Текст книги "Звездная река"

Автор книги: Гай Гэвриел Кей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Вместо этого он умер. Все считали, что его отравили. Титул и украшения трона Девятой династии не поменяли после того, как сама императрица Хао ушла к богам. А потом, на пике расцвета династии, явился генерал Ань Ли, проклятый в Катае и на небесах, и поднял ужасное восстание.

Даже после того, как в конце концов установился мир, прежнее великолепие уже не вернулось. Все изменилось. Даже поэзия. Невозможно писать и думать как прежде после восьми лет смертей и жестокости и после всего, что они потеряли.

«Лев на свободе, волки в городах».

А затем, годы спустя, эта униженная династия в конце концов рухнула, и еще больший хаос и войны охватили залитый кровью Катай, и это продолжалось сотни лет, пока правили кратковременные слабые династии в разрозненных царствах.

Пока Двенадцатая династия, их собственная, не достигла расцвета.

Ограниченного расцвета, следует помнить, ведь Длинная стена утрачена и разрушена, к югу от нее обитают варвары, Шелковый путь больше не принадлежит Катаю, Четырнадцать префектур потеряны.

Но трон снова носит имя Трона Дракона, и ходят разговоры о том, что женщинам позволяют приобретать слишком большое влияние. Во дворце, в доме. Женщины должны оставаться во внутренних покоях, не высказывать свое мнение по вопросам… по всем вопросам. Сейчас они одеваются более практично. Никаких длинных, широких рукавов, никаких ярких цветов, низких вырезов, опьяняющих ароматов при дворе и в саду.

Шань живет в этой реальности и знает ее истоки: теории и сочинения, диспуты и интерпретации. Она знает великие имена, их работы и деяния. Она погружена в поэзию, знает наизусть стихи Третьей, Седьмой и Девятой династий до и после восстания.

Некоторые строчки сохранились в памяти, они пережили все, что произошло.

Но кто знал, какие слова и поступки останутся жить? Кто принимал эти решения? Может быть, они сохранились на долгие годы благодаря случайности, а не только своей исключительности?

Она стоит у письменного стола с лампой, вдруг почувствовав усталость, у нее даже не осталось энергии, чтобы пересечь комнату и закрыть дверь, которую служанка оставила полуоткрытой. Это был напряженный день.

Ей семнадцать лет, и в следующем году она выйдет замуж. Она не думает (хотя может ошибаться), что те два человека полностью оценили тщательный выбор ее отцом мужа для нее из клана императора.

Невестка в Катае – это служанка родителей ее мужа. Она покидает свой дом и становится менее значительной фигурой в их доме. Родители могут даже отослать ее обратно (и оставить себе приданое), если сочтут недостаточно почтительной. Отец Линь Шань избавил ее от этого, зная, какой она выросла (не без его участия).

Клан императора имеет всех слуг, которые могут когда-либо понадобиться, их оплачивает придворная канцелярия, управляющая кланом. К ним прикреплены врачи, артисты, алхимики и повара. И астрологи, но только при свете дня и по особому разрешению. В их распоряжении портшезы, одинарные или двойные, когда они желают покинуть поселок при дворце, в котором, как предполагается, они будут жить вечно.

Существуют фонды на покупку официальной одежды и украшений для пиров и церемоний, на которых требуется их присутствие. Они являются выставочными экземплярами, символами династии. Их хоронят на кладбище клана, который находится здесь, в Еньлине. В Ханьцзине не хватает места. С одного кладбища на другое – так кто-то сказал когда-то.

Женщина, выходя замуж за члена клана, живет другой жизнью. И это может быть хорошая жизнь, это зависит от женщины, от ее мужа, от воли небес.

У нее будет муж, меньше чем через год. Она с ним знакома. Это тоже необычно, хоть и не запрещено, и такие вещи в императорском клане происходят иначе. Степень цзиньши отца, его статус придворного, давали ему достаточно прав, чтобы через посредников обратиться к одной из семей клана. Не все хотят стать членами клана через замужество. Это такая уединенная жизнь, ее определяют церемонии и правила, ведь такое большое количество людей живет в такой тесной близости, а их число растет.

