Текст книги "Философия убийства, или почему и как я убил Михаила Романова"

Автор книги: Гавриил Мясников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– А ведь это правда, Ильич, а я-то думал, что тут и Достоевскому не разрешить этой психологической задачи. Вот оно как. Просто и ясно. Я чувствую, что ты прав. А знаешь, почему? Потому что, если бы вчера ты внес предложение об уничтожении Михаила, то при наличии предписаний Ленина и Свердлова, я был бы в нерешительности, но ты эти предписания уничтожил, перешагнул через них, и я вижу, что я делаю то, что ты скажешь, но делаю, как свое, мне родное дело: выполняю веление моей совести. А ты не дурак, Ильич. Достоевский и то запутался бы, а ты вон как простенько раскидываешь весь мусор над правдой.

– Что не дурак, я это знаю, ну а в Достоевские не гожусь.

– А теперь интересна вторая часть твоего объяснения. Если ты действительно прав и действительно убираешь и формальные и психологические препятствия к уничтожению всех Романовых, то ведь это должно произойти скоро. И неужели ты прав? Если ты прав, то какими путями ты доходишь до такого предвидения? Ведь это похоже на предсказание астрологов, это очень интересно, Ильич.

– Я вижу, что ты немножечко взвинченный, но тем лучше для меня, потому что ты мне теперь правду скажешь. Значит, когда я вам говорил, что надо делать так-то и так-то, у вас не возникало вопросов: а целесообразно ли, нужно ли, а если нужно, то так ли?

– У меня нет. И думаю, что тем более они не могли возникнуть ни у Сорокина, ни у Малкова. Ну, держись, Ильич, я беру вожжи, выехали, – и с этими словами он отворачивается от меня и натягивает вожжи, и гнедой забирает на рысь.

Неровная грунтовая дорога подкидывает местами экипаж, но она укатана и, в общем, сносная. Быстро мелькает изгородь полевая, цокают подковы, вылетают из-под ног искры и мягко колышется экипаж. Едем молча. Приятно обдувает ветерок. От самой Ягошихи до мотовилихинских Горок, до спуска в Мотовилиху мы едем полной рысью. И [Дрокин] круто осаживает гнедого около спуска, а потом оборачивается и спрашивает:

– Доволен? Ведь это красота, а не лошадь. Такой громадный экипаж и с двоими седоками, а она идет такой рысью около трех верст.

– Да, лошадь хорошая, а мы все-таки их не догнали. Значит, прав я.

– Да, это верно.

Спустились с горы на Большую улицу и видим на дороге около милиции два экипажа. «Ага, это они, ожидают», – мелькает в голове.

60. Они меня ожидают в Мотовилихе

Подъезжаем рысью. Я соскакиваю, и мне навстречу Жужгов.

Спрашиваю:

– Долго ждете?

– Нет, только что приехали.

– Хорошо. Значит, за Малую Язовую?

– Да.

– Взяли, что нужно?

– Что?

– Ну, лопаты, топор для могилы.

– Взяли.

– Управитесь одни, или мне ехать с вами?

– Если доверяешь, Ильич, то оставайся здесь и жди. Теперь ведь все просто и несложно, без тебя все сделаем.

– Ну, хорошо. Только одно: все ценности, что на них есть, бросить вместе с ними в могилу. Ничего не брать. Поняли?

– Хорошо, хорошо.

– Другое. Постарайтесь пристрелить врасплох, незаметно. Меньше всяких переживаний: сзади в затылок. А не ехать ли мне?

– Ну что ты поедешь? Неужели мы этого не сделаем?

– Ну, так двигайте. Я вас жду здесь, в милиции. Скорее. Они тронулись. Я поглядел им вслед и пошел в милицию.

Остановился на пороге и еще раз глянул в их сторону, но они уже повернули и исчезли за углом.

– А мне что делать, Ильич? – спрашивает Дрокин.

– Поезжай в город.

61. Они уехали. Я ожидаю

Звоню в ЧК:

– Кто у телефона?

– Я – Малков. А это ты, т. Мясников?

– Да, я. Ну что, как дела?

– Все делаем, как надо. Подняты все на ноги. Наряжена погоня во все концы. Даны телеграммы и телефонограммы. Идет допрос арестованных. Допрашивают следователи. Ни я, ни Сорокин в допросах не принимаем участия, но, разумеется, мы в курсе всего хода следствия. Думаю, что завтра все будет кончено.

– Ну, пока, – и кладу трубку.

Усаживаюсь в глубокое кресло и пристраиваюсь, располагаясь поудобнее, чтобы ждать возвращения товарищей. Уселся. Думаю: «Кончено». Правда, не все так вышло, как предполагалось, но тем не менее кончено. Свершилось. История Романовых написана до последней строчки. Я тоже написал в этой истории несколько строк. Это и все.

