Текст книги "Дама в черном"

Автор книги: Гастон Леру

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Если он увидит меня, я изображу удивление и не отпущу его, пока не узнаю, зачем он сюда приехал. Но мне повезло: Бриньоль меня не заметил. Он сел в поезд, отходивший к итальянской границе. В конце концов, каждый шаг Бриньоля приближал его к форту Геркулес. Я сел в соседний вагон и на всех станциях наблюдал за движением пассажиров.

Бриньоль остановился только в Ментоне. Очевидно, он не хотел приехать туда с парижским поездом из опасения встретить на вокзале кого-нибудь из знакомых. Я видел, как он вышел из вагона, поднял воротник пальто и надвинул на глаза фетровую шляпу. Окинув взглядом платформу, он успокоился и направился к выходу. Выйдя с вокзала, он бросился в дряхлый дилижанс, стоявший у тротуара. Из пассажирской залы я наблюдал за ним. Зачем он явился сюда? И куда ехал в этом древнем и пыльном ковчеге? Обратившись за разъяснением к одному из служащих, я узнал, что дилижанс ходит в Соспель.

Соспель – маленький прелестный городок, затерянный в отрогах Альп, в двух часах езды на лошадях от Ментоны. Туда нет железной дороги. Это один из самых заброшенных и неизвестных уголков Франции. Но дорога, ведущая к нему, одна из самых красивых в мире: чтобы добраться до Соспеля, нужно обогнуть невероятное количество гор, двигаясь вдоль бездонных пропастей, и проехать до Кастильона через узкую и глубокую долину Карей, то дикую, как пейзаж Иудеи, то зеленую и цветущую, плодоносную и ласкающую взор серебристыми купами бесчисленных оливковых деревьев. Я ездил в Соспель несколько лет тому назад в компании английских туристов в огромном фургоне, запряженном восемью лошадьми, и сохранил от этого путешествия ощущение головокружения, которое живо воскресло во мне при одном напоминании о Соспеле.

Что Бриньоль собирался делать в Соспеле? Необходимо было выяснить это. Дилижанс заполнился и тронулся в путь, загремев железом и пляшущими стеклами. Я сел в один из экипажей, стоявших на площади, и в свою очередь спустился в долину Карей. Ах! Как я раскаивался уже, что не предупредил Рультабия! Странное поведение Бриньоля навело бы его на нужные мысли, тогда как я не умел «рассуждать» и мог лишь следовать за Бриньолем, как следует собака за хозяином или полицейский за выслеженным преступником. Ни за что на свете нельзя было выпускать его из виду – мне, возможно, предстояло сделать потрясающее открытие! Я позволил дилижансу опередить меня из предосторожности, которую считал необходимой, и приехал в Кастильон минут на десять позже Бриньоля. Кастильон расположен на самом высоком месте между Ментоной и Соспелем. Мой кучер попросил разрешения дать лошади немного передохнуть и напоить ее. Я вышел из кареты, и кого же я увидел у входа в туннель, под которым нужно было проехать, чтобы достичь противоположного ската горы? Бриньоля и Фредерика Ларсана!

Я застыл, как пригвожденный к земле, молча и неподвижно. Я был поражен этим зрелищем как ударом грома! Мало-помалу ко мне вернулась способность мыслить. О! Я все-таки был прав! Я один догадался, что этот дьявол в образе Бриньоля представлял страшную опасность для Робера Дарзака! Если бы меня послушали, профессор давно бы расстался с ним! Бриньоль! Порождение Ларсана, сообщник Ларсана!.. Какое открытие!

Я же утверждал, что несчастные случаи в лаборатории – вовсе не случайность! Я надеюсь, мне поверят теперь! Итак, я видел Бриньоля с Ларсаном, споривших у входа в Кастильонский туннель. Я видел их… но теперь они исчезли. Куда же они пошли? В туннель, очевидно. Я ускорил шаг, оставив на месте кучера, и сам вошел в туннель, нащупав в кармане револьвер. Я страшно волновался! Что скажет Рультабий, когда я сообщу ему об этом?.. Мне удалось накрыть Бриньоля с Ларсаном!..