Но Шань это даст некоторые преимущества. Среди этих людей, уже и так не похожих на остальных, ее собственная непохожесть может слиться с их особостью, как шелковые нити сплетаются друг с другом. Это возможно.

А Вай – Ци Вай – сам ученый, так решил ее отец. Только, кажется, немного другой. Мужчина (еще мальчик в действительности), который уже совершал путешествия (с разрешения) в поисках древних камней с надписями и бронзовых изделий в сельской местности и привозил их домой, чтобы занести в каталог.

Это вам не обычный сын из праздного клана императора, гоняющийся за вином и удовольствиями в кварталах развлечений Ханьцзиня, потому что не может осуществить свои амбиции. Иногда, возможно, в той же мере от скуки, как и по другим причинам, некоторые ввязывались в интриги против трона. За это их казнили.

Ци Вай держался чопорно, но учтиво, сидя со своей матерью и ее теткой на одном из приемов, где они тоже присутствовали, пили чай, после того, как первые переговоры прошли удовлетворительно. Отец ясно дал ей понять (и им тоже, как она думает): по его мнению, в этом браке двое молодых людей найдут духовную близость или могут надеяться найти ее.

Шань думала, что так и было в тот день, по крайней мере, могло быть.

Он выглядел моложе нее (а был на год старше). Довольно полный, на подбородке начала прорастать редкая бородка ученого. Попытка прибавить ею себе солидности сначала ее позабавила, потом она ее полюбила. У него были маленькие, гладкие руки. Голос тихий, но чистый. «Ему, наверное, тоже неловко», – подумала она тогда.

Она уделила много внимания своей внешности, хотя делала это не всегда, но отец приложил столько усилий, чтобы устроить эту встречу, и заслужил такую услугу с ее стороны. Кроме того, все это было интересно. Она надела платье из голубого шелка ляо скромного покроя, золотые шпильки с ляпис-лазурью. И такие же серьги. Они раньше принадлежали ее матери.

Она позволила Ваю увидеть работу своего ума во время разговора. Он уже должен знать о ее необычном образовании, но она не выставляла напоказ свой образ мыслей, как делала иногда, чтобы спровоцировать реакцию.

Он говорил – этот мужчина, Ци Вай, который, очевидно, станет ее мужем, – о редком камне с письменами Пятой династии, который он нашел к северу от столицы, недалеко от границы с сяолюй. Она спросила себя, не пытается ли он произвести на нее впечатление своей храбростью, которой требовала поездка так далеко, потом решила, что он так не думает. Давно уже отношения были мирными, велась торговля, действовал договор. Он поехал туда, где, как ему сказали, можно найти древности. Мысль о границе не приходила ему в голову.

Он оживился, рассказывая об этом могильном камне, о надписи на нем. Рассказ о жизни и деяниях какого-то давно умершего сановника. Она должна его увидеть, он настаивал на этом. Может, завтра?

Еще во время той первой встречи Шань подумала, что ей, возможно, придется стать практичной стороной в этом браке.

Она подумала, что может с этим справиться. Вай не узнал цитату из поэмы, которую она ему привела, не подчеркивая этого, но эти строчки не были широко известными. А он, не стесняясь, обсуждал с женщиной предметы прошлого, которые его так волновали. Она решила, что есть и худшие увлечения, которые приходится делить с мужем.

Брак обычно не предполагал возможности совместных занятий (и увлечений тоже).

Кажется, ее отец сделал ей еще один подарок. Если этот мальчик все еще оставался мальчиком, несколько эксцентричным и напряженным, то он вырастет (и она вырастет). Мать не показалась ей властной, хотя недовольство образованием Шань присутствовало. Оно всегда присутствовало.

Позже она поклонилась отцу и сказала, что почтет за честь выйти замуж за Ци Вая, если семья Ци Вая одобрит ее, и что надеется когда-нибудь родить ему внуков, чтобы он учил их, как учил ее. Она держится за эту мысль. Она может себе это представить.

