Текст книги "Птичьи права"

Автор книги: Гарри Гордон

«Привычной беглой жизни…»

 
Привычной беглой жизни
Разорвано кольцо,
Основы романтизма —
Руины – налицо.
 
 
Но поздно или рано
Нам дребезжать и петь,
Как два пустых стакана
На столике в купе.
 

«И в «Вечорке» писали, что волчье семейство…»

 
И в «Вечорке» писали, что волчье семейство
Для ращенья волчат, а не просто ночевки,
Озверев от свободы, нашло себе место
В полосе отчуждения на Каланчевке.
 
 
Что ж такого. И мне уже больше не спится
С отпечатком травы на щеке онемелой.
Что же такого. Леса сведены по грибницу,
Дым отечества стынет над пустошью белой.
 
 
Здравствуй, Бобик, и ты, ошалелая Шавка,
Где приятель ваш, стрелочник, водкой пропахший?
Передайте ему, чтоб ногами не шаркал,
И не крыл матюками над логовом нашим.
 
 
Сирый стрелочник бродит с фонариком слабым,
Хриплый кашель тревожит звериные уши,
Скрип сапог оскорбляет звериные лапы.
Эх, сожрем с потрохами за милую душу.
 

«Первобытны, словно дети…»

 
Первобытны, словно дети —
Камень в руку, палец в нос.
Сколько ж нас на белом свете
Умерло, не родилось…
 
 
Из тумана, из-под ели
Кто сквозит, непостижим…
Скорость множим, время делим,
О пространстве говорим.
 

«До крематория экспрессом от метро…»

 
До крематория – экспрессом от метро.
Минуя ЖЭ, детсад, микрорайон,
РУНО, кинотеатр “Активист”,
Сквозь лиственную сырость лесопарка
По глянцевому влажному шоссе.
Бетонные постройки АТП,
Посты ГАИ, колонки АЗС,
Вагончиками МИНМОНТАЖСПЕЦСТРОЯ
Украшен развороченный пустырь.
Вперед, вперед. Почтовый ящик, ДОК,
Бульдозер, прикорнувший на краю
Карьера. Панцирные сетки от кроватей,
И общий вид металлургии черной —
Какие-то конвертеры и печи.
Вот кладбища зеленый островок,
Салатовая чистая часовня,
На горизонте нужный нам объект
Из мрамора, стекла и травертина —
Аэропорт или Дворец культуры.
Обратно тем же способом —
Экспресс, мимо часовни, мимо ветра в поле,
Сквозь розовое облачко КамАЗа,
Сооруженья, здания, ГАИ,
Обочины, шоссе с простывшим следом,
Вперед, вперед. Сквозь аббревиатуры,
Кинотеатр, очередь за водкой,
А там метро. И поминай, как звали.
 

«Колыбельная выстыла вслед за молитвой…»

 
Колыбельная выстыла вслед за молитвой,
Нежить нежная вымерзла в светлых домах,
Розовеют рябины на землях залитых,
Как интимные письма в последних томах.
 
 
Календарь пролистать, присоседиться к дате,
Бросить несколько бревнышек в темную пасть,
Пробудиться в ночи, поглодать благодати,
И, очей не смыкая, в ничтожество впасть.
 
 
Человечиной пахнет средь глины и праха,
Тень гиены сквозит меж берез и осин.
Апокалипсис – детство позора и страха,
Так – Шекспир или Чехов, Толстой и Расин.
 
 
Хоть изнанкой, к битью, это время предстало,
А Господние промыслы все ж хороши:
Можно радугой взвыть на изломе кристалла,
Можно горько блаженствовать в зуде парши.
 
 
Красной нитью трассируют братские узы,
Междометьями древними в новых ролях —
Старикам к ноябрю подарили рейтузы,
Мне связали носки к двадцать третьему февраля…
 

«Из прошлогодней земли выперли семядоли…»

 
Из прошлогодней земли выперли семядоли.
Крестиками погоста, Спасами на Крови.
Все еще впереди. Заморозки на поле,
И, как ни странно, на почве верности и любви.
 