Мое участие, конечно, историческая случайность, но конец истории дома Романовых – это не случайность, а исторически закономерное явление. Это должно было случиться. Что Романовым пришлось круче, чем королям Франции, Англии и т.д., то это по той простой причине, что у нас буржуазная революция марта 1917 года, принесшая низвержение царизма, в течение шести месяцев переросла в революцию пролетарскую, в социалистическую.

В революцию самих угнетенных и эксплуатируемых веками масс. И Романовым приходится иметь дело с нами, рабочими и крестьянами, с классами наиболее натерпевшимися от всевластия их. И Романовы долгонько засиделись. Им по всем божеским и человеческим законам полагалось уйти с трона в 1861 году. Не ушли. Остались. Дождались время, когда под их царством страна из дворянской и феодальной превратилась в буржуазную в своих господствующих верхах, со всеми варварскими остатками феодализма для эксплуатируемых униженных низов. За это время выросла новая сила – пролетариат, показавший свое искусство справляться с буржуазией, даже в том ее виде, если она носила дворянские шинели. Мы, наиболее решительная армия революции, наиболее радикально расчищаем от исторического хлама феодало-капитализма место для постройки нового дома, дома трудящихся масс, дома Труда.

Конечно, тяжело, и Михаилу, и Джонсону, и всем прочим. Ясно. Они отвечают за дела царственных поколений. Они предпочли бы царствовать, а не умирать. Кому же это не ясно? «Вот дай найду свободу, а он меня в ЧК приглашает». И какая же дубина! А дубиной он кажется на фоне событий дня. Он – сын своего рода: история делалась не народом; создает богатства, трудится, познает природу, совершенствует труд и организм – это не творец истории, а цари – и он последний из них – он дал народу свободу. Это целая философия, но философия архива и музея, но не живая. Философия мертвая, и носители философии умерщвляются.

Если у меня кое-что могло остаться для сомнений и колебаний до того, как я не видел Михаила, то после того, как я его увидел и задал ему этот вопрос и получил ответ, у меня кроме всех теоретических, политических и практических доводов, родилось новое чувство: чувство брезгливости, гадливости к этому идиоту из идиотов, ради которого и из-за которого могут быть пролиты реки крови, и в сотнях тысяч погибающих в борьбе могут быть гении и таланты. И вот, когда я думаю о том, что товарищи скоро возвратятся, убив Михаила и Джонсона, то у меня есть какое-то большое чувство ответственности, но никакого чувства ни соболезнования, ни жалости. Все заперто и крепко. Это, вероятно, потому, что я очень много думал пред тем, как решить вопрос: я все перебрал. И теперь я знаю, что должен был это сделать. Если бы я не знал, что все кончено, и думал, что только надо начинать кончать, то я не чувствовал бы себя иначе, чем теперь.

Вот теперь уже знают во многих местах, что Михаил бежал, а в это время раздается выстрел из браунинга, и он падает.

Я встал и пошел в Исполком: к себе. У себя всегда лучше: думается лучше. Мысль полнее, стройнее, чувствует себя по-домашнему.

Светло уже. Скоро должны приехать, иначе неудобно. Могут любопытные видеть и строить всякие предположения.

Курю я папироску за папироской. А заметил я это потому, что сидел недолго, а наклал окурков на стол очень много и не вижу, куда бы их можно было сбросить, и почему-то очень досадно, что некуда их сбросить. Сделал несколько шагов к двери, а потом с какой-то злостью повернулся и подошел обратно к столу, забрал все окурки и понес их на улицу: как будто я делал это всегда, а на самом деле я этого никогда не делал. Почему-то сегодня вот в этот час я влюбляюсь в чистоту и в аккуратность и раздражаюсь, злюсь, что нет пепельницы и окурки лежат на столе.

Воздух свежий. Дневного жара нет и в помине. Ночи здесь холодные. Утро свежее, бодрое, румяное, это вам не Баку, где земля не успевает остыть к восходу солнца и утро похоже на вяленую рыбу, нет, это Урал и Кама.

Захожу в Исполком. Красногвардейцы спят, и только один дежурный читает книгу. Отрывает глаза от книги и смотрит на меня, улыбаясь, а не удивляется, что я в такое время неурочное хожу: привыкли они видеть меня во всякое время.

– Здравствуйте, товарищ. Дежурный?

– Да, дежурный. Здравствуйте, тов. Мясников. И чтобы не пройти молчком в комнату, спрашиваю: «Ну, как, ничего нет нового, все благополучно?»

– Все, тов. Мясников.

– Спрашивал меня кто-нибудь?

– Нет. Впрочем, подождите, вот заметка есть. Из ЧК звонили в 2 ч. 20 минут, вас спрашивали. Я только что вступил, тов. Мясников, в три часа.

– Ну пока. – Прохожу к себе и думаю: было ли это после или раньше моего разговора с Малковым? Кажется, после. Не позвонить ли? Да что им надо? Все ясно. Но позвоню, все-таки надо.

Звоню. Вызываю ЧК.

– Кто у телефона?

– Малков.

– Ты звонил в Исполком?

