Текст книги "Повести. Рассказы"
Автор книги: Гавриил Троепольский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 37 страниц)
Однако выход он нашел: при всяких отчетах и докладах просто прибавлял поголовье на несколько десятков: «Небось отелились! А не отелились, так отелятся, – эта чертова скотина, она такая». Так что с этим вопросом Прохор Палыч вышел из положения, как и подобает человеку, имеющему опыт руководства.
Но дни наступали все беспокойнее и беспокойнее. Что и говорить – это не у жестянщиков! Тому подпиши, тому выпиши, тот с заявлением лезет, этому усадьбу дай, тот аванс просит, а тот лезет: «Прими телка под контрактацию», будто своих мало. Там на свиней болезнь напала, там, говорят, какие-то суслики где-то что-то едят, тут трактористы донимают, агрономы не дают покоя, землеустроители… Все завертелось. Где там в поле попасть, когда тут пропадешь! И Прохор Палыч уже подписывал на ходу, не глядя, что подписывает, совал заявления в карман и отвечал: «Сделаем – я сказал»; но заявления накапливались пачками. А тут – еще новости! – зоотехники навалились и давай и давай точить – то за свиней, то за овец! Дошло до того, что Прохор Палыч одной рукой обедает, а другой подписывает и все-таки ничего не успевает сделать, хотя руль повернул на полный оборот. Сказать, что он растерялся, нельзя: вид у него не такой. Трудно, очень трудно! Не будь водки – пропал бы человек ни за грош! Но он дает себе отдых: норму свою принимает, и все идет нормально и в полеводстве и в животноводстве, несмотря на большую нагрузку.
Зато есть у него точка опоры в руководстве. Есть! Четыре раза в неделю он созывает расширенные заседания правления, заслушивает отчеты о работе за прошедшие полтора дня и выносит развернутые решения. В этом он незаменим, и все нити руководства у него в руках.
Для примера возьмем одно заседание – очень важное заседание, если говорить без шуток.
Пять часов дня. Близится вечер. Бригадиры бросили поле и прискакали в правление по срочному вызову через нарочного. Прохор Палыч дает распоряжение:
– Расширенное заседание назначаю в семь! Так и объявите! Чтоб все были ровно в девять! Немедленно сообщить всему руководству животноводства, строительства и подсобных предприятий: каждый с докладом. Все!
И пошли бригадиры по дворам уже пешим ходом.
В тот вечер я сидел у Евсеича на диванчике и почитывал. Сам Евсеич плел вентерь и подпевал тихонько, а Петя писал что-то за своим столом и не давал покоя старику:
– Как, говоришь, дедушка? «Богом данной мне властью» и…
– Вот пристал! Ну, «богом данной мне властью мы» – не я, а мы, – «Мы, царь польскай и князь финляндскай и проча, и проча, и проча»…
– А вместо «проча» не писали «и тому подобное»? Терентий Петрович говорит, что можно «и тому подобное».
– Нет, не писали: писали «и проча». Да на что это тебе потребовалось? И все ему надо. На кой ляд тебе, как цари писали?
– Для истории, дедушка! – отвечает Петя, а сам ухмыляется.
– Ну, для истории – валяй!
В это время вошел Платонов и объявил мне о заседании правления.
– Опять?
– Опять, – махнул он рукой. – Пропали не спавши! Аж кружение в голове… Одним сторожам только и покой ночью, не трогает пока.
Из хаты мы вышли вчетвером: Платонов и я – на заседание правления, Евсеич – на пост, сторожить, а Петя нырнул в калитку к прицепщику Терентию Петровичу (о котором речь впереди). Потом Петя появился в правлении, снова исчез и наконец смирненько уселся в уголке на полу. Когда мы шли на заседание, Платонов спросил Евсеича:
– Отнес?
– Сдал самому Ивану Иванычу и от себя добавил на словах.
Приходим в правление. Народ начинает помаленьку собираться. Усаживаются. Однако избегают садиться на скамейки, а больше – вдоль стен на полу и даже между скамейками. Это для того, чтобы удобно было во время заседания поспать, свернувшись калачиком или привалившись головой к соседу. Докладов намечено чуть ли не десять и, кроме того, разбор заявлений, которые лежали перед Прохором Палычем, как стопка вчерашних блинцов, с обтрепанными и завернутыми краями. На столе председателя стоял колокольчик, снятый с дуги: для наведения порядка. На свадьбы Самоваров, правда, продолжал его давать и сам охотно там присутствовал, но чтобы на следующий день колокол снова был на месте.
