Текст книги "Поклонитесь колымскому солнцу"

Автор книги: Гавриил Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Охотник на хариусов

Попов мастерил самые причудливые рыболовные снасти. На заре пашей колымской одиссеи, когда кета и горбуша косяками продирались на нерест к верховьям мелких речушек, он поддевал крупных рыбин каким-то подобием трезубца. Мы с удовольствием ели свежую рыбу, не уставая Подтрунивать над рыбаком:

– Ты у нас прямо как морской бог Нептун – с трезубцем! Только бороды не хватает. Отпускай для верности.

Попов не обижался.

– Бог не бог, а дай вам в руки этот инструмент – так с вами голодным насидишься. Тут ведь тоже сноровка нужна.

Это верно. Рыболовные снасти Попова требовали спортивного мастерства и даже лихости.

Однажды он сплел небольшую сетку, укрепил ее на обруче из гибкого лозняка и подвесил к недлинному черенку от подгребной лопаты. С помощью этой сетки ему удавалось довольно успешно ловить небольших хариусов, которых в проточных озерцах, невдалеке от нашего стана развелось, по его свидетельству, видимо-невидимо. Меру эту следует принимать во Внимание с учетом того, что ее определял сам рыболов.

Решил и я попытать рыбацкого счастья. Взял у Попова сетку на палке и отправился на рыбалку. Ох и поиздевался же надо мной Попов! Вернулся я, разумеется, ни с чем. Стайки хариусов оказались стремительными, как серебряные молнии. Они исчезали, не дожидаясь, пока их накроет даже тень от сетки. Такая досада меня разбирала, что я не замечал своеобычной красоты этого уголка колымского края. Плоскую ложбину по возвышенности обрамляли густые заросли кустов березы. А по дну ложбины шла длинная цепочка неглубоких и совершенно прозрачных озерцов. Некрутым каскадом они вливались узкими протоками одно в другое, а где-то далеко всю эту цепочку неутомимо подкреплял ключ. Скорее всего он вытаивал из мерзлоты видневшейся вдали сопки.

– Не понимаю, Попов, как ты умудряешься ловить этих хариусов? – опрашивал я не в силах скрыть досаду на свою неудачу. Попов довольно подмигивал: – Петушиное слово знаю. И ты попробуй, может, поймаешь.

Конечно, опыт был повторен. Уныло брел я от озерца к озерцу. На плече сетка. В прозрачной воде поминутно мелькают стайки хариусов, дразнят, но как их взять моей сеткой, я не представляю. Видно, Попов действительно знал петушиное слово. Рыбки пугливы, стремительны, и невозможно было уловить момент, чтобы накрыть их сеткой. Пробовал класть ее на дно и ждать, когда хариусы сами себя подставят рыболову. Но такого ни разу не случилось. Цедил чистую воду: такие ловкие бестии, не желали плавать в кедровом масле на горячей сковородке.

Не утешало меня, что не один я зарился на неуловимых хариусов. Над озерками кружил и кружил колымский ворон. Сверху его внимательному глазу рыбное сборище казалось, наверное, еще более соблазнительным. Но ворон не умел, как чайка, пикировать на воду. А я не умел, как Попов, ловить хариусов.

Мне оставалось только помахать ворону сеткой, высоко подняв ее над головой на всю длину палки, и громко посочувствовать:

– Понимаю, друг, видит око, да зуб неймет. Сам в таком положении.

Но судьба все-таки вознаградила меня за старания. Я набрел на небольшое озерцо. Оно было непроточным и кишмя кишело рыбками, попавшими в западню. Невысокая перемычка не позволяла хариусам выбраться из плена. На этом озерце их можно было черпать сеткой, как из ухи ложкой.

В душе вспыхнул спортивный азарт. Снял для верности легкую телогрейку, замахнулся снастью, рыбы в ужасе заметались под ее зловещей тенью, и у меня опустились руки. Ну принесу я Попову котелок рыбы, расскажу, как «черпал» ее из рыбьей ловушки. Старик насупится, помрачнеет, а потом горько вздохнет и скажет:

– Эдак-то рыбачить и дурак может. В беде рыба – ее не ловить, а вызволять надо.

