Текст книги "Звездная река"

Автор книги: Гай Гэвриел Кей

Хорошее правление в любое время требовало деликатных решений именно такого сорта.

* * *

Наконец-то она одна. Все мужчины ушли: тот, кто пришел ее убить, стражники, солдаты, старшие чиновники Министерства обрядов (мрачные, холодные люди). Дом снова принадлежит ей. Она пытается решить, остался ли он ее прежним домом.

Она ждет, когда ей принесут чай. Никто не спит. Она сидит внизу, в маленькой гостиной, ставшей еще меньше из-за собранных ими изделий из бронзы.

Служанки убирают ее спальню, выбрасывают изрезанные ножом шелковые простыни и подушку. Они зажгут благовония, чтобы избавиться от запаха стольких мужчин в комнате госпожи, запаха такого количества насилия.

Часть этого насилия создала она сама. Она до сих пор не вполне поняла, почему так настойчиво этого добивалась. Она говорит себе, что это имеет отношение к ссылке ее отца, и это, несомненно, правда, но, возможно, не вся правда. Она использовала вторую из любимых тростей мужа. Она тяжелая.

Его любимая трость сейчас у него. Он уехал. Она сидит у очага, пытаясь решить, сможет ли она простить его за то, что он отсутствовал сегодня ночью. Да, он запланировал эту поездку уже давно. Они оба собирались поехать на запад, к Синаню и горам над ним, к погребальным курганам древних императоров.

Потом она получила известие об отце – о его шокирующей, чудовищной ссылке на Линчжоу – и, разумеется, она никуда не поехала.

Ваю тоже не следовало уезжать. Ей трудно избавиться от этой мысли. Муж, зять, он должен был остаться и использовать все имеющееся у него влияние, чтобы помочь.

Проблема в том, что у него нет влияния, а жестокая правда в том, что если его тестя заклеймили как предателя и члена опасной фракции, это плохо для Ци Вая, и самым умным для него было держаться как можно дальше от изгнанника Линь Ко.

Ваю имело смысл уехать из Ханьцзиня.

Это не значит, что она должна простить ему это.

Она использовала трость мужа, чтобы ударить убийцу, когда тот подошел к ее постели и нанес удар кинжалом сверху вниз (она могла лежать там, она легко могла там спать). Ее проинструктировали не бить его изо всех сил, чтобы он остался в живых.

Она ударила его изо всех сил.

Но он остался жив. Она так и думала, хотя в тот момент ее это не слишком заботило. Это само по себе внушало тревогу – то, что она может убить или не убить, и ей все равно.

Чай, наконец, принесли. Ее главная служанка взволнованна и дрожит. У слуг еще не было времени пережить все это. И у нее тоже. Она все еще старается понять и принять то чувство ярости, которое охватило ее сегодня ночью, когда она смотрела на мужчину, лежащего на полу в ее спальне со связанными за спиной руками.

«Действительно, все дело в отце», – решает она. Не убийца отдал приказ отправить Линь Ко в ссылку (разумеется, это не он!), но он был частью того зла, и единственным, кого она могла увидеть, достать, ударить – раздробить кости его ступней. Она почувствовала, как они сломались.

Она спросила, нельзя ли его кастрировать. Ей этого хотелось.

Страшно, сколько гнева может таиться в человеке.

«Он должен умереть к исходу этой ночи», – сказал ей тот мрачный человек из Министерства обрядов. А госпожа Юлань должна быть арестована утром. «Мы убеждены, – сказал он перед уходом, – что этот человек был орудием госпожи, а не ее мужа. Ссылка вашего отца – дело рук Кай Чжэня, но не убийца».

