Текст книги "Карлики"

Автор книги: Гарольд Пинтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Глава тринадцатая

Пит стремительно вышел из офиса и перешел дорогу. Он нашел пустую телефонную будку и зашел в нее. Пока в трубке раздавались гудки, он смотрел на улицу.

– Джинни? – Да.

– Ты дома?

– Дома? Конечно.

– Ну хорошо. Я сейчас зайду.

– Что за спешка?

– Я буду через полчаса.

– Что-то случилось?

– Никуда не уходи.

Он сел в автобус до Долстона. На перекрестке у светофора он спрыгнул и обошел вокзал сзади, срезав таким образом большой угол. Вирджиния открыла дверь в одном халате.

– Ты что-то быстро. Я только успела ванну принять.

– Зачем? – спросил Пит.

– Что?

Он прошел на кухню, снял пиджак и галстук и ополоснул лицо под краном.

– У тебя что, неудачный день?

Скрутив жгутом полотенце, он обернулся.

– Что ты имеешь в виду – неудачный день?

– Неудачный день. День неудачный.

– Зачем ты принимала ванну?

– Жарко.

Он отбросил полотенце, вернулся в гостиную, сел в кресло, закурил сигарету, задул спичку и посмотрел снизу вверх на Вирджинию, окидывая взглядом ее тело в распахнутом халате.

– Смотри, какие у меня соски розовые. Как у девственницы, – сказала она.

– Почему бы тебе не запахнуться?

– Зачем?

– Запахнись, пожалуйста, если тебя не затруднит.

Она затянула пояс и села за стол. Из сумочки достала сигарету и закурила.

– Кто у тебя тут был сегодня?

– Откуда ты знаешь, что тут кто-то был?

– Чашки, чашки. Кто это был?

– Моя подруга Мэри Саксон.

– Чего ей было надо?

– Чашку чая.

– Чего она хотела?

– Господи. Ничего она не хотела.

– Она же проститутка.

– Вовсе нет.

– Она же шлюха первостатейная.

Легкий ветерок колыхал занавески. Вирджиния пригладила волосы.

– Ты принимала ванну, когда она здесь была?

– А что?

– Может, она тебе спинку потерла? Пит оглядел комнату.

– А где чертежные кнопки, которые я у тебя оставил, и сама чертежная доска?

– Здесь. Где-то здесь.

– Где?

– Ну не в унитаз же я их спустила, черт возьми.

– Если ты свяжешься с этой Мэри Саксон, Вирджиния, то я сам тебя туда спущу.

– Бог ты мой.

– Может, прекратишь поминать его всуе?

– Ну, я просто не знаю, что сказать.

– Зачем вообще что-то говорить?

– Вот как.

– И ради Бога, – заорал он, – запахни ты этот халат! Не хочу я сейчас видеть волосы у тебя на лобке. Tы за кого меня принимаешь?

Она встала, запахнула халат и снова села.

– Я уж и не знаю, что о тебе думать.

– Я знаю, что ты не знаешь. Я уверен, что ты вообще ни черта не знаешь. Хватит уже себе постоянно одно место пудрить, пора и глазки раскрыть, подруга. Почему бы, например, тебе прямо сейчас не встать и не одеться по-человечески? Tы же сама себя загоняешь в это. Нужно совсем не много усилий, чтобы вырваться из этого порочного крута бесконечной мастурбации.

– Да о чем ты говоришь?

– Tы разве не понимаешь, – сказал он, – что в дверь могут в любой момент постучать и что в таком виде нельзя открывать кому попало?

– Tы можешь открыть.

– Tы меня разочаровываешь, Вирджиния. Tы хоть понимаешь, что делаешь? Ты ведешь себя, как безмозглая девица, которой только дай покрасоваться перед мужиками, а иначе она того гляди помрет.

– Я просто приняла ванну.

– После ванны полагается одеться.

– О Господи, что ты привязался! Пит швырнул сигарету в камин.

– Значит, – сказал он, – если к тебе в дверь постучат, ты в таком виде и пойдешь открывать?

– Я никого не жду.

– Ну что ты чушь порешь. Неужели непонятно, что кто угодно может появиться. Вдруг придет контролер проверить счетчики.

– Он всегда приходит по утрам.

– Откуда ты знаешь?