Колокол оглушительно прозвонил, кто-то тихонько сказал: «Поехали!», а Прохор Палыч объявил:
– Расширенное заседание совместно с руксоставом колхоза «Новая жизнь» считаю открытым. По первому вопросу ведения слово предоставляется мне лично. Товарищи! Сегодня мы, собравшись здесь, заслушаем весь руксостав, рассмотрим весь колхоз. Вопрос один: укрепление колхоза и путь в передовые. В разных, могущих быть возникнутыми, – разбор заявлений. Порядок докладов продуман: первый – бригадир полеводческой бригады товарищ Платонов.
– Подвезло тебе, Яков Васильевич, – вздохнул Катков, – отчитался – и на сон, под лавку.
Прохор Палыч брякнул колоколом и продолжал перечислять порядок докладов:
– Завкладовой, птичница, телятница, все конюха, затем остальные бригадиры. Слово для доклада даю товарищу Платонову. Вам час дается.
– Не надо мне час.
– А сколько?
– Нисколько.
– Как так?
– Очень просто. Нечего мне говорить – вчера докладывал. Вы должны знать и так, без доклада.
– Я без тебя знаю, что я должен знать. И знаю все. Но порядок такой: в докладе должен сообщить, и внутрь глянуть, и вывернуть все на самокритику. Давай!
– Все у меня благополучно.
– А я говорю, докладывай! Не мне докладывай – народу! Вот они!
И Платонов скрепя сердце, нудно, не похоже на самого себя стал отчитывать, как дьячок. И голос-то у него сделался какой-то унылый, и речь несвязная, а все-таки говорил. Стоит ли перечислять то, о чем он говорил, и так надоело!
Прохор Палыч заставлял говорить одного докладчика за другим и думал: «Я их раскачаю! Заговорят как миленькие, разовьются!»
Катков шепнул Пшеничкину:
– Тебе, Алеша, дать, что ли, поспать сегодня? Твой доклад в самой середине, беда тебе не спавши!
– Дай, пожалуйста, Митрофан Андреевич! Умру без сна – четвертые сутки!
– Часа на два могу, а больше дару вряд ли хватит, Алеша.
– И на том спасибо! Мне больше и не надо. Я, может, до полночи еще прихвачу немного.
И около двенадцати часов ночи, когда Прохор Палыч выкликнул фамилию Пшеничкина, тот безмятежно спал, свернувшись калачиком в углу, а около него сидел и бодрствовал Катков. Когда он услышал слово «Пшеничкин», то встал и сказал:
– Мой доклад, Прохор Палыч, а не Пшеничкина, ошибочка произошла. И к тому же я приготовился.
Любил такие передовые выступления Прохор Палыч и поэтому сказал:
– А может, и ошибка, тут голова кругом пойдет. Давай!
И Митрофан Андреевич принялся «давать». Он рассказал о плане Волго-Дона, остановился на учении Вильямса, загнул о происхождении жизни на земле по двум гипотезам, коснулся трактора и описал все детали его по косточкам: лишь бы Алеша спал подольше. О работе своей бригады он почти ничего не говорил, но все, кто еще не успел заснуть, слушали его с удовольствием, а многие даже проснулись. Алеша спал сном праведника до двух часов ночи. Наконец Катков закруглил:
– И так, на основе мичуринского учения, моя бригада и работает. Все!
– Весь высказался? – спросил Прохор Палыч.
– Могу и еще, но уморился, – ответил докладчик и с сожалением посмотрел на кудри Алеши Пшеничкина, раскинувшиеся по полу.
– Следующий!
Уже перед рассветом, когда загорланили по всему селу третьи петухи, приступили к разбору заявлений. Прохор Палыч обратился к бодрствующим:
– Будите! Начинаем заявления.
– Да какие же заявления? Рассветает!
– Хоть десяток, а разберем. Будите!
Народ зашевелился, закашлял, закурил, раздались сонные, но шутливые голоса:
– Вставай, Архип, петух охрип! Белый свет в окне, туши электричество!