 
Дрожь пробирает смотреть на голую эту отвагу,
Злость забирает видеть этот победный бросок,
Жалость берет, как вспомнишь, что многие завтра полягут,
Страшно подумать о том, как терний над ними высок.
 
 
Ахнувшая земля с жадностью напилась, и
Долго сама не разнюхает – дерево или злак…
Единогласно прут, не созревшие до разногласий,
Похожие друг на друга, как гены добра и зла.
 
 
Который год теребит грозная эта заявка,
Бурное это начало долготерпенье таит.
Все еще впереди. И кормовая травка
По горло в холодной росе солдатиком постоит.
 
 
И все-таки хорошо, что проступает вечер,
Морозные облака почти что на самом дне,
И в холоде этом большом, собачьем и человечьем,
Можно еще пока не думать о завтрашнем дне.
 

«А как подумаешь, что скоро помирать…»

 
А как подумаешь, что скоро помирать,
Не то, чтобы за правду, а взаправду,
Без всякой позы и без всякой пользы —
Чернила сохнут на конце пера.
 
 
И снова гром шарахается оземь,
Безумный кот махнул через ограду, —
Раз навсегда отлаженный порядок,
Условия игры, но не игра.
 
 
Какая, Боже, может быть игра.
Вначале слезы, а в конце нора,
Или нора вначале, после – слезы…
Чернила сохнут на конце пера.
 

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

«Я не должен никому…»

 
Я не должен никому —
Ни таланту, ни уму,
Ни арийцу, ни еврею.
Я еще поднаторею
И скажу свое «му-му».
 

«Проступает серый свет…»

 
Проступает серый свет,
Подтекает под герани,
В этой самой ранней рани
Не прозренье, а навет.
 
 
Возрастает подозренье,
И ползет сквозь переплет
То ли холод озаренья,
То ли ненависти лед.
 
 
Беспризорны, оробелы,
Взявшись за руки, летят
Ангел черный, ангел белый,
Друг на друга не глядят.
 

«Поморосил по мере сил…»

 
Поморосил по мере сил,
В листве короткий гром исторгнув,
Окурок тихо погасил,
И почвой принят. Без восторга.
 
 
Плескал беспечно, как вином,
Тревожным духом заоконным…
Но вовремя, по всем законам
Зазеленело за окном.
 
 
Одно лишь принимал всерьез —
Судьбу и ремесло поэта.
Рассказывали, что на это
Смотреть нельзя было без слез.
 

«Под кухонною полкой…»

 
Под кухонною полкой
Свой карандаш грызу,
Ругаю втихомолку
То вьюгу, то грозу.
 
 
Вокруг визжат и мчатся
Лихие домочадцы,
И жизнь моя легка,
Пока живу, пока
 
 
Румяный, большеротый,
Щербатый лик свободы
В заснеженном окне
Подмигивает мне.
 

РИСУНОК

 
Поминая черта всуе,
Сереньким карандашом
Человек метель рисует,
Белый снег и черный дом.
 
 
Ревность, чаянье, отвага
В простодушной серой мгле,
Рвется писчая бумага,
Пища стынет на столе.
 
 
И в последнем взрыве страсти,
Потеряв находкам счет,
Выхватит упругий ластик
И фонарик нанесет.
 

«А вот уже и в нашей яме…»

 
А вот уже и в нашей яме
Пахнуло злом нездешних нег:
Зашелушилось воробьями,
И капнуло грачом на снег.
 
 
Проснулась тихая старуха,
Душа. И Бога не гневит,
И, глядя на паренье духа,
Она жалеет и болит.
 

ВЕСНА

 
Уже раздавлен и расколот
В наплывах желтых теплый лед,
Уже артезианский холод
Почти до горла достает.
 
 
Испятнанный, сырой, хоть выжми,
Приляжет ветер на пустырь,
Сомнет пырей, сломает пижму,
Ворону выбросит в кусты.
 