– Да, я, тов. Мясников. Я хотел спросить, ты не хочешь ни с кем из арестованных разговаривать?

– А зачем это? Разве нужно?

– Нет, просто любопытно, как они все это понимают.

– Ну, а мне очень нелюбопытно. До свиданья.

Я положил трубку и думаю: удивительно, они ведь не обдумывали, надо убить или нет, а спокойнее меня, и даже любопытное находят в рассказах этих закланных. Шутки на уме. Что это? Привычка? Глупость? Или более высокая ступень сознания своей правоты, чем моя, и потому дающая это шутливое настроение. С этими мыслями отправляюсь к себе в комнату. Захожу и сажусь на кровать. Вот они убивают шутя, а вчера, как бешеные, неслись по звонку Михаила. Я убиваю спокойно, но не шутя. Убивать тяжело. И когда убиваешь, не до шуток.

62. Вот и все. Приехали

Стук в дверь. А потом открывается осторожно, показывается красногвардеец и говорит: «Вас тов. Иванченко спрашивает». Я иду и думаю – вот и все. Приехали.

– Ты что же, Ильич, маленьких-то обманываешь? Сказал, в милиции будешь ждать, а глядь, на печку взобрался, – улыбаясь, шутит Иванченко.

– А я только что вошел. Долго вы что-то. А где товарищи?

– В милиции. А Колпащиков и Марков лошадей увели.

– Так. Все благополучно? Никаких приключений?

– Нет. Все в порядке. Да вот сейчас «наш старшой» тебе все расскажет. – «Наш старшой» произносит с добродушной товарищеской иронией.

Мы заходим в милицию, а Жужгов выходит из кладовки и внимательно осматривает руки.

– Ты что там делал, что так руки осматриваешь?

– Да вон белье и одежду с Михаила бросил.

– А зачем ее снимали?

– Да ведь как зачем, вдруг ты не поверишь.

– Ну как же можно допускать такую дичь.

– А почему ты так настойчиво допытывал, справимся ли мы одни?

– Хотел вас узнать: нужен я вам или нет. А затем и подготовить вас, чтобы не было никакой суетни и бестолковщины, вот и все.

– Ну, а мы решили, что ты немного сомневаешься в нас.

– И очень глупо решили. Если бы я сомневался в вас хоть в малейшей степени, то я и не стал бы с вами разговаривать об этом деле, а не только посылать вас одних. Здесь уже поздно было не доверять и нельзя не доверять. Экий вы народ! Если я сомневался в вас, то не в том, что захотите или не захотите исполнить мое поручение – убить Михаила, а мог сомневаться в ваших способностях сделать без суетни и толкотни – и только.

– Вот видишь, а мы-то побоялись, что у тебя сомнения есть.

– Возьмите пример. Поехали бы вы без меня из Мотовилихи в Пермь– чтобы взять Михаила?

– Конечно, нет. Как бы мы без тебя это сделали? Да еще эти два.

– Кто эти два? – заходят и спрашивают Колпащиков и Марков.

– Стой, не мешай. Эти два преда: не будь ты там, так ведь они нас тут же бы и арестовали. Да если бы и их не было, то как же можно без тебя? Нет, без тебя никак нельзя.

– Вот-вот. Значит, мы думаем одинаково. Если без меня нельзя было поехать в Пермь, то почему без меня можно поехать за Малую Язовую?

– Да потому что здесь уже нужно уметь один раз выстрелить, и всему делу конец. Здесь уже все просто.

– Но ведь, друзья мои, выстрелить нужно в живых людей, а это не очень просто. И вот я спрашивал – справитесь ли.

– А ты на меня, Ильич, не налегай. Мы все тебя немного испугались, и все единогласно решили взять одежу.

– Ну, что сделано, то сделано. Сейчас же ее сжечь.

– А ты взглянуть на нее не хочешь?

– Вот пристал, как вар к шерсти. Ну, что за удовольствие, иди и жги.

Он отправился, а мы расселись и стали его ждать.

– Да, он правду говорит, тов. Мясников, что мы все решили взять «его» одежду. простреленную и окровавленную.

– Да я и не сомневаюсь в том, что он правду говорит, но как же вы все глупо и дрянно поняли меня.

– А это потому, Ильич, что ты сегодня очень страшный, и мы немного в панике около тебя. Да что мы? Ты видел двух председателей – Сорокина и Малкова – они еще хуже нас. Да и было от чего: я тебя, Ильич, никогда таким не видывал, – говорит Иванченко.

– Вот и не ожидал, что я могу действовать так на вас.

– Да я и говорю, что не только на нас. Ты видел, какие были Сорокин и Малков. А отчего это? Что они, тебя в первый раз видят и первый денек знают? А почему они сделались, как воск в тепле, – что хочешь, то и лепишь. А кто-кто, а Сорокин любит показать, что он самое большое начальство в губернии, а тут – ты видел? Он и позабыл, у него и из головы вылетело, что он председатель Губисполкома. Вот оно как. И это неспроста. Вот тебя бы тут снять, да тебе же карточку показать – ты бы себя не узнал.