– Аль кочета пропели? Скажи, пожалуйста, как ночь хорошо прошла! Можно привыкнуть спать вверх ногами.
– Завтра работаем, ребятки, спросонья!
– Не завтра, а сегодня.
Рявкнул колокол. Прохор Палыч объявил:
– Первое заявление разберем от Матрены Чуркиной. Просит подводу – отвезти телушку в ветлечебницу. Читай подробно! – обратился он к счетоводу.
– Чего там читать! – сказал спросонья Катков (он тоже чуть-чуть прикорнул перед светом). – Чего читать? Телушка месяц как скончалась.
– Как это так? – спросил председатель, синий от бессонницы.
– Да так – подохла. Покончилась – и все! Не дождалась.
– Как так скончалась? Заявление подала, а померла… То есть того… Зачем тогда и заявление подавать?
– Не Матрена, а телушка, – вмешался Пшеничкин.
Но Прохор Палыч смутно понял, что в результате ночных бдений у него вроде все перепуталось.
– Ясно, телушка, – продолжал он, поправляясь. – Товарищи! Телушка до тех пор телушка, пока она телушка, но как только она перестает быть телушкой – она уже не телушка, а прах, воспоминание. Товарищи! Поскольку телушка покончилась без намерения скоропостижной смертью, предлагаю выразить Матрене Чуркиной соболезнование в письменной форме: так и так – сочувствуем…
Алеша Пшеничкин не выдержал и крикнул:
– К чертям! Матрене телушку надо дать из колхоза: беда постигла, а коровы нет!
– Сочувствую! Поддерживаю, – ответил Прохор Палыч, – но без санкции товарища Недошлепкина не могу.
– Всегда так делали, всю жизнь помогали колхозникам в беде! – горячился Алеша. У него, и правда, почти вся жизнь прошла в колхозе. – Всегда так делали, а при вас – нельзя. Жаловаться будем в райком!
– Жаловаться в райком! – повторил Катков.
– Жаловаться в райком! – поддержал Платонов.
– Жаловаться в райком! – крикнули сразу всво сколько было.
Прохор Палыч громко зазвонил колоколом, восстано-вил порядок и спокойно сказал:
– Жалуйтесь! Попадет жалоба первым делом товарищу Недошлепкину, а я скажу ему: «Вашей санкции на телушку не имел». Все! Этим меня не возьмешь! Давай следующее заявление! Читай! – скомандовал он счетоводу.
Степан Петрович взял заявление из пачки, надел очки на кончик носа и приспособился было читать, но вдруг прыснул со смеху, как мальчишка, и сказал:
– Извиняюсь, нельзя читать! Невозможно, Прохор Палыч. Сначала сами прочитайте! Обязательно! Здесь для вас одного написано…
– Приказываю: читай!
И Прохор Палыч откинулся на спинку кресла, а от досады и на телушку, и на бригадиров, и на всех сидящих здесь решил про себя: «И слушать не буду: пусть сами разбирают! Посмотрим, как без руководства пойдет заседание: раскричатся, да еще и передерутся. Не буду и слушать!» И правда, он сперва не вслушивался, а счетовод – шестнадцать председателей пережил – не стал возражать и читал:
– «Ко всему колхозу!
Мы, Прохор семнадцатый, король жестянщиков, принц телячий, граф курячий, и прочая, и прочая, и прочая, богом данной мне властью растранжирили кладовую в следующем количестве: «ко-ко» – две тысячи, «бе-бе» – десять головодней, «хрю-хрю» – четыре свинорыла. И еще молимся, чтобы без крытого тока хлеб наш насущный погноить! И призываю вас, акурат всех, помогать мне в моих делах на рукработе в руксоставе! Кто перечит – из того дух вон! И тому подобное, подобно, подобно…»
– Сто-о-ой! – возопил Прохор Палыч.
Колокол звонил.
Народ встал на ноги и надевал шапки в великом недоумении от королевского послания. Только Петя Федотов сидел в уголке смирненько и, ничуть не улыбаясь, смотрел на происходящее.
– Что случилось? – спрашивали проснувшиеся.
– Где горит? – вскрикнул кто-то.
Прохор Палыч рванул бумажку из рук счетовода.
– Кто подписал? Дайте мне врага колхозного строя!
