Текст книги "Карлики"

Автор книги: Гарольд Пинтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Глава двадцать девятая

– Привет, Марк.

– Привет.

– Что делаешь?

– Да ничего.

– Зайти можно?

– Конечно.

Они спустились по лестнице.

– Ну, – сказал Пит, – и что ты с собой делаешь?

– Ты про что?

– В последнее время?

– Ничего.

– У тебя такой вид. будто ты что-то задумал или что-то скрываешь.

– Не обращай внимания. Марк сел за стол.

– Лен в больнице, – сказал Пит.

– Лен?

– Да.

– А что с ним случилось?

– С кишечником что-то не в порядке. Такая вот незадача приключилась.

– Давно он там?

– Уже несколько дней, – сказал Пит, садясь. – Вроде бы ничего особенно серьезного.

– Гм-м-м.

Марк посмотрел через окно на небо.

– У тебя барометр есть? – сказал Пит.

– Нет.

– Полезная штука.

– Для чего?

– Заранее видишь, как дела обстоять будут. Сегодня прохладнее.

– Сам знаешь, что барометра у меня отродясь не было.

– Я знал одного парня, который всегда таскал с собой эту штуку. Карманного размера. Говорит, его собственное изобретение.

Марк вынул из кармана пилку для ногтей и стал ковыряться ею в левом ухе.

– Ну – сказал Пит, – и чем же ты все это время занимался?

– Когда?

– С тех пор, как мы с тобой последний раз виделись.

– Да так, то тем, то этим.

– То тем, то этим?

– Ну, этим.

– Это-то за милю видно. Марк вытер пилку о брюки.

– Как пишется? Ты за последнее время что-нибудь написал?

– Нет.

– Сноровку потерял?

– Я бы так не сказал.

– Ну и хорошо, – сказал Пит.

Марк стал подпиливать ноготь на большом пальце.

– Хочешь, смотаемся проведаем Лена?

– Когда, прямо сейчас?

– Да, – сказал Пит. – Или ты занят?

– Нет.

– Хорошо.

– Договорились.

– Сейчас как раз время посещений.

Марк поковырялся в левом ухе и стряхнул серу с пилки.

– Что такое?

Марк убрал пилку в карман.

– Что именно? – сказал он.

– Что с тобой такое?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты как в противогазе.

– Так это не я.

Пит, улыбаясь, встал.

– Ты готов?

– Да.

Они вышли из дома. День был пасмурный. Они обошли пруд и пешком направились к больнице.

– Хороший денек, – сказал Пит. – Только чуть прохладно.

Они пошли дальше.

– Листья срываются с насиженных мест. А что, неплохая фраза. Что скажешь?

– О чем?

Они пересекли дорогу у офиса Электрической Компании и пошли дальше.

– Старина Лен попросил, чтобы мне позвонили на работу Как раз вовремя. Я вчера заявление подал.

– Да ты что?

Они прошли вдоль задней стороны кладбищенской ограды.

– Слушай, а как твой капиталец? И вообще, когда ты хоть чуть-чуть шевелиться начнешь?

– Да я как-то об этом еще и не думал.

Они прошли пустырь, оставшийся на месте разбомбленного квартала.

– Ну да, – сказал Пит.

Порывистый свежий ветер нес по земле листья и бумажные пакеты. Они миновали пожарное депо и подошли к больнице.

– Прочел в последнее время что-нибудь хорошее? – спросил Пит.

– Нет.

Они свернули в больничные ворота.

– Мистер Вайнштейн? – сказал Пит.

– Отделение номер три.

Они прошли через главный корпус, поднялись по лестнице на второй этаж и оказались в нужном отделении. Посетители сидели у больничных кроватей. Многие пациенты были в наушниках. Медсестры и санитарки собрались в дальнем конце помещения, около больших кадок с комнатными цветами. Пит и Марк пошли вдоль прохода между койками.

– Может, его какой-нибудь ширмой отгородили. Как ты думаешь? – сказал Пит.

– Или торговля вразнос, или сбор голосов. Они обернулись.

