает рассказывать.

– Вот сущая правда, – уверял нас Вовка. – Было это с моим дедом, мамка рассказывала. Меня ещё на свете тогда не было. Жили они в Белоруссии в деревне. Жили бедно. Земли мало, детей куча. Раз на чердаке дед нашел колдовскую книгу и решил у чёрта денег занять. В ночь под праздник Ивана Купала зажёг дед Костюк свечку, раскрыл книжку на нужной странице, где написаны всякие колдовские заклинания, стал ждать полуночи. Сидит и думает: «Заложу чёрту душу, получу денежки, куплю землицы и заживём». Только так подумал, как вдруг зашумело, загремело, и что-то непонятное стало входить в избу, сердце деда сжимать. Испугался дед, захлопнул книжку. Кто-то охнул, застонал, затопал в сенцах. Свечка погасла. Все стихло.

Прошёл год. Ещё хуже живётся деду Костюку. Помещик последнее зерно за долги взял. Опять решил дед попытать нечистую силу. Снова наступила ночь под праздник Ивана Купала, снова зажёг дед свечку, раскрыл колдовскую книжку, и снова взяла его оторопь, свернул всё, лёг спать. Наутро глядит, а на столе лежит книжка вся порванная. Листы, где написано, как вызывать нечистого духа, вырваны. Одни огрызки бумаги торчат из книжного корешка. Через несколько дней и сама книжка исчезла. Сколько ни спрашивал дед бабку, детей, куда подевалась книга, никто не знал.

– Всё враки! – заявил тогда брат. – Что гремело, то, может быть, гроза начиналась. В июле часто грозы. Или кошка в сенцах за ведро задела. А книжку могли в печку бросить для растопки. Сам говорил: «Детей куча». Вот какой-нибудь артист, – Феликс кивнул в сторону Геньки, – и сжёг колдовскую книженцию.

– А я вам что расскажу! – от нетерпения Нонка аж красной сделалась. – Моя мама Настя в Гражданскую, ей тогда семнадцать лет было, накопила денег. Всё грибы да ягоды продавала. Решила обнову справить – купить платье. Пошла на рынок. Дорогой в булочную заглянула. Запах нэпмановского хлеба на всю улицу. Увидела белую пышную душистую булку, обо всём забыла, двумя руками ухватилась. А когда сунула руку в карман, чтобы за булку уплатить, там было пусто. Беспризорники кошелёк утащили. Плакала мамка страсть как. Ни платья, ни булки.

– А наш папка на флоте служил, – однажды начала и я своё повествование. – Он балтийский моряк. Сначала он в Латвии жил, в городе Риге. Во время революции пошёл за красных. Его раз белые хотели расстрелять, уже к стене поставили, спрашивают. А он молчит, решил лучше умереть, чем предать. Хорошо, что наши наступали, папку отбили. Я сколько раз его спрашивала: «Почему тебя ни разику не ранили?» А он смеётся: «Как увижу, что пуля летит, прогнусь или в сторонку отойду». Он у нас весёлый. На заводе работает. Ему на Невском квартиру буржуйскую давали, отказался. Говорит, что в рабочем квартале сподручнее.

– И правда, здесь хорошо. Немного темновато от этой стены, потому днём в комнате солнца нет, как будто вечер, – Вовка пнул ногой кирпичную стену, которой, казалось, не было конца. – Так строили, от пожара береглись. Айда на передний двор! В войну играть будем!

– Выходите! – кричал Вовка. – Выходите, будем в войну играть!

– Счас! – отвечали из окон десятки ребячьих голосов. Со всех концов двора, похожего на глубокий колодец, с визгом и гиканьем несутся ребята. Так бы и играли целый день. Только взрослые нас не понимают. Скоро будут звать: кто просить, кто приказывать, кто уговаривать. А тётя Дуся, наша дворничиха, наша дворовая воспитательница, обязательно скажет: «Завтра ещё будет день. Успеете наиграться!» Эх, тётя Дуся, тётя Дуся, наша общественная воспитательница. Знала бы, не говорила б так!

