Текст книги "Птичьи права"

Автор книги: Гарри Гордон

ПАВЛИНЬИ ПЕРЬЯ

 
Все очень просто: дяде – бриться,
Павлину – перья, морю – пульс.
Мир ясен, как глаза убийцы,
И безусловен, как арбуз.
 

I

 
Мой дядя самых честных правил
Смотрел в окно и бритву правил.
Он зеркало платочком вытер
И глянул в поисках морщин.
Лицо напоминало свитер,
И он побрить его решил.
 
 
О, мужество опасной бритвы!
О, жесткость злобная щетины!
О, славься яростная бритва —
Стихии с волей поединок.
 
 
И человек в борьбе с природой
Намылил пеною лицо…
На улицах полно народу,
И очень мало подлецов,
На улицах все чинно, просто,
 
 
С преобладаньем благородства.
Фонтанов радостные брызги,
На стройках вспышки автогена,
И урны, словно обелиски,
Во славу русской гигиены.
Все на мази, как говорится,
И стоит жить, и стоит бриться.
 
 
На кухне тенькает посуда,
Стареют чашки с каждым днем.
Стоят у стенки два сосуда —
Один с водой, другой – с углем.
Они необходимы оба
Для равновесия, должно быть.
 
 
Мой дядя продолжает бриться,
Он бой ведет за красоту,
Упруг и нервен правый бицепс,
И стонет бритва на лету.
Жесток волосяной покров,
И гнется бровь, и льется кровь.
 
 
Но, наконец, пора настала,
Закат поджег кирпичный цоколь,
И дядя заглянул устало
В свое красивое лицо.
 
 
Мой дядя бритву отложил —
Он победил, затем и жил.
 

II

 
Слепые щупали павлина.
Слепые радовались птице —
Изгибам линий, клюву, мясу,
И только перья, только перья
Великолепные павлиньи
Им ни о чем не говорили.
Слепые радовались мясу,
Рябые лица стали сразу
Сиять, как у павлина перья.
 
 
Павлин по птичьему двору
Гулял, и ел, и цвел обильно.
Его собратья по перу,
Сказать по правде, не любили.
Они считали, что безвкусен,
Что он позорит облик птичий…
Презрительно глядели гуси
В своем фаянсовом величьи,
А он съедобен был и прост,
Он ни шутом, ни фатом не был,
Он был из мяса, только хвост
Соперничал с вечерним небом.
В пернатом небе звезды стихли,
И он, бессмысленно робея,
На импозантные затылки
Женоподобных голубей
Смотрел, и думал об одном,
Не сложно думал и не длинно:
– Неужто лишь слепым дано
Увидеть красоту павлина.
 

III

 
Как мелодична моря поступь,
Как элегичен моря вой.
И птичья мелочь роет воздух,
И над несладкою халвой
Обрывов – пакостные мухи
Жужжат и гадить норовят.
И пушки с пристани палят,
И кораблю пристать велят,
 
 
И пристает корабль послушно,
И капитан лицо и уши
Умывши, на берег сошел,
И вслед за ним его команда,
И запах пагубный помады
Стирает волю в порошок.
Приморские походки женщин
Укачивают моряков.
 
 
Смех женщин так похож на жемчуг —
Нырнул за ним и был таков.
На берегу моряк закован
В кольчугу частых обручений.
Он в море, чистом и огромном,
Не ведает земных забот:
Он испражняется за борт,
И на заду его укромном
Играет отраженье вод.
Он жить готов, он петь готов,
И каждый день потехи для
Он убивает трех китов,
На коих держится земля.
По морю плавают медузы,
Слесарничают крабы в скалах,
И улыбаются дельфины,
Подмигивая маякам.
И капля в море – капля в море,
И судно в море – капля в море,
И море в мире – капля в море,
А море в море – океан.
Мы верим парусам, торчащим
Средь ругани, труда и пенья,
Но если море – это чаша,
То чаша, полная терпенья.
 
 
О, мы горды, у нас характер,
И нам плевать на моря гул,
А море собирает факты,
И топит нас на берегу.
 