– Мы тебя сразу не заметили, – сказал Пит.

– Ничего удивительного, – сказал Лен, чуть сдвинув одеяло.

Они сели с обеих сторон койки.

– Пришли, значит.

– Значит, пришли, – сказал Марк.

– Ну, и как ты тут? – сказал Пит.

– Да я здоров как бык, – сказал Лен, – серьезно. А они тут носятся со мной как с писаной торбой.

– Почему это?

– Потому что со мной никаких хлопот. Сестрички на меня не нарадуются.

Сестры стояли у кадок с цветами и болтали.

– Просто не нарадуются, – сказал Лен.

– Держи сигарету, – сказал Пит, протягивая пачку Марку.

– Меня такое отношение полностью устраивает, – сказал Лен.

– Надолго ты тут застрял? – спросил Пит.

– Через два дня выписываюсь. Привели в рабочее состояние.

Марк обернулся и посмотрел на медсестер.

– Они тут очень хорошие, – пробормотал Лен. Марк повернулся обратно. Он выпустил дым через нос.

– Какой-то ты сегодня странный, не в своей тарелке, – сказал Лен.

– Что?

– У тебя такой вид, будто тебя недокармливают.

– Серьезно?

– А у тебя здесь неплохо, – сказал Пит.

– Просто идеально.

Марк и Пит обвели взглядом длинную палату.

– Одеяла – высший класс, кормят как дома, – сказал Лен, – до отвала.

Марк посмотрел на потолок.

– Ни высоко, ни низко, – сказал Лен и зашелся в приступе кашля. – Где там плевательница?

Марк заглянул под кровать. Пит нащупал с другой стороны ночной горшок и поднял его. Лен сплюнул прямо в мочу.

– Предварительный анализ мочи отличный, – сказал Марк.

– Так и знал, что ты это скажешь.

– Когда они позвонили, я уж решил, что ты при смерти, – сказал Пит. – Даже собрался по дороге на Петтикоут-лейн купить тебе подержанное распятие.

– Я им сказал, что ты мой ближайший родственник.

Пит выпустил густую струю табачного дыма.

– Кстати, Марк, – сказал он, – а что случилось с твоей трубкой?

– Ничего с ней не случилось.

– Значит, сработало?

– Ты что, трубку куришь? – спросил Лен.

– Нет.

– Ну вот, – сказал Пит, – а я вчера тоже решился наконец.

– На что? – сказал Лен.

– Увольняюсь, заявление написал.

– А что так?

– С меня хватит.

– И что делать будешь?

– Да есть кое-какие планы.

– Давайте свое дело откроем.

– Знаешь, Лен, – сказал Марк, – а ты отлично выглядишь.

Больничное помещение просто сияло чистотой. В вымытых до блеска окнах мелькали опадающие листья. Марк бросил сигарету на пол и затушил ногой.

– Они тут меня из-за тебя засудят, – сказал Лен. За кадками с цветами продолжали щебетать медсестры.

– Как там на улице? – сказал Лен.

– Да прохладно, – сказал Пит, – по крайней мере сегодня.

– Оно и понятно.

– Солнце ненадолго выглянуло.

– Это к дождю.

– Правда?

– Ну что, Марк, – сказал Лен, – удачно сыграл на тотализаторе на этой неделе? Тройная ставка сработала?

– Не в мою пользу.

Посетители потянулись к выходу. Медсестры наговорились и стали расходиться по палате.

– Кто у вас теперь механик-водитель?

– Что? – сказал Пит.

– Я говорю, кто у вас водит танк?

– Нашел кого спросить. Мы встаем спиной к спине, да так и пробиваемся.

– Это вы-то?

Лен посмотрел на Марка.

– Ты тоже хочешь сказать, что вы прикрываете друг друга, спина к спине?

Пит затушил сигарету в соуснике, стоявшем на прикроватной тумбочке. Медсестры шли по проходу.

– Вообще-то на кроватях сидеть нельзя, – сказал Лен. – Сидеть полагается на стульях.

