Текст книги "И вот наступило потом…"

Автор книги: Гарри Бардин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Призы и признание

Я не могу сказать, что напрочь лишен честолюбия. Нет, приятно, когда тебя хвалят, неприятно, когда ругают. О первых призах узнавал из газет и телевидения. Интернета тогда не было. Через какое-то время стали меня «выпускать». Потом наступило время, когда я физически не мог посетить каждый фестиваль, куда приглашались мои фильмы. Я благодарен судьбе, что их стали вывозить за границу. С ними я побывал во многих странах мира, видел реакцию самых разных людей. Вот когда я пожалел, что не изучал в юности языки. На международных фестивалях все общаются по-английски, постепенно я стал осваиваться и, благодаря неплохой памяти, смог изъясняться на уровне «твоя-моя».

В какой-то момент я понял, что мне могут перекрыть дорогу на фестивали. На студии ко мне подошел незнакомый человек, лица которого я сейчас бы и не вспомнил. Уже началась перестройка, но, тем не менее, это был кагебешник Свердловского района, и методы у него были старые, доперестроечные. Полгода он пытался меня завербовать в стукачи. К этой структуре я и тогда и сейчас испытываю брезгливость, как к жабе. Его аргументы заключались в том, что я становлюсь известным режиссером, буду ездить по фестивалям, а потом буду отчитываться перед ним о своих контактах за рубежом, т. е. стучать. Когда я его послал открытым текстом по известному направлению, он мне сказал, что на этом мои поездки кончились и с работой моей тоже будут трудности. Я послал его вторично и навсегда. После этого жил в ожидании репрессий, но они не последовали. Я полетел на очередной фестиваль, а вскоре запустился с новой картиной. Спасибо М.С. Горбачеву за перестройку.

Все относительно

Я снимал один фильм за другим, счастливо избегая техники традиционных кукол. То это «Банкет» – застолье без персонажей, то «Брак» – на веревках, то «Выкрутасы» – на проволоке. По-прежнему я раздражал коллег своими экспериментами. Выпендрежем, как им казалось. А мне действительно было интересно делать то, что до меня никто не делал. Я закончил фильм «Выкрутасы» и уехал в Киев к маме, не дожидаясь решения оценочной комиссии по поводу категории фильма. Комиссия разошлась во мнениях, кто-то давал вторую, кто-то по привычке давал третью. Я звонил из Киева в Москву, интересуясь судьбой фильма. Наконец, я вернулся в Москву распухшим до неузнаваемости. На всю эту ситуацию я отреагировал кожей. Началась страшная экзема. Я узнал, что директор киностудии, пользуясь своим правом двух голосов, дал моему фильму первую категорию. Этот дополнительный голос стал решающим. Казалось бы, радоваться, но я с экземой загремел в больницу. Мне уже было не до фильма. Я распух, все тело чесалось, я сходил с ума от бессонницы. Заведующая отделением водила ко мне экскурсии студентов, но не как к режиссеру, а как к самому редкому больному. Прошел месяц, я медленно шел на поправку. И вдруг в больницу позвонили из Госкино с просьбой о моей срочной выписке. Я узнаю, что меня завтра оформляют для поездки во Францию на Каннский фестиваль, где мой фильм «Выкрутасы» в конкурсе.

Мои больничные товарищи по несчастью с неохотой простились со мной. Все-таки за месяц успели сдружиться! Тем более что вечерами они слушали мои байки о театре, о кино. А совместные процедуры в «мазевой»! Где голые мужики должны были целиком мазать себя вонючей целебной мазью. А как быть со спиной? И тогда напрочь уходит брезгливость, потому что ты – один из них! И помогаешь, и проникаешься чужой болью. Итак, я с ними простился и на следующий день отправился в Госкино для оформления документов на выезд. Ходил я по Москве, меня припекало майское солнце, но я еще не знал, что оно для меня губительно. После экземы остался фотодерматоз. На следующий день я вылетел в Париж распухшим до неузнаваемости.

