Текст книги "И вот наступило потом…"

Автор книги: Гарри Бардин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Дедушки

Когда-то в детстве была знаменитая считалочка:

 
«На золотом крыльце сидели
Царь, царевич, король, королевич,
Сапожник, портной —
Кто ты будешь такой?»
 

Мой дедушка – мамин отец – был сапожник. А второй дедушка – папин отчим – был портной. Всю свою жизнь я решал проблему: кто я буду такой? С дедушкой-портным мы некоторое время жили вместе. Запомнился его огнедышащий чугунный утюг с углями, которым он отпаривал сшитые им бескозырки и офицерские фуражки. До того как стать портным, он был музыкантом, играл на всех инструментах, создал в детской колонии оркестр. Выросшие музыканты из этого оркестра писали ему благодарные письма из разных уголков Советского Союза.

Мне дедушка доверял мотать нитки на шпульку своей швейной машинки. Вечером всегда повторялось одно и то же. Дедушка плотно задергивал шторы на окнах и просил меня выйти на улицу проверить, нет ли где светящейся щели, в которую можно подсмотреть, чем он занимается. При этом он подносил указательный палец к губам и ситуацию объяснял одним словом:

– Фининспектор!

Я все понимал, шел со страхом в темноту улицы и придирчиво оглядывал зашторенные окна. Деду не хотелось сидеть за решеткой, а мне не хотелось носить ему передачи.

Лет в десять я в очередной раз заболел. В конце апреля меня перевели в следующий класс, и родители с попутчиком отправили меня в Киев, к другому дедушке – сапожнику. Днем я уже был в Киеве, а вечером дедушка зашторил старым одеялом окно кухни, где он тачал обувь, и попросил меня выйти во двор и посмотреть, нет ли где щели. При этом он приложил палец к губам и шепотом сообщил мне причину такой осторожности:

– Фининспектор!…

Уже нет на свете моих дедушек. Наверно нет и тех фининспекторов, но столько страху нагнали, что хватило на две жизни.

Основной инстинкт

Если быть честным, то девочки для меня были всегда более притягательными и загадочными, чем друзья-приятели. В двенадцать лет я безнадежно влюбился в девочку, которая была на два года старше меня. Звали ее Жанна. Она мечтала стать киноактрисой. В доме у нее все стены были оклеены фотографиями популярных киноактеров. Актрисой она, кажется, не стала. Похожа была на Элину Быстрицкую. Формами ее природа наделила уже к 14-ти годам. Учились мы в одной школе. По большим переменам положено было ходить парами по кругу. Я пристраивался позади Жанны, которая гуляла с одноклассницей и судорожно зубрила то, что должна была выучить вчера. У нее была тугая толстая темная коса ниже спины. И я завороженный смотрел на эту косу, как она перекатывается с левой ягодицы на правую и обратно. Большой перемены мне не хватало. Но вскоре она уехала в Одессу. И я ее забыл. Забыл, потому что появилась новая муза.

С тринадцати лет учеба меня перестала интересовать, потому что я понял, что есть в жизни что-то гораздо более интересное. Благодаря хорошей памяти я многое запоминал на уроке. Домашние задания чаще всего списывал. Каюсь! Учеба тянулась медленно, приближаясь к концу недели, к школьному вечеру. А на вечерах играл духовой оркестр. Мы, мальчишки, приглашали девочек, а потом, после объявления «Белый танец!», стояли вдоль стен, изображая полное безразличие к происходящему, но тайно надеясь, что пригласит именно та. Та самая. Отношения были очень целомудренные. Единственно, что могли себе позволить, это как бы нечаянно прижать ее к себе. И только тогда, когда оркестр играет танго. И тогда оно становилось знойным.

При этом общественный темперамент бил ключом. Теперь я понимаю, что это была неосознанная режиссура. Я ухитрялся делать еженедельную стенгазету, придумал светогазету. Я брал у папы пленку, предназначенную для фото. Смывал эмульсию и на чистых кадрах чертежным перышком под лупой рисовал черной тушью шаржи на педагогов, одноклассников и даже на директора школы. Потом на школьных вечерах эта пленка прокручивалась на эпидиаскопе под мой устный комментарий.

В разные годы я был старостой класса, председателем совета отряда, секретарем комитета комсомола школы, старостой курса в Школе-студии МХАТ. Через много лет мои однокурсники собрались по случаю моего шестидесятилетия. Самым радостным для меня был их тост: «За тебя! За то, что не скурвился!». Потом они избрали меня старостой до конца срока. Моего, жизненного.

