Текст книги "Птичьи права"

Автор книги: Гарри Гордон

«В какой-то усадьбе-музее…»

 
В какой-то усадьбе-музее,
Где мы побывали когда-то,
Портреты картинно висели,
Лампадками теплились даты.
 
 
Смешались эпохи и стили,
Стекло помутнело в пыли,
И музы с плафонов спустились,
И в подпол мышами ушли.
 
 
Откуда же знает старуха
Вся в пепле портретных жемчужин,
Что дом ее все же не рухнул,
И даже кому-нибудь нужен?
 
 
Откуда же столько суровой
Уверенности в победе
В глазах у того молодого
Военного в темном портрете?..
 
 
Балкон мезонина дощатый,
Грибами пропахли перила,
Кружила ворона, и чья-то
Забытая память парила.
 

«Крепко сидят журавлиные клинья…»

Я. Гольцману

 
Крепко сидят журавлиные клинья
В памяти. Все сначала —
Пятнышко света на горькой калине,
Черные доски причала.
 
 
Как, наглотавшись дождя или шквала,
Пели. Не сразу, но пелось.
И вертикально над нами вставало
Гибкое озеро Пелус.
 
 
Хлопало перистыми краями,
Крупными звездами скалясь.
На Бодунове в маленькой яме
Тетерева плескались.
 
 
Гагара печальная в черной шали
Пока что не улетела.
В мокрой деревне еще дышали
Два стариковских тела.
 
 
Нынче же там и зимой и летом
По-человечьи дико.
Лишь наливается льдистым цветом
Ягода неживика…
 

«Мой мальчик не желает танцевать…»

 
Мой мальчик не желает танцевать.
В осенней мгле ступни большие мочит,
Вино лакает, голову морочит,
Но только не желает танцевать.
 
 
Ни краковяк ему не по нутру,
И ни фанданго. Встанет поутру,
После того, как прошумит полночи,
Умоется, а танцевать не хочет.
 
 
Я умоляю: – Ну хотя бы па,
Ногой туда, ногой сюда, не сложно…
Нахмурится и отвечает: – Па!..
И говорить с ним дальше невозможно.
 
 
Но, слава Богу, не берет в расчет
Дурного глаза и худого взгляда,
А танцевать не хочет, – и не надо,
Наверно, не приспичило еще.
 

«То были хорошие дни…»

 
То были хорошие дни.
Пустырь у районной больницы,
Средь пижмы и медуницы
Больные торчали, как пни.
 
 
И я назывался – больной.
Мы солнышка ждали, как дети.
Страданья, болезни и смерти
 
 
От нас оттеснили стеной.
 
 
Бетонной больничной стеной.
В провалах, проемах, проломах
Фигуры друзей и знакомых
Являлись передо мной.
 
 
В особенно яркие дни
Сверкали колени и локти,
И пуговица на кофте.
Все прочее было в тени.
 
 
Я сладкий жевал пирожок,
И, слушая, мало что слышал:
Все ждал позволения свыше
Покинуть цветущий лужок.
 

«В толще домашнего плена…»

 
В толще домашнего плена,
В гулком своем этаже
Старая девочка Лена
Пишет стихи о душе.
 
 
Строчка за строчкой – помарка,
Выдох за выдохом – стих.
Что ж не приходит Тамарка…
Десять окурков в горсти.
 
 
Старая девочка Лена
Кофе без сахара пьет,
Пеплом осыпав колено,
Песни блатные поет.
 
 
Песни отцовского детства
Давят полуденным сном…
Персиком пахнет Одесса,
Пеплом и кислым вином.
 
 
Песня за песенкой – месса,
Строчка за строчкой – душа.
Лена поет «за Одессу»,
Как никогда, хороша.
 

«Вся кухня в бабочках ночных…»

А. Гордону

 
Вся кухня в бабочках ночных,
Сиреневых и серых.
На пыльных крылышках у них
Значки нездешней веры.
 
 
У той – чугунного коня
Серьезная улыбка,
Другая смотрит на меня
Насмешливо и зыбко.
 
 
Вторую ночь я не ложусь,
Замучили глаголы.
Вторую ночь я им кажусь
Бессмысленным и голым.
 
 
И вот, усевшись, кто куда,
На чайник и на ступку,
Они притихли, как вода,
Ждут от меня поступка.
 
 
А мы отвыкли поступать,
Как велено природой.
А мы привыкли отступать
Поэмой или одой.
 