– Сейчас он дома, – сказала Вирджиния, мотнув головой в сторону соседского садика.

Она прожевала какую-то подобранную со стола крошку, потом встала, прошла к комоду, взяла там старый номер «Пикчер пост» и стала перелистывать страницы.

– Если бы ты взялась за ум, Вирджиния, то сделала бы мне большое одолжение. Пока что, честно говоря, ты не более чем балласт. Я прекрасно понимаю, что найдется немало мужчин, которые с радостью примут тебя такой, какая ты есть, но не нужно равнять меня с ними. Мы знаем уровень их запросов. Конечно, может быть, их запросы как раз совпадают с твоими. Может быть, я в тебе ошибся или попался на удочку иллюзий. Если дело обстоит таким образом, почему бы тебе не попросить Мэри Саксон познакомить тебя с какими-нибудь мотоциклистами или участниками боев без правил?

– Да, я об этом подумаю.

– И о чем еще ты собираешься подумать, Вирджиния?

– Больше ни о чем.

– Мне вообще интересно, – сказал Пит, – о чем вы с Мэри Саксон говорите?

– Только об одном. О спортсменах-качках.

– Ну ясно, у большинства женщин мозги похожи на кладовку, заваленную всяким хламом. Наверное, по-другому и быть не может. Помню, как я в последний раз видел твою Мэри Саксон. Она была в купальнике. Груди у нее так и колыхались, как белье на веревке в ветреный день. Она существует в этих рамках, да и Бог с ней. Вся ее жизнь заключается в непрерывной игре и постоянном щекотании нервов самой себе и окружающим. Именно так она понимает жизнь. Но если ты тоже впадешь в это заблуждение, то я, честно говоря, буду сильно разочарован. Я ведь тебе уже говорил, что твоя красота заключается в другом. Если…

– Пит! Чего ты хочешь? Чего ты хочешь? Чего ты хочешь?

Она бегом пересекла комнату и упала на колени возле него.

– Что я должна сделать? И что я сделала? Пожалуйста! Что я такого сделала? Скажи мне. Скажи.

Он посмотрел на нее сверху вниз.

– Зачем ты вчера вечером наговорила всякой чуши про Гамлета?

– Какой чуши?