Она смотрит, как служанка наливает ей чай, без своей обычной легкости, сгибаясь, как веточка ивы. Ее муж любит эту служанку за грациозность. Ци Ваю нравится это в женщинах, жена знает об этом. Она сама не отличается особой грацией, в ней это не воспитывали, и не умеет успокаивать и утешать. Он ценит ее ум (она это знает), ему нравится брать ее с собой в экспедиции на охоту за свитками, бронзовыми треногами, оружием, кубками для вина, артефактами далеких династий, но она не приносит облегчения его душе.

Она и своей душе не приносит облегчения. Она не такая. Она еще не решила, какая она. Она из тех, кто может говорить о кастрации разбойника, ломать кости на его ступнях.

Он пришел убить ее. И изнасиловать. Они собирались отправить ее отца умирать на Линчжоу. Вопли убийцы ее не тронули. «Возможно, это произойдет позже», – думает Шань. Она отпускает служанку, берет чашку с чаем. Возможно, эти вопли будут звучать в ее голове. Она боится, что так и будет.

Теперь ее отца не сошлют. У нее есть письмо, подтверждающее это. Оно лежит на столе в противоположном углу комнаты. Письмо, которое предупредило ее, что госпожа Юлань, возможно, пошлет кого-нибудь с дурными намерениями в их дом сегодня ночью. Ей предоставят охрану. В письме ей также сообщалось, что небесный император, в своем безграничном сочувствии, сам отменил указ о ссылке Линь Ко, господина, живущего при дворе. Вместо этого его повысят в ранге.

Светлейший и милостивый император также пожелал передать свою личную похвалу госпоже Линь Шань за искусные мазки кисти. Ей приказано посетить его в саду Гэнюэ на следующий день после полудня.

Они обсудят каллиграфию и другие вопросы.

Гвардейцы императора явятся за ней, так говорилось в письме. Автор письма высказал предположение, что она, возможно, пожелает принести некоторые из своих песен, написанные своей рукой, в качестве подарка императору.

Письмо подписал Хан Дэцзинь, первый министр Катая.

Император желает ее видеть. Она должна принести свои песни. В это невозможно поверить. «Если я не понимаю своей собственной природы, – думает Линь Шань, – как я могу надеяться понять мир?».

Она начинает плакать. Это ей не нравится, но в комнате никого нет, и поэтому она позволяет себе плакать. Сейчас середина ночи. Луна стоит на западе. Она пьет горячий, ароматный чай из Сэчэня в осенней комнате, освещенной тремя лампами, заставленной древней бронзой, и смотрит, как ее слезы капают в чашку.

«Из этого можно сделать песню, – думает она. – Интересно, где сегодня ночью ее муж, добрался ли он до Синаня».

А еще она размышляет, умер ли уже убийца.

Сунь Шивэй то терял сознание, то приходил в себя, испытывая сильные мучения, на протяжении той ночи и в первые часы серого, ветреного утра, которое, в конце концов, наступило. Он действительно рассказал им все, что они хотели узнать. А они действительно постарались, чтобы он умер – случайно, под пытками.

Позже в то утро уже шел дождь, когда восемь воинов дворцовой гвардии императора появились у ворот городского особняка впавшего в немилость помощника первого министра Катая Кай Чжэня.

При виде их на улице собралась небольшая толпа. Люди попятились по приказу напряженных, раздраженных гвардейцев, но не разошлись. Среди них бегали и лаяли собаки в надежде на объедки. Две собаки затеяли драку, их разняли руганью и пинками. Дождь все шел.

Четверо гвардейцев вошли в усадьбу, когда ворота открылись. Вскоре они снова вышли. Один что-то сказал командиру. Стало ясно, даже наблюдающим издалека, что командир одновременно зол и испуган. Видели, как он нервно похлопывает себя по бедру.

В конце концов, он резко отдал приказ, тонким голосом, стоя под мелким дождем. Те же четверо гвардейцев снова вошли через ворота. Когда они вышли, двое несли нечто похожее на труп, завернутый в ткань. Командир выглядел по-прежнему недовольным. Они строем пошли прочь, насколько им удавалось соблюдать строй на покрытой грязью улице.