Сегодня вечером, однако, слушая сверчков в ночи, она чувствует грусть и тревогу одновременно. Отчасти причиной этому – приключение, то, где они находятся. Путешествия не занимали большого места в ее жизни. Еньлинь во время фестиваля может чрезмерно взволновать человека. Не говоря уже о мужчинах, с которыми она сегодня познакомилась: тот, в доме которого они ночуют, и другой.

Ей не следовало говорить то, что она сказала, о его стихотворениях «Красный утес». О чем только она думала? Он, наверное, решил там, в беседке, что она – тщеславная самонадеянная девушка, и служит доказательством того, что неправильно давать женщинам образование. Он смеялся, улыбался во время беседы с ней, но мужчины могут это делать и думать совсем другое.

Она действительно сказала ему, что запомнила два этих стихотворения. Она надеется, что он это запомнит, примет это за извинение, как отчасти и было.

За окнами из шелковой бумаги темно. Сегодня безлунная ночь, сверчки продолжают стрекотать, ветер стих, птицы смолкли. Она бросает взгляд на постель. Ей больше не хочется спать. Она смотрит на книги на письменном столе, но тут в коридоре раздаются шаги.

Она не боится. Успевает удивиться себе и тому, что, кажется, все-таки не закрыла дверь, когда он входит в комнату.

– Я увидел свет, – произносит он тихо.

Половина правды. Его комната находится в передней части дома, по другую сторону от столовой. Ему пришлось пройти сюда, чтобы увидеть у нее свет. Так работают ее мозги. Она чувствует, что сердце ее стремительно бьется. Но она действительно не боится. Слова не имеют значения. Ты не думаешь и не пишешь слово «боится», если это неверное слово.

Она по-прежнему одета в голубой жакет с золотыми пуговками, в котором была на ужине, на нем вытканы фениксы. Ее волосы все еще заколоты, хотя теперь в них нет цветка, он стоит в вазе у кровати.

Она кланяется ему. Можно начать с поклона.

Он говорит без улыбки:

– Мне не следует здесь находиться.

«Конечно, не следует», – думает Шань. Это нарушение правил учтивости – по отношению к ней, к ее отцу, к их хозяину.

Она этого не говорит. Она говорит:

– Мне не следовало оставлять дверь открытой.

Он смотрит на нее. Его глаза серьезны над длинным носом и аккуратной, черно-седой бородкой. Его собственные волосы тоже заколоты, он без шляпы, мужчины снимают шляпы за столом, этот жест должен указывать на отказ от сдержанности. В углах его глаз притаились морщинки. Интересно, сколько он выпил, как это влияет на него. Говорят, что не слишком влияет.

– Я увидел свет под дверью. Я мог бы постучать, – говорит он.

– Я бы вам открыла, – отвечает она.

Она слышит произнесенные ею слова и удивляется. Но не боится.

Он все еще стоит у двери, не проходит дальше.

– Почему? – спрашивает он так же тихо. Он весь день был таким веселым, ради них троих. А теперь нет. – Почему вы бы открыли? Потому что меня отправляют в ссылку?

Она кивает головой.

– Это также причина того, что вы здесь, правда?

Она наблюдает, как он это обдумывает. Ей приятно, что он не стал слишком легко и быстро это отрицать, чтобы ей польстить.

– Одна из причин, – шепчет он.

– Тогда и у меня есть одна причина, – говорит она с того места, где стоит (у письменного стола возле кровати, рядом с лампой и двумя цветками).

В саду раздается резкий звук, внезапный и громкий. Шань вздрагивает, сдерживается. Нервы ее слишком напряжены, это и не удивительно. Какое-то существо снаружи только что погибло.

– Кот охотится, – говорит он. – Может быть, лиса. Даже среди красоты и порядка это случается.

– А когда нет красоты, нет порядка?

Едва произнеся эти слова, она уже жалеет о них. Она снова давит.

Но он улыбается. В первый раз после того, как вошел.