– Про Гамлета. Зачем ты все это говорила? Зачем ты говоришь такие вещи? Разве ты не понимаешь, что это глупо, несуразно? Я из-за этого выглядел перед друзьями полным идиотом. Ты разве не понимаешь? Ты ровным счетом ничего не понимаешь в «Гамлете», Джинни. Ясно тебе? Хватило ведь ума припереться в кафе с книжкой под мышкой. Вот скажи, на кой черт ты ее притащила? Хотела впечатление произвести? Так это просто бред. Неужели ты думаешь, что таким образом можно произвести впечатление на Марка? А если даже и так, то какое впечатление? Марку это показалось забавным. А вот мне – нет. Вообще-то, конечно, это твое личное дело – если посмотреть на этот вопрос шире, то речь идет о личном выборе – выборе, который тебе придется сделать, – но дело в том, Джинни, что, пока мы с тобой вместе, я не могу допустить, чтобы ты во всеуслышание выдавала свои дурацкие сентенции о том, в чем ничего не понимаешь. Это выходит за рамки. Ты пойми, что таким поведением выставляешь меня полным дураком. Я вроде бы уже просил тебя отложить Шекспира хотя бы на некоторое время? Разве ты не понимаешь, что я это делаю для твоего же блага? Я же тебе объяснял, что тебе пока еще страшно далеко от того уровня, когда можно говорить о понимании его текстов, а ты меня не только не послушалась, но еще и притащила с собой книжку, как сраная пятиклассница. Ну черт с тобой, приперлась – сиди и помалкивай, так нет же – выставила книжку напоказ и давай нести всякую ахинею. Это же не просто абсурд, а чушь собачья. Ты выглядишь смешно. И не только смешно, но и жалко. Убого. Говорил я – отвяжись ты от него, ну не дано тебе судить о нем так, чтобы ты сама при этом не выглядела смешно и глупо, потому что из сотни людей в лучшем случае двое способны о нем судить, а ведь я говорил тебе – сначала поучись, и сколько раз я тебе объяснял, что эта тема действительно очень сложная, что нет ничего плохого в том, если ты не готова ее обсуждать, и я ведь просил тебя: прочтешь что-нибудь, так поговори сначала со мной, я тебе что-то подскажу, над чем тебе еще надо поработать и что почитать, и в конце концов мне не будет стыдно, если ты раскроешь рот на людях, и после всего этого что ты мне устраиваешь? Ты хоть понимаешь, что на самом деле высказала не свою мысль, что ты ее где-то вычитала? Интересно, кстати, где? Но в любом случае, где бы ты ее ни накопала, она у тебя в мозгах не переварилась даже на одну десятую. Ты могла бы, например, аргументированно доказать свою правоту, опираясь на текст? Само собой, нет. Или ты решила, что твоя преувеличенная эмоциональность вполне сойдет за критический комментарий? Да в любой другой, менее снисходительной компании тебя бы после первой же фразы на смех подняли бы. Тебе, можно сказать, очень повезло, что ребята промолчали и не стали оттягиваться по полной на твой счет. Я тоже решил промолчать. В конце концов, ты уже все и так сказала – за нас обоих. Что должны были подумать Марк и Лен? Они ведь считают, что я хотя бы в некоторой степени забочусь о твоем просвещении и развитии вкуса, и вот, не успели мы с тобой решить, что тебе нужно заново научиться читать настоящую литературу, как ты вдруг ни с того ни с сего выдаешь такое. А главное, чего я не понимаю, – зачем ты это сделала? Что ты хотела доказать? Что у тебя есть свое мнение и ты в состоянии его сформулировать? Или ты решила продемонстрировать Марку, что умеешь читать? Может, ты считаешь, что если принесешь под мышкой учебник по высшей математике, то это убедит Лена, будто ты знаешь, сколько будет дважды два? Надеюсь, ты не думала на самом деле, что выдвигаешь новую оригинальную трактовку образа Гамлета? Надеюсь, тебе известно, что эта идея разумеется не в твоей примитивной и ущербной интерпретации, уже была много раз пережевана и разобрана на составляющие литературоведами, и в основном, кстати, не самыми компетентными специалистами? Как можно не понять, что сам по себе этот тезис – несостоятельный и поверхностный, что концы с концами не сходятся? А впрочем, что с тобой об этом говорить. На самом деле я не понимаю только одного – зачем ты это сделала. Неужели ты сознательно решила выставить меня дураком? Да нет, не может быть… скорее всего… ты просто решила выпендриться: помолчите, мол, все и послушайте меня… только ты забыла, Вирджиния, что находишься не у себя в учительской. Бог его знает, может быть, там всему, что ты говоришь, внимают, как слову Божьему. Прискорбно, если так. Но в компании моих друзей – сделай одолжение, выслушай меня внимательно – тебе придется думать, что говоришь, и думать, прежде чем скажешь, ты должна знать свое место и границы дозволенного участия в общем разговоре. Это твоя моральная обязанность передо мной. То, что ты натворила, нельзя назвать иначе как непростительной ошибкой, совершенной как во времени, так и в пространстве, и сам контент, то есть содержание твоего высказывания, тоже был ошибочным. Похоже, у тебя действительно нет чутья насчет того, что и когда можно говорить. Не в контексте ты оказалась во время того разговора. И в итоге при всех благих намерениях ты нанесла значительный ущерб как мне, так и себе. С одной стороны, ты вроде бы выглядела беззащитной, но с другой – было бы непростительной снисходительностью не одернуть тебя и не ответить на ту чушь, которую ты несла. Откуда в тебе это все? Да все оттуда же, из желания поразить всех вокруг. Ни на чем не основанная напыщенность – вот чем были наполнены твои слова. В результате ты выглядела жалко, ущербно, убого, нелепо, неуместно и, больше того, вела себя совершенно невежливо. Неужели ты думала, что мы склоним головы перед твоим алтарем? Может быть, ты рассчитывала на снисходительность, потому что ты женщина? В общем, Вирджиния, что бы ты там ни думала, получилось у тебя все из рук вон плохо. Я нахожу все это каким-то подозрительным. Я, между прочим, вложил в тебя немало своей веры, я, черт возьми, из кожи вон лезу, чтобы подтянуть тебя до приемлемого в нашем обществе уровня, а ты взамен выставляешь нас обоих полными кретинами. Так что слушай меня внимательно: я хочу, чтобы ты поняла меня и запомнила мои слова. В других компаниях ты можешь вести себя как захочешь и говорить все что вздумается, но там, где мы появляемся вместе, ты должна сменить манеру поведения. Это пойдет тебе на пользу, да и мне тоже. Я хочу помочь тебе, и это в моих силах, но такое поведение с твоей стороны можно приравнять просто к удару ножом в спину. Надеюсь, теперь нет необходимости объяснять, что больше такое не должно повториться и что если тебе захочется как-нибудь выпендриться и сказать что-то оригинальное, то сначала ты сообщишь об этом мне. Тебе пока и без того есть чем заняться: ты должна развить в себе чувство меры и навык формулирования суждений. Способности у тебя есть, но иногда мне кажется, что ты не слишком активно ими пользуешься. Ну чего ты плачешь? Я же говорю – задатки у тебя есть. Нужно просто собрать их воедино, придать нужную форму и отточить навык их применения. Я всегда восхищался тем, что в тебе заложено. И пожалуйста, нечего плакать. Я знаю, что ты меня прекрасно понимаешь. Все произошло из-за того, что твоя артистическая эмоциональность сыграла с тобой злую шутку, задавив чувство меры. На самом деле, Джинни, я совершенно уверен, что ты и сама все понимаешь. Я всегда восхищался твоими душевными качествами, честное слово, и сегодня я просто посчитал необходимым указать тебе на…