Но где же они? В туннеле не было ни Ларсана, ни Бриньоля!.. Я посмотрел на дорогу, спускавшуюся к Соспелю… Никого… Но влево, в сторону старого Кастильона, как будто скользят две тени… Они скрываются… Я бегу… Подбегаю к развалинам… Останавливаюсь… Кто поручится мне, что оба мошенника не высматривают меня из-за какого-нибудь забора?..

Старый Кастильон совершенно необитаем, и не без причины. Он был полностью разрушен землетрясением 1887 года. От него остались лишь несколько осыпавшихся стен, ряд полуразвалившихся лачуг, почерневших от пожара, и пара устоявших колонн. Какая тишина кругом! Я осторожно обошел эти развалины, с ужасом заглядывая в глубокие расщелины скал. Одна в особенности показалась мне бездонным колодцем, и, в то время как я наклонился над ней, держась за почерневший оливковый ствол, меня задело чье-то крыло, хлестнув мне ветром в лицо. Я отскочил, невольно вскрикнув. Из пропасти стрелой вылетел орел. Он поднялся прямо к солнцу и затем стал спускаться ко мне, описывая круги над моей головой и испуская дикие и грозные крики, словно негодуя на меня за то, что я потревожил его в этом царстве одиночества и смерти.

Неужели это была галлюцинация? Я больше никого нигде не увидел… Вдруг я нашел на дороге клочок бумаги, которая странным образом напомнила мне ту, что использовал Робер Дарзак в Сорбонне. На этом клочке я разобрал два слога, написанных, по моему мнению, рукой Бриньоля. По-видимому, недоставало начала слова. Вот что можно было прочесть: «бонне».

Два часа спустя я возвратился в форт Геркулес и рассказал все Рультабию, который ограничился тем, что положил найденный мной клочок бумаги в бумажник и попросил меня никому не рассказывать о моих открытиях. Удивленный столь ничтожным эффектом от того открытия, которое я считал страшно важным, я воззрился на Рультабия. Он отвернулся, однако недостаточно быстро для того, чтобы спрятать от меня глаза, полные слез.

– Рультабий! – воскликнул я.

Но он закрыл мне рот:

– Молчи, Сенклер!

Я взял его за руку – у него была лихорадка, и я не сомневался, что это волнение вызвано не одними лишь заботами, связанными с появлением Ларсана. Я упрекнул его за то, что он скрывал от меня свои отношения с дамой в черном, но он, по своему обыкновению, не ответил и отошел с тяжелым вздохом.

Меня ждали к обеду. Было уже поздно. Обед прошел мрачно, несмотря на взрывы смеха старого Боба. Мы даже не пытались рассеять тяжелое беспокойство, леденившее наши сердца. Будто каждый из нас знал о грозившем нам ударе и драма уже нависла над нашими головами. Супруги Дарзак ничего не ели. Эдит посматривала на меня странным взглядом.

В десять часов я с облегчением отправился на свой наблюдательный пункт под воротами башни Садовника. В то время как я сидел в маленькой комнатке, где прошлой ночью мы держали наш первый военный совет, дама в черном и Рультабий прошли под сводами. Госпожа Дарзак была заметно взволнованна. Она умоляла Рультабия о чем-то, чего я не мог разобрать. Я уловил из их разговора одно только слово, произнесенное Рультабием: «Вор»! Оба прошли во двор Карла Смелого… Дама в черном простерла было руки к молодому человеку, однако он сделал вид, что ничего не заметил, сейчас же покинул ее и заперся в своей комнате… Она осталась одна во дворе, прислонившись к стволу эвкалипта в позе невыразимого отчаяния, затем медленно прошла в Квадратную башню.

Было десятое апреля. Нападение на Квадратную башню должно было совершиться в ночь с одиннадцатого на двенадцатое.

Глава X
11 апреля

Это нападение произошло при обстоятельствах столь таинственных и непостижимых, что, если читатель позволит мне, дабы лучше все уяснить, я остановлюсь на некоторых подробностях нашего времяпрепровождения 11 апреля.