– Я еду на остров без намерения умереть, госпожа Линь.

Она не может придумать, что на это ответить. «Ничего не говори, хоть раз», – велит она себе. Он смотрит на нее через комнату. Она не может прочесть этот взгляд. Она взяла в путешествие только обычные шпильки для волос, но зато на ней серьги матери.

Он говорит:

– Люди живут на Линчжоу, вам это известно. Я только что сказал то же самое Вэньгао.

«Люди, которые там выросли, – думает она. – Которые привыкли (если выжили в детстве) к болезням, бесконечному, рождающему пар дождю и к жаре».

– Там… там водятся пауки, – говорит она.

В ответ на это он усмехается. Она этого хотела, и гадает, догадался ли он.

– Да, огромные пауки. Размером с дом, мне говорили.

– И они едят людей?

– Поэтов, как мне сказали. Два раза в год множество пауков приходит из леса на площадь единственного города, и им нужно скормить поэта, иначе они не уйдут. Есть особый обряд.

Она позволяет себе быстро улыбнуться.

– Причина не писать стихи?

– Мне говорили, что заключенных в управе заставляют сочинять стихи, чтобы получить еду.

– Какая жестокость. И это делает их поэтами?

– Пауки не слишком критичны, как я понимаю.

Он будет там заключенным другого сорта. Не в тюрьме, но под наблюдением, ему запретят уехать. «Это безумие не такое забавное, каким он хочет его представить», – думает Шань.

По-видимому, он пришел к такому же выводу.

– Я просил вас спеть мне одну-две ваших песни, если помните.

Помнит ли она? Мужчины говорят самые странные вещи. Но она качает головой.

– Не сейчас. Не так.

– Спальня – подходящее место для поэзии. А для песен тем более.

Она опять упрямо трясет головой, глядя вниз.

– Почему? – мягко спрашивает он.

Она не ожидала мягкости. Встречается с ним взглядом через комнату.

– Потому что вы не за этим пришли, – отвечает она.

Его очередь промолчать. И снаружи тоже почти все стихло после той смерти в саду. Ветер в сливах. Весенняя ночь. А теперь, понимает Шань, она все-таки боится.

«Нелегко, – думает она, – прокладывать путь в мире и настаивать на своем праве выбрать новый путь». Мужчина никогда еще не касался ее. Она должна выйти замуж в начале следующего года.

А этот мужчина старше ее отца, его сын старше нее, первая жена умерла, вторая живет в семье его брата, потому что Лу Чэнь не возьмет ее с собой на остров, что бы он ни говорил о том, что едет на юг не для того, чтобы умирать. У него были наложницы, он писал стихи для них и для куртизанок из квартала удовольствий. Говорят, что если он упоминал имя девушки из дома под красным фонарем в стихотворении, она могла утроить свою плату. Она не знает, берет ли он с собой на юг какую-нибудь женщину.

Она так не думает. Поедет его сын, чтобы составить ему компанию. И, возможно, чтобы однажды похоронить отца или привезти его тело на север для погребения, если позволят.

Лу Чэнь говорит:

– Я не так тщеславен или дурно воспитан, чтобы вообразить нечто большее, чем беседа с вами сегодня ночью.

Она вздыхает. И с этим вздохом (с его словами) ее страх улетучивается так же быстро, как расцвел в ее душе. Она даже способна улыбнуться – осторожно, опустив глаза.

– Даже вообразить? – спрашивает она. И слышит его смех – это ее награда.

– Я это заслужил, – говорит поэт. – Но, госпожа Линь… – Его тон изменился, она поднимает глаза. – Мы можем многое вообразить, но не всегда позволяем этим видениям увидеть свет. Мы все так живем.

– Это обязательно? – спрашивает она.

– Думаю, да. Иначе мир рушится. Например, есть люди, которых я убивал в своем воображении.

Она догадывается, кем могут быть один или двое из таких людей. Она переводит дух, находит в себе мужество.