– Ну, довольно об этом. Ты расскажи лучше, что Джонсон говорил с тобой за всю дорогу от Королевских номеров до могилы.

– Он молчал почти всю дорогу. Только два раза раскрыл рот, когда мы стали от тюрьмы к Ягошихе спускаться, он спросил: «Насколько я понял, нас хотят отправлять подальше от фронта, а мы едем сейчас, как мне кажется, к фронту».

Я ему говорю: «Вы будьте спокойны. Мы адрес точно знаем, куда надо ехать, и дорогу знаем неплохо, не заблудимся».

– А еще?

– Больше ни слова до самой Мотовилихи. Только когда мы остановились у милиции, он опять спрашивает: «Мы приехали в Мотовилиху?» Я ему говорю: «Да, в Мотовилиху, но вы не выходите, мы едем дальше».

– А он? что же он?

– А он помолчал и спрашивает: «Председатель Мотовилихинского Совета тов. Мясников, кажется?» «Нет, не Мясников, а Обросов», – отвечаю я. «Но может быть, раньше был Мясников?» – «Да, был», – отвечаю. И тотчас же вы подкатили. Больше ни одного звука до самого места.

– А он не поперхнулся, когда меня товарищем назвал?

– Нет, я тоже подумал – вот нашел товарища.

– Кто это? – заходя, спрашивает Жужгов.

– Да вот рассказывать заставляет, что Джонсон говорил.

– А, – буркнул Жужгов.

– Ты покончил с твоим бельем?

– Да, да. Облил керосином, и все до единой ниточки сгорело.

И пепел разметал.

– А ты что расскажешь про своего пассажира?

– Мало что могу. Он и говорил не много, да и говорил как-то картавя очень, не все понять можно. Он долго молчал, и когда мы подымались на гору от Ягошихи и можно было из глубины экипажа разглядеть кладбище, а затем поля, он спрашивает: «Скажите, пожалуйста, вы имеете приказ правительства?» Я не понял, о каком приказе он говорит, и спросил – какой приказ? «Приказ, чтобы нас везти из Перми», – ответил он. «Да, да, – мы имеем приказ. А как же без приказа. Да вы не беспокойтесь, – говорю я, – у нас бумаги в порядке». – «Это хорошо, я, видите ли, состою в распоряжении правительства, и меня без приказа нельзя беспокоить». – «Да, да, мы знаем. Ведь мы будем отвечать за вас, если зря побеспокоили. У нас ведь строго: маленький промах – и к стенке». – «Да. да, а то как же», – спешно и с особой уверенностью выпалил он, словно это он велел к стенке поставить. А потом, когда к Мотовилихе подъехали и стали спускаться под гору, он спрашивает: «А вы не можете назвать город, куда меня везут?» Я ему говорю: «Могилев». – «Это далеко отсюда на запад, а почему мы едем в обратную сторону?» – «Потому что мы хотим вас садить в поезд не на людной станции, а на переезде. Да вы не беспокойтесь ни о приказах, ни о местности, мы все сделаем, как нужно».

– А зачем ты ему сказал «Могилев»?

– Чтобы ближе к правде быть.

– А он не испугался?

– Нет, как будто бы.

– Ну, дальше.

– «Да, так и нужно. Вы делайте, как лучше. А вы знаете, что телеграфные приказы от Ленина и Свердлова запрещают меня считать контрреволюционером?» – «А как же, знаем все приказы. А вы разве заметили, что кто-то вас контрреволюционером считает?» – «Да, заметил. И это, знаете, возмутительно. После всех приказов вдруг меня в ЧК приглашают». – «Кто же это посмел?» – «Да вот есть здесь какой-то Мясников. Суровый человек. Он пришел в ЧК и начал порядки свои заводить: сразу в ЧК пожалуйте». – «А вы как же это стерпели?» – «Нет-нет, я не стерпел, я сейчас же телеграмму подал». – «А в ЧК-то приходили?» – «Да, один раз всего. А потом и сразу Мясникова не стало». – «Это не вы ли его убрали?» – «Нет, не я, а правительство, но из-за меня. Вот теперь узнает, как меня беспокоить». В это время мы подъехали к милиции и остановились. Я вышел из экипажа, а ему говорю: «Вы не уходите, оставайтесь, мы сейчас дальше поедем». А сам пошел за лопатой, киркой и топором. Тут вы и подъехали.

– Ну, а когда двинулись в дорогу, от милиции?

– Вот я и хочу продолжить. Я вспомнил твой рассказ в будке, что ты кого-то подозреваешь из головки губернии в сношениях с Михаилом, и мне захотелось порасспросить Михаила. Он очень глупый. Если бы он знал, то наверняка бы сказал, но он не знает; мне думается, что это все знает Джонсон.

– Ты расскажи по порядку, как у вас разговор завязался и как кончился.