«Лягушка по морю плыла…»

 
Лягушка по морю плыла,
Она в отчаяньи была.
А чайки квакали над ней,
А крабы замерли на дне.
 
 
Лягушка вспоминала, мучаясь,
Родной реки родную грязь,
А рядом плыли по-лягушачьи
Мальчишки, весело смеясь.
 
 
Ей виделись ее сородичи,
Кувшинки, над водой лоза,
И закрывала она с горечью
Свои соленые глаза.
 
 
А это море так опасно,
В нем только даль, в нем только стынь.
И так убийственно прекрасна
Его просоленная синь.
 

«Тяжелая земля спала на трех китах…»

 
Тяжелая земля спала на трех китах,
И высоко, посередине ночи
Страдал комар, да безутешно так,
Как будто сам не знал, чего он хочет.
 
 
Тумана сгусток, ящерицы бред,
Страдал комар, слоняясь по долине.
Так, может быть, страдает в ноябре
Случайный запах высохшей полыни.
 
 
Приснившееся Богу существо,
Живущее на свете без причины,
С рожденья ощутившее кончину,
Страдание он сделал ремеслом.
 
 
Не знал, не ждал, не верил, не любил,
Лишенный крови, родины, заботы,
Для одиночества ничтожным слишком был,
И слишком легковесным для свободы.
 
 
Страдал комар над миром теплых тел,
И бесконечно малого хотел.
 

«Он руки на груди сложил…»

Н. Л.

 
Он руки на груди сложил,
Под головой кизяк.
Стучались долгие дожди
В иссякшие глаза.
 
 
Потом ушли, устав кропить
Глухую немоту,
И воробей слетел попить
Из лужицы во рту.
 
 
Он воду пил, как из ведра,
Спокойный воробей,
Чирикнул «жив,» и клюв задрал,
И ускакал себе.
 
 
А тот был виден далеко,
Был, как младенец, бел,
С обсохшим птичьим молоком
На голубой губе.
 

БАЗАР

I

 
Звуки цвета,
Света запах
Бьют в глаза
И сводят челюсть,
Помидоры на весах,
Словно девки на качелях.
Они пьянят и рвут зрачки
Как кровь, как плащ тореадора,
И разъяренные бычки
Бросаются на помидоры.
И флегматичная макрель
Теплом тяжелым плавит кафель,
И, стойку пламенно облапив,
Исходит соком сельдерей.
О, неизменность ритуала,
Железо гирь, монеты медь…
Уравновесить плоть с металлом, —
Кому удастся так суметь!
 

II

 
Божья коровка лениво пасется
На банке консервов.
У продавца на руке нарисовано солнце
И написано «Север».
 
 
Мидии, мидии, мидии…
Нежно зовут виноград
Лидией и Изабеллою.
 
 
Крохотные слоны из крахмала – картошки
Смотрят глазками внутрь себя —
Склонность к самокопанию.
 
 
Мягко касаясь прилавков,
С глазами красавиц – кошки
Великолепно проводят
Свою воровскую кампанию.
 
 
Морковь, независимая, как Африка,
Как оранжевая республика,
На ней муравей во весь рост,
 
 
Неподалеку – киоск
И в нем сувенир
С изображением спутника.
 
 
Прыгают по булыжникам
Вылупившиеся из кулака деньги.
 

ХУДОЖНИК

 
И снова по-прежнему смешивать краски,
И, острые руки уставив в бока,
Застыть и сощурить глаза по-татарски,
Воинственно пяля копье кадыка.
 
 
И день спозаранку неправильно зажил,
И лучшие краски черствеют, как хлеб,
И время, как пыльная рама пейзажа,
Ценнее всего в остальном барахле.
 
 
И эти гнедые цыганские кони,
И эти пристойные, трезвые сны…
А рядом, вне хлама, уже беззаконье
Горячей, как проповедь, ранней весны,
 
 
Когда лишь единая доля секунды
Грозит откровеньем, и ярким и старым,
На душу, на поле, где чисто и скудно
Лихие грачи налетят, как татары.
 