– Ладно, – сказал Пит, – пошли мы. Когда выпишешься, сразу загляни к нам.

– Да, – сказал Марк, – заходи, заглядывай.

– Да кто вас знает, будете вы дома или нет?

Пит и Марк вышли из больницы и пошли в сторону пруда. Солнце спряталось, и начал моросить дождь.

– В таких местах люди какие-то горизонтальные, – сказал Пит. – Чувствуешь, что ты один стоишь вертикально. Даже голова кружится.

Марк поднял воротник. Они прошли мимо пожарного депо.

– Доводилось уже тебе бывать в таких местах? – спросил Пит.

– Может, и нет. Даже не помню.

– Да уж наверное, – сказал Пит. – Ладно, чушь все это.

Он тоже поднял воротник. Они прошли через разбомбленный пустырь.

– Ладно, все в порядке, – сказал Марк, недовольно хмурясь под дождем.

Они шли по опавшим листьям.

– Какого черта ты ко мне приперся?

– Что?

– Брось. Какого черта ты ко мне приперся, говорю?

– Да о чем ты говоришь?

Они прошли вдоль задней ограды кладбища.

– Вопрос поставлен прямо.

– Я пришел повидаться с тобой, старик.

– Зачем?

– Устал от одиночества.

– Но от меня-то тебе что надо? Зачем тебе нужно приходить и общаться со мной?

– А что такого?

– Либо ты действительно не понимаешь, что делаешь, либо понимаешь слишком хорошо. В любом случае что-то здесь не так, и мне это не по душе.

– Уймись ты, Марк.

– И все-таки чует мое сердце, что ты прекрасно знаешь, что делаешь. Я так понимаю, что ты уже давно ведешь двойную игру, по крайней мере в том, что касается меня и что касается всех наших.

– Слушай, старик, не заводи меня.

Они перешли дорогу у Электрической Компании и пошли по направлению к пруду.

– Ты же используешь меня, как и всех ребят. Пользуешься в свое удовольствие, и тебе при этом плевать на нас на всех.

– Слушай, ты что-то не то говоришь, – сказал Пит, – потом сам пожалеешь. Ну да ладно. Давай, валяй. Выкладывай все, что думаешь. Узнаем горькую правду.

Дождь усилился. Они подошли к пруду, поверхность которого была покрыта рябью, на берег и на островки с плеском набегали небольшие волны.

– Tы двуличный, – сказал Марк. – В глаза мне говоришь одно, а за спиной другое, причем не просто другое, а полную противоположность тому, что было сказано при мне.

– У тебя за спиной? Да что за детский сад. Кто тебе такое напел?

Они остановились у берега пруда.

– Да ты сам мне постоянно лапшу на уши вешал, – сказал Марк. – Tы меня годами кидал и парил.

– Да, без посторонней помощи здесь наверняка не обошлось, – сказал Пит. – Не мог сам такую фигню придумать. Кто это тебя подначивает? Слушай, холодно и мокро. Пойдем выпьем.

Они перешли улицу и зашли в паб. Марк сел за столик. Пит пошел к стойке бара и вернулся с двумя кружками пива.

– Пей давай. Сдается мне, ты еще не все высказал, наверняка какая-нибудь мысль у тебя в башке осталась, – сказал он.

– Твое отношение к Вирджинии, – сказал Марк, перегнувшись через столик, – это просто преступление, которое тянулось годами.

– Tы язык-то попридержи, – сказал Пит. – Не лезь не в свое дело, а то хуже будет.

– С какой стороны ни посмотри, получается, что ты просто преступник. А еще я тебе вот что скажу, – сказал Марк, – не постесняюсь. Я вчера с ней переспал.

В помещении паба вдруг словно все замерло. Потом Пит услышал словно донесенное эхом по-звякивание стаканов на стойке. Он встал и посмотрел сверху вниз на Марка.

– Все кончено, – процедил он и вышел на улицу.

