Текст книги "Поклонитесь колымскому солнцу"
Автор книги: Гавриил Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Поклонитесь колымскому солнцу
Начальник разведочной партии, в которой я начинал работать геологом, был меломаном. Музыку он любил преданно, горячо и бескорыстно.
– Если бы я не родился убежденным разведчиком, я стал бы музыкантом, – говорил Александр Степанович, кашляя и с тревогой поглядывая на белый носовой платок, которым прикрывал рот.
– Вам бы, Александр Степанович, в Ялту, а вы в такую студеную глухомань приехали.
Он брезгливо морщился:
– Чехова туберкулез в Ялте доконал. Всю свою жизнь я отдал Северу. Здесь и схороните меня.
Александр Степанович нес бремя тяжкого недуга с достоинством сильного человека: понимая свою обреченность, он прятал от нас тягостное смятение на самое дно души. Мы знали его всегда спокойным, уверенным, деятельным. Он приехал в тайгу, оставив университетскую кафедру, чтобы на месте, у золотых россыпей, утвердить или опровергнуть важную гипотезу о происхождении наших полиметаллических месторождений. Подтвердись предположение Александра Степановича – в наших руках оказался бы надежный ключ к хитроумным замкам колымских кладовых.
В те годы мы только-только осваивали Колыму. Чуть в сторону от намечавшейся трассы – и на карте белые пятна с неведомыми ручьями, речушками, горными вершинами.
Любовь Александра Степановича к музыке проявлялась в тайге несколько неожиданным образом. В обширном районе нашей разведки появились речки Кармен, Аида, Русалка. Одна сопка оказалась Князем Игорем, другая – Евгением Онегиным. Ехидная высотка, к вершине которой мы никак не могли подступиться, была названа Чародейкой.
…Наша стоянка располагалась километрах в пятидесяти от горного управления. Александр Степанович посылал изредка кого-нибудь в центральный поселок. В те годы не было еще у нас ни вертолетов, ни порядочных раций, но геологические канцелярии и тогда уже действовали исправно. Начальник отправлял текущие донесения; ему нужны были книги, реактивы, анализы сданных в лабораторию образцов.
Путешествия эти были всегда желанными. Вымыться в горячей бане, постричься у настоящего парикмахера, прочитать залпом целую пачку газет, наврать хорошеньким чертежницам что-нибудь о единоборстве с медведем, растревоженным в своей берлоге нашими взрывами… Путешествие сулило тьму удовольствий, и завоевать на него право было не так-то легко. Александр Степанович отправлял в поселок «лучших из лучших», справедливо считая эти пятидесятикилометровые вояжи по снежным просторам знаком своего особого расположения.
На этот раз счастливый жребий выпал мне.
Я очень любил эти путешествия по белой пустыне. Вдруг ты оказываешься один в целом свете. Под недосягаемо высоким густо-синим небом стоит непроницаемая тишина. Горбится по склонам сопок приникший к земле и запорошенный снегом стланик. Сурово чернеют окоченевшие лиственницы. Вон пялит на солнце янтарные глаза нахохлившаяся сова. Только на мгновение вспыхнула огненным языком лисица, полыхнула – и исчезла, будто ее и не было. Вежливо расступается, давая тебе дорогу, стая непуганых куропаток. Черная белка покажет любопытную мордочку и тут же скроется в темных сучьях лиственницы. Вдруг – это всегда получается вдруг, – разрывая тишину, пронзительно закричит кедровка, отважная колымская труженица. Даже суровая стужа не может отпугнуть ее от родной тайги.
Ярко светит февральское солнце. В воздухе ни пылинки, он чист и прозрачен. Поблескивают радужными искорками кристаллики льда. Безграничные снежные зеркала отражают солнечные лучи с такой слепящей силой, что приходится защищать глаза темными очками – иначе ослепнешь.
В оба конца путешествие отнимало три-четыре дня. На стоянке все с нетерпением ждут твоего возвращения: новости, интересная книга, письма с материка… Целый рюкзак радостей ты привозишь своим товарищам.
– Вы посмотрите на себя, – сказал мне, улыбаясь, Александр Степанович. – Можно подумать, что сейчас на дворе июль и вы вернулись с южного берега Крыма.
Я глянул в зеркало – и ахнул: оттуда смотрел, сверкая белками и зубами, негр, очень похожий на меня.
– Вот что значит для здорового человека три дня побыть на открытом воздухе, – с завистью вздохнул Александр Степанович. – Загорели вы здорово!