А в Париже меня встретил сотрудник «Совэкспортфильма». Не знаю, как сейчас, а тоща в 1988 году «Совэкспортфильм» был небольшим филиалом КГБ. Итак, встретил один кагебешник, перевез в другой аэропорт, посадил на самолет, я перелетел в Ниццу, там меня встретил другой кагебешник из «Совэкспортфильма» и повез по набережной Круазетт к моему отелю. По дороге он сообщил мне, что выдаст франки на питание, но чтобы я их все не тратил. И действительно, я расписался и получил из его рук 120 франков. На ту пору я бросил курить, но от волнения развязал, и этой суммы хватало на четыре пачки сигарет. В отеле мне выдали электронный ключ от номера. С таким ключом я доселе не сталкивался. Я распростился с представителем «Совэкспортфильма» и пошел искать свой номер в отеле «Карлтон». Встал в задумчивости перед своим номером, вертя в руках электронный ключ. Не знаю, сколько бы я так стоял, но вот в коридоре появился постоялец из соседнего номера. Он меня поприветствовал: «Хай!», и воткнул пластиковый электронный ключ в щель над ручкой двери. Я ему ответил: «Хай!», и стал проделывать то же самое. При этом в голове вертелось: «Где я видел этого соседа?» Когда моя дверь открылась, я вспомнил. Это был Роберт Рэдфорд! Спасибо тебе, Роберт, за мастер-класс.

И вот я в шикарном номере, но одна незадача: в окне мелькают лучи соседней дискотеки. Я так не засну, надо закрыть жалюзи. Начал искать ручку, но не нашел. Рядом с окном висела палка, я ее подергал, но остановился. А вдруг сломаю?! Я уже купил две пачки сигарет. Осталось франков всего ничего. Поди узнай, сколько стоит эта палка в пятизвездочном отеле! Я сам себе напоминал обезьяну, которая палкой доставала банан. Я промучался часа полтора в борьбе с жалюзи, довел себя до изнеможения, потом в сердцах и с трехсложным русским матом переломил злосчастную палку. Она легко сломалась! Я в ужасе подумал, что все! Теперь мне всю жизнь работать здесь, чтобы оплатить эту проклятую палку. Но вот палка ломается еще в одном месте, еще в одном… И становится похожа на ручку, которой когда-то заводили грузовик. Я был счастлив! Покрутив получившуюся ручку, я закрыл жалюзи. Я победил! И эта победа на тот момент была более значима, чем победа на следующий день, когда Клаудиа Кардинале вручала мне «Золотую Пальмовую ветвь» за мой фильм «Выкрутасы».

А потом мой путь лежал в Москву. Я поднялся на трап самолета. Мы летели вместе с актрисой Леной Сафоновой. Она не разрешила мне идти в эконом-класс, объяснив стюардессе, кто я такой и что я вчера получил. Посадили в первый класс и спросили: «Чего желаете?». Я сказал: «Правду». Стюардесса удивилась, но принесла свежий номер газеты «Правда». Мне было интересно, гордится ли моя страна моей победой? Ну, на первой странице и быть не могло, потому что привык: культура – по остаточному принципу. Значит, на последней! Есть! Читаю: «Вчера закрылся сорок первый международный фестиваль в Каннах. Наши фильмы, как и в прошлые годы, остались незамеченными. Ничего удивительного! Так же незамеченной оказалась забастовка шахтеров, проходившая в эти дни в Каннах». И подпись – Георгий Капралов. Я вспоминаю, что видел Г. Капралова на посадке в самолет. Я иду по проходу, встречаю его и спрашиваю:

– Как же так, Георгий Александрович? Что же Вы про мой фильм ничего не написали?

– Я написал. Но там – он показал наверх – не пропустили.

– Значит, про меня не пропустили, а эту хрень про шахтеров пропустили?

– Вы напрасно так. Поверьте мне. Я уже двадцать четыре года езжу на Каннский фестиваль, и с каждый годом он все гаже и гаже…

– Георгий Александрович! Возникает закономерный вопрос: на хрена Вы ездите?

Прошло много лет. На фестивале в городе Владикавказе мы оказались с Г. Капраловым за одним столом. Он, улыбнувшись мне как старому знакомому, спросил:

– А Вы помните, как я про Вас писал?