– Хорошо. Когда мы двинулись, мне захотелось продолжать разговор и говорю: «Да, Мясникову теперь достанется на орехи». Он поглядел на меня и, как бы вспомнив, к чему я это говорю, подумавши ответил: «Иначе нельзя. Если правительство приказывает, должны его слушать, а то сегодня Мясников пришел, а завтра еще кто-нибудь, и каждый по-своему будет меня тревожить, так что же это будет». – «А как же вы так скоро справились с Мясниковым? Один раз вызвал вас и сразу же его убрали». – «Да, один раз. Я, знаете, не позволю со мной шутить. Сразу и убрали». – «А как убрали?» – «Я подал телеграмму в Москву, и сразу все сделали». – «А вы получили ответ на телеграмму?» – «Нет, не получил. Но его убрали, это и есть ответ, но скоро я получу». Я понял, что телеграмму они подали, но он ничего не знает, почему тебя ушли. Он думает, что тебя убрали распоряжением из Москвы. «Этот Джонсон знает», – подумал я. И я увидел, что разговаривать бесполезно, и перестал расспрашивать.

– Но скажи, во всем разговоре видно было, что он верит-таки, что его эвакуируют вдаль от фронта?

– Да, он был в этом уверен.

– А твой Джонсон, тов. Иванченко, ничего не говорил? Ты не пытался с ним говорить, как Жужгов с Михаилом?

– Ну, нет, Ильич, с этим так разговаривать нельзя. Этот умный, бестия, лишнего слова не проронит, и от него не узнаешь, верит ли он, что мы их эвакуируем, или нет.

– Значит, ни тот, ни другой ничего больше за всю дорогу не говорили?

– Нет, нет, – отвечают оба.[72]72
  Ср.: «Сначала похищенные вели себя спокойно и когда приехали в Мотовилиху, стали спрашивать, куда их везут. Мы объяснили, что на поезд, что стоит на разъезде, там в особом вагоне их отправим дальше, причем я, например, заявил, что буду отвечать только на прямые вопросы, от остальных отказался. Таким образом, проехали керосиновый склад (бывший Нобеля), что в 6 км от Мотовилихи. По дороге никто не попадал. Отъехавши еще с версту от керосинового склада, круто повернули по дороге в лес направо» (Марков А.В. Воспоминания. Цит. по: Самосуд. Указ. изд. С.23).


[Закрыть] – А вот, когда вы приехали к месту, то как все произошло?

– Как?

– Вот мы приехали, – начал Жужгов, – остановились. Ехать на лошадях в гору, где их надо стукнуть, нельзя. Надо пешком идти. Я и говорю: выходите, господа, мы здесь пройдем через гору – тут прямая дорога есть к переезду. Михаил вышел и пошел со мной, как будто ни в чем ничего, а Джонсон вышел и как-то подозрительно осмотрел место. Ну, я иду с Михаилом, а Иванченко с Марковым – с Джонсоном. Колпащиков остался у лошадей. Зашли в лесочек, это совсем недалеко от дороги. Ну, тут я немного остановился, чтобы сравняться с Джонсоном, а потом и говорю: «Мы приехали, я должен вас расстрелять», – и, подняв браунинг, стреляю. Браунинг дал осечку, а в это время Михаил бросился к Джонсону и, плача, обнимает его шею. Я стреляю, и браунинг разряжается. Михаил падает. Вслед за этим выстрелом, почти одновременно раздается выстрел Иванченко, и Михаил, падая, увлекает за собой застреленного Иванченко Джонсона. Я подошел, и они еще шевелятся, и тут же наставил Михаилу в висок браунинг и выстрелил. Иванченко делает то же самое с Джонсоном, и наступает моментальная смерть.[73]73
  Ср.: «Отъехавши сажен 100–200, Жужгов кричит: «Приехали – вылезай!» Я быстро выскочил и потребовал, чтобы мой седок сделал то же самое. И только он стал выходить из фаэтона, – я выстрелил ему в висок, он, качаясь, пал, Колпащиков тоже выстрелил, но у него застрял патрон браунинга. Жужгов в это время проделал то же самое, но ранил только Михаила Романова. Романов с растопыренными руками побежал по направлению ко мне, прося проститься с секретарем. В это время у Жужгова застрял барабан нагана (не повернулся), т.к. пули у него были самодельные. Мне пришлось на довольно близком расстоянии (около сажени) сделать второй выстрел в голову Михаила Романова, отчего он свалился тотчас же. Жужгов ругается, что его наган дал осечку. Колпащиков тоже ругается, что у него застрял патрон в браунинге, а первая лошадь, на которой ехал т.Иванченко, испугавшись первых выстрелов, понеслась дальше в лес, но коляска задела за что-то и перевернулась, т.Иванченко побежал ее догонять, и когда он вернулся, уже все было кончено. Начинало светать. /.../ Когда ехали обратно, то я ехал с тов. Иванченко вместе, разговаривали по этому случаю, были очень хладнокровны, только я замерз, т.к. был в одной гимнастерке» (Марков А.В. Воспоминания. Цит. по: Самосуд. Указ. изд. С.23).