На зимнем колымском солнце все мы чернели. И дышалось нам в тайге легко и вольно. Аппетит разгорался зверский.
Вместе с нами Александр Степанович все дни проводил под открытым небом, но оставался, в отличие от нас, болезненно бледным. Загар не приставал к его худощавому лицу. Мы винили в этом его проклятую болезнь.
Но вот миновала зима, мелькнуло короткое лето, отполыхала северная осень. Мы начали вторую зимовку и заметили, что Александр Степанович перестал кашлять. Белый платок, который он постоянно Держал в руке, перекочевал в карман. Лицо его начало смуглеть: он явно загорел.
Мы боялись пока расспрашивать Александра Степановича о здоровье, но он уверенно, на глазах выздоравливал.
Колымское солнце, кристаллики льда в стерильном воздухе, ультрафиолетовое облучение, вкуснейшие куриные бульоны (куропатки же из куриной породы!) побеждали страшный недуг. Он и сам знал, что выздоравливает. И дело у него ладилось. И всем нам стало как-то легче дышать…
В конце мая Александр Степанович, за два года успешно завершивший свое исследование, сдал мне партию и улетел на материк здоровым человеком. Он иногда писал мне и неизменно заканчивал свое письмо ласковой просьбой:
– Поклонитесь колымскому солнцу!
Бурый Мишка возит воду
Осень на Севере очень красива и наступает она стремительно: в три дня все окрашивается по-осеннему. Сопки делаются сначала пунцово-лимонными, а потом бордово-коричневыми. Кусты березы вдруг вспыхивают негреющим пламенем. На фоне матового густо-бордового бархата, в который рядится колючий шиповник, сверкают, как полированная киноварь, его ягоды. В эту гамму закатных тонов вклиниваются зеленые пятна почти изумрудной чистоты. Но длится это недолго. Все сильнее разгорается на сопках осенний пожар. Бледнеет зелень. Иглы лиственницы начинают желтеть и падать. Лимонно-вишневые огоньки березок гаснут. Сопки постепенно тускнеют… Начинаются холодные затяжные дожди, на мокрую землю падает снег и тает. А вершины уже устойчиво белые, до нового лета…
Геологи-разведчики торопятся закончить свои поисковые дела и готовятся к зимней работе в лабораториях и кабинетах.
В один из чудесных вечеров ранней северной осени мы отправились в лес заготавливать колышки для пикетов. Попов нарубил ворох молодых лиственниц и пошел собирать грибы на ужин. Я затесывая колышки на Широком пае свежесрезанной лиственницы. Попов набрал целый накомарник грибов, а я тем временем закончил свое дело. Вдруг метрах в десяти от того места, где мы работали, я заметил притаившегося в кустах медвежонка. Видимо, он отбился от своего пестуна и матери, набрел на нас и спрятался в зарослях.
Дальнейшие события развернулись мгновенно. Попов вскинул винчестер и выстрелил. Я вскочил.
– Наповал, – сказал Попов и засмеялся. – Счастливый ты, парень. Могла бы она тебя до смерти помять. Вишь, она растревожилась как, детеныша своего потеряла.
– Кто – она?
– Медведица!
Мурашки пошли у меня по спине. Действительно! Если бы не хладнокровие, быстрота и верность глаза моего друга, не мог бы я никому рассказать об этом милом медвежонке.
Вскоре я отправил Попова с партией рабочих в управление: мне хотелось воспользоваться летней тропой и сдать образцы разведанных нами пород. Пошли дожди. Попов не сумел возвратиться и остался зимовать в Грибном, где обитало наше горное управление. Он устроился работать в больницу дровоколом и водовозом.
Сам я попал в поселок Грибной только в конце февраля и первым долгом отправился в сторожку к своему другу, у Которого намеревался поселиться до весны.
Попова дома не оказалось. Он уехал за водой. Возвращение моего друга было очень интересным. Я стал свидетелем настоящего таежного спектакля. На маленьком возке с полозьями стояла двадцативедерная бочка. В сани был впряжен годовалый медвежонок. Сбоку, в пристяжке, шагал Барбос. Сзади шел Попов. Поселковые ребятишки ликующей толпой окружали эту оригинальную тройку.
Центральное место в шествии принадлежало медвежонку. Попов добросовестно помогал ему везти воду. Барбос шагал уныло и с явным неодобрением косился на Попова, который заставил-таки его работать. Зато медвежонок чувствовал себя героем. Глазенки его горели. Черный язык был высунут не то от усердия, не то от удовольствия. Он тянул воз в полную меру своих силенок и поглядывал на ребятишек, будто хотел подчеркнуть свое значение в этом солидном предприятии.