 
Но, терпеливые, они,
Не принимают слова.
Бог знает, где проводят дни,
И прилетают снова.
 

«– Ну, где тебя носило?…»

 
– Ну где тебя носило? —
Жена меня спросила
В двенадцатом часу.
Конфорку погасила,
Достала колбасу.
 
 
Я не подал и виду.
Но проглотил обиду
С борщем и колбасой.
 
 
Я что-то красил где-то,
И ехал без билета,
Расплющенный в автобусе,
От холода косой.
 
 
Кого-то где-то носит,
В чем мама родила,
Никто его не спросит,
Не спросят: – Как дела?
 

«Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меня…»

 
Ирония, Хохма Израйлевна, хватит с меня
Радости недопития, мудрости дули в кармане.
Скрипочка с подковырочкой, над горестями труня,
Не развлечет, не утешит, тем более – не обманет.
 
 
Время ворчать и талдычить, и все принимать всерьез,
Милости от природы медленно ждать, уважая,
В зарослях простодушия какой бы не вырос курьез —
Буду душою равен этому урожаю.
 
 
От изящной словесности, стало быть, отрекусь,
Мечтательной выпью заткнусь, прямо тут на болоте…
Родственник бедной Хохмы, старый бездельник
Вкус Ходит на тонких ножках и нос раздраженно воротит.
 

УРОКИ РИСОВАНИЯ

I

 
Брошен ворохом на воду
Хворост карандашных линий,
И привиделась природа
Семилетней Катерине.
 
 
Померещилось, что вместо
Желтых листьев, хлопьев белых —
Бесконечное семейство
Пузырьков окаменелых.
 
 
Известняк шершавым боком
Забелел в разгаре ночи —
Слабый свет мельчайших окон,
Монолит из одиночеств.
 
 
Я ли в эти откровенья
Не проник от А до Яти…
Но звучит благословенье
В хрупком знании дитяти:
 
 
Неразумным, лишним словом
В скучном и бесстрастном тоне,
Каплей воздуха живого
В чугуне или бетоне.
 

II

 
Каракулей беспечных серый хворост,
Спокойствие в осиннике густом,
Упорно продираемся сквозь хворость
Жасминных и калиновых кустов.
 
 
Нужна вода для глубины картины.
И коронует этот грустный вид
Старинный пруд в разводах темной тины,
А в бочаге утопленник стоит.
 
 
Подводными теченьями колышим,
Он всплыл бы к отраженным берегам,
И пузырьком на свежий воздух вышел,
Когда бы не колосники к ногам.
 
 
Была бы глубина, а тайна будет,
И суть невсплывшая останется ничьей…
Между стволами серебрятся люди,
Дорожка из толченых кирпичей.
 
 
В расплывшейся листве скопилась влага,
И промокает небо, как бумага.
 

III

 
– Наденьте головной убор,—
Вздохнула мама.
Обходим оживленный двор
Универсама.
 
 
Хлопочет здесь толпа ворон:
Зачем поля им, когда еда со всех сторон.
Идем, гуляем.
Идем, гуляем. В пустыри
И буераки,
Там лопаются пузыри, —
Зимуют раки,
 
 
Там что-то по ночам шуршит,
Топорщит ушки,
И в заморозки хороши
Грибы чернушки.
Там облака тусклее льда.
Калитка в поле,
Сад, облетевший навсегда, —
Дрова, не боле.
 
 
Калитка на одной петле,
И ветер тихо
Толкает от себя к себе,
Ни вход, ни выход…
 
 
За кольцевой дорогой, без
Конца гудящей,
Застыл великолепный лес,
Как настоящий.
 

IV

 
В теплой маслянистой охре
Пропадает первый снег.
На бечевке рыба сохнет
В затуманенном окне.
 
 
Чем избушка та хранима,
Век рассыпался, как мел.
Время – это все, что мимо,
Все, чего ты не сумел.
 
 
Прогнила под крышей балка,
Снег летит, как саранча.
Где-то тявкнула собака,
И бульдозер зарычал.
 

V

 
Опять малинового цвета
На горизонте полоса.
Как все-таки легко поэтам —
Что захотел, то написал.
 
 
А мы рисуем человечка
С воздушным шариком в руке,
За ним закат стоит, как печка,
И блики прыгают в реке.
 
 
Опять ошибка за ошибкой,
Закат не ладится, хоть плачь,
Не получается улыбка —
Какой-то розовый калач.
 

