Текст книги "Пропаганда гомосексуализма в России: истории любви"

Автор книги: Гарри Каспаров

Соавторы: Джозеф Хафф-Хэннон,Мария Гессен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

ОЛЬГА КУРАЧЕВА
«Мы расстались, и я почувствовала, как уходит страх»

ОЛЬГА + МАРИЯ

Мы с Галией познакомились в мае 2010 года. В июле стали жить вместе. А в августе сыграли свадьбу на Казантипе.

На фестивале «Казантип», который проходит каждое лето в Крыму, иногда проводят свадьбы. В афишах, расклеенных на территории фестиваля, указывают, что в такой-то день для всех желающих будет проводиться свадьба в таком-то стиле. Надо прийти заранее и записаться. Ограничений нет, никаких документов предъявлять не надо, достаточно просто назвать настоящие или вымышленные имена. Во время регистрации брачующихся объявляют супругами, просят поцеловаться и выдают шуточные казантипские свидетельства.

В каком-то смысле это была, конечно, игрушечная свадьба. Но так как возможности пойти в загс у нас не было, для нас это было вполне настоящее торжественное событие.

Однажды, еще до свадьбы, и даже до того, как мы начали жить вместе, глядя на Галию пристальным влюбленным взглядом, я внезапно для себя самой подумала, что хочу от нее детей. Ничего ей об этом не сказала и шарахнулась сама от этой своей мысли, которая тогда показалась совершенно нелепой. Понятно, что две девочки, как бы они ни старались, не могут зачать ребенка без посторонней помощи. О банке спермы, дружеском донорстве, удочерениях и усыновлениях я тогда вообще не думала. Это были мои вторые гомосексуальные отношения. Первый гомосексуальный опыт был страшной тайной, о которой знали только самые близкие друзья, но про отношения с Галией сразу было понятно, что все совсем всерьез.

Я, кстати, искренне рада, что мы встретились, когда нам было по 23 года, а не по 13, например. У меня было несколько стадий преодоления внутренней гомофобии, и на это ушли месяцы. Сначала я рассказывала о своей новой семье только близким друзьям, потом разным случайным знакомым, потом, наконец, рассказала родителям, потом начала писать об этом в соцсетях и стала ЛГБТ-активисткой. Неизвестно, как я справлялась бы с этим в подростковом возрасте. У Галии, кстати, отношения с девушками начались именно в подростковом возрасте, но, только встретившись со мной, она рассказала маме правду о себе, обо мне и о том, кем на самом деле были все эти «подруги».

В какой-то момент мы начали говорить о детях. Планировали по меньшей мере троих – родить каждой по одному и взять ребенка из детского дома. Поначалу мы не представляли себе, как растить детей в гомофобном государстве, и время от времени заводили разговоры о переезде в какую-нибудь уютную цивилизованную страну. Но думать об этом было горько. Я все время спрашивала себя: почему мы должны уезжать только из-за того, что правительство тупое?

Когда после думских выборов 2011 года начались массовые протесты, появилась надежда. Совершив публичный камин-аут, мы сразу же почувствовали себя в безопасности. И летом 2012 года я говорила, что мне не страшно рожать даже в этой фашистской стране. Потому что мы живем в прекрасном огромном гей-френдли пузыре, и он нас, конечно, защитит.

На рубеже 2012/2013 годов это бесстрашие стало улетучиваться. Закон о запрете «пропаганды гомосексуализма» уже привел к жутким последствиям: в разных городах России при разных обстоятельствах происходят нападения на бисексуалок и бисексуалов, лесбиянок, геев, трансгендеров, гендерквиров – вообще, всех, чья ориентация или гендерная идентичность не вписывается в условные стандарты. Инициатива внести в Семейный кодекс поправки о лишении родительских прав всех, кто, как говорят депутаты, «исповедует нетрадиционную сексуальную ориентацию», настолько чудовищна, что страшно даже думать о возможных последствиях.

Летом 2013 года я оказалась в плену у сильнейшего страха. Меня трясло. Меня охватила паника. Я не понимала, что делать. Собирать чемоданы и оформлять визы? Оставаться в России и бороться? А как же дети, когда и где?