 
И нужно по-прежнему смешивать краски,
И дико глазеть, и болтать по-татарски…
 

«Планета ночью замедляла ход…»

 
Планета ночью замедляла ход,
Потом по-прежнему вращалась, а вокруг
Чуть наклоненных белых фонарей
Кружился снег моих ночных сомнений.
Взлетала в парке белая ворона,
Ломала ветки, над землей кружилась,
И уходила в гуси или в совы,
Как ей удобно. Это было ночью.
 
 
А утром шел обыкновенный снег,
На трубы падал, видимо, погреться,
И падал на зеленые трамваи,
И далеко просматривались люди,
 
 
Как на картинах Брейгеля. И я
Увидел – все благополучно в мире.
На подоконник голуби садились,
Глотать слова, идущие из сердца —
Поворковать. А серая собака,
В снег упершись худыми кулаками,
Смотрела него недоуменно.
 

«А солнечное небо в декабре…»

 
А солнечное небо в декабре
Как лампа новая в старинном фонаре.
 
 
Зима покажет новые гравюры,
Я почитаю новые стихи,
Прохожий в шляпе серого велюра
Пойдет домой замаливать грехи.
И вот уже ни памяти, ни следа,
И наступает полная победа.
Как белый день в старинном фонаре.
 
 
Как лампа новая на письменном столе…
 

«Первым в городе проснулся Иванов…»

 
Первым в городе проснулся Иванов.
Бледный снег в окне на ниточке висел,
Репродуктор ничего не говорил,
Спал сосед и во сне, вероятно, лысел,
И смотрел с интересом сны, как кино.
Иванов сигарету курил.
 
 
Пока что никто ничего не сказал.
Сугробы, скрипя, заселили парк.
На окраине стоял самоваром вокзал,
И над ним поднимался пар.
 
 
Хрюкнул нетерпеливо большой чемодан:
Пора уже ехать на юг.
Иванов посмотрел – в стакане вода,
Он выпил ее всю.
 
 
А потом он долго ехал в такси,
И невыспавшийся шофер охотно молчал.
А потом паровоз, удила закусив,
Громким голосом закричал…
 

«На склонах отдыхала лебеда…»

 
На склонах отдыхала лебеда,
Кустарник полусонно лепетал,
Закрыв глаза. Свободна и легка
Писала слово детская рука,
О том что воздух светел и высок,
И паутина села на висок,
И в первой половине сентября
Перебесились теплые моря.
 
 
Пришла пора рассматривать следы,
Оставленные нами у воды.
 

«Сентябрь набирает холод…»

А. Севостьянову

 
Сентябрь набирает холод,
И, безнадежно шелестя,
Он, словно бабочка, приколот
Булавкой длинного дождя.
 
 
Худой, печальный, сумасшедший
Петух орет на поздний вечер,
И старческие слезы льет,
И землю мокрую клюет.
 
 
Мы поселились на окраине,
Где окна холодом задраены,
Где узкий мостик в пол доски…
 

«Леденец, оборванец, любимец, промокший башмак…»

 
Леденец, оборванец, любимец, промокший башмак,
Под обычным дождем я теряю свои очертанья,
И текут по лицу, и толпятся в оглохших ушах
Сочетания слов, человеческих снов сочетанья.
 
 
Я на русский язык перевел сновидения птиц,
Я глазами похож на собаку ненужной породы,
Массовик-одиночка, я вас приглашаю пройтись,
А потом убегу у подножья осенней природы.
 
 
Погодя, не дойдя, уходя, в состоянье дождя.
Упаду, пропаду, убегу на большую дорогу —
На базар, на позор, в магазин, во дворец, в синагогу —
О, над вашими крышами ветры ночные гудят.
 
 
Ах, какая трава. Посмотрите, какая трава,
Грызуны, соловьи, насекомые, лошади, гады,
Приглашаю на танец. Я буду сейчас танцевать,
Ради музыки, смеха, веселости, смерти, награды…
 

«Допел, доплакал все, что суждено…»

 
Допел, доплакал все, что суждено,
И улетел в открытое окно.
 