По городу поползли слухи. Так обычно и бывало в Ханьзцине. Они пришли, чтобы арестовать Юлань, жену помощника первого министра. Видимо, она подослала убийцу в поселок императорского клана прошлой ночью. Все были потрясены. Неясно, зачем она это сделала. Того человека схватили и допросили ночью. Перед смертью он назвал имя госпожи Юлань.

Она покончила с собой в собственном доме, чтобы ее не забрали.

При данных обстоятельствах ее решение можно понять. Возможно, она надеялась, что ее разрешат похоронить на кладбище семьи на юге. Этого не случилось. Ее сожгли возле дворцовой территории, а прах выбросили в один из каналов.

Учение Чо и последователей Священного пути утверждало, что даже если это станет причиной появления беспокойного духа, это не только позволено, но и необходимо. Иначе как может государство по-настоящему наказать (и остановить) злоумышленников, заслуживающих смерти? Необходимо распространить наказание дальше, в мир духов. Души подобных преступников не должны знать покоя.

Кай Чжэнь, опозоренный и отправленный в ссылку, выехал из Ханьцзиня две недели спустя вместе со своими домочадцами (число которых значительно уменьшилось).

Признали, что он не участвовал в том, что сделала его жена – или попыталась сделать. Его ссылка не была слишком суровой, его выслали на юг от Великой реки в сельскую местность недалеко от Шаньтуна, где у него имелся дом среди шелковых ферм.

Он потерял свой доход и гражданский ранг, конечно, а также многочисленные возможности умножать богатство, сопутствующие его должности. Но он пробыл у власти много лет, и это должно было обеспечить ему комфортабельную ссылку.

Во время путешествия на юг он носил траур, не мыл голову и не подвязывал волосы, ел в одиночестве и мало, видели, как он плакал. Он не общался со своими детьми, с наложницами, с друзьями и сторонниками, которые пытались повидать его, пока семья путешествовала по дорогам поздней, дождливой осени, и становилось все холоднее. Его горе из-за смерти жены было очевидным. Некоторые заявляли, что это похвально после долгих лет брака; другие – что это слишком, что правильно было бы вести себя сдержанно. А третьи говорили, что он слишком тесно связывает себя с преступницей-убийцей, проступок которой намного превзошел его собственные ошибки.

Однажды холодной ночью в базарном городе в пяти днях пути от Великой реки одна из наложниц бывшего помощника министра – не самая юная, но все еще молодая – решается на шаг, который приходится назвать рискованным. Она уже некоторое время обдумывала его.

Она выходит из женской половины дома, который они заняли, и в темноте пересекает внутренний двор, туда, где спят мужчины. Она подходит к двери комнаты Кай Чжэня. Сделав глубокий вдох, она тихо стучит, но потом открывает дверь и входит, не ожидая ответа.

Он в комнате один. Горит огонь. Она видела свет, знала, что он не спит. Она бы вошла, даже если бы он спал. Он сидит за письменным столиком в полосатом ночном халате и пишет при свете лампы. Она не знает, что он пишет. Ей все равно. Он оборачивается, удивленный.

Она заставляет себя удержаться от поклона. Стоя очень прямо, она произносит то, что отрепетировала:

– Вы – великий человек нашего времени. Мы считаем честью служить вам, быть рядом с вами. Для меня горе видеть вас таким.

«Для меня» – важные, опасные, самонадеянные слова. Она это понимает. И он это поймет.

Он встает, кладет кисть.

– Ну, – отвечает он, – в данный момент величие не входит в мои…

– Величие внутри вас.

Она намеренно перебивает его. Для этого у нее есть образец. Она живет у него в доме уже три года. Искусно играет на флейте и пипе. Она высокая и худая, необычайно умная. У нее гладкая кожа, за что ее часто хвалят.