Все чаще и чаще звучит слово «война». Взрослые полны гнева. Мы, дети, тоже слушаем радио и по-детски собираемся воевать. Сейчас бы посидеть с ребятами на любимом заднем дворе, поговорить, поспорить. Многих уже нет, умерли от голода и холода в блокадном Ленинграде. Прошлого не вернёшь, как не увидишь и будущего из сегодня.

ПЕЧАЛЬ

У нас в доме печально. Почему-то плачет мама. Брат увязывает вещи в узлы. Почти каждый день на «чёрном вороне», больше ночью, увозят кого-то из соседей.

– А где папа? – спрашиваю я. – Ушел на работу и не вернулся?

– Ничего, дети. Папа наш – честный человек, настоящий коммунист. Произошла какая-то ошибка. Разберутся. А пока надо ехать.

– Куда? – думаю я. – Ехать без папы? Бросать друзей?

Приходит тётя Лёля. Её сын Алик на железном танке, что сделал наш папа, увозит игрушечный деревянный дом. Грузчики уносят наш новый буфет.

– Не с собой же везти? – оправдывается мама. – Только начали вроде скарбом обзаводиться. Ехать далеко. Сами не знаем, где жить будем.

Какая-то тётенька берёт обои.

– Почему она их взяла? – возмущаюсь я. – Разве мы не будем оклеивать стены? Сама говорила, что лучше жить стали.

– Не будем. Глупа ты ещё.

– Не глупа. Мне семь лет. Я всё понимаю!

– Не всё, значит. Да где тут понять? – и мама начинает снова плакать.

Потом мы едем на поезде. Брат спит на верхней полке, я – на нижней. Потом брат падает, и мы уже не спим.

– Скоро наш город Калинин, – говорит мама.

– Наш? А Ленинград разве не наш город? – удивляюсь я.

– И Ленинград наш. Вы там с Феликсом родились. Там ваша родина, – вздыхает мама.

Никто нас здесь не ждёт и не встречает. Живём мы на вокзале в детской комнате уже третий день. Наконец мама нашла квартиру.

Разве бывают квартиры в маленьком деревянном домике? – снова удивляюсь я.

– Как видишь, бывают, – говорит мама, – очень даже хорошая квартира, главное – тёплая.

На улице около сорока градусов. Наступил морозный январь 1938 года. Мы живём за Тверцой на Новобежецкой улице.

В нашей квартире всего одна комната, и та – проходная. Около малюсенького окошечка две кровати, больше ничего не помещается. В большой кухне – огромная печь. Все её называют «русской». На печке можно даже сидеть босиком. Очень хорошая печь. У тёти Симы и дяди Коли, наших хозяев, есть сын Колька и дочка Симка. Они старше нас, но с нами водятся. Нам очень хорошо у тёти Симы. Мы часто едим клюквенный кисель и печёную картошку. В Ленинграде мы такого не ели.

Мама отвела меня в детский сад. В саду много полосатых чистых половичков, деревянных скамеек.

– Какая черноглазая, – говорит воспитательница. – Дети, это ваша новая подружка.

Воспитательница уходит. Ребята обступают меня и выщипывают мех из воротника и шапочки. Я хочу зареветь, но не реву – стыдно реветь. Какой-то мальчишка-коротышка хочет ткнуть мне в глаз пальцем. Я запускаю ладонь в ёршик, торчащий на его голове, и дёргаю мальчишку за волосы. Мальчишка ревёт и больше не тычет пальцем в мой глаз.

А вот и выпускной утренник. У меня на голове большой толковый голубой бант. Бант тяжёлый и скользкий. Я всё время боюсь его потерять. На низких скамеечках сидят родственники: мамы, папы, бабушки, дедушки. Моя мама на работе. За родственника сидит брат. Ему уже десять лет. Незнакомая тётенька раздает будущим первоклассникам подарки: портфель, букварь, пенал. В пенале – ручка с блестящим перышком, перочистка и резинка. Мне подарка нет – я дочь врага народа.

Зарубинки памяти останавливаются на тетрадках по чистописанию, на бесконечных строчках с буквами и кляксами. Большие и маленькие кляксы меня преследуют. Из-за них приходится переписывать снова и снова. Все говорят: ранняя зима. Хоть и ранняя, а злая. Мы давно не живём у тети Симы. Когда у неё родился Павлик, в доме стало тесно. Мы переехали к Елене Петровне – старой-престарой бабушке. Домик у бабушки в два окошка, совсем крошечный. Одно окно смотрит в одну, другое – в другую сторону. Но куда ни посмотришь, – везде огороды, а за огородом – высокий забор.