Глава тридцатая

Допив пиво, Марк вернулся домой. Он открыл дверь, в темноте спустился в гостиную и, по-прежнему не зажигая света, прошел через нее. Он остановился у кухонного окна и посмотрел в садик. Даже в темноте было видно, как под дождем шевелятся листья и трава. Дождь спрессовал обвисшие под тяжестью воды листья, и они казались совсем темными. Неба вообще не было видно. Он заметил пробирающуюся под живой изгородью кошку, которая прыгнула с лужайки к арке из сирени и проскользнула под ней. Он смотрел ей вслед. Она не вернулась, теперь ничто – ни звук, ни движение – не выдавало ее присутствия в саду. Ловушка темноты захлопнулась за ним, и он остался в безмолвной комнате. Он смотрел в окно, как сгущается ночь. Когда вечер окончательно сменился ночью, стало совсем темно, дождь казался черным, листва стала частью общей темной массы, в которой готов был раствориться и сам сад, и вскоре он обнаружил, что больше ему не на что смотреть, потому что перед ним осталось лишь его собственное смутное, едва различимое отражение в стекле, потому что через всю квартиру, через незапертую входную дверь и оставленные открытыми остальные двери проникал неяркий свет лампы, горевшей над входом в дом. Шум дождя стал сильнее, превратившись в пожирающее тишину шипение, и на этот равномерный шум и шевеление темноты откликался весь дом, стены и потолок издавали какие-то звуки, все внутреннее пространство воспринимало исходящую от дождя вибрацию, входило с ней в резонанс, и от этого окружающая, почти живая темнота становилась еще более густой и гнетущей, как будто вся комната уже растворилась во мраке и потеряла свою изначальную форму, и в этом безграничном пространстве он почувствовал себя пленником и сел лицом к лестнице в прихожую.

Позже, когда в окна бились уже последние редкие капли почти закончившегося дождя, он поднял глаза и увидел в прихожей неподвижно стоящего Пита.

– Ты здесь? – сказал Пит.

– Да.

Пит спустился по ступенькам в комнату и сел.

– Я хочу, чтобы ты меня выслушал, – сказал он. Он выпрямился.

– Это не займет много времени. Марк отвернулся к стене.

– Ты меня не удивил, – сказал Пит. – Ладно, оставим это. Я хочу кое-что сказать. А сказать мне есть что. Так вот, не то чтобы ты меня сильно удивил.

Я на самом деле не удивился. Но это уже другое дело. Пара часов – и все, как видишь, воспринимается по-другому. Приходится иметь дело с тем, что мы имеем. Время – оно такое. Я тебе вот что скажу. Так даже лучше. Ты можешь сказать мне в ответ все, что захочешь, после того как я выговорюсь. По-моему, так честно будет, правда?

Видишь ли, я просто хочу понять, разобраться. Может быть, я не со всем соглашусь, и мне придется примириться с этим – чисто по-дружески. Но откровенно говоря, зря ты так выдал все одним махом, разрушил все, что было, ради нового увлечения.

Лихо ты разрисовал меня в черном цвете. Грубовато получилось, но самое главное – неправильно. Шутки в свой адрес я, конечно, допускаю, но на этот раз ты зашел слишком далеко.

Не могу не признать, ощущение было такое, будто меня со всей силы пнули между ног. Невесело было узнать, что из-за меня кому-то по-прежнему больно. Вот и все. Познавательно в некотором роде, но не более того. Кости. Кости гораздо интереснее, чем мягкие части тела.

Нет. Мое отношение к Вирджинии складывалось вовсе не под влиянием большой любви или уважения. Никогда я не считал себя душевно щедрым и великодушным. Эгоизма во мне всегда хватало. В общем, ты сможешь дать ей все то, чего не смог дать я. Прекрасно. Почему нет? Порой она мне казалась моим величайшим достоянием, такое чувство возникало, когда у нас обнаруживалось что-то общее, но общего было очень мало, так что это чувство, честно говоря, приходило очень редко.

Я уверен, что смогу порвать с этой страницей своего прошлого и сделать это без больших усилий.