Мы, кстати, сказали одному нашему другу, что хотим от него ребенка. Он даже согласился. Это еще не было окончательным решением, но мы уже начали обсуждать, как будем втроем растить малыша. А всего год спустя я поняла, что совершенно не готова думать о зачатии ребенка в нынешней России.

Я говорила об этом с друзьями, и они спрашивали: «Оля, ну неужели ты думаешь, что могут прийти к двум женщинам, которые даже не зарегистрированы как семья, а просто живут вместе, и отнять детей?». А я отвечала: «Неужели год назад мы с вами могли предположить, что люди год будут сидеть в СИЗО только потому, что так же, как и мы с вами, пришли 6 мая на Болотную площадь?».

В июле 2013 мы с Галией внезапно расстались. Сначала это совершенно не укладывалось в голове. Я была в адской растерянности. И в это же время неожиданно для себя самой я почувствовала, как уходит страх. Мне не надо больше в данный момент моей жизни думать о проблеме появления детей в однополой семье в этой фашистской реальности. Мне больно об этом писать, говорить и даже думать, но тогда я действительно вздохнула с облегчением.

Я по-прежнему ужасно переживаю за все российские однополые семьи с детьми. Мне очень страшно за ЛГБТ-подростков. Но беспокоиться о других и трястись от страха за собственную семью – это совсем не одно и то же.

Сейчас мы с Галией, кстати, отлично общаемся и, как оказалось, прекрасные друзья. Поддерживаем друг друга и советуемся по самым разным вопросам. Ни о чем не жалеем и знаем, что все к лучшему.

Я квир. Я влюбляюсь в душу, и мне совершенно все равно, какая у человека гендерная идентичность.

Я по-прежнему хочу троих детей. Не знаю, в какой семье они появятся – в гомосексуальной или в гетеросексуальной или, может быть, я буду их воспитывать одна. Но при этом я понимаю, что если у меня будет муж, нашей семье ничто не будет угрожать. Одной, возможно, будет тяжело, но все же не страшно. А если у меня будет жена, я опять окажусь в этом жутком уязвимом положении. И тогда, видимо, чемодан – вокзал – переезд.

АЛЛА ГОРИК
«Я часто спрашиваю, как ей ее новая подружка, неужели лучше меня?»

У 27-летней Аллы Горик короткие светлые волосы, привычка рубить с плеча и вечная ироническая усмешка на губах. Мы познакомились на одной из встреч, которые периодически устраивает Rusa LGBT – ассоциация русских и русскоговорящих представителей секс-меньшинств – для неформального общения или, в зависимости от обстоятельств, для подготовки пикетов у российского посольства. Алла в первый раз была на такой встрече и пришла в восторг от того, как много в Нью-Йорке русских геев и лесбиянок.

Я перебралась в Нью-Йорк в мае 2012 года, но уже была здесь однажды, в 2009 без наращения. Я из Хабаровска, города на Дальнем Востоке. Прожила там целую вечность, и мне все надоело. В наших краях, если тебе 25 и у тебя нет ни мужа, ни детей, все считают тебя старой девой. Когда я решила, что пора уезжать, мы жили вместе с Ирой, но она не захотела ехать. Мы обе подавали на американскую визу – мне давали, а ей нет. Так было уже трижды. Теперь я тут, она там, и все пытается уговорить меня вернуться, но я не готова.

Мы были вместе два года, а теперь я не знаю, кто мы и что мы. Вроде бы мы вместе, но одновременно врозь, я продолжаю настаивать, чтобы она ехала сюда, но она этого не делает. Правда, теперь она наконец-то получила хотя бы паспорт, так что, может быть, мы чуть-чуть приблизились друг к другу. Но, думаю, она приедет, только если я вернусь и заберу ее оттуда – она такая, ей нужно, чтобы ее кто-то подталкивал.

Мы познакомились на дне рождения. Тогда еще я была тихоней, мало где бывала, сидела в основном дома, за компьютером. На вечеринке Ира подошла ко мне, такая уверенная в себе, настоящий боец, положила ноги мне на колени и заставила остаться у нее ночевать. Но потом все изменилось: когда мы съехались, именно я стала тем человеком, который принимал решения.