– Мне очень жаль, – сказала Вирджиния, обхватив голову руками, – прости меня. Я больше никогда так не буду.

– Нет, – сказал Пит, привстал с кресла, сел на подлокотник и прижал ее к своей груди, – все в порядке. Все хорошо.

– Прости меня, – сказала Вирджиния, – прости.

– Нет, – сказал Пит, – все нормально. Все в порядке.

Глава четырнадцатая

– Давай, выкладывай карты на стол. Колись, что у тебя на уме?

– Ну чего ты ко мне привязался? Что я должен тебе сказать?

– Не темни, Лен. Ты такого туману напустил, что тебя самого почти не видно.

– Ну уж извини. Я словно в городе, пораженном чумой.

– И что ты хочешь, чтобы я возил покойников в тачке или закапывал их?

– Бесплатно? Ты что, вступил в какое-нибудь некоммерческое товарищество?

– Кому это нужно, – сказал Марк. – Кто сейчас так делает? Ты хотел мне что-то сказать.

– Знаешь, иногда ты ведешь себя со мной как змея, – прошипел Лен.

– Зря ты гладишь меня против шерсти, Лен.

– Ты змея в моем доме.

– Неужели?

– Все упирается в мотивацию. Не доверяю я твоим мотивам, Марк. Конечно, я понимаю, что ты хочешь получить какую-то выгоду от всех, с кем тебя сводит жизнь. Да и что в этом такого. Но мне не по душе, когда я чую, как ты подбираешься исподтишка, по-крысиному, чтобы перекупить, а потом продать мою фирму. Так может поступить только змея подколодная. Я что, по-твоему, болванчик, кукла в руках чревовещателя? Я не собираюсь позволять тебе вынуждать меня говорить твоими словами, а именно этого ты и добиваешься. Всеми правдами и неправдами. Именно так это выглядит. Ты сидишь и присматриваешься ко мне. Взвешиваешь «за» и «против», да и меня самого тоже взвешиваешь. Наклеиваешь на меня ценник. Считаешь, сколько наличных за меня можно получить. Ну и сколько насчитал? Думаешь, хорошее дело затеял? Я вполне мог бы обвинить тебя в попытке получения информации о моей кредитной истории, вот только веских улик у меня пока не хватает. Если честно, я ничего не имел бы против, если б этот шпионаж был основан на твоем личном любопытстве. Но я категорически возражаю против любых попыток купить и перепродать меня, против того, чтобы на мои слова и поступки наклеивали ярлыки с ценой. Это ведь у тебя научный склад ума, а не у Пита. И ты прекрасно понимаешь, что большинство людей не способно оценить это твое качество. Или я чего-то не понимаю? Нет, ты скажи, может, я ошибаюсь, может, я неправильно истолковываю твои действия? Тогда скажи мне, в какой мере они просчитаны? Мне часто кажется, Марк, что они просчитаны на сто ходов вперед. И мне это не по душе. Мне не нравится, когда меня рассматривают как товар, будь покупателем ты или кто-то другой. Мне и без того приходится крутиться, чтобы свести концы с концами. Чего, спрашивается, ты хочешь? Я же тебе сказал, что змея в собственном доме мне не нужна.