Послушай. Мне всегда нравились в тебе открытость, щедрость и дружелюбие. Я считал тебя человеком искренним. После того, что случилось, я понял истинную цену этому.

Это было как пуля. Но к Вирджинии у меня в душе ничего не осталось. Ваши отношения – это ваше личное дело.

Проблема в другом. Тебе нет до меня никакого дела, потому что на самом деле тебе не хватает доводов, не догадок и домыслов, а нормальных аргументов. Нет у тебя ничего против меня. Ну в чем ты можешь меня обвинить? Во лжи? В том, что я говорил о тебе за глаза? Неужели это перекрывает всю сумму моих положительных качеств? Да ведь об этом даже говорить смешно. Да, конечно, иногда я говорил о тебе у тебя за спиной. О твоих достоинствах и недостатках. Я хвалил тебя или ругал, и если ты недоволен тем, что я говорил о тебе что-то нелицеприятное, то тогда возмутись и тем, что я тебя много раз хвалил. Одного без другого не бывает. Хотя я понимаю, что на мои похвалы ты не напрашивался и прекрасно проживешь без них.

Вообще-то лучше бы ты мне в челюсть заехал, чем устраивать весь этот балаган.

В конце концов, пусть мы даже навсегда поссоримся и перестанем быть друзьями, но у меня в голове не укладывается, что это может случиться из-за такой ерунды. Вот уж действительно нашли пример того, что можно назвать эффективной идеей.

А еще я могу сказать тебе, в каких ситуациях ты мне не нравился. Это бывало, когда я чувствовал – а чувствовал я это почти всегда, когда мы оставались один на один, – что я для тебя тот самый друг-приятель, с которым можно поболтать о том о сем по пути из постели одной женщины к другой. Может быть, эти слова окажутся для тебя горькой правдой. Вполне вероятно, с твоей точки зрения, ты относился ко мне более серьезно и не так потребительски и наши отношения дорогого стоили.

Если ты вообще хоть немного меня знаешь, то ты должен понимать, что для меня все, связанное с личными отношениями, никогда не было предметом первостепенной важности. Оно где-то на втором плане. Самое естественное состояние для меня – это сидеть дома в одиночестве и играть на старом пианино. Какая-нибудь мелодия всегда найдется. И ты это прекрасно понимаешь. Вот почему нет ничего удивительного в том, что ты, как и все мои друзья, как бы вы ко мне хорошо ни относились, оказались для меня самыми настоящими вампирами, серьезно, вы же у меня всю кровь высосали.

Нет, не подумай, что я тебе зубы заговариваю. На самом деле осталось сказать совсем немногое, не хватает только некоторых деталей.

Давай попробуем определиться вот с чем. Да, я, наверное, действительно не отдавал тебе все, что был должен, но у меня на то были объективные причины. Мне действительно нечем было платить. Я вполне понимаю, что тебе приелось изливать свое внимание и хорошее отношение в бездонный колодец, если не сказать – в выгребную яму. Вполне возможно, что в моем обществе ты чувствовал себя как в чумном бараке. Кто тебя знает, может быть, тебе казалось, что я кусаю руку, которая протягивает мне кусок хлеба. Или, если говорить иначе, оскверняю храм дружбы. Но насколько справедливо относиться ко мне с такой точки зрения? Я не стану изворачиваться и открещиваться от промахов и ошибок, если претензии будут предъявлены грамотно, а упреки окажутся справедливыми, вот только что-то не видно, чтобы те, кто жив и здоров, выстраивались в очередь с доказательствами моей неправоты.

Ну что, можешь возразить или хотя бы прокомментировать? Нет, потому что я лучше в этом разбираюсь, гораздо лучше тебя. Уж поверь мне. Я умею отличать возвышенное от нечистого и всякое такое. Некоторое время назад я совершил странный, нелогичный поступок, в который ты можешь даже не поверить и не понять. Я продал лучшую часть своей души Господу Богу, а он с тех пор платит мне дивиденды.