Я отвязал от сетки папку и разгреб перемычку, которая отделяла злополучное озерцо от проточной цепочки. Рыбы сразу почуяли движение воды и не спеша, без давки и паники, стали выбираться из плена. Чуть в стороне, под кустом березы, я привязал сетку к палке (сдать ее Попову полагалось в исправности) и не заметил, как у моей протоки очутился большой и неправдоподобно черный ворон. Он надежно, обеими лапами, уцепился за бережок, наклонился над канавой, стремительно клюнул воду. В клюве у него затрепетала рыбка. Ворон придавил ее лапой… Я вскочил, «чтобы спугнуть разбойника. Не для того рыбешки освобождались из плена, чтобы отдать себя на растерзание ворону.

Но почему на растерзание? Ворон охотился за рыбой по всем правилам спортивного кодекса чести: кто кого пересидит, кто окажется быстрее, ловчее, хитрее. Птица часами вела разведку с воздуха и безошибочно выбирала момент и место удара. И вот теперь без промаха достигла цели. А цель у нее простая: прокормиться! Это – жизнь. Ведь мы не возмущаемся, когда Попов жарит тех же хариусов, пойманных сеткой…

Снова сел я у куста березы, стал с интересом наблюдать за черным охотником на хариусов. Он выхватил из промоинки еще одну рыбку, аккуратно и без остатка склевал ее, почистил клюв об узловатую лапу, напился и, грузно поднявшись, легко улетел.

Домой я вернулся без рыбы, но Попов «линию моего поведения» одобрил:

– Ну и правильно сделал. А ворону тоже надо жить, как и нам с тобой.

Зеленые флаги

«Узкая долина, сдавленная горами».

Не правда ли, сколько раз мы читали эту фразу! Почти для всех она превратилась в ничего не выражающий штамп. Эту «узкую долину, сдавленную горами» я нашел в своем путевом дневнике, и мне стало обидно, что так бедно и скучно отметил я час, сохранившийся в памяти на всю жизнь.

Эта долина была похожа на широкую бутылку с длинным узким горлом. И но мере того как мы продвигались по ее горлу, все выше становилось небо, все реже стояли лиственницы, все сильнее сначала дул, а потом больно бил в спину холодный ветер: выбрось в сторону ладонь – и возникнет ощущение тяжести, будто гирьку на руку положили.

– Проклятая труба! – ругался Попов.

Не в силах противостоять напору ветра, старик почти бежал, как и все мы, по каменистой тропе, с которой воздушный поток смея все живое: ни травинки не осталось под ногами.

И только отдельные деревья устояли. Сразу мы их не замечали даже. Заплечные мешки давили на спину, неровная каменистая дорога заставляла смотреть под ноги, а не в небо… Между тем в проклятой трубе эти одинокие деревья были воистину замечательны. Невысокие, они цепко стояли на земле на своих искривленных ногах. Молодые побеги с вершин вымерзли, и создавалось такое впечатление, будто неведомый садовник подстриг их под гребенку. Но самое удивительное в этих лиственницах – их хвойная крона: сучья и ветви с наветренной стороны начисто срезаны, и остальная часть «подстриженной» кроны как бы бежит за ветром, полощется истрепанным, но гордым зеленым флагом.

– Выстояли! Не упали!! Живем!!!

Рано или поздно все на свете кончается. Выбрались и мы из этой «узкой долины, сдавленной горами». И когда я набросал карту нашего маршрута, на ней появилась еще одна новая запись: «Долина Зеленых флагов»!

«Северянин»

Меня всегда удивляло обилие всяческой растительной снеди на Колыме.

В урожайный год кедровый стланик черен от тугих маленьких шишек, густо набитых орешками. А они жирные, и кедровое масло отменно вкусное.

Московских бы грибников в колымскую тайгу: вот бы утешились! После дождя под каждым березовым кустом целые выводки крепких толстопузых коротышей. Все грибное многолюдье прижилось и щедро распространилось по Колыме: и жирные маслята, и хмуровато-солидные подберезовики, и многочисленное и многоцветное семейство сыроежек; как одуванчики, желтеют моховики на красноватых тундровых просторах, ну и, конечно, царь грибов – толстенький, с массивной шляпкой, плотный белый гриб.

Невообразимо обильны и очень красивы россыпи брусники по ягелю. Ее яркие вечнозеленые листочки и пунцово-красные гроздья сплошь прошивают рыхлое беловато-серое поле нарядным узором со вкусом одевается северная природа! Покрытая туманной сизой дымкой, голубица заполняет низины непроходимыми зарослями. Рукой ее не возьмешь – слишком она нежна для грубого прикосновения пальцев. Попов соорудил нечто вроде лотка, расчлененного на Конце наподобие растопыренных пальцев, и этим снарядом с маху черпал голубицу, набирая ее ведрами. А какая крупная и сочная морошка растет на Колыме – объедение!