Марк встал, вышел на кухню и налил себе стакан воды. Он выпил воду и встал в дверях.

– Херня, – сказал он.

– Знаешь, мне этого мало.

– А чего ты ждал – последнего слова обвиняемого?

– Это уж тебе виднее.

– Ой-й-й-йё! – проскрежетал Марк.

Он сел на краешек стула, резко прокашлялся и сплюнул в камин.

– Слушай, а все-таки я рад, что ты мне все это сказал, – сказал он, рыгнув и вытерев рот. – Кто его знает, может, ты и прав. Ты считаешь, что я сую нос не в свое дело? И что мне на это ответить?

– Хочешь, чтобы я ушел?

– Поступай как знаешь.

Лен сжал кулак и стукнул по подлокотнику кресла.

– Значит, тебе нечего сказать?

– Нет.

– Но ты понял, о чем я говорил?

– Да.

– И ты не согласен? Марк пожал плечами.

– Согласен?

Марк опять прочистил горло и откашлялся. Постучав кулаком по груди, он снова сплюнул.

– С чем?

– Ты думаешь, я ошибаюсь? Марк пожал плечами.

– Так ошибаюсь или нет? Если отбросить то, что я думаю, и то, что ты об этом думаешь, и оставить только суть дела?

– Ошибаешься ли ты?

– Да, я?

Марк пожал плечами и носом втянул воздух.

Он высморкался.

– Да что с тобой сегодня? – сказал Лен. – Ты весь дом обхаркал и пропердел.

– Нуда.

– А-а-а! – прохрипел Лен и затряс головой часто и резко, словно в лихорадке. – Так ты вешаешь на меня ценники или нет?

– Насколько мне известно, нет.

– Ты правду говоришь?

Марк откинулся на спинку кресла и положил ногу на ногу.

– Конечно, – сказал Лен, – я допускаю, что ты и сам можешь не знать всей правды. Да, да, это вполне возможно. Такая возможность существует. Мне просто никак не распутать весь этот клубок. Он меня с ума сведет.

Он провел пятерней по волосам.

– Слишком уж вы для меня велики, – пробормотал он. – Ты и Пит, вы оба. Вы из меня все соки выпили. Вы выжираете меня из собственного дома, понимаете вы это или нет. У меня бывает ощущение, что я просто мяч, которым вы оба играете.

– С чего ты взял?

– Иногда все хорошо. Но вдруг комната становится просто ледяной. Я не понимаю. Я не понимаю Пита, но иногда я чувствую его даже на расстоянии. Тебя я иногда тоже ощущаю на расстоянии и тоже тебя не понимаю. Ты вовсе не так прост, как кажешься. Но одно я зн аю наверняка. Ты нанес мне куда более глубокую рану, чем я поначалу подумал. Да. Пожалуй, я мог бы многое рассказать о том, как это – чувствовать мир на расстоянии. Уж я-то это понял. Но в основном мир наваливается на меня тяжким грузом. Может, он и остается далеко, но мне от этого не легче. Кто его знает? Может, расстояния вообще нет как такового. Но мы-то уверены, что оно есть! Он хлопнул себя ладонью по лбу.

– Я потерял свое королевство.

Марк взял вилку для тостов и занес ее над головой, за ухом.