И еще она честолюбива, она даже не может выразить, насколько. Ей это так никогда и не удастся. Жена, ушедшая, покойная жена, часто перебивала его, когда они были вместе и думали, что никто не видит.

– Ты… ты очень добра…

– Добра? – спрашивает она. И делает два мелких шажка к нему. Это тоже она подсмотрела у его жены. Покойной жены. «Это похоже на танец, – подумала тогда она, – нечто вроде обряда между ними». Отношения между мужчиной и женщиной часто похожи на обряд, она это поняла.

Он расправляет плечи, поворачивается лицом к ней, отворачивается от стола.

– Когда тигры сходятся в лесу, – спрашивает она, – разве они проявляют доброту?

– Тигры? – удивляется он.

Но голос его изменился. Она знает мужчин, знает этого мужчину.

Больше она ничего не говорит. Только подходит к нему этими мелкими шажками, словно скользя. Она надушилась духами, которые взяла из дома, когда они уезжали. Они принадлежали его жене (покойной жене). Это еще один рискованный шаг, но иногда нужно идти на риск, если хочешь чего-то добиться в жизни.

Она поднимает вверх обе руки и пригибает его голову вниз, к своей.

И кусает его в уголок нижней губы. Сильно. Она никогда этого не делала, только видела это, когда подглядывала.

Потом она прижимается губами к его уху и шепчет те слова, которые придумала, которые сочиняла много дней, пока они были в дороге.

Она чувствует его реакцию, у него перехватывает дыхание, его член становится твердым. Ее сильно возбуждает удовольствие от того, что она была права.

В ту ночь она отдается ему на кресле у письменного стола, на полу, на кровати, и сама испытывает наслаждение (истинное), более острое, чем когда-либо раньше, когда она была лишь одной наложницей из многих и боялась остаться незамеченной, исчезнуть в напрасно потраченных, пустых, прожитых годах.

К наступлению утра с этими страхами покончено.

В том деревенском поместье, где они обосновались, и потом, не только там, говорили, что она каким-то ужасным образом является призраком Юлань – ведь ей отказали в погребении, – которая вернулась в этот мир.

Весной он женился на ней. Соблюдать полный срок траурных обрядов по той, которую объявили преступницей, не обязательно. Его сыновья были недовольны, но молчали. Что могли сказать сыновья?

Она приказала побить двух женщин бамбуковыми палками той зимой за то, что шептались о ней, а одной хорошенькой, слишком умной и более молодой наложнице – наложить клеймо (на лицо) и выгнать.

Она не против того, чтобы идея о призраке стала широко известной, чтобы об этом украдкой говорили шепотом или в пьяной беседе. Это дает ей другую власть: связь с опасным духом. Власть над ним, над всеми ними.

Ее зовут Тань Мин, и она имеет значение. Она твердо намерена дать это понять до наступления конца, когда бы и как бы он ни наступил. Она зажигает свечу и молится каждое утро, непременно, за Юлань. Ее муж считает ее добродетельной.

* * *

Даже после стольких лет, несмотря на то, что кончилось еще одно лето, жара в Линчжоу по-прежнему каждый день заставала его врасплох, подобно удару. Кажется, невозможно, даже зная о ней, подготовиться к следующему дню, если ты приехал с севера.

А он родился даже не на самом дальнем севере, там, где начинался Катай. Он родился в Сэчэне. На родине семьи Лу стояла влажная, жаркая погода: дождь, грозы, леса с каплями дождя на листьях, туман, влажный пар, поднимающийся с земли. Им все это было понятно. То есть он думал, что понятно, – до того, как приехал на остров.

Линчжоу оказался другим миром.