Ну что же, память избирательна. А тогда, в 1988 году, распухший, я вернулся в кожную больницу, где ко мне бросились с радостью больные.

– Ребята! А Вы знаете? Я получил «Золотую Пальмовую ветвь» в Каннах!

На что они мне ответили:

– Это все – фигня! Главное, что вернулся!

Все относительно.

С Каннами связана еще одна история. Когда я собирался в дорогу, то взял костюм, так как смокинга у меня не было, как, впрочем, нет и сейчас. Но, главное, у меня не было бабочки. И тогда я позвонил моему другу – знаменитому пианисту Владимиру Крайневу.

– Володька! Выручай! Лечу в Канны! Ты не можешь одолжить мне бабочку?

Володя тут же откликнулся.

– Я дам тебе самую лучшую мою бабочку. При одном условии: если получишь «Золотую Пальмовую ветвь», можешь не возвращать. А нет, то уж, пожалуйста, верни…

Первый телефонный звонок, который я сделал, вернувшись в Москву, был Володе.

– Володя! Это Гаррик.– Ну что???

– Володя! Вот хрен тебе, а не бабочка!

– Ура!!! Поздравляю! – закричал в трубку Володя.

Бабочка осталась у меня как память о Володе и как мой талисман. С этой бабочкой я получил пять премий «Ника», премию «Триумф» и другие призы. Бабочка Крайнева приносит удачу, но кроме того, что ее нужно надевать, необходимо снимать фильмы.

И еще одна история, связанная с фильмом «Выкрутасы». Я отдыхаю в Пицунде, в Доме творчества. Там же отдыхает Вадим Абдрашитов. В разговоре со мной он спрашивает:

– Что собираешься снимать, старик?

Я ему рассказываю сюжет фильма «Выкрутасы». Он слушает очень серьезно, не перебивая. В конце моего рассказа выносит вердикт:

– Старичок! Это – «Золотая Пальмовая ветвь» Каннского фестиваля.

А уж потом, после Каннского фестиваля, спустя год, я встретился с Вадимом и он, не здороваясь, бросил мне:

– Старичок! С тебя бутылка!

За этим дело не стало.

Новые времена

Прошел 5-й исторический съезд Союза кинематографистов СССР, где я был делегатом. Я был свидетелем той свободы, которая царила в Кремле. Когда вещи назывались своими именами, когда рушились на наших глазах выстроенные советской властью дутые авторитеты. Когда торжествовали демократические принципы, когда разогнулись спины пострадавших от гнета цензуры художников. Когда всех объединяло чувство эйфории и надежды, что теперь все будет честно и справедливо. Отныне и навсегда. Никто тогда не мог предположить, что рынок подложит большую мину под будущее кинематографа. И, конечно, тогда и в голову не приходило, что вернутся времена с госзаказами. Что новая власть захочет увидеть себя и нашу историю в кривом зеркале клюнувшего на деньги кинематографа.

Я помню, как в перерывах делегаты съезда в большом количестве поедали в кремлевском столовой «партийные» сосиски, бывшие тогда в диковинку. А некоторые брали с собой в полиэтиленовые пакеты. Мы стоим с А. Германом у высокого окна, выходящего на Ивановский собор, жуем сосиски. И Леша, глубокомысленно жуя, говорит:

– Если жевать такую сосиску и смотреть из этого окна, то жизнь – прекрасна!

Меня тогда бросило в пучину общественной деятельности. Я был в приемной комиссии Союза кинематографистов, в правлении Дома кино, в правлении режиссерской гильдии. Я об этом никогда не жалел и не жалею. Меня окружали в Союзе кинематографистов люди, близкие по духу. Сегодня, когда я вышел из Союза кинематографистов России, не желая быть под предводительством Н. Михалкова, мне жаль, что ушла та атмосфера и то братство, которое было, что Дом кино перестал быть для меня моим домом. Ничего. «Забудем! Пропустим!» – моя любимая фраза на негативные обстоятельства.