 
Где в чистом небе облако бежит
И плавают веселые стрижи.
 
 
А на земле достаточно светло,
Чтоб видеть сквозь замерзшее стекло.
 
 
И дни пока достаточно тихи,
Чтоб различить негромкие стихи.
 

ДЛИННЕЙШЕЕ И ПОДРОБНЕЙШЕЕ ОПИСАНИЕ ЛОВЛИ БЫЧКА В ЧЕРНОМ МОРЕ, ПОЛНОЕ ВРАНЬЯ И САНТИМЕНТОВ

І

 
На корме баркаса я лежу.
Малосольный огурец лижу.
Счастлив я – в ничтожнейшем из дел
Растворяюсь, словно соль в воде.
 
 
Все хорошо было сначала.
Мы шли со скоростью узлов
Двенадцать. Море не качало,
Гудел мотор настырно, зло,
Взлетали чайки. Хохотали,
Страницы белые листали,
И вновь качались на воде.
Порхали брызги в бороде,
 
 
Как в роще резвые синицы.
(Здесь я обязан извиниться
За сухопутный образ. Все же
Хоть неуместно, но похоже.)
Остался берег позади,
Где мы живем. Где мы едим,
Работаем, грустим, смеемся,
Унынию не поддаемся,
И, как хамса на мелководье,
Резвимся в мелочной свободе.
 

II

 
Желаю всяческой удачи,
Тому, кто много не судачит
О скумбрие, о судаках,
Кого нисколько не волнует,
Откуда это ветер дует
И что таится в облаках
На горизонте. Простодушно
Он леску размотал и ждет,
И просто-жарко или душно,
И просто-мокро под дождем.
 

III

 
Мы лески размотали. Первый
Бычок, как первая любовь.
Натянуты, как лески, нервы,
И нервы чувствуют любой
Толчок на дне. Дрожит грузило,
Дрожит креветка на крючке…
Какая сладостная сила
В еще не пойманном бычке!
Тебя с ним связывают узы
Немыслимой голубизны.
Меж вами плавают медузы,
Прозрачные, как рыбьи сны,
Медлительны, нарядны, праздны,
Прохладны, жгучи, как соблазны,
У днища плавают, в тени,
Ты только руку протяни…
Но ты безумного и злого,
С колючим гребнем на спине,
Обязан выдернуть, как слово,
Что залегает в глубине.
 

IV

 
В полдень облако сгорело,
Море выцвело до дна.
Филофора и Хлорелла —
Неземные имена!
 
 
Кто вы – странности рассудка,
Ткань японского рисунка,
Рачьи домыслы, вода?
Травы есть: пастушья сумка,
Подорожник, лебеда.
Травы пахнут, травы лечат,
Травы – пища для овечек,
Травы – птичьи голоса,
Травы летом каждый вечер
У любимой в волосах…
Запах водорослей прелых
Слышен с берега едва…
Филофора и Хлорелла —
Непонятная трава.
 

V

 
Поднимая пыль и гарь
На крутой тропе обрыва,
На отлете, как фонарь,
Держим пойманную рыбу.
 
 
Достаточно сто первого бычка,
И ловля обесценена. Удача
Цепляется за голые крючки
Хвостами, жабрами, на вялой леске виснет,
Болтается унылой запятой.
На оборотной стороне удачи
Отлита выпуклая, влажная от пота
Большая Головная Боль. Спасайся,
Уже давно окончена работа,
К орудию труда не прикасайся,
И благодушью сытому не верь,
Не верь тому, что сделано от скуки,
И не ломись в распахнутую дверь,
Где друг-приятель на тебя наводит кукиш.
Бычок же, выловленный без любви и вкуса,
Вял, водянист, как старая медуза.
 