Ма приходилось еще хуже. Его сын родился в Шаньтуне, на побережье, когда Чэнь был там префектом. То были самые лучшие годы, как сейчас думал поэт. Просвещенный город, между морем и потрясающей безмятежностью Западного озера. Рукотворное озеро радовало Чэня: прогулочные лодки плыли по воде, музыка плыла весь день и всю ночь, холмы обрамляли его со стороны материка, дома певиц стояли на берегу рядом с городом. Элегантные и богатые религиозные святилища последователей учения Чо и Священного пути усеяли северную береговую линию, зеленые и желтые крыши, загнутые вверх карнизы, звон колоколов, в часы молитв разносящийся над водой.

Во время фестивалей на озере запускали фейерверки, и всю ночь с прогулочных лодок неслась музыка, а фонари плыли по воде…

Такое место не могло подготовить к острову Линчжоу. Здесь нужно было заниматься физическими упражнениями в самые ранние часы, до того, как жара загонит тебя в отупение, апатию, в беспокойный дневной сон на пропитанной потом постели.

Они выполняли свои ежедневные упражнения на рассвете, отец и сын, разыгрывали обычный шутливый спектакль о нападении на какую-то вражескую крепость, когда прибежал священник (прибежал!) из храма в конце деревни.

По-видимому, если верить этому человеку (и если они его правильно поняли, так как он заикался от потрясения), произошло какое-то чудо. Уважаемого Лу Чэня и его уважаемого сына просили прийти и посмотреть самим.

Обычная группка жителей деревни собралась понаблюдать за их упражнениями. Старший Лу, поэт, был известен и забавен; стоило прийти и посмотреть на них. Эти же люди пошли вслед за ними на запад через деревню, другие присоединились к ним по дороге, у управы (еще закрытой, администрация здесь никогда не торопилась на работу), и все двинулись по тропинке – осторожно, опасаясь змей, – к храму.

Важные события, не говоря уже о чудесах, не каждый день случались на острове.

 
Поникли красные и желтые пионы.
Тропинка леса, убегающая в дождь.
Я помню, как цвели они в Еньлине,
Как этот юг на север не похож!
 
 
Как до изгнанника мог злобный дух добраться
Через пролив, за сотни тысяч ли?
Иль на Линчжоу могут нам являться
Лишь призраки своей родной земли?
 
 
В сезон дождей нас звезды покидают.
Но верность, дружба и учтивость – нет.
Они всегда в Катае пребывают,
И в наших душах их не гаснет свет.
 
 
Я с болью вспоминаю о потерях,
Но с новыми друзьями пью вино.
Благодарю мне отворивших двери.
О, доброта – ты птица ярких снов!
 
 
Колокола звонят, их звон повсюду.
Мы пьем, чтоб жажду жизни утолить.
За ваше уважение я буду
До дней последних вас благодарить.
 

Он написал это весной на их стене, скорописью, большими буквами, быстрыми взмахами широкой кисти. Стихи возникли так, словно родились сами. Он славился такой импровизацией. Лучшие стихи редко появлялись таким образом, но они имели другую ценность, созданные прямо на месте, в данный момент, когда черная тушь оживляла стену.

Священнослужители очень обрадовались, когда вошли в комнату и увидели его слова. Им это очень должно помочь, когда станет известно, что на стене, на острове Линчжоу, имеется стихотворение Лу Чэня.

Он делал это для друзей, делал, чтобы принести радость. Он жил поэзией всю свою жизнь: тщательно хранил ее в памяти, быстро импровизировал, пьяным или трезвым, темной ночью, при лунном свете, в утреннем тумане, у средоточия власти или протестуя против нее, да и сосланный сюда, в конце концов.

Священники уставились на стену, на слова. Они прикасались к его рукам, снова и снова кланялись. Двое из них заплакали. Он предложил выпить, чтобы отпраздновать. Сказал, что ему очень хочется вина, что было правдой. Один из них ушел в деревню и вернулся назад вместе с Лу Ма.

Это были долгие вечер и ночь, с едой и питьем. Не самое лучшее вино, но это никогда не имело большого значения. Они остались там на ночь, он и его сын, на походных кроватях в комнате для гостей, и после восхода солнца их проводили домой.