После съезда первым секретарем Союза был избран Элем Климов – человек талантливый и порядочный. Элем пользовался среди коллег заслуженным авторитетом. Знаменитый фотограф Николай Гнисюк рассказывал мне, как они с Э. Климовым отправились в Америку, в Лос-Анжелес наводить мосты с американской Киноакадемией. Взяли с собой три фильма: «Праздник Нептуна» Ю. Мамина, мой фильм «Конфликт» и документальный фильм, кажется, Марины Голдовской. После моего «Конфликта» американская Киноакадемия устроила, стоя, овацию. Мне было это очень отрадно, потому что этот фильм был несправедливо недооценен.

Через некоторое время Элем Климов ушел с поста первого секретаря, а на его место пришел Андрей Смирнов. На одном из заседаний секретариата обсуждался вопрос о выдвижении меня на звание «Заслуженный деятель искусств» и на Государственную премию СССР за картину «Выкрутасы».

Когда решение секретариата стало известно на киностудии «Союзмультфильм», двадцать девять моих коллег подписали письмо с требованием не давать мне премию, потому что есть более достойные. Потом они пошли делегацией в Союз, чтобы озвучить свое письмо. Мне на студию позвонил секретарь Союза Анатолий Гребнев и кричал, грассируя:

– Гарринька! Они не понимают, что это – неприлично. Тебя с таким же успехом могла выдвинуть на премию Казанская парикмахерская! Я думал, что у Вас в мультипликации люди подобрее…

Самое интересное, что когда Союз кинематографистов СССР развалился, разбирали архивы, и мне подарили это замечательное письмо. Оно лежит где-то в глубинах моего письменного стола. По принципу – простил, но помню.

Госпремию мне тогда завернули, дали только в 1999 году по совокупности работ. А звания у меня как не было, так и нет. Но, слава Богу, есть имя, а это дороже.

Впечатление от Америки и американцев

Шел 1988 год. Я вышел из больницы, но еще не работал. Мне позвонил директор киностудии и поинтересовался, не собираюсь ли я куда-нибудь уезжать.

– А в чем дело? – спросил я.

– Дело в том, что к нам в Москву скоро прилетят продюсеры из Голливуда, они хотят обсудить с тобой будущий совместный проект. Так ты в Москве?

– В Москве. В Москве.

Периодически директор мне позванивал, чтобы убедиться, что я Москве, и вдруг перестал. Тогда уже я позвонил ему и спрашиваю:

– Ну и где эти американцы?

Директор неохотно ответил.

– Гарри, не беспокойся! Мы на партбюро решили, что на переговоры выдвинем Николая Серебрякова.

Я оторопел.

– Подожди. Как?! Они летят на переговоры со мной?

– Ну…

– А вы вместо меня предлагаете Николая?

– Ну…

– Так вот! На переговоры приду я, а Коля Серебряков пусть приходит, но после…

Настал день переговоров. Я приехал на студию. Директор и его заместитель были в волнении. Первый визит заокеанских партнеров! Я застал их взволнованный разговор:

– Думаешь? – неуверенно спрашивал зама директор.

– Не думаю, – твердо отвечал зам.

– А все-таки? – настаивал директор.

– Не думаю! – утверждал зам.

Я спросил, в чем причина беспокойства. Заместитель пояснил, что на студии туалет на ремонте, а ближайший туалет находится неблизко.

– Вдруг американцам приспичит? – снова спросил директор.

– Не думаю, – убежденно ответил зам.

Появились американцы. Один из них прекрасно говорил по-русски. Мы сели в кабинете директора. Директор радушно спросил: «Кофе? Чай?». Спросил с надеждой, что откажутся, но они, подлые, не отказались. И тогда за дверью кабинета затопали ножки секретарши в поисках кофе и кипятка. Через некоторое время она торжественно вошла с подносом, изображая героиню картины «Шоколадница», высоко неся грудь и две чашечки растворимого кофе. Американцы вежливо пригубили, скривились и поставили чашки назад, на поднос.

Начался разговор, из которого следовало, что они хотели бы, чтобы я снял пластилиновый мультфильм, но обязательно пластилин должен быть гладким. Так любят американцы. На что я воспротивился. Диктат я не люблю. Сделаю, что сделаю, а подлаживаться под вкус американцев не собираюсь. Тогда американцы спросили меня:

– A у Вас есть идея пластилинового мультфильма?