 
Короче говоря, весна
Стоит, свободно и развязно.
И снова эта новизна,
Которая в зубах навязла.
 
 
И снова пред тобой возник
Закон – лепить себя из грязи,
Без Божьей помощи, без связи,
Без пуповины, черт возьми.
 
 
Обсохну посреди двора,
А дальше – ливни, птичьи клочья,
Средневековая жара,
Варфоломеевские ночи.
 
 
Везет же людям – тот набух
Прелестной золотистой почкой,
Тот – пробудился, и под кочкой
Издал победный громкий звук.
 
 
Пока не загустела грязь,
Пока еще не стала вязкой,
Я ублажу себя подсказкой,
Над ручейком остановясь.
 
 
Над маленькой канавкой,
где При свете, сумрачном и жидком,
Трепещет синенькая жилка
На расцарапанной воде.
 

КАНИКУЛЫ

Весенний день прошел без дела.

А. Блок.

I

 
Когда в бесплодном вдохновенье
Текли весенние мгновенья
В тени настольного огня,
Крылом своим отдохновенье
Слегка царапнуло меня.
 
 
Там были таянье и тайна,
И ультразвука частота,
И трудный хруст произрастанья,
И пепельная чистота.
 
 
Неторопливо, деловито
Я зачеркнул свои слова,
И произвел глубокий выдох,
И, выдохнув, возликовал.
 

II

 
И стало ему беспощадно ясно,
Что жизнь прошумела и дальше ушла,
 
 
Отпела, оплакала, лампу зажгла,
И теплые тени легли по фаянсу.
 
 
А я-то, счастливец, не понял еще,
Что больше не будет покоя и воли,
 
 
Какое покоя и воли – и боли
Не боле, чем есть, да и эта не в счет.
 
 
Мне самое время, выходит, хлебать
Вино вдохновенья, пока не прокисло,
И тусклым прозрением поколебать
Неверные сумерки здравого смысла.
 
 
А я-то, удачник, не знаю, что лишь
Усядешься прочно на письменном стуле,
Душа занеможет, как сытая мышь,
Попавшая в сладкий заброшенный улей.
 

III

 
Косые блики влажно лягут
На уголок черновика.
А жизнь, как прежде, нелегка:
То слишком легкая рука,
То слишком белая бумага.
 
 
Весна приметами бедна:
Открытый запах влаги новой,
В промокшей купине ольховой
Подчеркнутая тишина.
 
 
Несет невзрачная река
Уже ненужную бутылку,
Цветет подснежная ухмылка
Над бородой у мужика.
 

IV

 
А мы отправимся гулять.
Пройдем сквозь стройку по дороге,
Усердно поднимая ноги,
Чтоб башмаки не потерять.
 
 
И будем мы оживлены
Под искренним влияньем света,
Как будто не наживлены
И сквозь петельку не продеты.
 
 
А между тем со всех сторон
Полощут ситцами оконца
Колхозный выбритый Харон
Весло строгает. Волоконце
 
 
Сосновое легко, как дым,
Как отражение воды
В открытом небе, там где тени
Неузнаваемых растений,
 
 
И перистые облака,
Как сны Ивана-дурака.
 

«О, как бы я ему ответил…»

 
О, как бы я ему ответил,
Тому, которого забыл,
Который где-то на рассвете
Меня когда-то оскорбил,
Который и во сне не снится…
Вода пустынная пылится,
Дороги связаны узлом,
Как сумерки, смягчает лица
Разлитое в природе зло.
Но иногда, по крайней мере,
Звонок внезапный прозвонит.
Приоткрываешь, вздрогнув, двери,
А на пороге друг стоит.
 

«Молчит усталая жена…»

 
Молчит усталая жена,
Течет разбитое корыто,
Тысячелетняя война
Между призванием и бытом.
 
 
Без поражений, без побед,
Братания да перебежки.
Так равно радует обед,
И строчка, вспыхнувшая в спешке.
 
 
Но неизменно, всякий раз,
Едва вода заткнется в кране,
Едва забрезжит чай в стакане, —
Как будто кто-то рад за нас.
 