– Я думаю… я думаю, вы хотели оказать мне честь, придя сюда. Поделиться со мной этими мыслями. Я знаю, какая пропасть нас разделяет, из-за моего пола, моего возраста, моей неопытности. Я только хочу вам сказать, что я не… что вам не нужно…

Она задыхается. Нетерпеливо трясет головой. Но продолжает наступать.

– Вы не должны считать, что я бы оскорбилась, если бы вы вошли сейчас в эту комнату, Мастер Чэнь.

Вот. Сказано. И мир не обрушился с грохотом. И другой зверек не вскрикнул снаружи. Пылающие солнца не падают, пронзенные стрелами легенды.

И она не будет, она не будет жить, подчиняясь тому, что думают и говорят другие. Потому что это та жизнь, тот путь, тяжелый и одинокий, на который поставил ее отец, не понимая, что он будет таким. Он не имел такого намерения, когда начал учить ее, и они обнаружили вместе, что она быстрее, умнее, и, возможно, даже глубже, чем почти любой знакомый им мужчина.

Но только не этот мужчина. Он смотрит на нее сейчас с другим выражением лица. Но он не сделал шаг вперед, и какой бы она ни была, какой бы смелой ни старалась себя сделать, она не может подойти к нему. Это выше ее сил.

Неожиданно он говорит:

– Вы можете заставить меня заплакать, госпожа Линь. Думая о вашей жизни.

Она заморгала в ответ.

– Я не хочу этого.

– Я знаю, – слабая улыбка. – Мир не позволит вам стать тем, чем вы могли бы стать. Вы понимаете?

Она поднимает голову.

– Он вам не позволил. Почему он должен позволить…

– Это другое. Вы это знаете.

Она знает. Опускает голову.

– Не нужно бросать ему вызов каждым вздохом, при каждой встрече. Вы разобьетесь, как о скалы.

– Вы так делали. Вы бросали вызов. Вы никогда не боялись высказываться, когда считали, что министры или даже император…

– Опять-таки, это другое. Мне было позволено найти свой взгляд на мир и высказать его. Делать это рискованно, перемена времен меняет судьбы, но все равно это не то, что ждет вас впереди.

Она чувствует себя так, словно ее отчитали, но одновременно, как ни странно, ободрили, поддержали. Он «видит» ее. Она заставляет себя посмотреть ему в глаза.

– Так вы всегда отвечаете, когда женщина предлагает вам…

В третий раз он ее останавливает, на этот раз подняв ладонь. Без улыбки. Она молчит, ждет. Он делает ей подарок (она навсегда запомнит это так).

– Ни одна женщина, или мужчина, никогда не предлагали того, что вы только что предложили. Я бы уничтожил этот дар, если бы принял его. Теперь необходимо, для нас обоих, чтобы я вас оставил. Прошу вас, поверьте, для меня это честь, которую невозможно выразить словами и которой я не заслужил, и для меня будет такой же честью прочесть ваши произведения, когда вы решите послать их мне.

Шань с трудом глотает. Слышит его слова:

– Теперь вы стали еще одной причиной, почему я намереваюсь выжить на Линчжоу и вернуться. Мне бы хотелось понаблюдать за вашей жизнью.

– Я не… – она обнаруживает, что ей трудно говорить. – Я не думаю, что за мной так уж стоит наблюдать.

Его улыбка, знаменитая, в узде бескомпромиссного мужества.

– А я думаю – стоит.

Лу Чэнь кланяется ей. Он делает это дважды. И выходит из комнаты.

Тихо закрывает за собой дверь.

Она стоит там же, где стояла. Чувствует свое дыхание, биение своего сердца, по-новому сознает свое тело. Она видит лампу, книги, цветы, кровать.

Один трудный вздох. Ее губы решительно сжаты в тонкую линию. Она не станет жить той жизнью, которую выбирают для нее другие.

Она пересекает комнату, открывает дверь.