Мы с ней купили двух котов, гладкошерстных. Для Иры они были как дети. У нас была своя квартира, но теперь Ира живет с моей мамой и котами. Мама у меня клевая, она говорит: «Если тебе хорошо, то и нам хорошо». Когда мне исполнилось 23, мама потребовала от меня ответа, не лесбиянка ли я. Вместо ответа я дня через три привела домой Иру. Мама иногда подшучивала над нами, что мы встретились в тюрьме, особенно после того, как я сделала себе татуировку. Я, кстати, никогда не была в тюрьме. А с мамой мне повезло – двух моих коллег в России выгнали с работы, когда пошли слухи, что они гомосексуалы, и от одной из них мать после этого отреклась.

Здесь в Нью-Йорке я работаю в службе технической поддержки веб-компании, компания принадлежит русским. Я здесь уже чуть больше года. На работе у нас полно русских, но никто из них не знает, что я лесбиянка. Все они приехали сюда еще в советские времена, и взгляды у них соответствующие. Иногда мне хочется сказать им, кто я, только чтобы их позлить.

У меня здесь была другая подружка, но недолго, всего три месяца. А с Ирой я по-прежнему разговариваю почти каждый день, поэтому давайте я расскажу вам о ней. Она стройная, это самое главное. Любит компьютерные игры, просто как настоящий маньяк. Еще она любит автомобили: берет старую классическую машину и реставрирует ее. Вот только что купила себе вторую. Еще она стилист, стрижет мужчин. И обожает ходить в тренажерный зал, вечно посылает мне фотографии своего живота в кубиках. Я ей говорю: «Остановись, женщины не должны иметь такие мускулы».

Она была когда-то замужем, еще совсем девчонкой, в 17 лет. Она жила в маленькой деревне и призналась парню, за которого выходила, что она лесбиянка, но он сказал, что ему наплевать. Но когда они уже жили вместе, у нее всегда кто-то был, девица какая-нибудь, и он страшно скандалил. А что скандалил – его же предупреждали, он все заранее знал.

Я часто спрашиваю, как ей ее новая подружка, неужели лучше меня? Но она не отвечает, просто продолжает разговор. Я через фразу ей говорю: «Почему ты все еще там? Приезжай сюда, мы будем вместе!». Она просит, чтобы я прекратила, говорит, что она обдумывает вопрос, но она уже два года его обдумывает! Когда я уезжала, она плакала и просила меня остаться и подождать, пока она снова подаст документы. Но я сказала ей: «Мне уже 26, сколько я еще могу ждать?».

Я попросила политического убежища, но мое дело еще в течение двух лет не будут рассматривать, потому что в Нью-Йорке огромная очередь. Но если я получу политическое убежище, я поеду в Россию и попробую уговорить Иру приехать сюда, а может быть, поеду на Украину и встречусь с ней там, если у меня не будет возможности въехать в Россию. Мой адвокат сказал, что сейчас самое время подавать документы, потому что в России все так плохо, и это дает шанс на более быстрое решение. Не знаю – мне кажется, в ближайшем будущем ситуация не улучшится.

Дома у меня остались хорошие друзья – семейная пара, две женщины с маленьким сыном. Они боятся, что мальчика отберут, поэтому не водят его в детский сад, опасаясь, что он расскажет воспитателям, что у него две мамы. Многие мои друзья, у кого есть возможность, переезжают в Санкт-Петербург – по крайней мере, это большой город, более культурный, чем Хабаровск.

Другого моего друга – парня, по которому видно, что он гей, – постоянно избивают. Когда я уезжала, у него вся физиономия была в швах. Он работал в телекоммуникационной компании и хотел попросить повышения, а его коллега претендовал на ту же позицию. Так вот, коллега сказал боссу, что мой приятель гей, и вместо повышения его попросили подать заявление об уходе.

Я спросила его, почему он не уезжает, почему не попросит политического убежища в Европе. А он говорит: «Не хочу учить язык». Это чисто русская манера – жаловаться и жаловаться без конца, но ничего не делать. Но это не про меня, я-то выбралась.