– Вы, вы… сами подписали! Ваша личная подпись стоит, – с напускным испугом говорил Степан Петрович. – Я же вам говорил, я предупреждал, я вас просил, но вы приказали. У вас же характер такой: сказал – крышка! Надумал – аминь!
Председатель остолбенел. Да и как было не остолбенеть? На послании «Ко всему колхозу» стояла его собственная подпись. Никто не мог бы скопировать извивающуюся змею вместо начального инициала «П», невозможно подделать семь колец буквы «С», а дальше – девять виньеток с двумя птичками и вокруг фамилии овал с прихвостьем ровно в тринадцать завитков. Ни один мошенник не может подделать подобной подписи или даже расшифровать ее – это невозможно! Подписал он где-то на ходу, не глядя. Но кто, кто мог подсунуть? Где этот – тот самый, которого надо раздавить? Прохор Палыч махнул рукой, чтобы все уходили.
…Деятельность Прохора Палыча в колхозе продолжалась четыре месяца. Заседание, описанное выше, было в начале пятого месяца.
В понедельник утром Прохор Палыч собрался ехать в район с крамольным посланием, доказать, что ветер дует от бригадиров, разъяснить, что ему никто не помогает, а все идут на подрыв, и снять после этого всех троих сразу. Но вспомнил: понедельник – день тяжелый, и отложил. Во вторник поехал – кошка перебежала дорогу.
«Чертова живность! Чтоб тебе пусто было! Еще попа недоставало… Этот, если перешел дорогу – то все, вертайся назад! Не первый год, знаю…»
Кошка испортила все настроение, а оно и так в последние дни стояло на отвратительно низком уровне. Ехал он сумрачный, мыслей никаких не было, и в голове ничего не мелькало, кроме одной кошки.
И, странное дело, въехал Прохор Палыч в город, будто в чужой, а не в тот, что был много лет родным гнездом, где он укреплял многие организации и учреждения и где оставил по себе память на долгие годы.
Приехал и пошел прямо к Недошлепкину, чтобы с ним уже идти к секретарю райкома. И снова не повезло – чертова кошка! – Недошлепкина не было. Кабинет закрыт, а секретарь райисполкома говорит:
– Не знаю где. Второй день нету.
Не ехать же обратно – пошел один. Входит он в кабинет секретаря райкома, Ивана Ивановича Попова. Тот его встречает:
– А-а!
А Прохор Палыч и не знает, как понимать это «а-а!». Никогда такого разговора не было. Вынул платок, высморкался. Этому я сам был свидетелем, сидел в кабинете рядом с Петром Кузьмичом Шуровым, с которым я читателя уже познакомил раньше. Но Прохор Палыч не знал Петра Кузьмича и думал: «Свистун какой-то, никакого руководящего виду».
Достает Прохор Палыч «послание» и кладет на стол. Иван Иванович берется читать и… как захохочет. Хохочет, как мальчишка, снял пенсне и вытирает слезы, аж подпрыгнул в кресле и за живот хватается обеими руками. Прохору Палычу показалось, что секретарь рехнулся умом, или, во всяком случае, тронулся мозгами. Не может же так смеяться действительный секретарь райкома! Настоящий секретарь обязан смеяться так: «ха!» и подумать, «ха!» и еще раз подумать. А этот заливается слезным хохотом.
– И подпись-то, подпись-то ваша, – почти умирая, хохочет Иван Иванович.
И Петр Кузьмич хохочет. Закрыл глаза, одной рукой за русые волосы ухватился, а другой отмахивается, будто от мухи, и трясется весь от хохота.
«Бьет смех, как припадочного!» – подумал Прохор Палыч и ничего – абсолютно ничего, ну ни единого нуля! – не понял из происходящего.
Отсмеялись. Пьет воду Иван Иванович и передает стакан Петру Кузьмичу. Напились. Отошел Иван Иванович к окну и смотрит в сад, помрачнел как-то сразу и спрашивает, не глядя на Самоварова:
– С этим и пришел?
– Да. Один подрыв. Никто не помогает – один, как свечка, кругом. Все сам! Чего сам не сделаешь, того никто не сделает. Мошенники и жулики все, особенно бригадиры: снимать надо. Согласовать пришел.