«Звук от звука, плоть от плоти…»

Татьяне Акимовой

 
Звук от звука, плоть от плоти,
Легкий бред врожденной хвори —
Остывает жаркий полдень
Моего Причерноморья.
 
 
Остывает, оседает,
Косточки перемывает.
 
 
Подмосковный дождик хлынет,
Проберется через шторы,
Слаще пепельной полыни,
Горше тлена филофоры.
 
 
Бьется илистый источник
С незабудкой на груди.
Север. Западный, восточный,
Ясный север впереди.
 

«Хорошо кулаком по столу…»

 
Хорошо кулаком по столу
Врезать так, чтоб попадали полки,
Чтоб, как чайки, взлетели осколки,
И жена побледнела в углу.
 
 
Все же лучше забиться под стол,
И, подобно старинному греку,
Загорланить: «Ищу человека!»
И запеть: «В этом зале пустом…»
 
 
И услышать: «Вылазь, дуралей,
Неприличны комедии эти,
Смотрят дети, притихли соседи,
Не себя, так меня пожалей!»
 

«Едва появилась, повисла…»

 
Едва появилась, повисла,
Едва отразилась звезда,
Исчадия здравого смысла
Расстались со мной навсегда.
 
 
Немного помедлив на ивах,
Распались на гомон и гам…
Лягушкой святая наивность
Пришлепала к самым ногам.
 
 
Но это не важно, а важно,
Что прыгает мой поплавок
В реке вечереющей, влажной,
Мечтательной, словно зевок.
 
 
И странно: за многие годы
Стараний, сомнений, тоски
Не выросли ни на йоту
Извечные эти мальки.
 
 
Все те же простые обманы —
Подергает, прыскает прочь…
Но вот из травы и тумана
Огромная выросла дочь.
 
 
И мы на заслуженный ужин
Идем, торопясь и дивясь, Домой.
И никто нам не нужен,
Ни окунь, ни щука, ни язь.
 

КАЧЕЛИ

И. Даньшину

 
А если знаем сами,
То и начнем с нуля:
Сведем концы с концами,
Получится петля.
 
 
И петельку набросим,
Поскольку есть сосна.
Вперед качнешься – осень,
Назад летишь – весна.
 
 
Приладили дощечку
За несколько минут.
Назад качнешься – речка,
Вперед качнешься – пруд.
 
 
И зеленели ели,
И пели небеса,
И мы подзагорели
За эти полчаса.
 

«Из кромешного болота…»

 
Из кромешного болота,
Где за днем не видно дня,
Знаю, милостивый кто-то
Тащит за уши меня.
 
 
Избавление от груза
При болезненном рывке…
Может быть, качнется муза
Стрекозой на поплавке.
 
 
В поднебесье полусонном
Накаляется гроза.
Может быть, дохнет озоном.
И раскроются глаза.
 
 
Пропадайте эти кочки,
Если пастбища души
Как весной в саду цветочки,
Вероятно, хороши.
 
 
Значит, стоит лезть из кожи,
Если благо впереди…
Кто-то, милостивый тоже,
Мрачно молвит: – Погоди!
В самом деле, – пес несется
Из кустарника ко мне,
Уши светятся на солнце,
Брюхо тощее в дерьме.
 
 
Где-то бегал, где-то рыскал,
Где-то вспугивал утят…
Лягушата, словно брызги,
Из-под ног его летят.
 
 
В вечереющем лимане
Отразился лунный ноль,
Растворяется в тумане
Цапля, острая, как боль.
 
 
И, на месте оставаясь,
Белый верх и темный низ
Заживо размежевались,
Намертво переплелись.
 

«Проносятся без остановки…»

 
Проносятся без остановки,
Теряя эхо, поезда.
Глухая станция Обновки
Стоит, как полая вода.
 
 
Помечена двумя огнями,
Она таит порядок свой,
Вдрызг занесенная дождями
И ослепленная листвой.
 