В коридоре темно, но свет из ее комнаты падает в него. Он поворачивается на звук, силуэт в коридоре, уже на половине пути. Она выходит в коридор. Смотрит на его темную фигуру в сумраке, в который мир погружает ее (погружает их всех). Но свет есть – за ее спиной, в комнате, а иногда может даже быть свет впереди. Он остановился. Она видит, что он обернулся и смотрит на нее. Света достаточно, чтобы видеть ее там, где она стоит.

– Пожалуйста? – произносит она.

И протягивает руку к фигуре хорошего человека, в темноте дома, который не принадлежит ей, и мира, который ей принадлежит.

Глава 3

Командир Цзао Цзыцзи, проходящий службу в префектуре Сиан на центральных рисовых землях к югу от Великой реки, обливался потом в своих спрятанных под одеждой кожаных доспехах, пока его отряд шагал сквозь жаркий полдень.

Для маскировки он надел широкополую шляпу купца, грубую тунику, подпоясанную веревкой, и свободные штаны. В горле у него было сухо, как в пустыне, и он ужасно злился на неумелых лентяев, которых гнал на север, подобно стаду овец, через опасную местность к реке. Собственно говоря, он даже вспомнить не мог, когда еще был так недоволен.

Возможно, мальчишкой, когда сестры однажды подглядели, как он справляет малую нужду, и начали отпускать шуточки насчет размера его полового органа. Он побил их обеих за это, и имел на это право, но ведь это не избавляет от насмешек, стоит им начаться, правда?

Приходится уехать, когда станешь достаточно взрослым, и совершить нечто безрассудное: поступить в армию в далеком от дома районе, чтобы совсем избавиться от этого смеха и от их прозвищ. И с тех пор можно лежать на своей постели в бараке и представлять себе, как утром в их роту приедет новобранец из дома и поприветствует тебя радостным возгласом: «Привет, Цзыцзи – Короткий хрен!», и таким образом испортит тебе жизнь и здесь тоже.

Во-первых, это просто неправда. Ни одна певичка никогда не жаловалась! И ни один из солдат, которые мочились рядом с ним на поле или в нужнике, удивленно не поднимал брови, ни в одном из подразделений, где он служил или которыми командовал. Ужасно несправедливо со стороны девчонок было говорить такие вещи об одиннадцатилетнем мальчишке.

Одна из его сестер уже умерла, и он не держал на нее зла даже в мыслях, из страха потревожить ее дух. Другая вышла замуж за мужчину, который, как понял Цзыцзи, жестоко избивал ее, когда напивался, а у ее свекрови был плохой характер. Ему следовало бы ей посочувствовать. Но он не сочувствовал. Если человек что-то говорит и наносит вред чьей-то жизни, то его собственная судьба может сложиться иначе из-за этого. Цзыцзи в это верил.

Он также верил – и даже знал наверняка, – что та холмистая местность, по которой они сейчас шли и несли с собой подарок от префекта ко дню рождения помощнику первого министра Кай Чжэню, а также трех соловьев в клетках для сада императора, была землей, буквально рождавшей разбойников.

Клетки спрятать трудно. Их упаковали в мешки и привязали к осликам. Он надеялся, что соловьи не погибнут – если это случится, ему несдобровать.

По дороге Цзыцзи все время озирался: ему казалось, что вот сейчас выскочат бандиты, вооруженные и злые, из бурой травы у дороги, из-за пригорков, хлынут из рощиц или темного леса, мимо которого они шли.

Его отряд состоял из двенадцати человек, семь из них – солдаты. Они переоделись и замаскировали сокровища, которые несли. Они шли пешком, несли за спиной мешки, у них было всего шесть осликов. Они походили на мелких торговцев, которые собрались в одну компанию, направляясь к реке, и выглядели недостаточно богатыми, чтобы ехать верхом. Их явно не стоило грабить, к тому же их было достаточно много, чтобы бандитам не захотелось делать глупости. Разбойникам нравится легкая добыча, а не реальные схватки.