А Иван Иванович будто и не слушает. Сел в кресло, смотрит в середину стола и говорит:
– Что мы наделали? Четыре месяца прошло!.. Ведь вы, Самоваров, что наворочали!.. Молокопоставки просто угробили, поставки шерсти сорвали, контрактацию молодняка проворонили. На носу уборка, а у вас в двух бригадах нет крытых токов, погноите хлеб! Людей с ферм разогнали. Замучили всех ночными заседаниями. Ведь это еще благо, что там золотые бригадиры, – хоть в поле-то все благополучно, в чем вы, кажется, неповинны… Эх!.. Нам колхозники доверяют, а мы? Кого поставили, кого рекомендовали!
Прохор Палыч по своему опыту понял, что наступил момент признавать.
– Признаю. Тяжко мне сознавать всю вину! Допустил ошибку, большую ошибку! И она – вот где у меня! – он стукнул трижды кулаком по груди, трижды высморкался, посопел, вытер сухие глаза и уже тихо произнес согласно надлежащему в этом случае правилу: – Признаю и каюсь!
А Иван Иванович говорит:
– Да не ваша ошибка, чучело вы этакое! Наша, моя лично.
Прохор Палыч встал и, расставив руки с растопыренными пальцами над галифе, попятился назад в полном недоумении.
– Что, не понимаете? – спрашивает секретарь.
Прохор Палыч мотает головой.
– Тогда и о вашей ошибке скажу. Вот у меня коллективное заявление бригадиров и многих колхозников, просят немедленно созвать общее собрание, пишут о вашем самодурстве. Собрание проведем завтра.
Прохор Палыч снова сел и, кажется, начал кое-что понимать.
– Но это не все, – продолжал секретарь. – Вот акт о незаконном «ко-ко» и «бе-бе» на три тысячи рубликов, здесь и Недошлепкину начислили около тысчонки. Вы даже и акт отказались подписать, Самоваров… Такие-то дела!
Прохор Палыч действительно прогнал какого-то щуплого бухгалтеришку, который все совал ему какой-то акт, но что это за акт, ей-богу, не знает и не помнит, А оно – вот что! И он сидел, тучный, широкий, но непонимающий, опустошенный внутри. Внутри ничего не было!!
Иван Иванович продолжал:
– Будем рекомендовать товарища Шурова – агроном!
Прохор Палыч встрепенулся. Он будто опомнился» будто живая струя просочилась внутрь.
– Как? Агроном – председатель? – И вся его фигура говорила: «Мошенника, химика и астронома – в председатели?»
– Да, – ответил секретарь, а Шуров улыбнулся. – О вас же, Самоваров, будем решать вопрос на бюро, что дальше делать. Хорошего не предвижу.
Так бесславно кончилась деятельность Прохора Палыча в колхозе. Не буду описывать, как проходило общее собрание.
Каждый знает, как выгоняют колхозники негодных руководителей – наваливаются все сразу и без удержу отхлестывают и в хвост и в гриву, отхлестывают и приговаривают: «Не ходи куда не надо! Не ходи!»
Стал Прохор Палыч нелюдим и задумчив: что-то такое в нем зашевелилось внутри и ворочалось, ворочалось все больше.
Удивлялись люди: смирный стал, тихий.
Был суд.
Прохору Палычу дали год исправительно-трудовых работ.
Видел я его еще раз., незадолго до суда, в закусочной. Он сидел за столом с Недошлепкиным, и оба были в среднем подпитии. Лицо Прохора Палыча осунулось, он похудел, глаза стали больше, нос – меньше; одет в простую синюю, в полоску, сатиновую рубашку. Его собеседник был все в той же форме «руксостава» – в черной суконной гимнастерке с широким кожаным поясом, в тех же огромных роговых очках, – такой же, как и был.
– Ну, тебя-то, – говорил Недошлепкин, – волей-неволей надо было снимать – с сельским хозяйством не знаком. Я это предвидел. А за что сняли меня? За что прогнали из партии? За что оклеветали?
Прохор Палыч медленно встал, смотря в одну точку. Глаза его были влажными и красными. Вдруг он сжал зубы, стукнул кулаком по столу так, что задребезжали стаканы, и вскрикнул:
– Убил бы!
Недошлепкин отпрянул всем корпусом, будто от удара в лоб, очки спрыгнули на самый кончик носа, на лысине выступил капельками пот, губы что-то зажевали, он поднял ладонь над головой, будто защищаясь, и прохрипел:
– Кого?