[Закрыть] Мы принялись копать могилу. Это дело длилось не долго.[74]74
  Ср.: «Зарывать [трупы] нам нельзя было, т.к. светало быстро и [было] недалеко от дороги. Мы только стащили их вместе, в сторону от дороги, завалили прутьями и уехали в Мотовилиху. Зарывать ездил на другую ночь тов. Жужгов с одним надежным милиционером, кажется, Новоселовым» (Марков А.В. Воспоминания. Цит. по: Буранов Ю., Хрусталев В. Гибель императорского дома. Указ. изд. С. 114). Упомянутый И.Г.Новоселов в 1928 написал письмо в газету «Правда», записку для Истпарта и заявление в Истпарт, в которых, оспаривая роль некоторых из участников расстрела, убийство М.Романова и Джонсона ставит в заслугу себе, Жужгову и А.И.Плешкову (см. прим. 11).


[Закрыть] И тут мы, Ильич, вспомнили, что ты как будто немного сомневался в нас, и я велел снять одежу с Михаила, а снимая одежу, из карманов стали выпадать различные вещи: часы, портсигар, мундштук, ножичек, табачница и т.д. И мы решили вместе с костюмом взять несколько вещиц: каждому по одной. Взять самое бесценное. И решили тебе ничего об этом не говорить. Я и не хотел, да вот видишь, не мог утаить от тебя. Как хочешь, вот эти вещи (и все четверо показывают каждый свою – это были какие-то пустяковины). Ты можешь приказать, мы их выбросим.[75]75
  Ср.: «После совершения расстрела Михаила Романова по возвращении в управление Мотовилихинской милиции, когда производился раздел вещей расстрелянных между участниками, то 1-му Иванченко В.А. были отданы с расстрелянного Михаила Романова золотые шести угольчатые именные часы червонного золота, с надписью на одной из крышек Ми-хил Романов, которые в настоящее время у т.Иванченко /.../ С расстрелянного Романова также было снято золотое именное кольцо и пальто и штиблеты – бывшему расстрелянному начмилиции А.Ив.Плешкову. А с расстрелянного камердинера [имеется в виду Джонсон] вещи разделены между Марковым и Колпащиковым И.Ф.» (Новоселов И.Г. Заявление в Истпарт. Цит. по: Буранов Ю., Хрусталев В. Гибель императорского дома. Указ. изд. С. 116–117). «Летом 1964-го на одной из встреч с А.В Марковым в Москве я обратила внимание на его наручные серебряные часы необычайной формы и, на мой взгляд, очень древние. Они отдаленно напоминали дольку срезанного крутосваренного яйца. На вопрос, откуда такие часы, Андрей Васильевич ответил, что они принадлежали личному секретарю Михаила Романова Брайану Джонсону, и он взял их себе на память, сняв с руки Джонсона после расстрела.
  – С тех пор не снимаю с руки, – сказал Андрей Васильевич и добавил: – Идут хорошо, ни разу не ремонтировал, только отдавал в чистку несколько раз» (Аликина Н.А. Взвесить на весах истории // Вечерняя Пермь. 1990. 3 февр. Цит. по: Буранов Ю., Хрусталев В. Гибель императорского дома. Указ. изд. С. 108).


[Закрыть]

– Ну, если вы хотите их иметь, то возьмите. А все остальное?

– А остальное, как ты сказал, так и сделали, все в могиле. Если ты хочешь, то завтра или когда захочешь, я тебя свожу и покажу место.

– Это видно будет, а теперь, товарищи, по домам, и никому ни звука. Поняли?

– Это понять нетрудно.

– Ну, итак, двигаем. – Я поднимаюсь с этими словами с кресла, а они вслед за мной. Все мы вместе выходим из милиции. Провожают они меня до Исполкома – это по пути, и удаляются. Пустые улицы. Трубы завода дымят. Гул и шум несется из цехов, и он кажется особенно сильным в этой тишине утра раннего. Это было в 4 часа. Мы попрощались, и я пошел к себе. Спать пошел. Спать по-настоящему, ибо я был спокоен.

Участники убийства М.А.Романова.

^{Слева направо А.В.Марков, Иван Колпащиков, Гавриил Мясников, В.А.Иванченко и Н.В.Жужгов.}

63. Ленин, Свердлов и начало конца всех Романовых

Спал я довольно долго. Часов в 11 утра кто-то нетерпеливо настойчиво барабанит в дверь. Поднимаюсь, отпираю, ложусь снова и кричу: «Войдите» Заходит Туркин, немного взволнованный и, не поздоровавшись, прямо с места в карьер: «Ты знаешь, Гавриил Ильич, Михаил Романов бежал».

– А ты что же это, т. Туркин, не потому ли меня разбудил, что одна скотина со двора сошла?

– Это, брат, не шутка. Ты не понимаешь, какое это будет иметь значение для белогвардейцев? Не понимаешь, насколько они могут усилиться.