Я сказал:

– Нет, но это не значит, что она, идея, не появится через полчаса.

Переговоры зашли в тупик. Американцы стали прощаться. Один из них, обращаясь к директору, спросил:

– Где у Вас можно руки помыть?

Директор свирепо посмотрел на зама, который не предусмотрел такой ход переговоров. Заместитель, глядя на американца глазами «железного Феликса», жестко спросил:

– Только руки помыть???

Американец замялся. Я не стал дожидаться окончания американских физиологических отправлений, вышел из студии, сел в троллейбус и через пять минут езды придумал сюжет «Серый Волк энд Красная Шапочка». Вернуться? Сказать им, что я уже придумал? Как-то несерьезно. Я позвонил им через неделю, но их уже не было в Москве. И тогда я решил делать этот фильм для своих. И сделал. О чем не жалею.

В какой-то степени считаю М. Горбачева своим соавтором фильма «Серый Волк энд Красная Шапочка». Именно он провозгласил свободу и наше вхождение в общеевропейский дом, а потому Красная Шапочка, долго скрывавшая от КГБ свое родство с бабушкой, живущей в Париже, поперла пирог из Москвы за границу, несмотря на мирового агрессора – Серого Волка. Я собрал свои любимые мелодии, Юрий Энтин написал на них стихи. Оркестр кинематографии записал фонограмму, любимые актеры сделали вокальные наложения, и мы начали снимать этот фильм. Легко и играя, хотя и покадрово.

В 1991 году на главном международном анимационном фестивале в г. Аннесси фильм «Серый Волк энд Красная Шапочка» получает Гран-при, Приз зрительских симпатий и приз Министерства культуры Франции «Человек года». Мой фильм был первым советским фильмом, удостоенным за всю историю этого фестиваля главного приза. Не менее приятно мне было услышать из уст пожилого аниматора, работавшего с самим Уолтом Диснеем, похвалу, что фильм снят «одной рукой». За это отдельное спасибо моей команде.

Следующая встреча с американцами была в Америке. Меня пригласил президент студии «Уолт Дисней» с мастер-классом в Голливуд. Сначала в Лос-Анджелес, потом в город Орландо, штат Флорида, где находился филиал студии. Они на студии готовили к выпуску полнометражный фильм «Король-лев». Там же, на студии, я познакомился с композитором этого фильма – легендарным Элтоном Джоном. Я привез с собой девять фильмов, оказалось, что пять из них уже были в видеотеке киностудии. По окончании мастер-классов президент студии обратился ко мне с предложением остаться. Я спросил: «Как надолго?». Он махнул рукой в бесконечность, т. е. навсегда. И предложил мне возглавить сериал. Но мне одному, а к этому времени я, уйдя со своей командой из «Союзмультфильма», уже год руководил собственной киностудией «Стайер». Как же я предам их? И как это соответствует постулату, что «ты в ответе за тех, кого приручил»? И я отказался, несмотря на щедрые материальные посулы со стороны президента студии «Уолт Дисней». Жалею ли я об этом? Нет, не жалею. Сериал, который мне предлагался, сковал бы меня продюсерами на долгие годы, и я бы никогда не снял того, что снял в последующие годы! Да, с нервотрепкой! Да, с постоянным поиском денег! Но я снимал там, где я прожил свою жизнь, где многое видел, многих знаю, где я знаю историю страны, где я знаю психологию людей, населяющих ее. Где я чувствую себя небольшой частицей культуры этой страны. Окажись я в чужой стране, что бы я рассказал?