– Себя! Ошибку в колхозе допустил: не туда руль повернул. Каюсь, – заныл он по привычке и склонил голову на грудь. Так Прохор Палыч постоял немного, затем извлек из кармана клетчатый носовой платок и высморкался.
ПРИЦЕПЩИК ТЕРЕНТИЙ ПЕТРОВИЧ
Если вы встретите Терентия Петровича, то на первый взгляд он покажется вам невзрачным человеком. Маленького роста, щуплый, с короткой русой бородкой, в большом, не по плечам, ватнике с подвернутыми рукавами, он посмотрит на вас спокойными прищуренными глазами из-под мохнатеньких бровок. Фуражка ему немного великовата, и козырек всегда чуть набок: мешает глазам. Вы подумаете: ничего, дескать, особенного в этом колхознике нет. Но это далеко не так. В человеке ошибиться легче всего.
Вот если бы вы посмотрели, как относятся к Терентию Петровичу в колхозе, как почтительно все здороваются с ним, то, конечно, призадумались бы, по какой причине такое ему уважение. Ведь даже бригадир Платонов Яков Васильевич на наряде так и обращается к нему: «А вам, Терентий Петрович, самому известно, что надо завтра делать».
Терентий Петрович во время сева работает на сцепе двух тракторных сеялок сеяльщиком, во время прополки – на культиваторе, во время уборки – на комбайне у соломокопнителя, на сенокосе – управляет агрегатом трех тракторных сенокосилок, при скирдовании – на стогометателе, при вспашке зяби – регулирует плуг. В общем точная его профессия – прицепщик.
Замечу, что быть прицепщиком сложных сельскохозяйственных машин не так-то просто. Это не то что прицепил, сел и сиди смотри, как трактор тянет. Вовсе не так! Тут надо знать немало, и знать как следует. Одна только тракторная сеялка имеет больше полутысячи деталей, а сколько есть еще других машин… Настоящий прицепщик, если говорить прямо, – такая фигура в колхозе, от которой во многом зависит урожай. Плохая вспашка или посев сразу отразится на трудодне колхозников. Но Терентий Петрович плохой работы не допустит. Во-первых, он уже дважды был на трехмесячных курсах прицепщиков и дело знает, во-вторых, он исключительной добросовестности человек.
Однажды был такой случай. Пришел Терентий Петрович на дневную смену к тракторному плугу, осмотрел прицеп, дождался, пока тракторист Костя Клюев окончил заливку воды в радиатор, и сказал:
– Глуши трактор.
– По какому случаю? – спросил Костя, недоуменно подняв брови вверх и сдвинув замасленную шапку на затылок.
– По случаю утери лемешка предплужника у пятого корпуса.
– Ерунда-а! – протянул Костя, успокоившись, и поправил шапку. – Поехали!
По молодости и легкомыслию Костя не придавал особого значения такому пустяку, как крошечный лемешок.
– Не поедем. Глуши трактор и давай в отряд за лемешком, а я тем временем подлажу плуг.
– Дядя Терентий! Да как же так? Илья Семенович за ночную смену полторы нормы дал, а я буду в отряд бегать!
– Будешь бегать, – спокойно подтвердил Терентий Петрович.
– Лучше я попашу с полчасика, а ты сходи.
– Потому тебя и посылаю, что пахать нельзя без важной детали. А уйду – знаю, поедешь.
– Все равно поеду.
– Не поедешь!
– А что ты мне сделаешь? – спросил Костя, глядя на Терентия Петровича сверху вниз.
– Что сделаю? – переспросил Терентий Петрович и поднял глаза на высокого, широкоплечего парня. – Чистиком по заду огрею! – При этом он действительно поднял чистик – длинную палку с лопаточкой на конце – и воткнул в землю рядом с собой, будто для того, чтобы удобнее было при случае схватить.
Терентий Петрович медленно обошел вокруг трактора, затем вынул кисет и стал закуривать. А Костя, покосившись на чистик, у которого стал Терентий Петрович, оглянулся на ворчащий трактор и просительно произнес:
– Ну?
– Я тебе дам «ну»! – будто осердившись, сказал Терентий Петрович и взялся за чистик.