Но в этой общественной активности с моей стороны не было никакой идеологии. Поэтому, когда мне предложили вступить в партию, я остановился. Бог миловал.

Судьба

Я верю в судьбу и это – не слепая вера. Моя жизнь – тому подтверждение. После окончания школы я хотел поступать в театральный институт. Но родители были против, полагая, что мужчине нужна серьезная профессия. Поэтому первый раз я поступал в Архитектурный институт.

Первым экзаменом было рисование. Поставили нам, абитуриентам, гипсовую голову Давида. Так как я сносно рисовал, то за рисунок мне, необученному, поставили четыре.

Второй экзамен – черчение. Было задание: начертить ручку для спускания воды в туалете. Когда-то было такое. Модуль в задании был один к двум. Я увеличил ручку в два раза и получил два.

Не судьба. Пошел на завод. Учеником слесаря-инструментальщика. Стал слесарем и по чертежам делал штампы. Потом, когда пришел в мультипликацию, штампов избегал. И не делаю до сегодняшнего дня. Проработав год на заводе, по настоянию родителей снова поступал. Теперь уже в Брянский трансмаш. Набрал девятнадцать баллов. Проходной был двадцать. Не судьба. Еще через год, имея за плечами стаж в два года, подал документы в Рижский политехнический институт. Мне нужно было получить одни тройки. Так нет! Я получаю на первом экзамене двойку по математике. Как будто кто-то сверху, не хочу называть его имя всуе, следил за моими шагами внизу и настоятельно упреждал: «Не туда. Не туда!».

Через год, преодолев сопротивление родителей, я отправился в Москву поступать в театральный институт. Но приехал слишком поздно. Шел второй поток. Почти всё было набрано. Но один эпизод запомнился. Я читал на экзамене (не помню что) в Щукинском училище. Вышел из аудитории, по усталым глазам педагогов понял, что я им не показался. Но за мной следом вышел человек небольшого роста. Он шел за мной и не отставал. На выходе он взял меня за руку и спросил, хочу ли я сниматься в кино. Я пожал плечами. «Поехали», – сказал человек. Мы сели в машину и поехали на «Мосфильм». По дороге он мне рассказал, что он режиссер и собирается снимать фильм «Семь нянек». Это был большой человек и гениальный актер Ролан Быков. Именно он ввел меня под своды «Мосфильма».

Я прошел фотопробы на ту роль, которую впоследствии сыграл Володя Ивашов. Я позвонил домой с радостным сообщением, что буду сниматься в кино. Папа меня тут же охладил:

– А когда ты собираешься в армию идти?

Папу я не мог ослушаться. И осенью пошел в армию.

Потом прошли годы. Я снимал мультфильм за мультфильмом. Мама мне говорила: «Я смогу спокойно умереть, когда тебя пригласит на «Кинопанораму» Эльдар Рязанов. Я вообще не суеверный человек, но когда мне позвонили и пригласили на съемки «Кинопанорамы», я тут же поинтересовался: «А кто ведущий?». Мне ответили: «Ролан Быков». После этой передачи мама прожила еще десять лет. А с Роланом Быковым у нас установились очень добрые отношения. Мы даже перешли на «ты». Однажды я его спросил:

– А ты помнишь, как ты меня пробовал на роль в «Семи няньках»?

– Как?! Так это был ты?

Армия

В армию я ушел вполне домашним юношей, вернулся другим. Условия были суровые, служил на границе с Турцией, в Армении. Тосковал по дому безумно. Тогда служили три года. Мама писала мне письма каждый день, я добросовестно отвечал. Через три года я вернулся домой и увидел абсолютно седую маму.

Сейчас, через много лет, вспоминается только трогательное или смешное. Такой дружбы, как в армии, не было у меня ни до, ни после. Общие тяготы сближали совершенно разных людей. Готовность поделиться последним, подставить плечо, прийти на помощь – такой мне запомнилась армия. Но при этом тупость старшин и офицеров, надзирающих над нами.

В карантине нас гоняли безжалостно. К отбою ты был готов. И проваливался в сон без мыслей, как в пропасть. При этом спал, как натянутая струна. Щелчок выключателя еще до команды «подъем» подбрасывал меня на койке так, что каждый раз я ударялся головой в сетку верхней койки. Наконец, карантин закончился, и 30-го декабря 1961 года мы с утра принимали присягу. Я подшил свежий подворотничок, побрился, сунул станок в карман и забыл про него.