VI

 
Над бредовой красной глиной
Мягко глохнут голоса.
Зной запутался в полыни,
Копошится, как оса,
В дымном свете иллюзорен,
От жары полуживой,
Здравствуй, кот береговой,
С кроткой подлостью во взоре.
Старый гусь, роняя перья,
Затерялся среди дня…
Добрый день, воскресный берег,
Не скучавший без меня.
Где там волны, где там буря, —
Море ясно, как дитя.
Овцы, овцы в белых шкурах
Под обрывом шелестят.
В чистом море пляшет ялик,
Кто-то трудится еще.
У меня ли переняли
Худобу небритых щек,
Да бутылку с несоленой
Питьевой водой. Гляди —
Не любитель, но влюбленный
В зыбком ялике сидит.
Среди скрипа непрерывно
Продолжается строка,
Бьется рифма, словно рыба,
И садится на кукан.
Виснет чайка над куканом,
Солнце кануло на дно…
Здравствуй, светлое вино,
С чешуей на дне стакана!
 

ПУСТЫРЬ

«Выглянуло серое солнышко…»

 
Выглянуло серое солнышко,
Осветило колючки кактуса
На подоконнике. Как-то все
Бледно. Вина на донышке.
 

«В окне напротив сиживал ночами…»

А. Марусенко

 
В окне напротив сиживал ночами
Сосед-писатель с голыми плечами.
 
 
Он сочинял, склоняясь над бумагой,
В глазах стояла голубая влага.
 
 
А свет в окне был желтый и осенний,
И падал снег, и было воскресенье.
 
 
К холодному стеклу прижавшись носом,
Он видел затихающую осень,
 
 
Кровать в моем окне и синий чайник.
И делалось лицо его печальным.
 

МУЗА

 
Банальней хорошего вкуса,
Страшней соловья на заре,
Бывалая, тертая Муза
Кастрюльку словесного мусса
Смакует на заднем дворе.
 
 
Где редкий, как пух или мусор,
Качается снег в январе.
 
 
И помнит плечом полуголым
Элегий седые меха,
И фосфор глубинных глаголов,
И серную терпкость греха.
 
 
И в пакостной сей мелодраме
Бесцельное, мелкое зло,
Как в плохо прилаженной раме
Разбитое камнем стекло.
 
 
Спасать-приютить и приветить,
Иль, хуже того, – причитать
Нелепо, как петь на рассвете,
Как в сумерки книгу читать.
 

СИЗИФ

 
Широкими руками,
Покрытыми корой,
Сизиф толкает камень,
Беседует с горой.
 
 
Угрюмая до дрожи
Родимая стезя:
Чем дольше, тем дороже,
И отступать нельзя.
 
 
Он принял за основу
Высокую тщету:
Хватило б духа снова
Не преступить черту —
 
 
Какой конец убогий,
Какой напрасный труд…
И отвернутся боги,
И люди засмеют,
 
 
Закатятся беспечно,
Зубами заблестят:
– Такую, – скажут, – вечность
Ухлопал на пустяк.
 

«Как школьник, сбежавший с урока…»

 
Как школьник, сбежавший с урока,
Последнее время хитро:
Приходит задолго до срока,
И ждет в вестибюле метро.
 
 
И маятно ходит кругами,
И трогает стрелки часов,
Бледнея в немыслимом гаме
Подземных глухих голосов.
 
 
Глядит, оторваться не может,
На давку у двери входной.
И корчит суровые рожи,
И прячет букет за спиной.
 

ШАПИТО

 
А рядом с полосатыми шатрами
В кривом окошке круглая кассирша.
Смешлива, словно денежка на блюдце,
И у нее – стеклянные сережки.
 
 
И музыка раскрашенная льется,
И карлики гуляют по дорожке,
Они – артисты. Вежливо смеются,
Когда атлет их на руки возьмет.
 
 
Приходит уважительный народ,
Берет большие синие билеты,
У входа вытирает сандалеты,
И зазывале смотрит прямо в рот…
 
 
Я никогда не видел зазывал,
Я все придумал и нарисовал,
А новый цирк – он из стекла и стали.
И карлики давно повырастали.
 