Я вполне способен поднапрячься и написать новые псалмы Давида. Ты, наверное, не в курсе, но он для меня воплощение идеального человека. Было дело, верил я в Христа, но эта вера была произвольной, основанной на доводах рассудка. Вот страхи – другое дело, их и описать трудно. Слов таких еще не придумано. Лунатики и безумцы верят в них и считают чем-то реальным и важным, определяющим нашу жизнь. Постулат, конечно, спорный.

И все же я верю, что между тобой и мной есть нечто большее, чем этот выкидыш, который мы назвали дружбой. Мы не поняли этого, не поняли друг друга, да и вообще практически ничего не поняли.

Ты, конечно, можешь меня не слушать и выбросить из головы все, что я наговорил, но, если ты так поступишь, я пойму, что ты предал самого себя, отказался от своего истинного «я».

В общем, главное, ради чего я затеял этот разговор, – я хочу, чтобы ты понял, что у каждого из нас должно быть право и возможность закатать другому хорошую оплеуху промеж глаз, если это будет казаться необходимым и оправданным. И ты должен понять, что такие люди, как ты и я, те, кто не является законченными подонками, должны уметь переживать любые изменения в личной жизни каждого и даже возникновение любовного треугольника, не становясь мстительными, глупыми или слепыми.

Вот так-то.

Марк сидел неподвижно.

Мне кажется, у тебя есть что мне сказать.

– Да, – сказал Марк, – кое-что есть. Он отвернулся от стены и сел прямо.

– Да, думаю, что есть.

Он посмотрел в камин, затем обвел взглядом комнату.

– Дело в том, видишь ли…

Он потянулся и посмотрел в потолок.

– Для меня проблема заключается в том, – сказал он, – что мне приходится убеждать самого себя, будто ты на самом деле не считаешь меня скотиной и подонком. По крайней мере я должен допустить, что ты относишься ко мне не так, и лишь после этого я смогу тебе хоть что-нибудь сказать.

Итак, допустим или хотя бы предположим, что ты меня таким не считаешь.

Я тебя выслушал.

Видишь ли, Пит, я могу оценить то, что ты оставил за собой право испытывать чувство презрения. Я тоже. Кроме того, я с уважением отношусь к тому, что ты тратишь немалую часть своего времени, пытаясь примирить это презрение с чем-то другим, что имеет для тебя определенную ценность.

Но видишь ли, мне кажется, что, когда речь заходит о чем-то серьезном, ты запираешься в сторожевой башне презрения, сжигаешь за собой мосты и замуровываешь выходы. Tы признаешь возможность примирения только теоретически. Может быть, ты даже искренне веришь в эту возможность. Но на самом деле ты ведешь себя так, что становится ясно: для тебя единственно возможный ход вещей – тот, который кажется правильным тебе.

Не способен ты жить по чужим правилам, не получается у тебя готовить на чужой кухне.

Tы говоришь: дружба и все такое – вещи бесполезные. Если это так, значит, я большую часть жизни провел в плену иллюзий. Tы же никогда под их влияние не попадал. Ты просто на это не способен. Я заблуждался, но не я хочу избавляться от этого заблуждения. Иногда мне казалось, что ты готов поддаться этому очарованию встреч. Но я, выходит, ошибался. А ты, оказывается, всегда это знал.

Вопрос заключается в том, в какой мере ты можешь отвечать за все это? Нужно ли к тебе относиться как к человеку ответственному и заинтересованному или нет? В конце концов, в чем ты заинтересован, когда общаешься со мной или с другими друзьями? Естественно, предметом интереса никто из нас не является, по крайней мере тебе нет никакого дела до того, какими мы хотим быть и какими себя видим; мы тебе интересны лишь в той мере, в какой соответствуем твоим требованиям. Как только ты выясняешь, что твои друзья не вписываются в установленные для них рамки, ты великодушно позволяешь себе презирать их. Следуя твоей логике, это вполне естественная реакция. Презрение – вот их приговор, вот их эпитафия. В другом случае они становятся лишь предметом академических экзерсисов на тему несостоятельности. И дело ведь не в том, что они сами оказались несостоятельными, нет, просто, стараясь быть самими собой, жить, как они считают нужным, они продемонстрировали свою несостоятельность по отношению к тебе.