С другой стороны, Цзыцзи не был уверен, что его люди станут сражаться, если до этого дойдет. Он уже давно пожалел о том, что вызвался в этом году возглавить отряд префекта. Конечно, это было почетно; конечно, если они доберутся до Ханьзциня и будут хорошо приняты (или вообще приняты), это благоприятно отразится на карьере префекта – и на карьере Цзао Цзыцзи. Ведь именно так и получают следующее звание, правда? И в результате ты заработаешь достаточно, чтобы жениться, родить собственных сыновей.

Или вместо этого тебя убьют в кишащей разбойниками местности, под палящим летним солнцем. Или ты будешь терпеть сердитое ворчанье людей под твоим началом (и солдат, и гражданских, одновременно) и с трудом пробираться сквозь обжигающую жару к плоскодонной лодке на канале, где будешь в безопасности. Оказавшись на воде, они смогут доплыть по ней до Большого канала. А когда они сядут на плоскодонку на канале, им уже, в общем, ничего не будет грозить до самой столицы.

Но сначала нужно добраться до реки, а по расчетам командира Цзао до нее оставалось еще два дня пути. Сегодня вечером они должны добраться до одной известной ему деревни. Завтра, наверное, придется заночевать под открытым небом, развести костер, организовать смену часовых. Он изо всех сил подгонял свой отряд, в противном случае они будут добираться три дня, а не два. А это плохо.

В последние два года подарки ко дню рождения помощника первого министра из префектуры Сиан, где Кай Чжэнь много лет занимал пост префекта, не попадали к знаменитому министру Каю, уважаемому покровителю досточтимого префекта Сиана.

Цзыцзи еще до похода пугал свой отряд тиграми и бандитами, и слухами о привидениях и лисах-оборотнях, прячущихся у этой дороги в темноте (он и сам боялся лис-оборотней.)

Но в их отряде были бюрократы, недовольные тем, что префект велел им подчиняться приказам солдата до самого Ханьцзиня. Когда они прибудут туда, руководство перейдет к судье, едущему с отрядом, но только после того, как они окажутся в стенах Ханьцзиня. Когда они отправились в путь, приказы были недвусмысленными. Цзыцзи поставил такое условие, когда вызвался выполнить эту задачу (больше никто не хотел за нее браться, учитывая случившееся в два предыдущих года.)

Все члены его отряда увядали, подобно весенним цветам в летнюю засуху. Ну, он ведь тоже страдает, как думал Цзыцзи. Он подгоняет их под этими солнечными слепящими лучами не ради собственного удовольствия. Он бы с радостью двигался по ночам, но это слишком опасно.

Они постоянно стонали. Можно было бы рассчитывать на то, что у них хватит ума экономить энергию. Он обещал отдых в полдень, а полдень еще не наступил. «С другой стороны, – думал он, ощущая запах собственного пота и чувствуя, как он пропитывает его доспехи под туникой, – полдень уже близко, и ходят слухи о командирах отрядов, убитых собственными подчиненными». После чего те, кто уцелел, рассказывали, что их предводитель напивался, ничего не умел, непочтительно относился к префекту или даже к императору.

Он слышал эти истории. Он раньше даже верил некоторым их них. Теперь уже не верил.

– Остановка на отдых на том холме впереди! – внезапно крикнул он.

Его голос прозвучал, как хриплое карканье. Он откашлялся и повторил:

– Там должна быть тень, и мы сможем видеть оттуда дорогу в обе стороны. Но мы пойдем вдвое быстрее, когда снова тронемся в путь, чтобы добраться до деревни к ночи. Я вам всем это говорю сейчас!

Они были слишком измученны, чтобы издавать крики радости. Или слишком злились на него. Еще вчера судья настоял на своем праве ехать верхом на одном из осликов. Он был старше остальных, это не нарушило их маскировку, но именно к нему все время подходили остальные и переговаривались вполголоса, искоса посматривая на Цзыцзи. Неужели они думали, что он не замечает этих взглядов?

В целом, отдых был, наверное, мудрым решением. Для его карьеры не будет никакой пользы, если его убьют собственные подчиненные. «Хо, – подумал он. – Шутка!». Его дух сможет являться к ним и мучить, но это никак не поможет его продвижению по службе и будущей женитьбе.