ОВРАГ

 
Ко мне добра осенняя жара.
Пока еще не выпали снега,
И в лопухах крутые берега
Старинной переполненной канавы,
Во мне еще силен наивный навык
Смотреть в окно до самого утра.
Трава прогоркла, пар идет из луж,
Трещит рессора старой колымаги,
Дым от листвы и скомканной бумаги
Возносится, как противленье злу.
Я замечаю трещину на чашке,
И подозренье в старости не тяжко,
Пока еще не выпали снега.
И куклы отрешенная нога,
И венский стул с пробитой сердцевиной
Еще живут открыто и безвинно.
Меня еще чему-нибудь научит
Бег муравья от влажной тени тучи,
Глухой овраг, заросший до бровей,
В захламленной серьезности своей
 

«Ах, осенняя путина…»

 
Ах, осенняя путина.
Влезла муха в паутину,
Нити тонкие прядет —
Ждет, когда паук придет.
 
 
Ах, путина. Спозаранку,
Только выйдешь за порог,
Сразу чувствуешь приманку
Листьев, солнца и дорог.
 
 
Ветер вырвется на сушу,
Стаи дыма унесет,
Доброта вплывает в душу
Величаво, как осетр.
 
 
Сверху кто-то, строг и светел,
Смотрит – что ему душа!
Тянет, тянет свои сети
Хладнокровно, неспеша….
 

«В лопухах снует неловко…»

 
В лопухах снует неловко,
В сонме известковых звезд
Свищет серенький прохвост —
Птичка с детскою головкой.
 
 
Чем лопух его привлек,
Тоже – клетка золотая…
Коготком за стебелек
Зацепился и летает.
 
 
Тень мясистого листа.
Ни удода, ни клеста…
 

«Какая праздничная осень…»

 
Какая праздничная осень!
Сжигаем листья на земле.
Наверно, в жертву их приносим
Серьезной мраморной зиме.
 
 
Автобус, шлепая по лужам,
Развозит нас сто раз на дню
Не на базар и не на службу,
А просто от огня к огню.
 
 
И девушка в шиньоне русом
Садится важно у окна,
И, проявляя массу вкуса,
Читает Фолкнера она.
 
 
В ее глазах потусторонних,
Где больше дыма, чем огня,
Мой приговор: я посторонний
И нет надежды у меня.
 
 
Я улыбаюсь неуклюже,
Ведь я и вправду не при чем —
Мне ничего от вас не нужно,
И книгу я давно прочел.
 

КУРОРТНЫЙ РОМАНС

 
Чайка вскрикнула во сне.
Значит, лето на исходе,
Значит, где-то белый снег
Образуется в природе.
 
 
Он пока еще далек,
Он пока еще в помине, —
Прошлогодний уголек
В нерастопленном камине.
 
 
Он пока еще горяч,
Словно полдень на пригорке…
Август весел, словно врач
Со своей микстурой горькой.
 
 
По утрам, умывши лик,
«Как здоровье?» – вопрошает…
Что ж затейник-массовик
Так поспешно отъезжает!
 
 
В смехотворной тюбетейке
Массовик любезный наш
С незастегнутой петелькой
На рубашечке «апаш.»
 
 
Что затеяно меж лодок,
Среди призрачных сетей?
Шквал отчаянья холодный,
Эпидемия страстей?
 
 
Помутнеет берег дальний,
Вскрикнет сонный пароход…
Улетальный, прилетальный
Неминуемый исход.
 

«Из-за пришлого бедняги…»

 
Из-за пришлого бедняги,
Прошумевшего во рву,
Вдохновенные дворняги
Приседая, цепи рвут.
 
 
Вход, уйди и не завидуй,
Посторонним воспрещен.
Вдох – мечта, работа – выдох,
Вдох и выдох – что еще!
 
 
Парк, больница, Дом культуры,
Занавески на окне…
Что ты ходишь здесь, придурок,
Громыхаешь в тишине?
 
 
По какой веселой пьянке
Громыхаешь на версту
Новенькой консервной банкой,
Присобаченной к хвосту?
 