– Очень понимаю и все готов понять и со всем согласиться. Но только дай мне выспаться.

Он на меня подозрительно поглядел и говорит: «Я тебе удивляюсь, как можно спать после того, что я тебе сообщил».

– Ну, что же я поделаю? Ну, соскочу, плясать иль плакать, драться или обниматься буду, – но ничего это делу не поможет. Да ведь я и не власть.

– Давно ли ты таким формалистом, чиновником философствующим заделался, – явно раздражаясь и желая меня уязвить, зло бросает он.

Я вижу, что парень начинает злиться. Думаю – довольно. И говорю, меняя тон: «Запри на ключ дверь и сядь сюда».

Он на меня поглядел и как будто что-то понял, и быстро запер дверь и подсел к кровати.

Я ему говорю: «Это, Миша, я его бежал».

– Вот, черт, какого же ты черта надо мной столько времени мудрил, – и, улыбаясь, говорит: – Это хорошо, а то наделал бы он нам делов.

– Ну вот, Миша, сегодня же ты поедешь в Москву, к Свердлову и скажешь, что я тебе расскажу.

– Идет. Но нет ли какой оказии ехать в Москву?

– Есть. Ты же секретарь Совета, а не знаешь, что Съезд Советов собирается.[76]76
  Речь идет о V Всероссийском Съезде Советов (проходил в Москве 4–10 июля 1918). М.П.Туркин значится в списках делегатов съезда.


[Закрыть] /.../

Кончили заседание Совета. Впечатление у рабочих от побега Михаила самое прескверное: принимают с тягостным чувством – прозевали, прокараулили, а теперь-то что? Чья кровь прольется в борьбе контрреволюции, руководимой Михаилом? Если теперь вот-вот к Екатеринбургу подкатят, то что будет дальше? И у всех одно: что с ними церемониться! Бить их и все. Убытку меньше. Все жалеют, что он бежал, а не расстреляли. Я прислушиваюсь и думаю: какое же верное чутье у них. Без больших размышлений, без вывертываний всего нутра, а просто бить их – убытка меньше.

На Совете встретил Гришу Авдеева. Он подходит и спрашивает: «Ну как, Ильич, все ли хорошо? А ты вернее меня решил. Я теперь тоже сделал бы так, как ты. Почему ты меня не взял?»

Я гляжу ему в его всепонимающие глаза и улыбаюсь. А затем говорю: «Ты понимаешь?»

Он не ответил и глазами только блеснул в ответ.

– Ну так молчи. А что ты теперь согласен, то я и тогда знал, что потом постигнешь. И нетрудно теперь согласиться, когда все сделано, послушай-ка, что рабочие-то говорят.

– Я-то слышал, они, знаешь, по-разному думают: одни – это большинство – жалеют, что не расстреляли. Другие – это коммунисты – расстрелять надо тех, кто прокараулил и не расстрелял Михаила, и третьи – это меньшинство из коммунистов и беспартийных – что Михаил расстрелян, а не убежал, и довольны. Но все рабочие предпочитают видеть труп Михаила, а не бежавшего и ставшего во главе контрреволюционных войск. Даже меньшевики и с-ры от самых крайних правых до левых – все сливаются в один поток: убить надо было, ротозеи.

– А вот оно как, Гриша, ты интеллигентов не любишь, а приказы хотел выполнить, а я к ним отношусь с уважением, а приказы изорвал.

– На то ты и наш вожак, чтобы вернее и быстрее решать. А все-таки я тоже верно решил, хотя и позднее. Когда ты сказал насчет семнадцати и ушел, я все это связал в один узелок и получил, что ты кого-то хочешь расстрелять, вопреки приказам из центра, и потому так сильно задумчив. И тут-то я и стал думать и решил, что я ответил тебе формально, т.е. неправильно.

– Словом, я не промазал? Таково было бы мнение всех рабочих, если бы им сообщили об этом факте.

– Нет, не промазал.

– А не значит ли это, что они выносят резолюцию недоверия защитникам Михаила?

– Конечно, значит.

– Выходит так, что они порицают и Ленина, и Свердлова, и всех его усердных исполнителей?

– И еще как осуждают. Если бы они знали, Ильич, правду, что ты против всех приказов Лениных и Свердловых и против всей этой безмозглой интеллигенции восстал и пристрелил его, то как бы они на тебя посмотрели! Они бы любовались тобой, и как бы они ненавидели эту дряблую, дрянную слякоть человеческую – интеллигенцию – которая очень быстра и решительна, когда вопрос поставлен о жизни рабочих, и трусливо гуманна, когда речь идет о царях.

– Так молчок, Гриша.