Конечно, ничего такого не могло быть, Терентий Петрович сроду никого не ударил, но большой Костя отошел от маленького Терентия Петровича, заглушил трактор, отчего сразу стало скучно обоим, и с обидой заговорил:
– Полторы нормы дал, а предплужник потерял! Тоже – передовик называется! А я теперь стой без толку полчаса…
– С этого и начинал бы, – отозвался Терентий Петрович. – Это ты правильно. Доложу директору эмтээс лично. – Тут он немного подумал. – И председателю доложу. И ты доложи… А со мной плохо пахать не будешь. Понял?
– «Доложи, доложи», «понял, понял»! – волновался Костя. Он тоже обошел вокруг трактора и снова остановился перед Терентием Петровичем.
– Ты слышь, – спокойно тенорком заговорил тот. – Слушай меня, что скажу! – И нагнулся к предплужнику. – Он, лемешок, кладет стерню на дно борозды. Так. Стерня та перепреет, а наверху, значит, будет чистый плодородный слой. Агротехника – первое дело.
Косте это было известно не хуже Терентия Петровича. Но кому нравится молчащий трактор! И Костя горячился.
– Да знаю я это давно!
– То-то и оно! А раз знаешь, то нельзя так, без соображения, говорить: «Все равно поеду». Как это так «поеду»? Ты меня везешь, а я качество делаю. Мы с тобой, Костюха, перед народом отвечаем. Понял? А не так, чтобы трактор ехал – и вся недолга. А что он везет за собой, как везет, что из этого получится на будущий год – будто нам с тобой никакого интереса нет… Глупости!
– Конечно, глупости, – повторил Костя и пошел в отряд за лемешком.
Все знают: там, где работает Терентий Петрович, качество будет отличное. Но почет Терентию Петровичу идет не только из-за его трудовых успехов. Есть и еще кое-что. Вот возьмем, к примеру, выпивку. Люди пьют по-разному, и настроение у них бывает после этого разное: одни становятся смирными, другие, наоборот, буйными, третьи даже плачут, иные пляшут, если случится лишний стакан хватить, – всяко бывает с людьми. Но с Терентием Петровичем ничего этого не бывает. Пьет он очень редко – раза два-три в год, но пьет как следует, крепко, по-настоящему, и случается это только в праздники. К середине такого праздничного дня ноги у него еще вполне подчиняются голове, но уже начинают отчасти с нею спорить. В это время он обязательно одет в черную суконную пару, обязательно при галстуке, ботинки начищены до блеска, – но все равно костюм ему чуть великоват и ботинки – тоже.
В колхозе «Новая жизнь» в такие дни не только наблюдают Терентия Петровича, но и группами сопровождают его, останавливаясь невдалеке, когда он останавливается. больше того, иногда он даже обращается к собравшимся с короткой речью. А кто увидит в окно Терентия Петровича в таком состоянии, восклицает: «Петрович в обход пошел!», после чего выскакивает на улицу и присоединяется к сопровождающей его группе.
В тот день, о котором пойдет речь, Терентий Петрович, заложив руки за спину, сначала обратился к собравшимся:
– Товарищи! Не такой уж я хороший человек и не такой уж вовсе плохой. Точно. Но когда крепко выпью, то тогда… – он поднял палец вверх, покрутил им над головой, – только тогда, товарищи, у меня ясность мысли и трезвость ума. Точно говорю!
Язык у него не заплетался, даже наоборот – говорил Терентий Петрович четко, громче обычного, но речь складывалась совсем не такой, как всегда. Это был уже не тихий и скромный прицепщик: что-то смелое и сильное звучало в нем. Он повернулся лицом к хате, против которой остановился, и начал:
– Здесь живет Герасим Иванович Корешков. Слушай, Гараська! – Хотя около хаты никого не было, но Терентий Петрович обращался так, будто Корешков стоял перед ним. – Слушай, что я скажу! Тебе поручили резать корову на общественное питание. А куда ты дел голову и ноги? Унес! Ты думаешь, голова и ноги – пустяк? Три котла студня можно наварить для бригады, а ты слопал сам. Нет в тебе правды ни на грош! Точно говорю. Если ты понимаешь жизнь, ненасытная твоя утроба, то ты не должон тронуть ни единой колхозной соломинки, потому – там общее достояние. А ты весь Студень спер, седогорлый леший. Пожилой человек, а совести нет. Бессовестный! – заключил Терентий Петрович и пошел дальше, не обращая внимания на группу колхозников, последовавших за ним на отшибе.