 
Там кассы темное окошко,
Корзина, чемодан и тюк,
Старушка там на курьих ножках
И в макинтоше крупный тюрк.
 
 
Сквозь капли на холодных ветках
Видны железные пути…
Дрожат окраины под ветром,
И ни проехать, ни пройти.
 

«На что мне этот город, где…»

 
На что мне этот город, где
Ни спрятаться, ни заблудиться,
Где на холодных стеклах лица
Дрожат, как блики на воде.
 
 
Но в парке соловей поет
По вечерам. Напропалую
Бубнит, хихикает, целует
И временами залпом пьет.
 
 
И, удивительный такой,
Поет, затасканный, избитый,
Слезами жгучими политый,
Как роза, ирис и левкой.
 
 
Сжимает ветку в кулаке
Над гулким зданьем туалета,
Где лампочка дневного света
Трещит на белом потолке.
 

«В один прекрасный полдень золотой…»

 
В один прекрасный полдень золотой
Кромешный мрак сменился темнотой.
Приметы проступают понемногу.
Прозрачна форма, светоносна суть,
Напорешься на сук – не обессудь,
Улыбку различишь – и слава Богу.
 

ФЕОДОСИЯ

 
У автостанции в соборе
В прозрачном стариковском хоре
Мерцали царские врата.
Рукав широкий пролетал,
Угадывался лик пречистый,
Под солнцем высыхал порог,
Где, загорелы и плечисты,
 
 
Молчали, сдвинувшись, туристы,
Смотрели в светлый потолок.
Где я, проезжий и ничей,
В то голубое воскресенье
Томился бременем вещей
В мечтах о камере храненья.
 

«Креститься все-таки не стал…»

 
Креститься все-таки не стал,
Свой крест расшатанный таская.
Что было дальше – опускаю,
Но только холмик – без креста.
 
 
Синицы тенькают окрест,
Ссыхается пустой колодец,
Сидит на холмике уродец,
И горькую крапиву ест.
 
 
Все, что осталось от меня.
Душой не назовешь, ни духом,
Сидит в тоске, свернувшись ухом, —
Зародыш? Выкидыш? Свинья?
 
 
Ему бы чем-то надо стать:
Жучком, сучком, болотным газом…
И лишь на небо путь заказан,
Поскольку холмик без креста.
 
 
Кругом пирует красота,
Толпится жизнь, непобедима,
Здесь все съедобно, все едимо,
И всяческая суета.
 
 
Ни кость, ни плоть – прозрачный хрящик
Качает скорбной головой…
Но памятью моей пропащей
Вдруг озарится лик его,
 
 
Когда меж пиршественных щек,
Сквозь жизнь, чужую, как малина,
Пахнет прохладою клочок
Линялого ультрамарина.
 
 
Сирени запах на закате?
Снежинки тень на голом льду?
Быть может, речка, может, платье,
Или глоток воды в бреду…
 

«Кипарис на бугорке…»

 
Кипарис на бугорке,
Бабка с баночкой в руке,
Над горой гора темнеет,
Как вельможа в парике.
 
 
Хлещет серая волна,
Ближе к вечеру видна
Дорогого золотого
Банка кислого вина.
 
 
Лает, выспавшись, кобель,
На апрельскую капель,
Звуки, тая, улетают
Далеко, на Коктебель.
 
 
Пахнет мокрой дерезой
И разгромленной грозой,
Штормом вынесло копейку
И колечко с бирюзой.
 
 
Месяц, круглый, как зевок,
Вышел – только и всего.
Не подумаешь, не скажешь,
Не попишешь ничего.
 

АРКАДИЯ

 
Ветер споткнулся, и на бегу
Канул в бурьян и дрок.
Пьяный проспался на берегу
И на рассвете продрог.
 
 
Воздух зеленый, словно лед,
Спят еще все слова.
Море молчит, птичка поет,
И не болит голова.
 
 
На каждой травинке оранжевый свет
И голубая тень.
Солнышко бросило горсть конфет —
Радостно сироте.
 