– Понимаешь, – сказал Лен, – я соответствую только самому близкому и мимолетному. И мне нравится быть таким. Жаль, что я не могу просто закрыть глаза и жить так, как хочется, пусть даже в одиночестве. Не могу я жить комфортно, когда мир вокруг взрывается и разлетается на куски. На работе я и пальцем не пошевелю. Мне ведь и пнуть кого-то лень. Но зато там все абсолютно ясно и четко. Поезд прибывает, люди выходят, каждый знает, что делать. Даже когда кто-то падает замертво на платформе, все знают, что делать. Это просто. Действительно просто. Этого я отрицать не стану. Что может быть легче? Вы, наверное, лучше в этом разбираетесь. Ты, кстати, в курсе, что вы с Питом составили бы отличный дуэт для мюзик-холла? Я ничего не знаю про Пита, только то, что его мир каждый день погибает и ему приходится насильно воскрешать его. Есть у меня такое подозрение. Но возьмем их обоих. Его и Джинни. Что происходит? Мне кажется, что когда они остаются вдвоем, то танцуют джигу, такой замысловатый танец, никому больше не понятный. Что еще? Я в этих делах ничего не понимаю. Это для меня закрытая книга, и слишком уж она толстая. Действительно ли большая? Мне бы надо научиться отличать большое от маленького. Если же у меня и это не получается, то мне и вовсе грош цена. Я думаю, ты в таких делах лучше разбираешься. А я, как видишь, даже не взрослею. Я меняюсь. Я не умираю. Я снова меняюсь. Я несчастлив. Я меняюсь. Теперь я не несчастлив. Но когда налетает буря, я не меняюсь. Я просто становлюсь кем-то другим, то есть меняюсь так, что меня не узнать. Я преображаюсь, исчезая из мира, в котором вынужден претерпевать изменения, которые я терпеливо претерпеваю, я исчезаю из того места, где меня хотят изменить, а потом надеваю железную маску, и, переодетый в неизвестно чьи одеяния, понимая еще меньше, чем раньше, я жду, когда кончится буря. Но в то же время, вынужден признать, я не могу оставаться спокойным и полностью подавить в себе желание вернуться обратно. Но в такие моменты невозможно не ощущать желания идти вперед. Я должен научиться ограничивать себя. Я уверен, что ты лучше во всем этом разбираешься. Потому что ты и сейчас обо всем позаботился. Думаешь, сунул монетку в прорезь, и я буду говорить до посинения. Но ты ошибаешься. Бензин, бензин вот-вот кончится. Но я не отправляюсь в путь, пока не удостоверюсь, что собрал достаточно припасов для долгой дороги. Уж я-то знаю, каково это, когда ты оказываешься беззащитным, неподготовленным к превратностям и переменам, и происходит это лишь по собственной вине. Вполне возможно, что я так и буду всю жизнь собираться в дорогу и в конце концов никогда не отчалю от пирса и не выйду в море. Я устал говорить, я сыт разговорами по горло, но буду продолжать говорить всегда. Может, это моя работа. У каждого своя работа. А у меня даже окно открыто только наполовину. Окно отказывается распахиваться настежь.

Он снял очки и положил на колени.

– Но кое-что я тебе скажу. Тайны, они всегда новые, это я уже понял. Так что, как видишь, я жив и не превратился в склад старых бесполезных советов на тему, как жить. И я никогда таким не стану. Вот только для этого мне придется научиться молчать, как человеку, который совершил преступление.

Он посмотрел на потолок и снова надел очки. – Знаешь, что общего между покойниками и теми, кто кого-то в чем-то подозревает? Они молчат. Конечно, сегодня я не молчал, я выложил карты на стол. Ты можешь сказать, что я противоречу сам себе, но если ты так думаешь, то я готов пойти дальше. На самом деле – ты можешь с этим соглашаться или не соглашаться – я не покойник, и я никого ни в чем не подозреваю. Не подозреваю, и все. Вайнштейн – другое дело. Проблема, настоящая проблема, заключается в том, что я не могу убедить самого себя, что духовно я еще не умер. Если говорить откровенно, доказательства у меня весьма веские, я бы даже сказал – ошеломляющие, если мы, конечно, согласимся с тем, что быть мертвым в этом смысле означает способность вступать в контакт с прошлыми, соответственно, неспособность устанавливать контакт с настоящим. А я время от времени общаюсь с тобой, а иногда еще и с Питом.

– Пит? – сказал Марк. – Реально общаться с ним ты можешь лишь одним способом: подписав безоговорочную капитуляцию. Он же тебя сожрет. Старик, он как раз и будет тем, кто, как ты выразился, выжрет тебя из собственного дома. Я ведь говорил тебе – давно пора оказать себе небольшую услугу.

– Ты и прав, и не прав.

Марк нахмурился. Он подошел к кухонному буфету, взял с блюда яблоко и впился в него зубами.

– Да, – сказал Лен, – иногда я действительно вступаю в коммуникацию с вами. Но делаю я это или нет – неважно, это ничего не меняет. Даже я остаюсь тем же.