…В тот злопамятный вечер перепуганный медвежонок увязался за Поповым, свежевавшим медведицу, и ни за что никуда не хотел уходить. Пестун его безвозвратно сбежал, и он, маленький, осиротелый и напуганный, побежал за шкурой своей матери. Наш ленивый и равнодушный ко всему на свете Барбос воспылал к медвежонку самыми нежными чувствами. Он таскал его за шиворот к ручью, купал в студеной воде, позволял взбираться на себя и при этом блаженно улыбался. Медвежонок тормошил, валял и кусал Барбоса без всякого стеснения, а тот делился с малышом не очень обильной своей едой и всячески оберегал его от кедровок и бурундуков. Барбос сердито и бестолково лаял, хотя его подопечному не грозила никакая опасность: бурундуки боялись медвежонка даже больше, чем собаку.
В общем, дружба завязалась самая нежная, прочная и неожиданная. Нужно думать, что ради приятеля пес и воду-то возил, иначе он нашел бы какой-нибудь способ увильнуть от дела…
С улыбкой вспоминал я все эти подробности при встрече с медвежонком, который ростом давно уже догнал друга Барбоса.
Жизнь наша текла размеренно. Я ходил в горное управление, делал карты разведанных площадей. Попов резал с санитарками дрова и возил воду со своими четвероногими помощниками. Все так же ровно в двенадцать, по гудку электростанции, впрягался в корень бурый медвежонок, в пристяжку – Пар бос, а сзади толкал возок Попов. Все с тем же интересом толпа ребятишек сопровождала дружных водовозов.
Медведь рос прямо на глазах, и к апрелю уже один тянул сани с водой. Барбос все еще ходил в пристяжке, но уже больше для проформы. Медведь был в два раза больше Барбоса и отлично управлялся с делом один. И до того он втянулся в работу, что просто места себе не находил, когда наступало время и на станции раздавался гудок. Он бежал к санкам, хватал оглобли, тревожно рявкал. И только снабдив больницу водой, Мишка успокаивался и принимался за свои обычные дела, к каковым относились нехитрые развлечения с Барбосом и охрана имущества, расположенного на больничном дворе. Людей Мишка не трогал, но вещи разрешал брать только одетым в белые халаты. И боже упаси, чтобы кто-нибудь посторонний прикоснулся к больничному полену! Мишка начинал рычать с такой серьезной строгостью, подоспевший Барбос лаял с такой бестолковой храбростью, что посторонний предпочитал оставить больничное имущество в покое.
Кормили Мишку кухонными отходами, он добросовестно трудился и был очень доволен жизнью.
Весной сформировал я поисковую партию. Заведовать хозяйством был приглашен Попов. Ранним утром в конце мая мы отправились в тайгу. Наш медведь до последнего дня строго по гудку возил воду. Оставлять его в поселке нам не хотелось: медведя могли раздразнить, заморить голодом, он мог рассвирепеть и натворить всяческих бед. Убить его тоже было жалко – уж очень преданным и умным вырос он. Мы решили взять его с собой и отпустить в тайге на волю. – Сделать это оказалось очень трудно, почти невозможно. Медведь охотно пошел с нами, но на волю его не тянуло. Он просто ни на шаг не отставал от нас. К обеду мы были от Грибного километрах в пяти, в глухой тайге. До слуха донесся слабый гудок поселковой электростанции. Медведь насторожился и вдруг опрометью бросился по направлению гудевшей электростанции: подошло его время возить воду…
Больше о нашем буром Мишке я ничего не слышал. Потеряв направление, он, видимо, углубился в таежные дебри и до Грибного не добежал.
Очень тосковал о медведе наш Барбос, долго не находил себе места и навсегда с тех пор остался угрюмым и скучным.
Птичья лапа на мерзлом сучке
Нам бывает жалко растерзанного волком оленя, и мы объявляем волка злобным, однако зверь просто добывает себе пищу, как ему природа велела.
Таежный охотник тоже никогда не философствует о добре и зле, а просто бьет сотнями белок, потому что это его профессия. И чем добычливее способ охоты, тем лучше.
Именно так Попов и смотрел на вещи.
– Заяц тебе нужен, чтобы съесть его в жареном виде, – говаривал он с незлой усмешкой, – а из шкурки, чтобы шапку теплую соорудить – ну и лови его, как умеешь.