ИЗ ПИТЕРА БРЕЙГЕЛЯ

 
По мокрым лугам, по деревням,
Ходим, полунагие.
Питер и Ганс, Пауль и Ян,
Клаус и другие.
 
 
Мы связаны крепкой бечевой
Слабости и недоверья.
Мир состоит из «ничего,»
Да из шершавых деревьев,
 
 
Да из поверий, да из росы,
А еще – из болот опасных.
Из милосердия – хлеб да сыр,
А если вино – прекрасно.
 
 
Благословен день без труда,
Круглый, как сытный ужин.
У нашего Питера – борода,
Не знаю, зачем это нужно.
 
 
Наш старый Питер носит очки,
Для чего, неизвестно —
Зачем подавать богачу пятачки
И глухонемому песню.
 
 
Наш добрый Пауль жирней каплуна.
Его невеселый дискант
Звенит над нами – Найдется жена,
И он ее будет тискать.
 
 
Зачем оленю седло и хомут,
Сазану – крючок во рту,
Зачем бородавка на нос тому,
Кто ценит свою красоту!
 
 
Идем, не веря своим ногам,
Большим от налипшей гнили,
Питер и Ян, Пауль и Ганс,
Клаус и другие.
 
 
У бедного Яна нет колпака,
Зато у него есть лютня,
Есть в рукаве большая рука,
А вот пальцев нет, абсолютно.
 
 
Зачем кабану охотничья дробь,
Безрукому – плуг или молот,
Зачем горбатому плоский гроб,
Если он еще молод?
 
 
У Ганса в руках заржавленный нож,
За поясом – Смит и Вессон,
Он с этим оружьем безумно похож,
А на кого – неизвестно.
 
 
Зачем волосатому парик,
Дьяволу – Дух святой,
Зачем старику другой старик,
Отраженный в кадке с водой…
 
 
Идем, спотыкаясь, от окон к дверям,
Идем от могилы к могиле —
Питер и Ганс, Пауль и Ян,
Клаус и другие.
 

«Прошелестит звезда…»

 
Прошелестит звезда
По колее небесной.
Покажется – беда,
На самом деле – бездна.
 
 
Протащится вагон,
Гремя ночными псами,
Покажется – закон,
А это – расписанье.
 
 
Движение пера
Благословится дрожью.
Послышится – ура,
Почудится – о, Боже…
 
 
И вот уже труба
Гласит: “Пора, сдавайся,”
Покажется – судьба,
А это дядя Вася
 
 
Поставив пятки врозь,
Поет у магазина,
Как отощавший лось,
Веселый от бензина.
 

«Часы пробили. В доме воскрешен…»

 
Часы пробили. В доме воскрешен
Старинный дух, древесный и овчинный.
И, как ни убедительна причина,
Я здесь и неуместен, и смешон.
 
 
Из крепкого махорочного мрака
Воинственные воскресают сны…
А я родился под созвездьем Рака,
Под бледным покровительством Луны.
 
 
И ни ружье, ни нож, ни шкура волчья
Не для меня. Ни сердцу, ни уму.
И если я порой зверею молча,
До этого нет дела никому.
 
 
(А темный потолок в ажуре
Витков, сучков, паучьих лапок,
Чужая ночь в овечьей шкуре
Ворочается с боку на бок.)
 
 
Но вот уже в ушаты и кувшины
По подоконнику сползла сырая мгла,
Уже ошеломленные вершины
Шарахнулись от легкого крыла.
 
 
Часы пробьют, кукушка запоет,
Как будто сердце по лесу летает,
Садится, что-то скудное глотает,
И снова продолжает свой полет.
 

«Да не судимы нелюдимы…»

 
Да не судимы нелюдимы,
Невозмутимые, как дом.
Висит паук в углу картины,
Изображающей Содом.
 
 
Хозяин венский стул в охапку
Сгреб, как медведь виолончель.
Поправил кошку на плече,
Погладил выгнутую лапку.
 
 
Пил самогонку, не пьянея,
Посуду мыл, дрова колол,
Пока я вздор и ахинею
Из благодарности молол.