«Под сенью рябиновых ягод…»

 
Под сенью рябиновых ягод
Совсем почернели дома.
Да будет осенняя слякоть,
И серый промозглый туман.
 
 
В конце октября, в догоранье
Румяного бабьего дня,
Душа замирает на грани
Холодной воды и огня.
 
 
Сквозь желтую банную вьюгу,
Пугливо моргая, крепясь,
Она обращается к югу,
И тянет тепло про запас.
 
 
И не потому ли в кромешной
Пучине, без вех и границ,
Мелькают легко и неспешно
Чешуйки серебряных лиц.
 
 
А шарканье, топот и говор,
И длинный протяжный зевок,
Есть эхо чего-то другого,
Молчанья, скорее всего.
 

БЕЗ НАЗВАНИЯ

 
В глубоком детстве появился Бог.
Когда мне объяснили, что не верю,
И мир был ясен, словно коробок,
Он все-таки подслушивал под дверью,
Непостижимый, как электроток.
И волосы вставали, словно перья,
Я радостно мертвел, и чуть дыша
Творил из простыни подобье шалаша.
 
 
И много лет текло сплошное лето.
Тропинки, бабочки, акаций чешуя,
Дефо и Свифт, и на ходу котлета,
Но чуял я, читая и жуя,
Как далеко, за горизонтом где-то,
Вдевала нитку строгая швея.
На бережной волне меня качало
Божественное женское начало.
 
 
Как сладко было верить в Боганет!
И, с любопытством ожидая кары,
Отважно сожалеть о Сатане.
(Он представлялся мне еще не старым,
И, как известно, пребывал в огне.)
Палило солнце, мама шла с базара,
И я бежал навстречу во весь дух.
На дне кошелки умирал петух.
 
 
Пустынный день на берегу лимана.
Там ящерица в небе голубом
В когтях у ястреба. Из пыльного бурьяна
Выходит муравей с тяжелым лбом,
Два облака сошлись, как два барана,
И ливень, словно пыль, стоит столбом.
Из душного куста сухой маслины
Раздался крик, похожий на ослиный.
 
 
Я оказался вовсе ни при чем,
И в ультрафиолетовом растворе,
Сверкая фиолетовым плечом
Я плавал по расплавленному морю,
И видел, глубиною увлечен,
Созвездия огромных инфузорий.
Невидимый, как муха на коне,
Следил за мною строгий Боганет.
 
 
О чем тогда синели иммортели
На выгоревшей старческой земле?
О простоте, бессмертье, красоте ли,
О чем нарцисс над лужицей сомлел,
О чем все лето птицы просвистели,
И парус одинокий пробелел?
Волна, качаясь, на берег выходит,
Секунду постоит, назад уходит.
 
 
И, наконец, в один прекрасный день
Как на голову снег, сошли метели.
Освободившейся от тяжести воде
Все дыры предоставлены и щели,
И в снежной карусели кое-где
Мелькали легкие одежды Ботичелли.
Вот солнце бесполезное взошло,
Немного постояло и ушло.
 
 
Вода в свободном плавала полете,
Все стало на земле одно из двух,
Все стало на земле в конечном счете,
Когда из тела вылупился дух,
И только белизна была в почете,
И пресный привкус свежести во рту.
Была зима, и все, что прежде было,
Осунулось, растаяло и сплыло.
 
 
Во что бы то ни стало – красота:
Осенний сон в седых аллеях парка,
Во что было то ни стало – красота:
Московский Кремль, собор Святого Марка,
Во что бы то ни стало – красота:
Загаженные клетки зоопарка,
Прекрасен Андерсен и Джордж Гордон хромой,
Во что бы то ни стало, Боже мой…
 
 
Скопилось в небе множество дыханий,
Снег придавило влажное тепло,
Кипело море цинковой лоханью,
И мраморное серое крыло
Кладбищенского ангела маханьем
Потерянную птицу увлекло.
Все набухало, тяжелело, мокло,
Выл пароход, оттаивали стекла.
 