И, нужно сказать, что Попов умел ловить зайцев. Он промышлял их с помощью петель из тонкой проволоки, которые вешал по кустам на заячьих тропах.
На этот раз ставить петли Попов собрался в воскресный день. Я увязался за своим другом.
Мы легко бежали на лыжах по слежавшемуся голубоватому снегу. Зимним солнечным днем в тайге тихо и сказочно красиво. Глубоким сном спят лиственницы, укрыв плечи снежными шалями. Безмолвная тайга навевает мысли немножко грустные, немножко смешные…
И вдруг, разрывая тишину, громко и резко закричит кедровка.
– Ишь, раздирает тебя! – с досадой скажет Попов, и снова тихо, морозно, солнечно, маленькими радугами мелькают снежинки.
Но даже в самую студеную пору тайга не мертва, и глубокая тишина ее обманчива. Она все время живет трудной, а подчас и трагической жизнью. Вот и сейчас наше внимание привлекла большая полярная сова. Обычно эта птица живет севернее, ближе к тундре, и в нашей тайге она – гостья.
Сова удобно расположилась на вершине старого сухостойного дерева. Она сидела нахохлившись и была похожа на снежный ушастый шар. Короткий клюв ее утопал в белой пене перьев. И только янтарные глаза горели на солнце желтоватыми огоньками.
Я попытался спугнуть птицу, но ни крики, ни льдинки, которые я швырял в нее, не пугали сову – она спокойно щурила яркие глаза, не обращая ни малейшего, внимания на мои усилия.
– Ее спугнуть теперь – дерево валить надо, – сказал мне Попов. – Разве ее днем стронешь с места!
Мы остановились. Попов приладил к надежной ветке тонкую, неприметную петлю.
В этот день поставил он их множество, а дня через три проверил и вернулся домой с добычей. В мешке у него были два крупных зайца-беляка.
– Эх, хорошая была шкурка и совсем загублена! – Попов внимательно рассматривал зайца. – Угодил кому-то в лапы. Клок шерсти-то с мясом вырванный.
Спина зайца оказалась изуродованной большой рваной раной.
– Вот ведь жизнь-то какая в тайге, – невесело заметил Попов. – Из когтей вырвался, в петлю угодил.
– Кто же это его мог так изуродовать?
– Да мало ли кто…
В тот вечер я от Попова больше ничего не услышал.
Вскоре он принес домой удивительную вещь. За крепкую ветку молодой лиственницы мертвой хваткой уцепилась птичья лапа. Она была опушена белыми перьями, и цепкие когти ее с такой силой захватили мерзлый сучок, что не было Никакой возможности разнять их.
Я по обыкновению вопросительно посмотрел на Попова.
– Похоже, что это нашей совы лапа, – ответил он на мой молчаливый вопрос.
– Что же это значит?! – воскликнул я.
– Вот и я думаю – что? Чудно получилось. На сучке – лапа!..
Сучок лиственницы с птичьей лапой, намертво вцепившейся в него, лежал у нас на столе. Я знал, что теперь Попов не успокоится, пока не разгадает эту загадку.
С этого дня все свое свободное время Попов пропадал в тайге. Впрочем, это не совсем точно. Мы и сами жили в настоящей тайге, и вернее было бы сказать, что Попов отправлялся от места нашего обитания запутанными заячьими тропами, действуя по какому-то обдуманному и строгому плану.
Из одной такой отлучки он не возвращался особенно долго. Уже окончательно стемнело, и я не на шутку встревожился. Взял ружье, вышел наружу, выстрелил… По безмолвной тайге гулко прокатились тяжелые звуки. И в это время из-за деревьев вывернулся Попов.
– Чего припасы переводишь, – сказал он, посмеиваясь, – Пойдем в избу. Нашел я ее все-таки.
– Кого?
– Увидишь, пойдем.
В избе Попов достал из мешка что-то большое, пушистое, белое.
– Узнаешь?
– Неужели сова?
– Она! И без одной лапы.
Я поспешно разобрал перья на груди птицы и увидел выставленную вперед окоченевшую лапу с зажатым в ней клоком белой заячьей шерсти.
– Понятно? – коротко спросил меня Попов, грея над печкой озябшие руки.