В течение всего этого дня стояла изнуряющая жара, и часы караула были особенно тяжелы. Солнце жгло немилосердно, и нам стоило бы немалого труда следить за поверхностью моря, которое блестело, как добела раскаленная стальная плита, если бы мы не вооружились темными очками, без которых трудно обойтись весной и летом в этой стране.

Утро

В девять часов я спустился из своей комнаты и направился в названную нами залой военного совета комнату, чтобы сменить Рультабия. Я не успел ни о чем спросить его, так как к нам тотчас вошел Дарзак и объявил, что должен сообщить нам нечто важное. Как выяснилось, он намеревался покинуть форт Геркулес вместе с госпожой Дарзак. Сначала это заявление повергло нас с Рультабием в полное изумление. Я начал разубеждать Дарзака, умоляя его не поступать так неосторожно. Рультабий холодно осведомился, какие причины могли заставить его внезапно решиться на отъезд. В ответ он произнес фразу, из которой мы поняли, насколько затруднительным становилось пребывание Дарзаков в замке Геркулес. Вот что он сказал: «У Эдит был нервный припадок!» Мы сейчас же догадались, из‑за чего, потому как ни я, ни Рультабий ни минуты не сомневались, что с каждым часом Эдит ревновала все больше и все тяжелее воспринимала знаки внимания, оказываемые ее мужем госпоже Дарзак. Накануне вечером она устроила Артуру Рансу сцену, и Дарзак, совершавший обход по двору, уловил некоторые отзвуки разразившейся грозы.

Рультабий, как всегда, призвал на помощь свою способность рассуждать. Он согласился с Дарзаком, что его пребывание с женой в замке Геркулес должно быть по возможности сокращено, но вместе с тем дал ему понять, что ради собственной безопасности им не следует торопиться с отъездом. Если они уедут, Ларсан сумеет настичь их в такой стране и в такое время, когда они меньше всего этого ожидают. Здесь они предупреждены, они приняли меры предосторожности, и стены форта Геркулес служат им надежной защитой. Конечно, такое положение не могло продолжаться долго, но Рультабий попросил Дарзака подождать еще неделю.

Дарзак покинул нас, пожав плечами. Он казался раздраженным. Мы впервые видели его в таком настроении. Рультабий сказал:

– Госпожа Дарзак не бросит нас, и Робер останется. – И ушел, в свою очередь.

Через несколько минут явилась Эдит. Она была в простом, но невероятно прелестном платье. Эдит тотчас начала кокетничать со мной, несколько наигранно смеясь и мило подшучивая над моими охранными обязанностями. Я немного резко возразил ей, упрекнув ее в жестокосердии, так как для нее не было тайной, что этот тяжелый караул, на который мы тратили столько сил, спасал, быть может, в эту минуту лучшую из женщин. Тогда она воскликнула, расхохотавшись:

– Ах, она всех вас околдовала, должно быть!..

Боже мой! Как очаровательно она смеялась! В это утро у меня не хватило духу рассердиться на нее. Напротив, я и сам засмеялся.

– Дело в том, что тут есть небольшая доля правды, – сказал я.

– Мой муж до сих пор без ума от нее!.. А я и не думала, что он такой романтичный!.. Но я также, – кокетливо прибавила она, – я также романтична…

И она посмотрела на меня тем проникновенным взглядом, который уже однажды смутил меня…

– А!.. – протянул я.

– Например, – продолжала она как ни в чем не бывало, – я очень люблю поговорить с князем Галичем, который, разумеется, больший романтик, чем все вы, вместе взятые!

У меня, должно быть, было забавное выражение лица, так как она выразила по этому поводу шумное удовольствие. Какая странная маленькая женщина! Тогда я спросил ее, что это за князь Галич, о котором она так часто вспоминает. Эдит ответила, что мы увидим его за завтраком, на который она пригласила его специально для нас, и рассказала о нем кое‑какие подробности. Таким образом, я узнал, что князь Галич – один из богатейших русских помещиков черноземной полосы России, простирающейся между северными лесами и южными степями.