Короче говоря, не жалею – и точка. Пять дней я пробыл в Лос-Анджелесе, пять дней в Орландо. Третий город предлагался на выбор. Я выбрал Нью-Йорк. Город меня потряс своим величием человеческой воли и разума. Небоскребы напоминали органы, исполнявшие гимн воле и разуму. Дискомфорт доставляло незнание языка, но забота о моей персоне руководством студии «Уолта Диснея» была постоянна, даже на расстоянии. В день отъезда без пятнадцати шесть я спустился в холл отеля. Меня уже ждал водитель такси, подхвативший чемодан. Мы приехали в аэропорт Кеннеди, я оформил билет, простился с водителем, зашел в туалет и вдруг услышал: «Мистер Гарри Бардин! Подойдите к восьмому выходу!» Я ошеломленно отодвинулся от писсуара, думая, что так сработала американская электроника. Тем не менее, опять повторилось требование подойти к восьмому выходу. Я подошел к восьмому выходу. Шла посадка в самолет. Работница аэропорта продолжала меня выкликать. Я неуверенно сказал:

– Ай эм Гарри Бардин.

Она отмахнулась от меня, ткнув пальцем в свою бумажку:

– Ви-Ай-Пи! Гарри Бардин!

Рядом стояла пожилая дама из России, как потом выяснилось, – профсоюзная дама.

– Вам помочь? – спросила она.

– Да, скажите ей, что я – Гарри Бардин!

Профсоюзная дама объяснила работнице аэропорта, что я и есть этот Ви-Ай-Пи. И тогда мне перевели сообщение от президента студии «Уолт Дисней». Звучало оно так:

«Прежде, чем Вы подниметесь на борт самолета, хочу сказать Вам, что мы были счастливы видеть Вас, мы благодарны Вам за Ваш талант и желаем здоровья и новых успехов. Счастливого пути!»

Слезы брызнули у меня из глаз. Я не привык к такому у себя на родине.

Не могу не вспомнить посещение Бразилии, а именно, Рио-де-Жанейро, мечты Остапа Бендера. Я заканчивал снимать «Серый Волк энд Красная Шапочка». Позвонили на студию из Госкино. Чиновник сообщил мне, что пришел запрос на меня из Бразилии от президента симпозиума по кинематографии Марии Елены Сильвейро. Она просит прочитать доклад на сорок минут. Чиновник по фамилии Пушкин спросил меня:

– А у Вас хватит мыслей на сорок минут?

– А у Вас? – вопросом на вопрос ответил я.

– Да Вы не обижайтесь! – миролюбиво сказал Пушкин. – Я в том смысле, что сможете Вы написать этот доклад?

– Назло вам напишу.

И написал. Доклад отправили в Бразилию на перевод, а вскоре и я вслед за докладом полетел в Рио-де-Жанейро самым дешевым аэрофлотовским рейсом. Поездку оплачивало Госкино. Туда я летел двадцать шесть часов: Москва – Франкфурт-на-Майне – Алжир – Острова Зеленого мыса – Буэнос-Айрес – Лисиппо. И уже из Лисиппо перелет в Рио-де-Жанейро. Меня поселили в небольшой отель, где были бесплатные скудные завтраки. Госкино выделило мне скромную сумму на всякий случай. В течение девяти дней пребывания я должен был давать мастер-классы в местном университете по анимации. Бразильцами я был очарован. Открытые, искренние, нежные (при встрече, вне зависимости от пола, целуются не троекратно, а четырежды, причем не в воздух, как французы, а по-настоящему). А школа самбы, куда меня пригласили поздно вечером! В центре зала сидел старый мужчина, похожий на облезлую обезьяну, но все девчонки норовили пригласить именно его. Он был настоящий мастер самбы. Принцип самбы – танец не ног, а рук. Мужчина – стержень, а партнерша порхает вокруг, смыкая и размыкая свои руки с руками партнера. Более страстного танца мне видеть не приходилось. Увиденное впоследствии в Мадриде фламенко с топочущими каблуками потных женщин отвратило своей грубостью.

Возвращаюсь в Рио-де-Жанейро. Был июнь. У них это зима. Температура воздуха 19-20 градусов, а температура воды в океане 21-22 градуса. С утра я, накинув полотенце, шел босиком к океану, чтобы искупаться. Местные жители провожали меня удивленными взглядами, считая меня городским сумасшедшим. Сами они по вечерам надевали на себя меховые горжетки. Я из интереса спрашивал: «Зачем?». Она отвечали: «У нас густая кровь».