Окно в нашей комнате сильно заморожено. За ночь стало холодно, как на улице. Мама ушла на работу. Я надеваю пальто, натягиваю рейтузы, которые пузырятся на коленках, повязываю платок. Платок всё время развязывается или съезжает на затылок. Я не умею носить платок! А капор мой с лентами-завязками износился.

На улице воздух такой белый, замороженный, что трудно дышать. Держа в руке портфель, шагаю в школу. Сначала замерзает нос, потом щёки и лоб. Уши под платком от холода поламывает. Временами останавливаюсь, ставлю портфель на снег, засовываю руки между коленок. Под тонкими рейтузами ноги начинают постанывать. От прикосновения мороженых рукавиц делается ещё холоднее. Я стараюсь идти быстрее и совсем замерзаю.

«Скоро школа, там согреюсь, – думаю я. – Тетя Нюша-истопница, небось, печки хорошо натопила». Но школа оказывается закрытой. На дверях висит записка, из которой ясно, что занятия отменяются из-за сильного мороза. Значит, надо идти домой. Думаете, рада? Мне хочется плакать, но я не плачу. Я ставлю портфель на обледенелое крыльцо и тру рукавицами щеки, лоб, особенно нос. Надо бежать. Но бежать трудно, ноги окоченели, не слушаются, мороз перехватывает дыхание. Плетусь назад, останавливаясь и засовывая руки в рукавицах под мышки и между коленок. Тонкое пальтишко насквозь промёрзло. Сегодня сорок пять градусов.

В нашем маленьком домике тепло. Бабушка Елена Петровна уже истопила печку, вскипятила самовар. Я пью чай и оттаиваю.

И всё же я заболела. «Двухстороннее воспаление легких, – сказал доктор, – надо срочно в больницу». На телеге, служащей «скорой помощью», меня привезли в небольшое одноэтажное здание на Тверце. Кровавый закат, доброе лицо доктора Манефы Фёдоровны – вот и все, что сохранила моя память. День и ночь не отходила от меня Манефа Фёдоровна. Кризис миновал.

Я хорошо помню эту необыкновенную женщину с пышной тёмной причёской. Когда началась война, Манефа Фёдоровна вместе с мужем ушла на фронт. Она была тяжело ранена и погибла, переплывая Днепр. Позднее погиб и её муж – врач-хирург Николай Петрович. Но сегодня ещё не война. Наступило лето тысяча девятьсот тридцать девятого года.

ТУФЕЛЬКИ ОТ ГРАФИНИ

Кто-то нам сказал, что Елена Петровна – графская дочка. На её комоде стоят всякие интересные вещицы. В золотой круглой витой рамочке – зеркало. Около зерцала – пудреница. В ней золотая пудра. Рядом стоят игрушки из фарфора. Елена Петровна не разрешает их трогать. Мы только смотрим на них.

Это – придворные дамы в кружевных одеждах, – поясняет мим мама, – и кавалеры с яркими звёздами и пышными причёсками.

На комоде лежит фарфоровое яичко, разрисованное разными цветами. Золотые кружевинки так горят и переливаются от электрического света, что хочется погладить и поковырять. Но и этого мы не делаем. Это очень большое испытание. А ещё у Елены Петровны есть большой кованый железный сундук. На сундуке висит тяжёлый замок. Что там в сундуке? Это – тайна. Елена Петровна никогда при нас не открывает сундука.

«Наверно, в нём живет старый граф, – решила я, – ведь хозяйка же из графской семьи?» Граф мне представляется какой-то большой фарфоровой куклой.

Дом наш стоит недалеко от Волги, где впадает Тверца. Это место называют «балочкой». На «балочке» – старинные церковные постройки. А напротив – Речной вокзал. Летом в жару мы пропадаем на реке. На высоком берегу в зелёной траве стрекочут кузнечики. Над белыми глазастыми ромашками летают стрекозы и бабочки. У воды из песка строим замки, валяемся, загораем, с визгом кидаемся в воду. Кто умеет, плавает.