Тогда он в очередной раз увидел призрака на крыше их хижины.

Затем, в том году, немного позже, начались дожди, и от сырости и капель иероглифы на стене сразу же начали расплываться и исчезать. В последний раз, когда он приходил в святилище, они уже почти исчезли.

Но теперь они появились снова.

Стихотворение опять стало черным. Иероглифы стали яркими и выделялись на стене храма, словно их нарисовали только вчера. Он узнал свою собственную руку. Какой человек не узнает смазки собственной кисти? Никто другой не приходил сюда и не писал эти стихи заново. Никто не мог этого сделать.

Его иероглифы, которые уже превращались в размытые, нечитаемые знаки, просто появились там снова, нарисованные быстрой рукой поэта Лу Чэня, часто провозглашаемого равным гигантам Девятой династии (так говорили другие, не он).

Но он понял, стоя в изумленном, смиренном молчании, глядя на свои собственные слова, слушая священников, быстро бормочущих молитвы, слыша благоговейное перешептывание толпы за спиной, взглянув на сына и встретившись с ним взглядом, он понял, что кто-то из мира духов побывал здесь и сейчас присутствует здесь, и что это очень большой подарок – может быть, в конце жизни?

Он написал: «Чтоб жажду жизни утолить».

Значит ли это, что он скоро умрет? Это возможно.

«До дней последних», – написал он.

На это ушло много времени, принимая во внимание расстояние и трудности пути, и послание из Ханьцзиня, отзывающее его с острова, разрешающее ему вернуться в свое поместье, где у них с братом была ферма, добралось до Линчжоу только следующей весной.

На письме стояла дата (это был государственный документ), и так они узнали, что оно было написано в тот день, когда произошло Чудо со стихами на стене храма.

К этому времени начали приезжать путешественники, чтобы увидеть эти слова.

Они смогли тронуться в путь на север – Лу Чэнь, его сын и та служанка, которая попросила взять ее с собой – до того, как начались дожди. Они переждали дождливый сезон в городе Фуцзоу, возле южной горной гряды, среди рисовых полей на террасах.

Осенью они преодолели горы по высокогорным, извилистым тропам. Двое из них добрались до их с братом дома, как только закончились новогодние праздники, в конце мягкого зимнего дня, когда всходила луна.

Девушка умерла однажды утром в Фуцзоу.

Лу Чэнь видел еще один призрак в тот день. Он не мог поклясться, что это тот же призрак с Линчжоу, но так ему показалось, и это было странно и пугало. Он видел лису на открытом месте, красно-оранжевую в сумерках, когда гулял вечером накануне этого дня, и она смотрела прямо на него.

Из-за этого он всегда верил, что ее смерть предназначалась ему. Что вмешались духи, отвели от него стрелу бога – и она поразила девушку, так как выпущенная бессмертными стрела всегда должна куда-нибудь попасть.

Они похоронили ее с уважением и со всеми формальностями. Ма горевал. Лу Чэнь молился за нее до конца дней, как молился за своих родителей и первую жену, и за своих умерших детей, а также читал одну молитву за того призрака, который теперь, возможно, стал ее призраком.

В одном из его самых любимых поздних стихотворений говорилось о душе женщины в облике серой цапли, заблудившейся в горах вдали от дома.

Другое его стихотворение, на стене в Линчжоу, никогда больше не тускнело, пока стоял храм. Оно оставалось там, привлекало посетителей, пока существовала династия, и после ее конца, и после конца следующей династии. Оно выдержало все дожди, все грозы, наводнения, стихийные бедствия, пока само здание не сгорело однажды безлунной зимней ночью много лет спустя, когда один послушник, поддерживая огонь ночью, уснул, и поднялся ветер.

Больше никогда не видели призрака на крыше или вблизи от хижины, где, как говорили, давным-давно жил Лу Чэнь, прославленный поэт Двенадцатой династии, во время ссылки на остров.