И тут объявляют построение. Я сунул руку в карман и глубоко порезал палец. Но не до того. Выбежал на построение и занял свое место в строю с автоматом на груди. Я был среднего роста, поэтому до меня еще должна была дойти очередь. И вдруг я вижу, что все обращают внимание на меня. Я не понимал причины, пока не посмотрел вниз. На белом снегу от моего порезанного пальца натекла целая лужа крови. Капитан кивнул руководившему присягой майору Суркову на меня. И меня вне очереди вызвали на принятие присяги. Я начал громко читать текст присяги: «Я, гражданин Союза советских социалистических республик… и т. д.» А сам думаю о том, как бы мне не расколоться на словах «клянусь до последней капли крови…» И вот я подхожу к этой фразе, начинаю говорить, истекая кровью, хохочу сам и хохочет весь строй.

Майор Сурков не выдержал и углом рта сказал капитану:

– Уберите клоуна к ебене матери!

Так я досрочно принял присягу.

А на следующий день я забыл, что вечером наступит Новый Год. Но об этом вспомнили мои товарищи. В десять вечера я заснул. Но вдруг кто-то трясет меня за плечо. Я просыпаюсь и вижу ребят – «западынцев» – с Карпат.

– Вам чего? – спрашиваю я их.

Они суют мне в руки шинель и шапку.

– Пидемо, пидемо, Гаррик! – причем Гаррик они произносят как Харрик. Я понял, что они решили отметить Новый Год. Им присылали посылки, а в посылки клали грелки, доверху наполненные самогоном. Когда проверяющие трясли такие посылки, то они не булькали.

Прятали они грелку за батареей горячего отопления в казарме. От старшины. Вот они достали из-за батареи эту грелку, взяли с собой пластмассовые стаканчики из-под бритья, захватили меня и пошли на улицу в солдатский загаженный туалет на сорок дырок. По часам дождались двенадцати, налили в стаканчик самогонки и протянули мне. Я взял стакан. От стакана пахло мылом, теплая самогонка пахла резиной от грелки, а вокруг благоухало говном. Друзья ободряюще кивнули мне со словами:

– З Новым Роком!

По-украински это всего лишь «С Новым Годом!», а мне послышалось, что в будущем это – мой рок! Ужас! Но этот Новый Год запомнился.

Я помню свой первый караул. Мне – двадцать лет. Я в тулупе стою на страже наших рубежей, а конкретно – охраняю склад горюче-смазочных материалов. Я никогда не забуду того, что чувствует вооруженный молодой не очень умный человек. На плече у меня автомат Калашникова. В рожке автомата тридцать патронов, да еще в подсумке шестьдесят. В темной безлунной ночи я хожу взад и вперед, борясь со сном. Тихо. Только скрипит снег под моими валенками. Что мне больше всего хочется? Чтобы кто-то напал на меня, а уж я бы… Это правда. Когда вооружен, то очень хочется выстрелить. И вот мне представился такой случай. То место, где я нес сою суровую службу, было освещено очень глупо. Я был в свете прожекторов, а все вокруг проваливалось в темноту. И вдруг там, в темноте, что-то зашуршало. Кто-то пытался проникнуть на вверенную мне территорию. Я передернул затвор на автоматическую стрельбу и срывающимся голосом заорал:

– Стой! Кто идет?

Из темноты мне никто не ответил.

– Стой! Стрелять буду! – продолжил я разговор с предполагаемым врагом. Враг продолжал нагло шуршать. И тогда я дал очередь в сторону шума. Еще одну! В наступившей тишине я услышал падение тела.

Ко мне уже бежал начальник караула и разводящий. Я успел подумать о том, что за такой подвиг мне наверняка дадут десять суток отпуска и я увижу маму. Начальник караула махнул мне рукой, мы вместе добежали до забора с колючей проволокой. Луч фонарика выхватил из темноты кого-то лежащего у забора. Это был шакал, который запутался в проволоке. За шакала тогда отпуск не давали. А жаль!

Однажды меня назначили оповещающим. Сейчас, наверное, за оповещение в армии отвечает электроника. А тогда в случае тревоги мне необходимо было ночью (почему-то тревоги происходили ночью), одевшись и вооружившись, бежать к домам, где проживали офицеры и старшины с семьями. Войдя в каждый дом, надо было подойти к каждой двери, постучаться, подождать пробуждения хозяев и в открытую дверь сказать только: «Тревога!». Дверей было много. Я был молод и глуп. Однажды вбежав в дом, я увидел в коридоре поленницу заготовленных дров. Я вытащил подпиравший поленницу нижний колышек. Грохот раздался такой, что сразу распахнулись все двери.

– Что такое? Что случилось? – заорали все в один голос.