Цепочка маленькой таежной трагедии замкнулась. Я отчетливо представил себе зайца, мчавшегося по снежному насту, сову, судорожно вцепившуюся в него сильной когтистой лапой. Вот сова ухватилась свободной лапой за сучок. Но беляк рванулся вперед, напрягая всю силу своих крепких мышц. Для совы этот рывок был смертельным. Лапа оторвалась, и птица упала: долго она не мучилась. А заяц помчался дальше, чтобы угодить в поставленную на него петлю…
Восьмое чудо света
Колымчане живут и действуют на сплошной и вечной мерзлоте. Вела себя спокойно эта вечная мерзлота, пока ее не трогали люди. Но стоило кое-где распахать землю под огороды, попробовать поставить на мерзлом грунте дома, электростанции, проложить дороги, как все переменилось. Мерзлота начала таять. Так называемая сезонная оттайка на старопахотных колымских землях достигала в иных местах трех метров! Попробуйте что-нибудь построить на таком основании, заранее зная, что сооружение, возводимое вами, только усиливает его ненадежность!
Северные инженеры нашли выход из этой технической головоломки. Они консервируют мерзлотное состояние грунта под своими сооружениями, и тогда фундаменты незыблемо покоятся на крепко смерзшейся земле, которую, пока она не оттаяла, трудно бывает взять даже взрывчаткой.
…Я думаю, что колымская мерзлота еще не раскрыла людям всех своих возможностей.
В Ленинграде, в Зоологическом музее Академии наук, сидит, привалившись к каменному упору, мамонт, судя по размерам, – молодой. Конец хобота у него обломан или отгрызен.
Когда я бываю в Ленинграде, то непременно иду навестить своего ископаемого земляка. Его откопали в вечной мерзлоте на берегу Березовки – притоке любезной сердцу разведчиков Колымы.
Мамонт пленен огромными стеклами. Внутри поддерживаются постоянная температура и влажность воздуха, и вообще у людей возникла тьма забот, чтобы сохранить найденного мамонта возможно дольше. Все правильно, экспонат удивительный – мамонт в своем натуральном виде! И сберегала нам этот экспонат от всесокрушающего времени, может быть, все двадцать тысяч лет вечная колымская мерзлота.
Из семи знаменитых чудес света только пирамиды египетских фараонов пытаются состязаться с временем, да и то оно их медленно, но непреклонно одолевает.
Я считаю вечную колымскую мерзлоту восьмым и пока непревзойденным чудом света. Это ведь и в самом деле чудо – победить время, явить нашим глазам огромное животное таким, каким оно топтало землю в эпоху большого оледенения!
Непутевая вода
Мы били линию разведочных шурфов поперек ключа Отчаянного в долине реки Нерелех. Работа подходила к концу, когда обнаружилось, что у нас не хватает взрывчатки. Надежды на ее скорое получение не было никакой. Пурга, бушевавшая почти неделю, намела такие сугробы, что, кроме теплого весеннего Солнца, вряд ли что-нибудь способно было их расчистить: трасса оказалась закрытой! Но до весны далеко, да и ждать ее в нашем деле опасно: ключ можно обследовать только пока он проморожен до дна.
Мы решили не останавливать работ и продолжать углубление пожогами, то есть вместо рыхления мерзлой земли взрывами оттаивать ее раскладкой костров на дне шурфов. Это, конечно, медленнее, чем рыхление взрывом, но все же – движение вперед, а, по всем данным, оставалось снять какие-нибудь три десятка сантиметров пустой породы, чтобы достичь слоев, содержащих золото, как говорят разведчики, «посадить шурфы на золотоносные пески». Для этого нужно было отыскать поблизости годное топливо.
Еще летом мы приметили на той стороне Нерелеха сопку с горелым стлаником. Ее непрерывно обдувало ветром, и стланик лежал открыто, цепляясь черными обгорелыми лапами за каменистую землю.
Надев лыжи, мы с Поповым отправились на разведку. Я было крикнул Барбоса, но ленивый пес уклонился от приглашения. Он дипломатично вилял хвостом, но от теплого тамбура так и не ушел.
Было около двух часов пополудни. Тяжелое зимнее солнце только показалось из-за леса. Мы поднялись на сопку, с которой открывался вид на обширную долину. Днем сверху она представлялась мутной полосой, покрытой холодным неподвижным туманом. Наверху, на сопке, тепло и тихо, легко и ясно. Внизу, в долине, тяжко и мглисто. Ледяной туман обжигает. Небо кажется тусклым и серым. Сквозь туман проглядывает красное угрюмое солнце, отчетливое и мертвое словно очерченное циркулем.
– А ведь мы с тобой, парень, не доедем до горелого стланика, – вдруг сказал мне Попов.
– Это почему же? Триста метров осталось – и не доедем. Шутишь все!