В двадцать лет получив в наследство крупное имение, он сумел увеличить его благодаря разумному управлению, на которое трудно было считать способным молодого человека, чьими основными занятиями до сих пор являлись охота и чтение. Он приобрел славу мрачного скупца, а также, как ни странно, поэта. Он унаследовал от отца высокое положение при дворе императора; предполагали, что тот в память о важных услугах, оказанных отцом, принял под особое покровительство сына. Короче говоря, этот русский дворянин был баловнем судьбы. Не зная его, я уже чувствовал к нему антипатию. Что касается его отношений с Рансами, то они были прекрасными соседями. Купив два года назад роскошное имение, чьи висячие сады, цветущие террасы и благоуханные балконы заслужили ему в Гараване название вавилонских садов, князь оказал кое‑какие услуги Эдит, когда она превращала свой передний двор в экзотический сад. Он подарил ей несколько растений, которые воскресили в замке Геркулеса растительность, свойственную берегам Тигра и Евфрата.

Мистер Ранс несколько раз приглашал князя обедать, а тот в ответ благодарил его, присылая вместо цветов ниневийскую пальму или кактус «Семирамида». Это ему ничего не стоило. У него было много таких растений, они стесняли его, к тому же он предпочитал розы. Эдит радовалась посещениям молодого князя, потому что тот читал ей стихи. Прочитав их по‑русски, он переводил их на английский язык и даже сочинил сонет по‑английски специально для нее. Американка была так польщена этим, что попросила перевести их с английского на русский. Эта литературная игра очень забавляла Эдит, но не доставляла большого удовольствия Артуру Рансу, который не скрывал, что загадочный князь Галич нравится ему лишь отчасти.

Ранс не понимал, как можно быть столь скупым. Я вполне разделял его мнение. Князь не держал экипажа. Он ездил на трамвае и нередко сам закупал провизию в сопровождении единственного своего лакея Ивана, который нес корзину. К тому же он торговался, прибавила молодая женщина, узнавшая эту подробность от своей кухарки, он торговался с продавцами рыбы из‑за двух су. Как ни странно, эта чрезмерная скупость не отталкивала Эдит, находившую в нем некоторую оригинальность. Никто никогда не бывал у него. Он ни разу не приглашал Рансов полюбоваться своими садами.

– Он красив? – спросил я Эдит, когда она окончила свой панегирик.

– Слишком красив! – ответила она. – Вы увидите!..

Я не могу объяснить, почему ее ответ был мне особенно неприятен. Я не переставал думать об этом в течение всего своего дежурства, которое кончилось в половине двенадцатого.

Когда раздался первый звонок к завтраку, я поспешил в свою комнату вымыть руки и привести в порядок туалет, а затем стал быстро подниматься по лестнице Волчицы, предполагая, что завтрак будет подан в этой башне. Но в вестибюле я с удивлением остановился, услышав музыку. Кто в нынешних обстоятельствах решился играть на рояле в замке Геркулес? О, там к тому же пели, да, нежный мужской голос напевал вполголоса. Это была странная песня, то жалобная, то тревожная. Я знаю ее теперь наизусть – я столько раз потом слышал ее! Вы, быть может, хорошо ее знаете, если вам приходилось переезжать границу холодной Литвы и хоть раз побывать в обширной северной империи. Это песня полуобнаженных дев, завлекающих путника в волны и без сожаления топящих его, это песня озера русалок. Вот ее примерный текст:

«Если ты пойдешь к Свитецу в ночные часы и станешь лицом к озеру, твоим глазам откроются звезды над головой и звезды под ногами, и ты увидишь две одинаковые луны… Видишь эти цветы, ласкающие берег? Это жены и дочери Свитеца, которых Бог превратил в цветы. Они покачивают над бездной своими белыми головками, точно бабочки; их листья зеленеют, как иглы сосны, посеребренные инеем.

Образ невинности при жизни – они сохранили и после смерти свой девичий наряд; они живут в тени, и рука смертного не смеет коснуться их.

Царь со своей дружиной попытались однажды нарвать этих чудных цветов, чтобы украсить ими волосы и стальные шлемы.

Но все, кто вытягивал руку над волнами (так ужасна власть этих цветов!), были поражены тяжелой болезнью или падали замертво.