– Тревога, – на уходе, не оборачиваясь, бросил я.

И тогда я узнал про себя такое, что лучше не вспоминать.

Первый опыт коммерческой мультипликации

Мои художественные наклонности заметили, и меня перевели в штаб армии, который находился в центре города Еревана. При оперативном отделе штаба армии нас было трое. Мы готовили огромные схемы командно-штабных учений. Потом по указанию офицеров оперативного отдела на этой схеме безжалостно рисовали ракетные удары по предполагаемому противнику. Во время таких учений приходилось не спать иногда по трое суток. Однажды на учениях в г. Очемчири я, не спавший уже четвертые сутки, наносил плакатным пером очередной ракетно-ядерный удар и отвалился в изнеможении на спину. Ударился затылком об пол, но не проснулся. Только почувствовал, что кто-то меня укрывает. Я приоткрыл глаза. Надо мной склонился генерал-майор Бабалашвили, укрывая меня своей генеральской шинелью со словами: «Спи, спи, сынок…» Наверно, его давно на свете нет, а я запомнил и его лицо, и его фамилию.

В Ереване мы, чертежники, чувствовали себя свободно. Комендатура нас не хватала, что было для нас чрезвычайно важно.

Казарма наша находилась на приличном расстоянии от штаба армии, возле винтреста «Арарат». Путь к казарме проходил через парк «26-ти бакинских комиссаров». В парке на скамейках сидели старики, перебиравшие четки. Не знаю, каким образом, но они знали, что мы служим в штабе армии, а потом стали узнавать в лицо. При нашем появлении они кричали: «Иван! Иван!» (почему-то они решили, что мы все трое – Иваны). Мы подходили к ним:

– Чего надо?

– Иван! Нарисуй голый баба! Мы деньги давать.

Деньги нам бы не помешали, так как в городе были свои соблазны. И тогда я вспомнил, как в школе мы баловались, рисуя по краю каждой страницы учебника какую-то условную фигуру. И так на каждой странице, чтобы, пролистывая, получить эффект движения персонажа. Мы с друзьями купили в магазине много маленьких блокнотиков – и работа закипела.

Мой сексуальный опыт был небольшой, о существовании «Камасутры» я тогда не знал, да и сейчас не ознакомился. Пришлось подключить бурную молодую фантазию – и вот на наших блокнотиках задвигались мужские и женские фигуры в самых невообразимых спариваниях.

Первый опыт эротической коммерческой мультипликации был оценен стариками на скамейке. Они по очереди пролистывали блокнотик, довольно причмокивая губами. А потом выдали нам три рубля. Почти столько стоила бутылка вина «Геташена» или «Аревшата».

Мы отметили эту победу. Бизнес наш пошел в гору. Нас уже с нетерпением ждали в парке. Старики вели себя строго: «Иван! Где голый баба!?»

Через какое-то время мы закрыли это прибыльное дело. Не потому, что пить вино надоело. Просто наступил кризис жанра – мы исчерпали свою сексуальную фантазию, а повторяться, даже ради денег, не хотелось. Но потом я к мультипликации вернулся. Только в другом качестве. Как «добрый волшебник экрана».

Кстати, о винтресте «Арарат» – нашем соседе по казарме. Раз в полгода там случался пожар. Наверно, дебит с кредитом не сходился. Мы вбегали в полыхающие ангары, уставленные штабелями трехзвездочного армянского коньяка. Перво-наперво прятали бутылки за широкий солдатский ремень. Мой товарищ ухитрялся напихивать бутылки за пазуху, приговаривая: «Бери, Гаррик, бери! Вот, блядь, коммунизм!». Пожар мы, конечно, тушили, а потом спали беспробудно в своей казарме, пьяные от свалившегося на нас «коммунизма».

Юмор

Без юмора жить невозможно. Особенно, в России. Иногда ситуации, в которых приходилось оказываться, бывали столь унизительные, что только юмор и спасал.

Я вспоминаю призывную комиссию, которую проходил в Киеве, куда переехала вся наша семья. Каждый из призывников должен был раздеться догола и в таком виде проходить по всем врачам, включая окулиста и ухо-горло-носа. Но апофеозом этой процедуры было вхождение в большой зал, где за длинным столом, покрытым красным кумачом и уставленным графинами с водой, сидели представители общественности: мужчины и женщины. Я стою у двери, а они вдалеке передо мной. Главный делает приглашающий жест. Но странность заключается в том, что он приглашает не меня, а мой член. И именно к нему и обращается.

– Подойдите поближе.