Попов приносил также с колымских лугов пучки зеленой петрушки и тонкие перья ароматного чеснока…

Все эти «дикорастущие», как их несколько пренебрежительно называют, должны быть причислены к лику растений-героев. В самом деле, большую часть года свирепствуют лютые холода, а они живут и даже красуются вечной зеленью. Лето, правда, влажное, жаркое, светлое, но ведь оно короче воробьиного носа, земля оттаивает только с самой поверхности, и чуть копни ее – вечная мерзлота. А колымская зелень успевает стряхнуть зимнее оцепенение, пойти в рост, деловито быстро отцвести, завязать плоды, и они каким-то чудом к осени вызревают, зимой коченеют, а к весне все равно остаются живыми. На все эти превращения зеленым северянам в лучшем случае отпущены июнь, июль и август. Поразительно!

Но…

– Слов нет, хороша брусника, прихваченная морозом, и грибов вволю, а все-таки хочется свежей рассыпчатой картошки! Посыпать бы ее солью да с коркой ржаного хлеба!

Сверх своего обычая Попов не поднял на смех мои гастрономические мечтания, а спокойно предложил:

– Чего же, давай сходим. Тут не так далеко совхоз должен быть. Много-то они без наряда не дадут, а сколько унесем на себе, – чего им, жалко, что ли.

Я прикинул на карте. «Не так далеко» выходило километров за сорок от нашей стоянки. Но разведчики на подъём легкие, да и любопытно было посмотреть, как на вечной мерзлоте овощи растут.

Отправились мы в совхоз. В тайге заночевали, а когда поздний утром следующего дня вышли на совхозные земли, глазам не поверили: женщины на просторном поле срезали и складывали у межи тугае вилки крупной белокочанной капусты.

Мы поздоровались, спросили, где нам найти главного.

– Оставайтесь у нас – главными и станете. Мы таких интересных мужчин лет десять не видели!

Речь у колымских огородниц была задиристой и вольной:

– Алевтину Ивановну ищите – она у нас главная.

Дело прошлое, но мне так не хотелось уходить от этих расторопно работающих языкастых женщин!

Попов ехидничал:

– Ты не гляди больно-то пристально, ослепнешь. Пошли в контору…

Алевтина Ивановна оказалась уже немолодой женщиной с обветренным лицом и сухими потрескавшимися губами. Несколько церемонно она спросила:

– Чем могу служить?

– Да мы, собственно, так, – замялся я, – пришли по-соседски, познакомиться с вашим хозяйством.

Попов оказался менее дипломатичным:

– И картошкой маленько разжиться, сколько унесем.

Сдержанная Алевтина Ивановна посветлела:

– Ну, унесете-то вы немного… И такая беда – людей не хватает, хоть разорвись. Сентябрь на исходе. Вот-вот морозы. А сколько еще капусты не срезано, картофель только копать начали…

– А вы картошку-то как, из-под лопаты берете? – спросил деловито Попов.

Алевтина Ивановна вздохнула:

– Все руками пока. Инженеры для северных огородников машин еще не придумали.

– Ну, так мы согласны, – по-крестьянски верно и просто понял Попов прозрачные намеки Алевтины Ивановны. – Давайте лопаты, поможем. Землю лопатить мы привычные.

Женщины приняли нас в свою артель с веселой издевкой:

– Ну вот, не все нам мужиков кормить: пускай сами попробуют, почем фунт лиха!

Попов добродушно, по-стариковски отбивался:

– Застрекотали, сороки! Теперь не ленитесь только подбирать за нами!..

Хорошо уродило колымское картофельное поле! Клубни крупные, тугие. Копать их было истинным удовольствием.

Мне рассказывали, что в Якутии много засушливых мест. На Колыме – наоборот, одолевали дожди. Воздух здесь чистый, прозрачный, световой день длинный-предлинный. То, что климатологи называют инсоляцией, здесь достигает рекордной величины. Все это, видимо, и объясняет и пышность колымской зелени, и мощность клубней…

Поздно вечером мы ели в совхозной столовой борщ из свежей капусты. Правда, заправлен он был консервированной тушенкой, но все равно казался очень вкусным. Ели мы и вареную картошку с солью… Все вышло, как нам хотелось.

Алевтина Ивановна, ставшая волей судьбы главным агрономом северного совхоза, рассказывала, что с картофельного, гектара они намерены снять тонн пятнадцать.