Он правильно запомнил после трех предыдущих походов к реке: на вершине холма было ровное место. Подъем на холм был долгим, но обещание отдыха помогло им его одолеть.

Отсюда, сверху, он действительно мог видеть пыльную дорогу в обе стороны, на север и на юг. На востоке от дороги стоял густой лес, а на западе виднелась дубовая роща. Цзыцзи опустился на землю под одним из этих дубов, предварительно отведя осликов в тень. Он любил животных и понимал, что они страдают.

Когда-то он слышал, как один странствующий проповедник из тех, кто приходил с высоких плато Тагура (который, говорят, и сам некогда был империей), поучал у него дома оборванных слушателей, что если человек плохо ведет себя в жизни, он вернется снова в облике какого-нибудь животного, чтобы расплатиться за свои ошибки. Юный Цзыцзи не совсем этому поверил, но запомнил скромную набожность того человека в темно-красной одежде и старался обращаться со своими животными как можно лучше. «Они не шушукаются и не устраивают против тебя заговоров», – думал он.

Он кое о чем вспомнил. С большими усилиями и проклятиями он заставил себя подняться и откинуть ткань, закрывавшую три птичьи клетки. Клетки были сделаны из чеканного золота, усыпаны драгоценными камнями, слишком ценные, чтобы выставлять их напоказ, но здесь некому их видеть, а птицы рискуют погибнуть на жаре под покрывалом. Они не будут петь в клетках в полдень.

Прежде чем вернуться к своему дереву, пробравшись между измученными, лежащими на земле людьми (некоторые уже спали, как он заметил), Цзыцзи снова вышел на дорогу, под беспощадное солнце, и посмотрел в обе стороны.

И яростно выругался. Судья бросил на него сердитый взгляд, делая очередной глоток из фляги с водой. Утонченному чиновнику из префектуры Сиана не нравился солдатский язык. «Ну, и иди в задницу, – подумал Цзао Цзыцзи. – Тебе не нравится, как говорят солдаты, так попробуй добраться до реки без них!»

И попробуй справиться с появлением еще одного отряда, который идет по дороге следом за ними. Их не было видно, пока они шли по ровной местности. А сверху их стало видно. Вот почему проклятый солдат тянул с привалом, пока они не добрались до этого места.

Он хриплым голосом приказал одному из своих людей накрыть клетки. Те, кто поднимался по длинному склону, открыто, в полдень, почти наверняка были еще одной компанией торговцев, но торговцы могли разнести слух о позолоченных, усыпанных драгоценностями клетках с соловьями так же, как все остальные.

Члены новой группой выразили естественное беспокойство, когда добрался до той точки на подъеме, откуда им стало видно больше десятка людей, сидящих или лежащих среди деревьев у дороги.

Цзыцзи уже опять сидел, прислонившись к дубу. Его короткий меч скрывала длинная, свободная туника. Он понимал, что другие солдаты из его отряда, как бы они ни были недовольны, тоже не собираются дать себя прикончить и будут настороже. Но тут судья, чопорный глупец, встал и отвесил поклон, который объявил бы любому, достаточно сведущему, чтобы кое-что понимать, что он вовсе не скромный странствующий купец.

– Приветствую вашу компанию. У вас с собой нет вина? – спросил он.

Цзыцзи поморщился, но сдержал ругательство.

– Нет! – воскликнул предводитель другой группы. – Ни капли! У нас нет ничего, что вам захотелось бы украсть! Вы ведь не убьете людей ради воды!

– Такое случалось, – судья рассмеялся, считая себя остроумным.

– Чуть дальше впереди есть ручей! – крикнул один человек из другого отряда. – Он не пересох! Вам нет необходимости…

– Мы не причиним вам вреда, – сказал Цзыцзи со своего места.

Другой отряд состоял из шести человек, все деревенские жители, они несли свои товары на спине, у них не было даже одного ослика. Цзыцзи прибавил:

– Устраивайтесь по другую сторону от дороги. Тени хватит всем. Мы скоро двинемся дальше.