Я поднес его ближе. По-прежнему, обращаясь к члену, плавный спросил у него:

– Член ВЛКСМ?

Я за него ответил, что да. Сидящие, переговариваясь, остались довольны, что мой член – член ВЛКСМ. Главный спросил у него:

– Какие общественный нагрузки вы исполняете?

Я за него ответил, что выпускаю газету в цехе, где работаю. Главный даже перегнулся через стол и, подняв брови, спросил у него:

– Так вы рисуете?

Я не выдержал и сказал:

– Да, он рисует.

Хотя и было унизительно стоять голым среди общественности, но было и смешно от идиотизма ситуации.

Я уже работал в театре. Мой друг Коля Алексеев перед спектаклем предупредил меня, что надо играть быстро, потому что сегодня вечером его жена Люся Долгорукова пригласила на ужин Лию Ахеджакову и ее мужа Валеру Носика. Мы быстро отбарабанили спектакль, стремительно переоделись, стерли грим и выскочили на улицу перед театром раньше зрителей. Зрители, выходившие после спектакля, вглядывались в наши лица, не понимая, что там, на сцене, были тоже мы. Мы пытались поймать машину, но никто не хотел так близко ехать. И тогда я, остановив очередного левака, выпалил ему первое, что пришло в голову:

– Старик, выручай! Мать рожает, а молока нет!

– Садись! – приказал водитель. Мой друг чуть не расхохотался, но я ему пригрозил, чтобы держался серьезно. Коля терпел всю дорогу, но когда водитель довез нас до колиного дома и, получив, деньги, успокоил нас: «Не волнуйтесь, мужики, у меня у самого так было!» – тут Коля дал себе волю и расхохотался.

Я лежу в институте проктологии в Москве. В палате шесть человек. Я забавляю больных разными историями. Но постепенно они иссякают. В холле института я видел барельеф основоположника советской проктологии Виктора Абрамовича Рыжих. Это – повод для истории.

– Мужики! Вы знаете историю про Виктора Абрамовича Рыжих?

– А ты откуда знаешь?

– Читал, – неопределенно заявляю.

– Ну, рассказывай.

И я рассказываю, как в черте оседлости жил рыжий и картавый мальчик Витя. Но вот, однажды, в его родное местечко нагрянули казаки. И их главный атаман стал стегать нагайкой его родную бабушку. И рыжий мальчик бесстрашно бросился к атаману, крича:

– Не трогайте! Не трогайте мою бабушку!

На что атаман, свесившись с седла, заорал на мальчика:

– Пошел в жопу, жиденок!

Так Виктор Абрамович стал великим проктологом.

В палате воцарилась тишина. И вдруг рядом со мной лежащий проректор одной из академий Москвы неуверенно спросил:

– Нет, правда?

Пятый пункт

Я не сразу узнал, что я – еврей. Когда узнал, не скажу, что это меня сильно обрадовало. Когда я забывал об этом, мне напоминали другие. Однажды в младшем классе мы играли во дворе школы на большой перемене. И вдруг один из одноклассников, указывая на меня пальцем, сообщил, что отец ему раскрыл секрет всех наших бед. Все беды от евреев, поэтому все и говорят: «Бей жидов, спасай Россию!» И они тут же во дворе стали спасать Россию. Избили в кровь. Дома сказал, что оступился на лестнице. Но задумался. Что же такое сделали мой папа, моя мама, моя сестра и я, чтобы так навредить целой стране.

Впоследствии, учительница немецкого языка вызывала меня к доске только так:

– Ну, иди к доске, недорезанный!

Я рассказал маме. Она пошла к директору школы. Тот объяснил ей, что учительница – бывшая партизанка, награждена орденом Ленина, и ничего с ней сделать нельзя. Пришлось поменять школу.

Однажды я шел по улице, отстав от родителей. С папой поравнялись два молодых офицера. Отдали папе честь, поравнялись со мной, и один из них сказал: «Еврей, но хороший мужик!» Почему «но»? Получается, что мы – люди второго сорта?

Наступила перестройка. Отменили пятый пункт в паспорте. Но более откровенны стали лозунги «Россия – для русских!», «Бей жидов – спасай Россию!».

Мой тесть – русский человек – на мои сетования отвечал: «Примирись с тем, что свобода не только для хороших людей, но и для плохих. И плохие успевают пользоваться свободой раньше хороших».

Единственно, что я понял для себя. Это – моя страна. Я всю жизнь трудился на благо моей страны. Поэтому, вспоминая старый анекдот: «Рабинович, как вы себя чувствуете?», отвечаю: «Не дождетесь!»