– Наледь! Холод лютый. Выпирает водицу-то наружу, тут ее небось по колено набежало.
Я не видел пока никакой «выпиравшей наружу водицы», но не успел я возразить Попову, как наледь предстала перед нами во всей своей непроходимости.
Вверх по руслу, насколько глаз хватал, река дымилась теплым паром. Потоки воды медленно двигались в нашу сторону. Темнеющий снег отмечал поступь наледи.
Опасна наледь на Севере. Она заливает зимние дороги, идущие обычно по ровному руслу рек к стоянкам и лагерям разведочных партий. И беда тогда разведчикам. Ни пешком, ни на лыжах, ни на автомобиле не пересечь наледи.
– Ну что ж! Поворачивай, значит, оглобли, – сказал Попов. – Стланику-то на сопке гибель, и так видно. Да, ждать придется, пока потеплеет, может, наледь и замерзнет.
Мы повернули домой. Зимний день, не успев начаться, уже подходил к концу. Над ломаной кромкой заснеженных сопок сверкала золотисто-зеленоватая полоса широкого, как река, неба, а над этой полосой медленно клубились сизые тучки, подкрашенные бледно-красной акварелью…
– К морозу небо-то разыгралось, – сказал Попов, и мы прибавили шагу.
Путешествие было недолгим, но озябли мы сильно. Я остался в избе разжигать печку, а Попов отправился с мешком и ломиком нарубить льда. Хотелось крепкого горячего чаю. Товарищ мой вскоре вернулся с пустым мешком.
– Что, льда нет?
– Вода есть, – серьезно ответил мне Попов. – Под самую нашу хату подкатила. Так и брызнула из-под ломика фонтаном.
– Значит, с водопроводом будем. Чем плохо?
– И хорошего мало. Гляди, как бы нам с этим водопроводом плавать не пришлось сегодня ночью.
И, хотя Попов редко ошибался в своих наблюдениях, все же это было невероятно. Жилье наше стояло на достаточно крутом откосе. По вертикали до берега было не меньше пятнадцати метров. Высота трехэтажного дома! Не могла вода взобраться так высоко.
Ночью мороз усилился. Слышно было, как потрескивал на реке лед. Усталые, мы быстро улеглись спать, раскалив докрасна печку. Я был спокоен. Попов – серьезно озабочен. Он укладывался, кряхтя и охая:
– Чего ему, дьяволу, трещать вздумалось. Не к добру, парень, лед трещит. Помяни мое слово…
Попов оказался прав и на этот раз. Вода буквально преследовала нас сегодня…
Я проснулся, когда Попов был уже одет и собирался с ломом в руках отстаивать наше жилье от зимнего наводнения.
– В тамбуре вода-то. Вот тебе и не поплывем. Сапоги поскорей надевай голые, а то замокнешь сразу.
Это было явление все тоге же порядка. Резкое похолодание усилило расширение льда. Повысилось его давление на воду. Под коркой льда она пробивалась во все стороны и вверх, к нашему дому. Конечно, не за один день вода поднялась на такую высоту. Не один день, вопреки своей природе, преодолевала она силу собственной тяжести и ползла по крутому берегу. Так или иначе, но эта непутевая вода оказалась неожиданно на таком уровне, где ей быть совсем не положено!
Весь остаток ночи мы с Поповым спасали жилье от наводнения, вызванного морозом в пятьдесят три градуса по Цельсию.
Вода наступала настойчиво и, казалось, неодолимо. Защита от нее заключалась в том, что мы били глубокие канавы в стороны от дома и тем самым отводили воду подальше от жилья. Но она подступала все снова и снова – упрямо, обильно, слепо.
Попов уже давно остался в одной меховой безрукавке. Я работал без шапки и рукавиц. Откровенно скажу, я не верил в успех наших усилий и давно бы бросил лопату. Но Попов так настойчиво и размеренно углублял ломом канаву, что я поневоле тянулся за своим товарищем.
Да! Слепая стихия столкнулась с настойчивой и разумной волей. Кто кого? Ни у нас, ни у воды выбора не было. Нужно было бороться до конца.
К утру мы все-таки победили. Сердито булькая, вода уходила по канавам, огибая наш дом дымящимися ручьями.
А дня через три потеплело. Наледь замерзла. Река покрылась скользкими неровными натеками, как будто расползлось по ней ледяное тесто и застыло. Нам удалось взять с сопки почти весь стланик. Тепла его хватило на то, чтобы оттаять неподатливую колымскую землю и посадить наши шурфы на пески, которые мы так настойчиво искали.