Других критериев у тебя нет.

Tы ведь всегда знал, что я – тяжелый случай, но при всем этом ты продолжал общаться со мной. Почему? Неужели потому, что считал меня равным себе? Ну уж нет, как же, разбежался. На самом деле ты меня всерьез никогда не принимал. С твоей точки зрения, я человек потерянный и грехам моим нет искупления. В твоей системе координат спасение души мне не светило. Лен и Вирджиния – эти еще не были окончательно потеряны, я же оказался за рамками допустимого, я полностью выпал из нарисованной тобой схемы моральных ценностей. Ты мог использовать меня в качестве яркого примера того, как нельзя жить. Отрицательная копия.

Но кое-что я понимаю. И помимо этого я понимаю кое-что еще. Не думай, что я совсем ничего не вижу. Мы с тобой встречались и общались. Ты и я. Помнишь, как-то раз мы напились и долго простояли на автобусной остановке? Но я не уверен, один ты был тогда или нет. Я перестаю тебе доверять, как только мы оказываемся наедине.

Получается, что, как только ты остаешься один, ты тотчас же оказываешься во мне. Или ничего не происходит. В любом случае какой смысл дальше играть в эту игру? Для себя никакой пользы я в этом не вижу.

Ты вот говорил о костях. А что такое кости? Ты же у нас вампир-кровосос, и я думаю, отрицать это бессмысленно.

Мы, вся наша компания, нужны были тебе в качестве исполнителей эпизодических ролей в твоем спектакле, в твоем маскараде, чтобы воздавать тебе почести, как подобает придворным. Так вот послушай. Функция друга, того человека, которого ты действительно называешь другом, – быть посланником от себя к самому себе. Он гонец-посредник. Тогда он становится человеком твоей души. Но хватит, с меня довольно.

Мы все были твоими сообщниками, вот только я оказался, с твоей точки зрения, самым бестолковым. Слишком долго я позволял тебе жить в плену этой иллюзии.

Дело в том, что я тобой восхищался. С восхищением шел за тобой по тропе войны. Я участвовал в твоей охоте, потому что мне нравилось убивать добычу вместе с тобой, скольких бы крыс мы ни учуяли. Вот тот парень, вот тот шакал, на которого я смогу стать похож. А теперь я по этому поводу лишь улыбаюсь; надеюсь, что улыбка у меня получается доброй, – нужно будет посмотреть в зеркало, чтобы увидеть, на что она похожа. Ты же на самом деле держал меня даже не за оруженосца, а за кухонную прислугу. А я в это самое время пытался играть роль тебя. Да уж, какой-то грязный двойной обман получился. Так что в некотором роде я тебя тоже использовал.

Но в то же самое время я знаю и что было в наших отношениях хорошего. Я знаю, что в них было настоящим, несмотря на всю нашу несхожесть. Я знаю, что останется, какое масло не прогоркло, какой сыр не заплесневел. Хочешь не хочешь, а долговременное сосуществование, пусть даже в виде двухголового чудища, иногда порождает что-то высокое и красивое в теле этого странного существа.

Я скажу начистоту, и это не сможет изменить тот факт, что ты всегда имел полное право прийти в мой дом, когда тебе захочется и в любом настроении, и оставаться сколько угодно, и я об этом не жалел. И это право останется за тобой. Но слишком часто ты приходил со своим бельем, со своим одеялом, в общем, приносил все, что только мог. Не можешь ты перекантоваться даже в ночлежке, не переделав ее по своим правилам. Вот только перестроить полностью мой дом у тебя не получалось, я не позволял тебе даже мебель передвинуть. У меня есть свои представления о том, где я живу. Ты ведь не дурак. Ты прекрасно знал, что и я веду свою игру А вот с Вирджинией ты мог поступать как заблагорассудится. Ты же действовал напропалую: пусть даже рухнет все мое королевство, но я буду знать, что все это произошло по моей вине, с моего величаво извращенного согласия. В результате ты сам похоронил все, что было между вами. Вот тут-то я тебе и понадобился. Но знаешь что? Я у тебя ничего не отбирал. Можно сказать, что ты сам все это подстроил.