VI

 
По стеклу литая
Катится вода.
Человек летает —
Это не беда.
 
 
Никому не назло,
И не на пари.
Издавна навязло:
Плюнь и воспари.
 
 
Глянцевый, как брошка,
Огибает клен,
Светом из окошка
Снизу озарен.
 
 
Золотом латают
Бездну облака,
Человек летает
Запросто, пока
 
 
Собрались у печи,
Спаяны огнем,
Коротаем вечер,
Думаем о нем.
 
 
А погаснет дверка,
Холодом дохнет —
Дернется, померкнет,
Ниточку порвет,
 
 
Сгинет понапрасну
В мороси ночной,
Расползется кляксой
По трубе печной.
 

VII

 
По шестнадцатиэтажкам
Эхо скачет, как ядро.
Тапочки, штаны, рубашка,
Да помойное ведро.
 
 
– Катерина, Катя, где ты,
Все живое дома, спит,
Только папа неодетый
Мусорным ведром скрипит.
 
 
Качели из железа
Болтаются в ночи.
Скрипят, из кожи лезут,
А девочка молчит.
 
 
И воздух темно-синий
Хватает полным ртом.
Пожалуй что простынет,
Но все это потом.
 
 
Шестнадцатиэтажка,
Одиннадцатый час…
Пожалуй, будет тяжко,
Но это не сейчас.
 

«Не припомню, я был или не был тяжел и прожорлив…»

 
Не припомню, я был или не был тяжел и прожорлив,
Или легкою мышкой шустрил в облетевших словах,
Только пискнуло что-то, только что-то проклюнулось в горле
И, вздохнув облегченно, повисаю на птичьих правах.
 
 
Не пойму, не проверю – другое ли стало обличье,
И не знаю что в небе там – воздух по-прежнему густ,
Знаю только что новое это косноязычье
Выше прежнего лепета на целый рябиновый куст.
 

«Не то, чтобы состоялся…»

 
Не то, чтобы состоялся —
Но волен в подборе беды.
Скорее всего – отстоялся,
Как буря в стакане воды.
 
 
Холодные чистые грани,
И радуги бледный излом
Приемлют мое содержанье.
Скорее всего – повезло.
 

«Исповедимы торные пути…»

 
Исповедимы торные пути.
Лишь чья-то тень по пыли пролетит,
Да изредка, рассеянно скользя,
Увидишь то, что поднимать нельзя:
 
 
Там – из букета выпавший цветок,
Там – лотерейный скомканный квиток.
 
 
И, постепенно растворившись в полдне,
На мысль наткнешься, Господи прости…
Опомнишься – идешь путем Господним,
И сквозь туман кремнистый путь блестит.
 

РОЖДЕСТВО

 
Стекло с морозной пыльцой,
Остатки праздничного торта,
Младенца скорбное лицо,
Припоминающего что-то.
 
 
И ты глядела на меня,
И только головой качала,
В тревожном ожиданье дня
Напряжена и одичала.
 

«Остатки воскресной пирушки…»

 
Остатки воскресной пирушки
На жалкие наши шиши.
Утиная лапка петрушки
На стылой картошке лежит…
 
 
Прорвемся, но только не сразу,
Потерпим еще до поры,
Не знаю, как небо в алмазах,
А море увидим с горы.
 
 
И, венчики трав обрывая,
С обрыва – в карьер и галоп.
Струна задрожит мировая,
И муха нацелится в лоб.
 
 
И в этом предпраздничном действе
Себя не узнаете вы:
И щеки трясутся, как в детстве,
И шляпа летит с головы…
 

«День почти сошел на нет…»

 
День почти сошел на нет.
Холод небольшой, но емкий,
Призрачный пространный свет
Опускается на елки.
 
 
Поостынь и помолчи —
Дерзновения поэта
Безнадежнее свечи,
Мимолетнее, чем лето.
 
 
Что останется – Бог весть,
Но и снег и эти ели, —
То, что в самом деле есть,
То, что есть на самом деле.
 
 
Тень касается лица,
Птица резко прокричала…
Свет и холод – без конца,
В чистом виде – без начала.
 

«И снова первый снег. И комья…»

 
И снова первый снег. И комья
Земли, травы и разной дряни
Нарядней стали. И влеком я
Домой, домой. Печатный пряник
При ясном самоварном блеске
Кусают все. А сколько пьяных
В том карандашном перелеске…
Короче, праздник на повестке.
 