 
Сырая мышь отчаянье плела,
Железный запах долетал из порта,
То вдруг казалось, мама умерла,
И не было ни Бога и ни черта,
То на помойке расцвела зола,
То лопнула алхимика реторта.
Ночь мокрую отбрасывала тень
На серый день, дырявый, как плетень.
 
 
Холодная и чистая Мадонна
Под действием сомненья и тепла
В тоске переродилась в Купидона.
Пронзительная взвизгнула стрела,
Покачивая домик из картона,
Вода живая в гору потекла.
Воскресший Бог был так весом и плотен,
Что иногда казался просто плотью.
 
 
Посередине моря островок.
Рай в шалаше и тень цветного зонта,
И каждый румб изучен назубок
По замкнутому кругу горизонта.
Шалаш вначале, после теремок,
И благоденствие, и крепкий сон там.
Иной раз чайка близко подойдет,
В глаза посмотрит, снова отойдет.
 
 
Так вот он, перелетный центр мира,
Живой, неуловимый, словно ртуть,
Находка для любого в мире тира
С горько-соленой выходкой во рту,
В полете из прозрачного пунктира
Крылом следы сметает на лету,
Над белой пеной кружится, зевая,
В иголку нитку иногда вдевая.
Осенняя прогулка тяжела,
Осенние фонтаны ослабели,
Прямее стали стороны угла,
Прохладней стали простыни постели,
Пристроившись на краешке стола,
Господь гостит, бывает, по неделе,
Тетрадку легким жестом развернет,
Поморщится, нахмурится, вернет.
 
 
А если б никогда не ошибался,
Я тоже был бы бесконечно прав,
Блаженно улыбаясь, ошивался
В тени успокоительных дубрав,
И допевал кусок чужого вальса,
Уютно в плечи голову вобрав.
Вот так увидишь любящие лица,
И хочется сквозь землю провалиться.
 
 
Когда-то где-то допустил просчет.
(О чем тогда синели иммортели?)
Уж не тогда ль, когда я был не в счет?
(Прохладней стали простыни постели.)
А может быть, меня не то влечет?
(Господь гостит, бывает, по неделе.)
Осенний лед крошится под звездой,
И темной заливается водой.
О, тяжесть понимающего взгляда,
Серьезного, как смертный приговор.
Казалось бы, не так уж много надо:
 
 
Да не найдется в мире никого,
Кто к таинству священного обряда
Притянет молчаливый разговор,
Или поддержку в трудные минуты,
Когда у добродетели в плену ты.
 
 
Пустеет поприще. Холодный воздух густ.
Я праздную еще одну победу.
И проплывает ложка мимо уст,
Та самая, что хороша к обеду.
Снег выпадет, – со всеми помирюсь,
И, может быть, куда-нибудь поеду.
И светится под дверью полоса,
И режет утомленные глаза.
 

КОМАРИК

I

 
Только головы уроним,
Взявшись за руки, как встарь,
Прилетает посторонний,
Одиночка и кустарь.
 
 
И, полоской лунной пыли
Воздух нежно теребя,
Нас безжалостно распилит
На меня и на тебя.
 

II

 
Он угодил не в глаз, а в бровь,
И с музыкой – в полет.
И вот летает моя кровь,
Летает и поет.
 
 
Присядет на твою ладонь,
И взмоет, укусив,
В бордовое вплетая
До Ликующее Си.
 
 
Лети подальше от скорбей,
Сквозь яблони в цвету,
Покуда грузный воробей
Не склюнет на лету.
 

«Посмотри окрест ли, наверх…»

Памяти А. Тихомирова

 
Посмотри окрест ли, наверх, —
В божьем мире ни души.
Только щелкают в канавах
Ледяные камыши.
 
 
Только волки-кривотолки
Прячут желтые глаза.
В новогодней темной елке
Изумруд да бирюза.
 
 
Затолкал в печурку плаху,
И под шум внезапных крыл
Справил новую рубаху,
И калитку приоткрыл…