Когда время изгладило это из памяти людей, в народе сохранилось лишь воспоминание о наказании, и народ, увековечив его в своих сказаниях, назвал цветы эти „царями“!

Царица озера медленно удалилась, озеро разверзлось до глубочайших пучин, но взор тщетно искал прекрасную незнакомку, которую с головой накрыла волна и о которой никто и никогда больше не слышал…»

Вот что пел этот нежный мужской голос под меланхоличный аккомпанемент рояля. Я толкнул дверь и очутился лицом к лицу с молодым человеком, поднявшимся мне навстречу. За своей спиной я услышал шаги Эдит. Она познакомила нас. Передо мной был князь Галич.

Князь представлял собой то, что в романах принято называть «красивый задумчивый молодой человек»: прямой и немного жесткий профиль придавал бы его лицу строгое выражение, если бы в ясных, нежных и трогательно чистых глазах не сквозила душа ребенка. Эти глаза были обрамлены густыми ресницами такой черноты, как будто они были выкрашены; обратив внимание на эту особенность, вы сразу же находили объяснение своеобразному выражению лица князя.

Кожа его была даже слишком прозрачна и свежа, как у женщин или чахоточных больных. Таково было мое впечатление, но я внутренне был слишком предубежден против князя Галича, чтобы придать этому какое‑нибудь значение. Я нашел его чересчур юным, без сомнения потому, что сам уже был не молод.

Я не знал, что сказать этому князю, распевавшему экзотические песни; миссис Эдит улыбнулась моему замешательству, взяла меня под руку, – что доставило мне большое удовольствие, – и повела нас через передний двор в ожидании второго звонка к завтраку, который должны были подать под навесом из пальмовых листьев на площадке башни Карла Смелого.

Завтрак. Нами овладевает панический страх

В двенадцать часов мы сели за стол на террасе Карла Смелого, с которой открывался роскошный вид на окрестности. Листва пальм давала скудную тень; мы бы не вынесли блеска раскаленного светила, если бы предусмотрительно не вооружились темными очками, о которых я уже упомянул в начале этой главы.

На завтраке присутствовали: профессор Станжерсон, Матильда, старый Боб, Дарзак, Артур Ранс, Эдит, Рультабий, князь Галич и я. Рультабий сидел спиной к морю, почти не интересуясь сидевшими за столом, и мог наблюдать за всем, что происходит на территории замка. Слуги находились на своих местах: папаша Жак у входной решетки, Маттони у ворот башни Садовника и Бернье в Квадратной башне, перед дверью в комнаты Дарзаков.

Сначала все молчали. Со стороны мы, наверно, производили жуткое впечатление, безмолвно сидя вокруг стола в своих темных очках, за которыми невозможно было разглядеть наших глаз так же, как и угадать мысли.

Князь Галич заговорил первый. Он был очень любезен с Рультабием и даже пробовал сделать ему комплимент, намекая на известность репортера, на что последний ответил довольно грубо. Князь, по‑видимому, нисколько не обиделся и объяснил, что интересуется моим другом с тех пор, как узнал, что Рультабий должен вскоре выехать в Россию. На это репортер возразил, что ничего еще не решено и что он ждет приказаний редакции; князь очень удивился и вытащил из кармана газету. Это была статья на русском. Он перевел нам несколько строк, говоривших о скором приезде Рультабия в Петербург. По словам князя, там, в высших правительственных кругах, разыгрывались события столь невероятные, что по совету парижского начальника охраны русская полиция решилась просить редакцию газеты «Эпок» отпустить своего молодого репортера. Князь Галич представил дело в таком виде, что Рультабий покраснел до самых ушей и сухо заявил, что никогда в своей еще короткой жизни не выполнял полицейских обязанностей и что парижский начальник охраны и глава русской полиции – два идиота. Князь расхохотался, показывая свои красивые зубы, и я заметил, что улыбка его вовсе не приятна, а, наоборот, жестока и глупа, как улыбка ребенка на устах взрослого человека. Он вполне разделял мнение Рультабия и сказал:

– В самом деле, отрадно вас слушать, потому что в наше время от журналиста начинают требовать исполнения обязанностей, не имеющих ничего общего с занятием литературой.