Но вот приблизился день моего доклада на симпозиуме. Ко мне была приставлена пожилая переводчица по фамилии Блюм, по убеждениям – коммунистка. Она потребовала, чтобы мы с ней как-нибудь сели и прошли по тексту моего доклада. Однажды вечером она появилась в номере моей гостиницы. Мы стали проходить мой текст, и тут мне советская цензура показалась доброй мамой, потому что неистовая коммунистка Блюм стала сокращать из моего текста абзац за абзацем, приговаривая: «Вы приедете и уедете, а нам здесь жить! Зачем дразнить гусев!». Именно так, гусев. Я вначале добродушно соглашался, потом осерчал, потом стоял насмерть как Брестская крепость. Наконец, мы подошли к концу доклада. На часах была половина третьего ночи.

– Гарри! – обратилась ко мне старая коммунистка. – Вы мне не дадите деньги на такси?

– Сколько? – спросил я.

Она назвала сумму, которая составляла половину моих госкиновских денег. Я дал ей деньги и спустился проводить. Старуха уехала. Я вернулся в гостиницу.

– Сеньор! – позвал меня консьерж.

– Си! – отозвался я.

Консьерж показал на какую-то бумагу в рамке и, постучав по ней пальцем, грозно сказал: «Вумен!»

В бумаге значилось, что за женщину, находящуюся у вас в номере после одиннадцати часов вне зависимости от ее возраста и партийной принадлежности, надо платить. И с каждым часом все больше и больше. Сколько же мне настучало до половины третьего? Я стал мучительно думать, как мне объяснить ему, что это не женщина, что я с ней ничем таким не занимался… И память услужливо предоставила мне нужные слова:

– Эу трабаль!!! – я работал! – воскликнул я с облегчением.

Консьерж сочувственно покачал головой.

– Си, сеньор… – считая, что заниматься любовью довольно утомительно, и потребовал денег.

И я ему отдал остаток моих денег. Все оставшиеся дни я существовал только за счет бесплатных завтраков. Доклад прошел успешно. А на следующий день была ретроспектива моих фильмов. После просмотра ко мне бросилась вся залитая слезами коммунистка Блюм.

– Ну согласитесь, Гарри, что Вы никогда бы не сняли это, не живи Вы в коммунистической России!

На этой фразе терпимость моя кончилась и я, грешный, сказал ей правду:

– Старая ты дура, Блюм!

Обратно я летел двадцать девять часов, потому что в Алжире была забастовка авиадиспетчеров. Но мне перед отлетом подарили русское издание И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев». И я (в который раз!) читал эту книгу. Но читал ее совершенно по-новому. Мне было жаль Кису Воробьянинова, у которого отобрали все и выкинули на обочину, а потом много поколений советских людей смеялось над его загубленной жизнью, перечитывая этот безусловно талантливый роман.

Возвращаюсь к Северной Америке. В 1995 году я в составе делегации кинематографистов побывал в Лос-Анджелесе. С собой я привез свой новый фильм «Кот в сапогах». Фильм довольно горький. После «Серого Волка энд Красной Шапочки», где была выражена моя надежда на ближайшие перемены. Фильм «Кот в сапогах» был похмельный, без иллюзий. Зритель понимал, что не все так просто и ждать чего-то лучшего пока не приходится. В один из последних дней пребывания показали мой фильм в помещении киноакадемии, где повсюду стояли позолоченные истуканы «Оскаров». Нас привезли под конец просмотра, меня разыскал Р. Ибрагимбеков и сказал, что меня хочет видеть вице-президент киноакадемии. Мы встретились с ним. Через переводчика он выразил мне восторг по поводу моего фильма. Сожалел, что в тот день был выходной, и он не мог мне вручить анкету для выдвижения на «Оскар». Но после выходных он обязательно вышлет мне в Москву анкету, так как он считает, что фильм достоин самой высокой награды. Я вернулся в Москву, анкету получил, заполнил, но Госкино тормознуло мое самовыдвижение, посчитав, что в своем фильме я выставил Россию в неприглядном свете. Кстати, по той же причине фильм «Кот в сапогах» не был ни на одном российском фестивале. За рубежом фильм свой урожай призов собрал, что подтвердило: «В своем отечестве пророка нет!».