 
А я зашторился от света,
Участия не принимаю,
Но эту радость, гордость эту,
Пока не вижу, понимаю.
 
 
Пока не вижу – знаю больше:
Когда земля сольется с небом
Пред самым, то есть, первым снегом
Светлей становится и горше.
 
 
А в перелеске холод властный,
Посмертный вкус рябины красной
Переминаются синицы,
Бьют рукавами, как возницы.
 

«Немного сумерек на пальцах…»

 
Немного сумерек на пальцах,
Листок бумаги в темноте,
И те потери, тени те,
Которым незачем трепаться
В дневном посмешище грачей,
На ярком солнечном позоре —
Плетя неясные узоры,
Сидят, как птицы, на плече…
 

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

В. Леоновичу

I

 
Кисловатый блеск металла
В облаках. И в этом блеске
Серой сыпью обметало
Перекрестки, перелески.
 
 
Сквозь дырявый бурый гарус,
Размывая свет в тумане,
Прихрустит пустой Икарус,
Человечка прикарманит.
 
 
Вперемешку раскидало
Перебранки, пересуды,
Слышен дальний звон скандала,
Клекот собранной посуды.
 
 
Ситуацией владею.
Эту полночь понимаю
Как дурацкую затею,
И как дар воспринимаю.
 
 
Отбурлят и эти дрожжи,
Долька лунная растает…
Не хватает горстки дрожи,
Кома в горле не хватает.
 

II

 
От кутерьмы дневной не лечит,
И, раздражаясь, гонит прочь
Недугом тяжким, человечьим,
Одолеваемая ночь.
 
 
То снег летит легко и мглисто,
То начинает моросить,
Уже и водки не спросить
У очумелого таксиста.
 
 
Стихает в подворотне драка,
Непостижимая уму,
Уже за полбеды до мрака
Никто не нужен никому.
 
 
Шквал вылетает из-за тучки,
Разбрасывая прах и тлен,
Срываясь с ледяной колючки,
Взлетает полиэтилен,
 
 
В бреду собака ли, калека
Кружит на месте. Нет пути.
Уже и время, платный лекарь,
Остановилось. Без пяти,
 
 
Уже едва мерцает Слово,
И мрак, поземку проглотив,
Свет выедает до основы,
Выплевывая негатив.
 

III

 
На тетрадке рисую,
Морщусь сквозь пелену
Немощи. Все же всуе
Имя не помяну.
 
 
Скудны мои печали,
Спущенные с цепи.
Что бы ни означали
– Господи, потерпи.
 
 
Рикошетом задело,
Бросило средь руин.
Темное это дело,
Тут один на один.
 
 
Выскользнула монета,
Шарю который год.
Если выхода нету,
Должен быть где-то вход.
 
 
Без путеводных ниток
Вытащу, что имел
Скаредным аммонитом
Через Девон и Мел.
 
 
Проступлю в одночасье,
Вытеку, как вода…
Господи, не печалься,
Я обращусь тогда.
 

IV

 
Ночь талая полна с краями,
И ветра нет.
Стоит звезда в глубокой яме,
А сверху – свет.
 
 
Зеленый воздух заструился
В пандан ручью.
Передний волхв остановился,
Задул свечу.
 
 
Таит цветных туманов сонмы
Лесов альков.
Глиссандо над рекою сонной—
Каскад мальков.
 
 
В траве высокой не найти, чьи
Альты, басы,
Чисты посвистыванья птичьи,
Светлей росы.
 
 
Многоголосие несется,
Молчать невмочь.
Под дымчатым покровом солнца
Ликует ночь.
 

«Кругами на воде…»

 
Кругами на воде
Апрельский дождик вышит,
И каждый новый день
На беспорядок выше,
На голову кота,
Застрявшего на крыше.
 
 
Брожение глуши
В арбатских переулках,
Мычание машин,
Испарина на булках,
И новенький старик
У подворотни дышит…
 

«За окном шумит метель…»

 
За окном шумит метель.
В полумраке, в темноте ль —
Маюсь, каюсь, беспокоюсь
За стареющих детей.
 
 
Хорошо, хоть среди дня
Нет управы на меня:
Давешние пиететы,
Прежние авторитеты —
Тени ветхого плетня.
 
 
Даль прозрачна, мысль ясна:
Предстоит еще весна,
И, в любое время года,
Предстоит еще свобода —
Мука, свежесть, новизна
Неизбежного исхода.