Рультабий промолчал, и разговор оборвался. Эдит вновь оживила его, с восхищением заметив, как роскошна природа этих мест. Но, по ее мнению, на всем берегу не было ничего великолепнее вавилонских садов, о чем она и заявила, не без коварства прибавив:

– Они кажутся нам тем прекраснее, что на них можно смотреть лишь издали.

Удар был направлен очень метко, и я был уверен, что князь ответит на него приглашением. Но он не сделал ничего подобного. Эдит поджала губы и вдруг объявила:

– Не хочу больше вас обманывать, князь: я уже видела ваши сады.

– Каким образом? – осведомился тот с непонятным хладнокровием.

– Да, я была там…

Тут она рассказала, как ей удалось познакомиться с вавилонскими садами; князь слушал ее с ледяным выражением лица. Оказывается, она проникла туда с задней стороны, через калитку, непосредственно соединяющую сад с лесом на горе. Чем дальше Эдит углублялась в аллеи прекрасного парка, тем больше росло ее восхищение, несмотря на то что она была готова к чудесам вавилонских садов, тайну которых так смело нарушила. Незаметно для себя она подошла к небольшому черному, как уголь, пруду, на берегу которого увидела маленькую сморщенную старушку с подбородком, похожим на галошу. В руке у нее была большая калла. Заметив незваную гостью, маленькая старушка пустилась в бегство: она была так легка, что опиралась на каллу, как на палку. Все это было столь комично, что Эдит не могла удержаться от смеха. Она позвала старушку, но та еще больше напугалась и скрылась со своим цветком за стволом фигового дерева.

Эдит продолжала путь, но уже не так уверенно. Вдруг она услышала шелест листвы и тот особый шум, который производят дикие птицы, когда, вспугнутые охотником, вырываются из зеленой чащи. Это оказалась вторая старушка, такая же маленькая и еще более сморщенная, чем первая, но опиравшаяся уже на настоящую палку. Эдит потеряла ее из виду на повороте тропинки. И тут третья старушка, с двумя палками, отделилась от ствола гигантского эвкалипта и быстро скрылась, ловко управляясь со своими четырьмя ногами. Эдит пробиралась все дальше. Так она добралась до мраморной лестницы виллы, обрамленной розами, но три старушки выстроились на верхней ступени, как сороки на ветке, и угрожающе закаркали. Пришла очередь Эдит спасаться бегством.

Она рассказала о своем приключении с такой очаровательной непосредственностью и поэтичностью, что я был совершенно очарован и понял, насколько некоторые женщины, в которых нет ничего естественного, могут сильнее действовать на сердце мужчины в сравнении с теми, за которыми нет ничего, кроме природы.

Князь, по‑видимому, нисколько не смутился и серьезно сказал:

– Это мои феи. Они не оставляли меня со дня моего рождения в Галицкой земле. Я не могу ни работать, ни жить без них. Я выхожу из дома только с их разрешения, и они приглядывают за мной с ревнивым постоянством.

Князь не успел окончить своего фантастического объяснения присутствия трех старух в вавилонских садах, как вошел Уолтер, лакей старого Боба. Он принес телеграмму Рультабию. Последний попросил разрешения вскрыть ее и прочел вслух:

«Приезжайте как можно скорее, ждем вас с нетерпением. Предстоит великолепный репортаж в Петербурге».

Телеграмма была подписана редактором «Эпок».

– Что вы теперь скажете, господин Рультабий? – спросил князь. – Не находите ли вы, что я прекрасно осведомлен?

Дама в черном не смогла сдержать вздоха.

– Я не поеду в Петербург, – объявил Рультабий.

– Об этом будут жалеть при дворе, – заметил князь. – И позвольте сказать вам, молодой человек, что вы упускаете случай составить карьеру.

Обращение «молодой человек» очень не понравилось Рультабию, который открыл рот, чтобы возразить, но тотчас, к моему изумлению, его закрыл. Князь продолжал:

– …Вы нашли бы там блестящее поле деятельности. Достойное человека, который сумел разоблачить Ларсана!..