А в 1996 году у меня на студии «Стайер» раздался телефонный звонок. Звонили из Америки, причем разговор шел на три абонента: Лос-Анджелес, Атланта, где находился штаб «Кока-колы», и Москва. Ко мне обратились с предложением придумать и снять рекламу кока-колы на весь мир, но с русским окрасом. Заказчики хотели, чтобы бутылка кока-колы появлялась из русской матрешки, но сценария у них не было. Я сказал, чтобы они перезвонили через три дня. Вскоре я по телефону рассказал свою идею. Мои собеседники в Лос-Анджелесе и в Атланте посмеялись, и вскоре я вылетел в Голливуд. Оговорив все условия съемок рекламы, я вернулся в Москву и, прихватив моих трех аниматоров, вернулся в Лос-Анджелес, где нам предстояло провести два месяца.

Для меня это было очень ответственно: российский аниматор впервые снимает в Америке рекламу кока-колы на весь мир. Для американцев кока-кола одна из святынь: Микки-Маус, Гимн, Флаг и Кока-кола. Для нас важно было не ударить в грязь лицом. Группа была подобрана классная: оператор Эрик Свенсон – лучший оператор комбинированных съемок Стивена Спилберга, художник Ник (не помню фамилию) из Лондона. Вначале нас приняли холодно, не понимая, зачем нужны здесь русские, когда есть свои, не хуже. Но постепенно все втягивались в процесс, и отношение к нам теплело. Утром, входя в павильон, американцы, коверкая нещадно, говорили нам по-русски «Доброе утро!». Каждое утро заскакивал надзирающий за нами представитель компании «Кока-кола», открывал все холодильники, чтобы проверить, не затаилась ли где бутылка ненавистной пепси-колы. Я подписал контракт с «Кока-колой» о корпоративной этике, по которому в течение двух месяцев я не имел права пользоваться продукцией «Пепси». В этом была своя логика. Если папарацци сфотографируют режиссера, который, снимая кока-колу, украдкой пьет пепси, – будет скандал. Чтобы не было скандала, лучше подписать контракт.

Мы испытали на себе все этапы вхождения в американскую жизнь. Жили в апартаментах в районе «Парк-Лабреа», продюсеры взяли для нас на прокат машину, которую я и водил. Условия были замечательные. Но одно «но». Договор с нами не спешили подписывать. И тогда я пошел на крайние меры: объявил с утра забастовку. К обеду привезли договор на подписание. Начали снимать. Сложность была в том, что штаб «Кока-колы» находился на тот момент в Лондоне для усмирения взбрыкнувшего режиссера, тоже снимавшего рекламу. Электронной почты тогда еще не было, поэтому мы снимали сцену, переводили ее на бетакам и отправляли ближайшим рейсом в Лондон. Там смотрели, по телефону говорили: «О’кей!» – и мы приступали к следующей сцене. По мере съемок отношение ко мне и моим мультипликаторам изменилось в корне. Когда мы просматривали всей группой новую отснятую сцену, наши американские коллеги аплодировали, отдавая должное мастерству российских аниматоров. И вот мы подошли к последней сцене. Сняли, смотрим. Всех всё устраивает. Но не меня. Нет лихости в сцене. Нет куража. Я сказал, что я эту сцену не принимаю, чем вызвал негодование продюсеров. Каждый день – это аренда павильона за 1500$. А съемка – это еще один день. Но я стоял насмерть.

– А они знают? – показывая в сторону аниматоров, кричал продюсер.

– Еще нет, – отвечал я.

И тогда он обратился к моим аниматорам за поддержкой.

– Вот Гарри считает, что сцену надо переснимать. А вы?

– Ну, раз надо, значит надо, – сказали аниматоры.

И пересняли. И не зря. Группа на следующий день дружно аплодировала им за переснятую сцену. За эту рекламу мне было не стыдно. Она побывала на экранах телевизоров многих стран.

А мы вернулись в Москву, где нас ожидала российская реклама, придуманная мною: «Иванушка! Иди на выборы!» За короткое время такой перепад судьбы – от кока-колы до Иванушки! Зато интересно.