– Ну, а ты как думал. Конечно. Ведь я все знаю для себя. Пусть кто умеет, догадается, как я догадался и как догадываются некоторые рабочие. А я все-таки прав. Вот тебе еще один факт против интеллигенции. Они наверху, им виднее, у них все нити власти, а ты, рабочий, внизу, а они ошиблись в оценке всего—и внутреннего, и внешнего положения нашей республики, и личности Михаила, его значения, а ты внизу, тебе гора мешает глядеть, делать обзор, да еще и они на этой горе со своим авторитетом наводят тень на светлый день, а все-таки ты решаешь верно. Вот оно как. А поставь тебя на гору, дай тебе те средства познания, ты горы своротишь, а они, видишь, как навоняли.

– Да ведь все равно, Гриша, если бы на вершине стояли рабочие, и они отдавали [бы] те приказы, что Ленин и Свердлов, а этих приказов не послушал бы какой-нибудь интеллигент и сделал то, что я, то ты ведь так же ненавидел бы интеллигенцию, как и теперь.

– Ну нет, в том-то и дело, что получается все как раз наоборот. И так, что вся она заслуживает большого презрения и малого доверия: гнать ее надо, Ильич.

– Ты усаживаешься на своего конька и располагаешься для длинного разговора, а я занят. Я сейчас пойду с Туркиным, ему кое-что поручу сделать в Москве. До свиданья, Гриша.

– До свиданья, Ильич. А жаль, что у тебя нет время сегодня. Я, знаешь ли, перечитал и «Коммунистический манифест», и «Гражданская война во Франции» и хотел тебе сказать, что ничего особенного. /.../

После заседания Совета мы с Туркиным пошли ко мне, и когда мы зашли в комнату, я запер дверь, уселся и говорю:

– Ну, видишь, вот и в Москву на съезд едешь.

– Да, а Сбросов, кажется, все-таки недоволен, что ты его не пустил на съезд.

– А мне в высокой степени начхать: доволен ли он или нет. Я не обязан всех довольными делать. Но он молчал и ничем не выказал недовольства.

– Но так ведь он же знал, что если он что-нибудь скажет, то ты выступишь, и молчал. Однако оставим, оставим это. Мне ведь надо собираться и ехать на станцию. Ты мне скажи, что и как передать Михалычу. – (Это кличка Свердлова в 1906 году, во время его работы в Перми).

– Ты, наверно, у него остановишься на житье?

– Не знаю.

– Я у него жил. Да это безразлично. Так и скажешь. Гражданин[77]77
  Партийная кличка Мясникова.


[Закрыть] убежал Михаила и всех присных его. Пусть не рассказывает об этом всем-то, а Ленину и еще кому надо знать, Дзержинскому, например, и довольно. Да, поди, сами знают, кому сказать нужно. Если станет спрашивать, почему я это сделал и как, то скажи, что их телеграфное распоряжение местным властям создало такое положение, что Михаил мог бежать в любую минуту. Я случайно узнал от проболтавшегося арестованного офицера о наличии офицерской организации, ставящей целью освободить Михаила. Узнал также, что местные власти ни официально, ни частным порядком ликвидировать Михаила не дадут. И больше того – они скрывали его пребывание от меня. Приближение фронта к Екатеринбургу увеличило опасность побега Михаила. Михаил – это единственная фигура, вокруг которой может объединиться вся контрреволюционная сила внутри РСФСР. Единственная фирма, которой могут помогать правительства всех буржуазных стран. Больше, чем какой бы то ни было другой, и больше, чем всем фирмам вместе взятым. Опасность для советской власти от побега Михаила и возглавления им всех контрреволюционных сил возрастет в величайшей степени. И во всяком случае, обойдется не дешевле многих и многих тысяч рабоче-крестьянских жизней. Скажешь еще, что все их приказы я понимал не как свидетельства большой любви к Михаилу, а как вынужденный жест в сторону буржуазных правительств всех стран. И потому, чтобы снять голову с контрреволюции и не дать повода ни к каким осложнениям с внешним миром, я избрал форму побега. Но заявишь от моего имени, что если надо, то я могу, хоть сейчас, хоть после, предстать перед судом и ответить за все, что я сделал. Понял? Сумеешь передать?

– Конечно, сумею, ведь это не на собрании выступать.

– Ну, так смотри, не перепутай.

– Что перепутать? Я возьму, да запишу все, что ты только что сказал, а когда на станцию поеду, к тебе забегу и прочитаю. Если что не так будет, поправишь.

– Хорошо, хотя и не очень.

– Почему? – Да не люблю я в этом деле никаких письменных следов.

– Ну, так ведь я запишу условно, для себя.

– Идет.

– Так я бегу, Гавриил Ильич, собираться?

– Действуй.

– Я тебя здесь найду, наверно?

– А где же?

Приходит ко мне Дрокин и спрашивает, что я думаю о побеге князей из Алапаихи.[78]78
  Операция по умерщвлению алапаевских узников (18 июля 1918) сопровождалась довольно грубой инсценировкой их побега. Указанная беседа могла происходить только после 29 августа 1918, т.е. после возвращения Мясникова с фронта, куда он был направлен по увольнении из Губчека в начале июля.


[Закрыть]