Это имя прозвучало среди нас как удар грома, заставив всех опустить глаза за темными стеклами очков. Наступившее молчание было ужасно… Мы застыли на своих местах, как статуи.

Ларсан!.. Почему это имя, которое мы произносили довольно часто в последние сорок восемь часов, это имя, воплощавшее опасность, с которой мы начали свыкаться, – почему именно в этот момент оно произвело – по крайней мере на меня, – такое оглушительное действие? Мне хотелось убежать, и я чувствовал, что буду не в силах сдержаться, если встану со стула… Воцарившееся молчание усиливало это невероятное состояние гипноза… Почему никто не говорил?.. Что стало с веселостью старого Боба?.. Его совсем было не слышно за завтраком!.. А другие, другие, почему они оставались безмолвными за своими темными очками?.. Вдруг что‑то заставило меня повернуть голову и посмотреть назад. И тут я понял, что кто‑то смотрит на меня… чьи‑то глаза были устремлены в мою сторону. Я не видел этих глаз, но я чувствовал взгляд… это был его взгляд… Тем не менее позади меня никого не было… ни справа, ни слева, ни спереди… никого, кроме людей, неподвижно сидевших вокруг стола. Тогда… тогда мной овладела уверенность, что глаза Ларсана смотрели на меня через одни из этих очков!.. Ах! Эти черные очки! Черные очки, за которыми скрывался Ларсан!.. А затем, сразу, я перестал что‑либо чувствовать… Глаза, без сомнения, перестали глядеть… я вздохнул свободно… Вслед за этим я услышал еще два вздоха… Неужели Рультабий и дама в черном тоже почувствовали, одновременно со мной, гнет этих глаз?.. Старый Боб заговорил:

– Князь, я вовсе не думаю, что ваша последняя бедренная кость середины посттретичного периода…

И темные очки задвигались… Рультабий встал и сделал мне знак. Я нагнал его в зале заседаний. Как только я вошел, он запер дверь и сказал:

– Ну что, вы почувствовали его присутствие?

Я, задыхаясь, пробормотал;

– Он там!.. Он там!.. Если только мы не сошли с ума!..

Помолчав, я продолжал уже спокойнее:

– Вы знаете, Рультабий, не будет ничего удивительного, если мы сойдем с ума… Этот Ларсан доведет нас до сумасшедшего дома!.. Еще нет двух дней, как мы сидим, запершись в замке, и посмотрите, в каком состоянии…

Рультабий перебил меня:

– Но я чувствую его!.. Он там!.. Я почти касаюсь его!.. Но как?.. С тех пор как я вступил в замок, я чувствую, что не должен из него уходить!.. Я не попадусь в ловушку!.. Я не пойду искать его вне замка!..

Затем он успокоился совершенно, наморщил брови, закурил свою трубку и произнес, как в былые дни, хорошие дни, когда он еще не подозревал о том, что его связывает с Матильдой, когда его разум еще не был смущен голосом сердца:

– Подумаем!..

И он немедленно обратился к аргументу, которым уже не раз пользовался и который непрестанно повторял себе, чтобы, как он выражался, не дать себе увлечься внешней стороной дела. «Не искать Ларсана там, где он показывается, искать его всюду, где он скрывается».

Это очевидно вытекало из следующей предпосылки: «Он так свободно появляется там, где его нет, лишь для того, чтобы его не увидели там, где он есть».

И Рультабий продолжал:

– Ах! Внешняя сторона дела! Видите ли, Сенклер, бывают минуты, когда я хотел бы вырвать себе глаза! Вырвем же наши глаза, Сенклер, на пять минут… только на пять минут… и тогда мы, быть может, увидим все!

Он сел, положил трубку на стол и, взяв голову в руки, сказал:

– Вот, у меня нет больше глаз. Скажите мне, Сенклер: кто сейчас находится в замке?

– Кого я вижу в замке? – повторил я.

– Да нет! Да нет же! У вас нет больше глаз, вы больше ничего не видите! Перечислите, не видя! Перечислите всех!

– Прежде всего, вы и я, – сказал я, начиная наконец понимать, чего он хочет.

– Прекрасно.

– Ни вы, ни я, – продолжал я, – не можем быть Ларсаном.