– Успеть бы только убрать и укрыть надежно. Всего в наших местах много: и тепла, и света, и влаги. Одного только не хватает: времени на уборку. Так досадно бывает – растишь, растишь, и вдруг все труды твои вмерзли в землю и пропали! А ведь мы этот картофель рассадой сажаем, а рассаду в горшочках с перегноем неделями холим.

– Это же египетская работа! – невольно воскликнул я.

– Конечно, трудное дело. По-другому мы не умеем пока. Холодостойкие и скороспелые сорта, но все равно далеко им до коренных северян. А картошку свою вы честно заработали, спасибо за помощь. Набирайте сколько унесете. Только не жадничайте – дорога у вас дальняя.

Мы набили рюкзаки отборными клубнями, взвалили мешки на спину и по утренней сентябрьской прохладе отправились домой. Прощаясь с Алевтиной Ивановной, я спросил, как же называется сорт картофеля, что несем мы в подарок своим разведчикам, она улыбнулась:

– Хорошо называется – «северянин»!

Скоростной рейс

Мы долго спорили о том, как назвать речку, где обосновались. Находчивость изменила нам.

– Значит, на Безымянной будем работать, – подвел Попов итог нашему громкому, но бесплодному спору.

Осели мы на Безымянной прочно и для сообщения с другим берегом срубили и связали небольшой крепкий плот. На другом берегу мы нашли обширную сопку с горелым стлаником и собирали его в запас, на зиму.

Сначала мы перебирались через Безымянную с помощью длинного шеста. Однако речка была хотя и неширокой, но быстрой, и плот наш при путешествии туда и обратно сносило почти на километр, а если дул попутный течению ветер, то и дальше. Очередной заготовитель топлива кричал SOS, мы зачаливали плот веревкой и на манер бурлаков, с нестройным пением «Дубинушки» тянули его вместе со стлаником к нашей таежной хате.

Бурлачить нам в конце концов надоело, и мы превратили наш плот в паром с ручной тягой. В нашем снаряжении нашелся тросик, необходимый разведчику для проходки глубоких шурфов – поднимать воротком бадью с грунтом. Мы перекинули тросик через Безымянную, потуже натянули и с его помощью благополучно передвигали плот с берега на берег прямо против своего жилья.

Но вскоре наш плот перешел в собственность одного якутского селения. И вот при каких обстоятельствах.

Я получил приказание девятнадцатого в одиннадцать ноль-ноль явиться к начальнику управления. Приказать легко – самолет сбросил нам тюк с почтой и улетел. Но как выполнить приказ, если он получен семнадцатого, а до управления больше ста верст и никаких дорог?

– Задача! – сказал Попов. – И не явиться нельзя: время-то какое…

Время было суровое, явиться я обязан, и непременно к сроку.

– На плоту и спускайся по Безымянной до якутского стана, а там лошадь наймешь. Иначе не успеешь.

Рискованно, но другого выхода не было. Через тайгу, по мхам и сопкам проплутаешь неделю. В конце концов, не я первый, не я последний. Первые северные геологи преодолевали на плотах даже колымские пороги. А Безымянная, что ж, быстрая, но смирная, в общем-то, река.

Пока плотник с Поповым прилаживали кормовое весло («гребь», как они его называли), я, не мешкая, снарядился в дальнюю дорогу. Снаряжение несложное: топор, ружье, спички, мешок с едой. Все это мы укутали в брезент и хорошо приторочили к плоту.

Провожать меня вышла вся партия, но за первым же поворотом я потерял товарищей из виду и остался один на стремнине быстрой таежной реки.

Плот хорошо слушался греби, и управлять им было легко. Двигался он очень быстро. Мелькали живописные берега Безымянной: зеленый тальник у самого берега, голые глыбы северного гранита по крутым склонам сопок, хмуро молчавшие лиственницы, веселый, пушистый стланик.