—Записал Джозеф Хафф-Хэннон

Перевод Светланы Солодовник

ГЛЕБ ЛАТНИК
«Я мечтаю, чтобы была маленькая квартирка, любимый человек и чтобы к нам приходили гости»

Глеб Латник, 30 лет, переехал в Москву прошлым летом. Его пригласил к себе пожить соратник по ЛГБТ-акциям Алексей Давыдов, поскольку в родном городе оставаться было небезопасно. Вскоре Алексей скоропостижно скончался. За несколько дней до нашего разговора Глеб вернулся из трехнедельной поездки по США, организованной Госдепартаментом для российских ЛГБТ-активистов. Остаться в Америке, несмотря на уговоры друзей, он даже не попытался. Первое, что бросилось в глаза, когда мы встретились, – небольшой шрам на его не по возрасту юношеском лице. Это след от столкновения с хулиганами. К ремню его потрепанной сумки приколот радужный флажок, от него пахнет спиртным и несвежей одеждой. Это запах тяжелой жизни, заполненной в последние полгода одиночными пикетами, бегством от преследований, больницами, а в перерывах – поисками средств к существованию.

Я родом из Первоуральска – это маленький город, всего 125 тысяч человек, недалеко от Екатеринбурга. Там я и занимался ЛГБТ-активизмом. Когда 11 июня Госдума принимала закон о гей-пропаганде, я вышел на главную городскую площадь, развернул плакат «Я против закона подлецов-2» (Первым «законом подлецов» называют запрет на усыновление российских сирот американскими гражданами – прим. ред.), там было нарисовано радужное солнце. Кстати, в типографии отказались печатать мой плакат, сказали, что это экстремистский материал. Ну, я его сделал сам в итоге. Вышел на площадь и простоял около часа. Больше всего я привлек внимание журналистов, они даже мешали мне общаться с горожанами. Было человек пять, которые задавали вопросы, но по большей части люди шарахались.

В Первоуральске в тот день выступил хотя бы я один, в Екатеринбурге вообще никто не вышел. Но потом я расшевелил местных ЛГБТ-активистов, говорю: «Какой смысл сидеть и обсуждать свои проблемы друг с другом?». И мы делали серию одиночных пикетов. Правда, никакого внимания и реакции СМИ не последовало. Тогда я понял, что нужно резонансное место. И мы его нашли, это международная промышленная выставка Иннопром. Мы готовились сделать перед входом кровавый перфоманс. И я писал об этом на своих страницах в соцсетях. И вот тогда ко мне домой пришел человек, ему открыла мама, меня не было. Он назвался полицейским, но не показал документов и стал расспрашивать, где я и когда бываю дома. Несколько дней у нас под окнами дежурила машина, я не появлялся дома и ни с кем по телефону не договаривался о конкретных встречах, понимал, что могут прослушивать и поймать.

А потом я все же договорился с товарищем о встрече, пришел, и там меня задержали люди из Центра противодействия экстремизму, отвезли в отделение. Мы долго говорили, они показали, что знают обо мне даже то, чего я сам уже не помнил. И вежливо объясняли, что если государство ведет такую политику, то не нужно сопротивляться, иначе будут проблемы: и родственники отвернутся, и работу будет трудно найти.

Потом меня отпустили. И через несколько дней, 13 июля, мы провели акцию у входа на выставку. Это были одиночные пикеты с плакатом: «Гомофобная политика развязывает руки убийцам», и был нарисован человек с радужными слезами на лице. Как только мы развернули плакат, полиция попыталась задержать нас, но вовремя вмешались правозащитники, они там были с нами.

Люди, возившие меня в отделение, оказались правы: мама в итоге сказала, что хочет жить спокойно, и попросила меня уехать из дома. Брат перестал со мной разговаривать. Он и раньше знал, что я гей, это не было проблемой. Отношения испортились из-за моего активизма.

А через несколько дней после акции у меня резко заболела голова, начали неметь рука и вся левая половина тела. Я вызвал скорую – и правильно сделал: врач сказал, что это микроинсульт. Наверное, от нервного напряжения. Я пролежал в больнице несколько дней. Из больницы я ездил к подруге, у которой жил и держал свои вещи, и вот, возвращаясь вечером обратно, я наткнулся на двух парней. Они узнали меня – видели по телевизору, наверное. Они явно были пьяные, начали оскорблять меня, повалили на землю, ударили ногой по лицу, разбили очки. Мне удалось убежать от них, и еще две недели я пролежал в больнице. Знакомая журналистка сказала, что мной интересуются националисты. А это уже серьезнее, чем хулиганы. Мне как раз позвонил Алексей Давыдов, московский ЛГБТ-активист, с которым мы были знакомы по соцсетям. Он предложил мне пожить у него. Так что когда я выписался из больницы, я сразу уехал из города и 27 августа приехал в Москву.