– Почему?

– Почему?..

– Нет-нет, скажите!.. Вы должны сказать – почему? Я допускаю, что я не Ларсан, я уверен в этом, потому что я Рультабий, но вы – ведь вы не Рультабий! Докажите же мне, что вы не Ларсан!

– Если бы я был Ларсаном, вы увидели бы это!..

– Несчастный! – завопил Рультабий, сильнее нажимая кулаками на глаза. – У меня нет глаз! Я не могу вас видеть!.. Если бы жандармский бригадир Жарри не видел, что за игру в Трувиле садится граф де Мопа, он мог бы догадаться, что человеком, сдававшим карты, был Боллмейер! Если бы Нобле не встретился однажды вечером у госпожи Труайон с человеком, которого он знал как виконта Друэ д’Эрлон, он мог бы поклясться, что человеком, которого он собирался арестовать и не арестовал, потому что видел, был Боллмейер! Если бы инспектор Жиро, знавший графа де Моттевиля так же близко, как вы знаете меня, не видел на скачках в Лоншане графа де Моттевиля с двумя его друзьями, он арестовал бы Боллмейера! Ах, Сенклер, – прибавил молодой человек глухим и дрожащим голосом, – мой отец родился раньше меня… Нужно быть очень сильным, чтобы его арестовать!..

Эти слова были произнесены с таким отчаянием, что я только воздел руки к небу, чего Рультабий не заметил, так как он не хотел больше ничего видеть!..

– Нет! Нет! Не нужно никого больше видеть! – повторял он. – Ни вас, ни Станжерсона, ни Дарзака, ни Артура Ранса, ни старого Боба, ни князя Галича… Нужно лишь знать, почему каждый из них не может быть Ларсаном! Только тогда я буду спокойно дышать за этими каменными стенами…

Под сводами ворот раздавались равномерные шаги Маттони, несшего караул.

– А слуги? – произнес я с усилием. – А Маттони?.. А другие?

– Я знаю, знаю наверняка, что они не покидали форт Геркулес в то время, когда Ларсан показался Дарзакам на вокзале в Бурге…

– Признайтесь также, Рультабий, – прибавил я, – что вы не упомянули о них, потому как сейчас их не было за темными очками?

Рультабий топнул ногой и закричал:

– Молчите! Молчите, Сенклер!.. Вы раздражаете меня больше, чем моя мать!

Эта фраза, сказанная в гневе, странным образом поразила меня. Мне хотелось спросить Рультабия о душевном состоянии дамы в черном, но он продолжал:

– Итак, Сенклер – не Ларсан, потому что Сенклер был со мной в Трепоре в то время, как Ларсан был в Бурге. Профессор Станжерсон – не Ларсан, потому что он был на линии Дижон-Лион в то время, как Ларсан был в Бурге. Прибыв в Лион на одну минуту раньше него, Дарзаки видели, как он выходит из поезда. Но если для того, чтобы быть Ларсаном, достаточно быть в Бурге, то все могли бы оказаться Ларсаном, потому что все могли быть в Бурге. Во-первых, Дарзак был там; потом, Артур Ранс отсутствовал в течение двух дней перед прибытием профессора и Дарзака. Он вернулся в Ментону как раз к их приезду – Эдит сама говорила мне, что ее муж должен был уехать по делам на два дня. Старый Боб уезжал в Париж. Наконец, князя Галича никто не видел ни у гротов, ни вне вавилонских садов… Начнем с Дарзака.

– Рультабий! – вскрикнул я. – Это кощунство!

– Я знаю!

– Это глупо!..

– Знаю… Но почему?

– Потому что, – заговорил я вне себя, – Ларсан, конечно, может быть гением, он, возможно, сумеет обмануть полицейского, журналиста, репортера и, добавлю я, Рультабия… Он, возможно, сумеет обмануть дочь и сыграть роль ее отца, – я имею в виду профессора Станжерсона… Но ему никогда не удастся обмануть женщину и сойти за ее жениха. Эх, мой друг, Матильда Станжерсон знала Дарзака гораздо раньше, чем переступила под руку с ним порог форта Геркулес!..