– Нуда?

– Это угол, понимаешь, я все время нахожусь в углу. Большую часть времени я не способен ни с кем говорить, для меня это настолько сложно, что сама мысль об этом давит на меня. Я не могу думать о том, кто я такой, без чувства отторжения и неприязни.

– Так ты что, в тупик зашел?

– Ты имеешь в виду, что у меня нет потенциала? Нет, у меня определенно есть скрытые возможности. Но знаешь, на что они похожи? На затонувшие испанские галеоны, где лежат несметные сокровища, абсолютно бесполезные. Не поднять их со дна моря, никогда не вытащить. Вот, Марк, так я и живу всю жизнь, уныло глядя на свои затонувшие сокровища. Это и есть тот угол, куда я загнан. Вся моя жизнь проходит в этом углу. Все, о чем я тебе сегодня говорил, находится там же. На все окружающее я смотрю из этого угла. И в моих отношениях с этим углом я вовсе не хозяин. Нет, я работник. Я исполняю волю своего угла. Я вкалываю от зари до зари, как раб, и не получаю ничего взамен. Время от времени я подумывал, что сбежал от него, но ведь он бессмертен и ни за что меня не отпустит. Так что мне пора распрощаться с надеждой увидеть мир таким, каков он есть или каким он может быть в реальности. Конечно, я могу рассматривать свой угол как свой собственный мир. Живи и корми свой угол. Кормить его нужно хорошо. Все, что время от времени кажется мне интересным, ценным или значительным, я вынужден отдавать на съедение своему божеству, а оно мигом превращает любую ценность в перегной. Ничего не спрятать, не сохранить. Даже отложить что-нибудь на время не получается.

Сидя в кресле, он подался всем телом вперед.

– Понимаешь, мне никогда не достать своих погребенных сокровищ. Вот она, шахта, где они лежат, бери и пользуйся. Почему ты их не возьмешь? Они твои. Я их тебе отдаю. Бери.

– Нет, спасибо. Оставь себе.

– Слушай, – сказал Лен. – Я знаю, что угол – это необходимая, я бы даже сказал очевидная элементарная частица жизни, целое внутри целого, если хочешь, но я знаю, знаю, знаю, что мне придется умереть, чтобы выбраться из него. По крайней мере, что-то обязательно умрет. Я-то, может, и воскресну. В конце концов, я же там, в своем углу, не умер, как бы там тяжело ни жилось. Ты можешь сказать, что я то живу, то умираю. Поочередно. Внутри, снаружи. Внутри, снаружи, мертвый, живой. Некоторые назвали бы это увлекательным времяпрепровождением.

Они уставились друг на друга. Марк приложил ладонь к щеке и покачал головой.

– Значит, осталось только время засечь! Где мой секундомер?

– Ну что я могу сделать? – спросил Лен, сгибаясь пополам в кресле и изображая дикий хохот. – Что, я тебя спрашиваю, мне делать?

Марк прошел через комнату, стуча себя кулаками по ребрам.

– Как только ты заявляешь, что тебе оттуда не выбраться, считай, что ты уже выбрался!

– А где я, если не там? – спросил Лен, вскакивая со стула.

– Не там – значит снаружи, а не внутри, – сказал Марк, отступая и забиваясь в угол.

– Если ты внутри, то ты еще не снаружи, – сказал Лен. – Ты совершенно прав!

– Посмотри на это с другой стороны. Когда ты снаружи, ты снаружи, а когда ты внутри, то внутри.

– Похоже, даже моих познаний в медицине хватит, чтобы за минуту выписать тебе нужный рецепт!

Марк застонал. Он подошел к столу и открыл две бутылки пива.

– Ты послушай меня, – сказал Лен. – На самом деле, если хочешь знать правду, я сейчас пытаюсь прийти в норму, согнать лишний вес. Сгоняю я его, сам понимаешь, и с себя, и со своей фирмы. Иначе я потеряю все свободные деньги, и ты в итоге не получишь свои десять процентов.

– На твоем месте я давно бы уже оставил этот бой с тенью и пошел дальше, – сказал Марк.