Втроем с Алексеем и еще одним его другом Романом, которого тоже выгнали из дома, мы снимали однокомнатную квартиру в Новогиреево. Алексей страдал почечной недостаточностью и сидел на диализе. Я работал, продавал сим-карты, Рома расшифровывал записи заседаний по Болотному делу, Леша был на пенсии, так что на жизнь нам хватало.

Мы делали этой осенью еще несколько акций. Когда обсуждался закон, по которому геев можно будет лишать родительских прав, мы стояли у Госдумы в медицинских халатах с плакатом «Психиатрическая помощь депутатам». 25 сентября проводили акцию у олимпийского комитета, требуя, чтобы в Олимпийской деревне в Сочи был организован прайд-хаус, как это бывает в других странах. Правда, на эту акцию я опоздал, а когда пришел, там уже были автозаки и всех задержали. После задержания всегда происходит одно и то же: нас привозят в отделение, оформляют административное правонарушение, держат несколько часов и отпускают.

Ровно через месяц, 27 сентября, у Леши началось резкое ухудшение, он пришел с диализа и потерял сознание. Мы отвезли его в больницу, и через три дня он скончался в реанимации. Судя по анализам, я думаю, его убили врачи, которые на самом деле не сделали гемодиализ. После смерти Леши мы не смогли продлить аренду квартиры в Новогиреево, пришлось съехать. Сейчас мы с подругой снимаем маленький однокомнатный дом в поселке Дроздово, это всего в 20 минутах от Москвы на электричке.

С Лешей и с Ромой у нас были чисто дружеские отношения. У меня никого нет. Три года назад у меня был роман с парнем, который до этого 12 лет прожил с мужчиной. Я с самого начала понимал, что если люди были вместе столько лет, то разошлись они временно и рано или поздно помирятся. Это и произошло через шесть месяцев, Сергей вернулся к своему мужчине. С тех пор у меня не было ничего серьезного. В Москве очень просто найти секс, но я не понимаю секс с незнакомыми людьми; некоторые ходят по темным комнатам в клубах, но это не для меня. У меня есть много знакомых по соцсетям, но настоящих друзей только двое, они тоже с Урала.

Больше всего мне хотелось бы, чтобы у меня был партнер и чтобы я мог с ним идти по улице, взявшись за руки, и ничего не бояться. В Америке я понял, что проблема не в гомофобии, а в самих геях. Нужно работать не с населением, а с самим ЛГБТ-сообществом. Нужно, чтобы люди выходили из шкафа, чтобы было как можно больше открытых геев, иначе ничего не изменится.

Очень сложно найти работу. Я учился на повара, много лет работал в общепите и знаю всю кухню, от мытья посуды до управления учреждением. Но по специальности найти работу не получается. Видимо, в отделе кадров гуглят меня, видят, что я занимаюсь активизмом, и отказывают. В одном месте мне прямо сказали: вдруг вас задержит полиция и вы не сможете выйти на работу? Раньше я подрабатывал в фирме, которая торгует расходными материалами для принтеров, потом торговал сим-картами. Я получаю отказы по работе и уже начинаю думать, что, может, следовало бы послушать друзей, которые говорили, что надо уезжать. Но пока что, мне кажется, здесь еще не критически опасно, чтобы сбегать. Вот после Олимпиады может стать хуже. Уже поговаривают об уголовной ответственности за гей-пропаганду. Деньги подходят к концу, и я не очень понимаю, что делать дальше.

Если станет совсем плохо, если у моего дома будут собираться националисты или что-то еще такое, я могу уехать в Польшу. У меня папа поляк, и я могу подать на репатриацию. Это лучше, чем просить статус беженца в Америке. Тем более польская культура и язык мне ближе. В идеале я мечтаю открыть свое кафе. И чтобы над ним у меня была маленькая квартирка, мне не нужна большая. И чтобы у меня был партнер, любимый человек. Чтобы к нам приходили гости, и мы сидели, пили вино. Про детей я тоже думал, но что-то я не представляю пока себя отцом. Может быть, потому что я уже привык к мысли, что детей у меня не будет.

—Записал Карен Шаинян