Позади него послышался негромкий разговор;
– Бегал смотреть на Гараську?
– Смотрел. Стоит в сенях, ругается потихоньку, а не вышел.
– Не поздоровится теперь Герасиму от студня.
– Коровьей ногой подавится.
И немного спустя опять спросил первый голос:
– Интересно, куда теперь пойдет Терентий Петрович. В прошлом году у Киреевых останавливался…
Но Терентий Петрович прошел мимо дома Киреевых и неожиданно остановился у Порукиных. Егор Порукин никогда не был замечен в воровстве, минимум у него давно выработан, поэтому остановка здесь была для всех интересной. Кто бы и что в колхозе ни натворил, народ рано или поздно узнает, хотя виновному и кажется, что все шито-крыто.
Однако если о студне разговор по селу был настойчивый, то о Порукине никто ничего не слышал, и нельзя было даже подумать о чем-либо плохом. А Терентий Петрович стал в позу оратора, засунул руки в карманы брюк и заговорил:
– Здесь живет Порукин Егор Макарыч. Давно я хотел до тебя дойти, Егор Порукин, да все недосуг. Слушай меня, что скажу!
Егор Макарыч вышел со двора на улицу и, не подозревая ничего плохого, подошел к группе колхозников.
– Здорово! Чего это Терентий у меня стал?
– А кто ж его знает, – ответило несколько голосов сразу. – Выпил человек – спросу нет.
Терентий Петрович, конечно, видел, что Егор Макарыч вышел из дому, но не обернулся к нему, а стоял так же прямо против хаты и продолжал:
– Нет, ты слушай! У тебя, Егор, корова – симмепталка, дает двенадцать кувшинов молока. Хоть ты и говоришь «пером не мажу, а лью под блин масло из чайника», но, промежду прочим, на твои двенадцать кувшинов плевать я хотел «с высоты востока, господи, слава тебе!», как поется у попа. – Тут Терентий Петрович передохнул маленько от такой речи и поправил картуз. – Та-ак! Ни у кого в колхозе такой нет: пять тыщ стоит твоя скотина! А спрошу-ка я: откуда у тебя взялась она? Где ты такую породу схапал?
Вдруг Егор Макарыч решительно зашагал к Терентию Петровичу и, остановившись перед ним, сказал решительно:
– Уйди! – Широкоплечий, в синей праздничной рубахе и хромовых сапогах, он нахмурил брови, прищурил один глаз и сердито повторил – Уйди, говорю! Плохо будет!
Но тут из кружка молодежи вышел тракторист Костя Клюев. Он стал лицом к Порукину, а спиной к Терентию Петровичу, повел могучим плечом и сказал басовито:
– Не замай, Егор Макарыч. Выпил человек – спросу нет.
Порукин смерил взглядом Костю и, будто убедившись в своем бессилии, плюнул и ушел к себе во двор, хлопнув калиткой.
А Терентий Петрович сначала обратился к Косте:
– Правильно, Костя. Действуем дальше! – Затем продолжал начатую речь: – Нет, Егор Порукин, ты будешь слушать. Так. Три года назад ты взял из колхоза телушку-полуторницу, а отдал в обмен свою. Это точно: в колхоз – дохлятину, а себе – породу. Хоть и поздно об этом узнали, но слушай. Ты за что тринадцатого председателя поил коньячком «три свекл очки»? Ты и Прохору Палычу такой напиток вливаешь. Думаешь замазать? Затереть? Не-ет, Егорка, не пройдет! Ты понимаешь, что этим самым мы колхозную породу переведем? У нас и так недодой молока, а ты махинируешь. Мошенник ты после этого, Егор! Точно говорю, товарищи! – заключил он и пошел дальше.
Молодежь, всегда такая шумливая и неугомонная, во время «обхода» вела себя смирно и тихо. Слушали внимательно, изредка переговариваясь или смеясь негромко. Иногда и нельзя было не засмеяться. Вот, например, остановился Терентий Петрович против хаты санитарного фельдшера (фельдшеров в колхозе трое и один врач). Остановился и ухмыльнулся. На крыльце стоял сам фельдшер Семен Васильевич.