– Есть у тебя что-нибудь? – спросил Лен, открывая буфет. – Огурчики какие или еще что? Знаешь, что я тут на днях сделал? У нас на работе есть парень, студент из Оксфорда, так я показал ему одно твое стихотворение. Мы как раз обработали почту из Ирландии и получили по пять шиллингов на чай. И в этом благостном настроении я показал ему твой опус.

– Ну и как, что он сказал? – спросил Марк.

– Посмотрел на часы. Он сказал, пора браться за работу, нас, мол, еще седьмой номер ждет. По нимаешь, народ ведь какой: прочтут стихотворение, а потом напрямую ничего не скажут. Ни за что не откроют дверь и не войдут. Они лучше в три погибели согнутся и будут в замочную скважину подсматривать. Только так и делают.

– Что ж, умные, видать, люди тебе попадались, – сказал Марк.

– Ага. Насмотрелся я на этих умных. Нет, ребята в самом деле здравомыслящие. Против этого не попрешь. Но стоит попробовать разобраться – оказывается, ничего такого они и сказать не могут. Все их витиеватые речи – вроде ткани: поднесешь к глазам вплотную и смотри прямо сквозь нее. Не могу я с ними говорить. Ну как я могу сказать этому парню, что одна фраза в твоем стихотворении написана не по-английски, а по-китайски? Ну, по-китайски. Эта фраза – она ведь по-китайски. Как я ему это скажу?

– Какая фраза?

– Да это неважно. Я, по правде говоря, и не помню.

Они стали пить пиво.

– Проблема заключается в том, – сказал Лен, – что я не понимаю терминов, которыми они пользуются. Я среди них чужак. Я ведь к поэзии отношусь, как та старушка, которая варит себе луковый суп и вяжет, когда у нее под окнами гильотина работает. Нет, я серьезно. Что ты имел в виду, что хотел сказать? Не люблю я слова «стиль». Не понимаю, что оно значит. Не люблю слова «стиль» и терпеть не могу слова «функция».

– Эти люди, – сказал Марк, – хотят запихнуть многообразие творчества в свою мозаику представлений, в паззл, в кроссворд, и, когда что-нибудь туда не лезет, они объявляют, что это лишняя фишка, попала к ним из другой игры. Ну да и черт с ними. У них мозгов, старик, не больше, чем у дачного сортира, вот только свое дерьмо они подают в красивой оберточке – упакованным в атлас и шелк.

Вынув из пепельницы пробку от пивной бутылки, он поднял ее в вытянутой руке.

– Вот чего стоят все эти умники.

– Я в этом вообще ничего не понимаю.

– Слушай, ну какой смысл все время комплексовать и стесняться? – сказал Марк. – Соберись с духом, Лен, и готовься всех вокруг обвинять и презирать. Только так можно чего-то добиться.

– Что-то не верится.

– Ну ладно, а как, кстати, стихи-то поживают? Я имею в виду – твои.

– С ними покончено.

– Что, объявил себя банкротом? Неужели ни одной монетки в пустом сейфе не осталось?

– Кое-что осталось, да только проку от этих монет никакого. Я ведь тому парню и из своих стихов кое-что показал. Он с тех пор вообще меня в упор не видит. Он воспринял это просто как личное оскорбление, а откуда я знал, что мои стихи его так покоробят? Знаешь, как я их пишу? Сажусь в пустой комнате и перевожу взгляд из угла в угол. Сижу, сижу, а потом вскакиваю, выжимаю лимон, появляется капелька сока, и вот оно – стихотворение. Ну и что путного так напишешь?

– Но ведь на этот счет нет никаких твердых правил и норм.

– Разве нет?

Марк отодвинул занавеску и посмотрел на улицу.

– Знаешь, как пишут стихи все эти люди? – сказал Лен. – Они карабкаются, переходят от слова к слову, словно в классики играют.

Он прошелся по комнате, чтобы продемонстрировать предложенный им образ.

– Как в классики. Но ты мне вот что скажи. Что происходит, когда они добираются до линии, за которой больше нет слов, нет вообще? Можешь ты мне ответить? Что они делают, когда добираются до линии, за которой слов больше нет? Можешь мне объяснить?

Марк допил свое пиво.

– Что касается тебя, – сказал Лен, – я могу сказать, что ты делаешь, когда пишешь стихи. Ты просто нажимаешь кнопку возврата монет и получаешь свои деньги обратно.