Сначала мне было не до красот природы. Безымянная, капризно извиваясь, пробивала себе в тайге трудную дорогу, и я ни на минуту не выпускал из рук греби. Постепенно я приноровился к ритму движения и смотрел на быстро меняющиеся картины с профессиональным интересом разведчика, как бы листая живые страницы учебника геологии. Я увидел, что массивы серого гранита расчленены трещинами на причудливые угловатые глыбы. Даже гранит обречен, даже он не в силах противостоять времени; все шире эти трещины будет раздвигать замерзающая в них вода, все глубже и глуше будет гудеть в них ветер, крепко вцепятся в гранитную поверхность лишайники…

Начиналась долина какой-то древней реки, давно исчезнувшей с лика Земли. На ярком солнце расправленным серебром вспыхнуло зеркало большого ледяного поля: нерастаявшая наледь. Высоко взбиралась зимой наша Безымянная! А плот не останавливается. Подгоняемый попутным ветром, он скользит по реке быстрее ее течения. Что я для этого ветра? Парус! Плечи мои мешают его вольному размаху, и он сердито толкает меня вместе с плотом, ускоряя наше движение…

Голубеют гигантским топазом многометровые толщи материкового льда. Сколько он томится под своей галечной шапкой? По нашим людским понятиям – вечность: со времен ледниковой поры! Зеленый распадок прошивает шелковой серой лентой резвая речушка – младшая сестра нашей Безымянной. Ей тоже пока нет русского имени… Ярко-желтый глинистый обрыв сплошь просверлен небольшими круглыми отверстиями. Я не успеваю разглядеть их как следует и, когда уже исчезла Продырявленная кем-то стена, мелькнула догадка:, колония стрижей. Слева, у самого берега Безымянной, густо зачернели невысокие слоистые обнажения. Запомнить место! Здесь возможны выходы каменного угля… Впереди – крутой поворот. Пологим мысом – словно медведь уткнул морду в лапы – на Безымянную надвинулась сопка. Удваивай внимание, намереваясь с ходу обогнуть этого «отдыхающего медведя». Но вдруг мой послушный плот строптиво развернулся, перестал слушаться греби. Меня стремительно понесло обратно. В каком-то месте я снова повернулся к «медведю».

Суводь!

Ударяясь о мыс, река колесит здесь обширной водовертью. Думать некогда. Резким движением кладу гребь налево, плот прижался к противоположному берегу, и я стремглав обхожу коварного «медведя».

Колымские речки, пропиливающие себе русло в твердых горных пластах, обычно порожисты. Безымянная пока была ко мне милостивой. Но не успел я поблагодарить ее за это, как впереди глухо зарокотала сердитая белопенная кипень. Я ничего не мог изменить в том, что мне предстояло испытать, только крепко ухватился за гребь и поднял над водой рулевую лопасть, чтобы она не разлетелась в щепки, зацепившись за валуны. Со скоростью «Красной стрелы» плот несся к порогу. Вот он спрыгнул с ревущего буруна, резко крутанулся в не слишком, впрочем, сильном водовороте… и я снова оказался на быстрой глади Безымянной. К счастью, больше порогов мне не встречалось.

Внимание было напряжено. При непрерывной смене впечатлений время бежало незаметно. Когда я увидел рубленые избы якутского становища, мне показалось, что я только что оставил своих товарищей, а плыл я уже часов шесть.

У якутов я нашел и лошадь и попутчиков, а перед тем как девятнадцатого, в одиннадцать ноль-ноль, явиться «пред светлые очи» начальника управления, успел даже побриться и привести себя в порядок.

Горностай

Попов решил проверить петли, расставленные на зайцев. Петли стояли совсем близко к нашему дому, но мне не хотелось в тот день заниматься делом: было очень морозно, хотелось к теплу, к свету, к недочитанной книге. Но Попов в таких случаях неумолим, и мы пошли. Шел я неохотно, думал о другом и был поэтому невнимателен. Попов же по укоренившейся привычке старого охотника шагал с настороженной внимательностью.

Вдруг он молча остановил меня движением руки. В трех метрах от нас на окоченевшем уже зайце сидел горностай. Он изогнул свою змеиную – фигурку и зубами, тонкими и острыми, как иглы, рвал глаз мертвого зайца. Попов швырнул рукавицу. Зверек свалился с нашей добычи и мгновенно исчез – белый на фоне тускло блестевшего белого снега. Мне показалось, что в свете яркой луны мелькнул черный кончик его хвоста.

Мы подошли к петле. Попов освободил зайца, понюхал его и тут же отбросил в сторону.

– Что, протух на морозе? – пошутил я.

– Испортил, черт вонючий, зайца – струю пустил!

Хорошо защищенный от врагов своих снежно-белой окраской, острыми и сильными зубами, стремительностью гибких и быстрых движений, горностай обладает еще сверх этого свойством выпускать в минуту опасности противно пахнущую жидкость. Этой защитной жидкостью горностай и испортил нашего зайца…

Остальные петли оказались пустыми. Неудачей Попов был до крайности раздражен. Не любивший горностаев за их хищную вороватость и нечистоплотность в выборе средств к жизни, он невзлюбил их с этого дня окончательно. Вскоре мы стали ежедневно обнаруживать беспорядок на полке кухонного стола. Там у нас хранилась кета. Иногда Попов ставил туда же тарелку с недоеденной олениной – ближе к полу, прохладней! Нужно сказать, что наш гость не был жаден: и мясо, и кета, хотя и разбрасывались энергично по полке, но оставались почти не съеденными. Попов заподозрил в этих деяниях горностая и выкидывал тронутую им пищу к большой радости и удовольствию Барбоса.

В самые ближайшие дни подозрение Попова подтвердилось несколько неожиданным образом.

Я сильно приморозил большой палец на левой ноге: недосмотрел как-то и проходил целый день на холоде в сырых портянках. Палец обложило противным глянцевито блестевшим пузырем. Он мучительно болел. Чтобы не прорвать до времени пузырь и не получить какого-нибудь гнойного осложнения, я вынужден был на неделю засесть дома.

Сидел я на своем топчане, свесив ноги в теплых оленьих чулках на пол, и читал Арсеньева. Неожиданно из какой-то щели в углу появился живой горностай. Я замер. Горностай вел себя с уверенностью сильного вора, но и с настороженностью, переходящей в нервозность. Он сделал по комнате несколько кругов, подбежал ко мне, обнюхал острые носки моих меховых чулок и снова кругами забегал по комнате. Потом он остановился и, мягко изогнувшись, посмотрел назад, как-то из-за спины. Его внимание привлекли ходики – они ритмично тикали, и маятник их неустанно качался туда-сюда, туда-сюда, тик-так, тик-так!

Задали наши ходики зверю задачу!

Горностай застыл, не доверяя ни на мгновение коварству этого хитроумного снаряда. Я сидел не шелохнувшись и боялся нарушить настороженную внимательность своего гостя. Горностай тоже не двигался – он напряженно смотрел и смотрел зеленовато поблескивавшими глазками на равнодушно тикающие ходики.

Гибкое и тонкое тельце горностая, одетое в теплую зимнюю шубу, казалось тучным и полным. Маленькая усатая головка с тонкими иголочками ощеренных зубов выглядела воинственно и хищно. Черное пятнышко на конце хвоста резко контрастировало со сплошной белизной его шкурки.

Я видел горностая летом, среди камней, в зарослях стланика.

Вот так же он стоял, выгнув спину, и смотрел на меня злыми глазами, повернув назад головку и ощерив острые зубы. Но как жалок он был тогда: тонкое худое тельце – ну прямо змея на лапках, – весь в сиреневато-коричневых и грязно-желтых пятнах. Он был воинствен, но не страшен, хотя, вероятно, не менее опасен, чем зимой. Сейчас горностай был положительно красив, статен и как-ро по-особому внушителен…

Наконец он уверился, что со стороны ходиков ему не грозит опасность. Он мягко прыгнул на полку кухонного стола, разметал кусочки кеты, съел маленький кусочек мяса и еще меньший – рыбы и соскочил на пол. Здесь снова началось кружение по комнате, подозрительно напряженное всматривание в тикающие ходики. Исчез горностай так же тихо и ловко, как появился.

Так он являлся ежедневно. И я ждал зверька каждый раз с одинаковым интересом.

Разумеется я рассказал о похождениях моего горностая Попову и, нужно признаться, напрасно. Он брезгливо отнесся к моим восторженным разговорам, и я сразу почувствовал, что никакой «нечисти» в доме мой суровый друг не потерпит…

Лечение пальца подходило к концу. Вскоре я снова стал выходить на работу, и мои встречи с горностаем прекратились.

В один из морозных дней Попов остался дома – он собирался стирать и чинить нашу истрепанную одежду и заодно произвести в доме генеральную уборку. Вечером Попов сказал:

– Вон я там с твоего горностая шкурку снял. Сделай себе из него чучело.

Чучело этого горностая у меня хранится и сейчас. Горностай стоит на коричневой дощечке тучный и пушистый, выгнув гибкую спину и повернув назад хищную головку с ощеренными иголочками белых зубов. Только глазки у него не зеленые, а желтые, как у совы, потому что для глаз чучела я не нашел ничего, кроме капелек янтаря, раскопанных нашими разведчиками в одном из шурфов.