Ты, может быть, и проиграл, но и я не выиграл. Судя по всему, именно это ты пытаешься вбить себе в башку.

Ей нужно было глотнуть свежего воздуха. Tы со своими правилами имеешь право на существование, но ты забываешь, что такое же право имеет и она, по крайней мере с ее точки зрения. Я, между прочим, тоже существую по праву.

Ладно. Я с удовольствием приглашу тебя на чашку чая. Но я не желаю больше быть твоим Дураком и не желаю быть твоим Черным Рыцарем.

Он замолчал и выжидательно откинулся на спинку стула.

– Хорошо, – сказал Пит.

Его глаза забегали, он потер губы тыльной стороной ладони.

– Ну что ж, – сказал он, – все это очень интересно.

– Если мы собираемся разобраться в том, кто мы такие, и раз и навсегда провести границу между нашими территориями, то, боюсь, сделать это честно у меня не получится. Мне кажется, что ты, как человек более простой и здравомыслящий, сделаешь эту работу быстрее и лучше.

Я не могу выразить свою радость по поводу того, что ты признаешь и мои недостатки. Я считаю, что мне нужно заставить себя поверить в то, что упомянутые тобой пороки действительно существуют и достаточно значимы, таким образом я смогу понять, насколько я на самом деле отличаюсь от самого себя, каким я себя представляю.

Я всегда отдавал себе отчет, что ни ты, ни Вирджиния не являетесь богами моего пантеона. Тем не менее я относился и продолжаю относиться к вам настолько бережно и уважительно, насколько у меня получается. И я имел возможность убедиться, что вам неведомы даже элементарные человеческие пороки, я порой даже подталкивал вас к каким-то неблаговидным поступкам или суждениям, но вы упорно отказывались поддаваться.

Опыт и его результаты – вот критерий истины. Последний эксперимент показал, что я могу жить, не подталкивая других людей к смерти. Вы же двое выжили. Вот и делайте выводы. Главное, мысли свои не выпячивайте, очень уж от них неприятный запах исходит.

Как я понял из твоих слов, у тебя сложилось впечатление, что я тебя опустил или кинул. Вы оба предпочитаете обвинять во всем меня. Но я даже не пытался сделать так, чтобы этот случай так тяжело отразился на вас, однако если вы оба и дальше будете невнимательны, вся эта история может стать фатальной для вас обоих. Ты и сообразить не успеешь, а смертельная лапа удушья уже ляжет на твое горло. Передай эти слова и ей. Этим ты окажешь ей, да и самому себе, гораздо большую услугу, чем когда бы то ни было за всю историю вашего знакомства.

Откуда все это берется? Что ж, готов признать, что в огромной, можно сказать, даже в решающей степени это исходит от меня. Вся история – дитя, вышедшее из моего чрева. Я могу извиниться перед тобой, но ты один не сможешь простить меня. Это не в твоей власти. Вот почему тебе приходится слушать меня. Я ведь не могу извиняться перед тобой за твои же ошибки, это было бы грешно.

Ты сделал из своей дружбы не то оружие, не то орудие – дубину, которой можно меня лупить, а потом взял да и переспал с Вирджинией. Из-за этого я на тебя очень разозлился, и, согласись, не без причины. Но я был согласен уйти от обсуждения этого вопроса, потому что был готов оставить тебя своим другом. Я думаю – просто уверен, – что у меня в душе не останется осадка после случившегося. Никаких претензий и упреков у меня нет. Может, тебе это покажется странным, да я и сам не знаю, как получилось, но ты мне стал нравиться даже больше, чем раньше. Но давай разберемся в наших отношениях до конца. Ясное понимание ситуации – это уже одна из высших добродетелей. Я буду с тобой абсолютно откровенным.

Вплоть до сегодняшнего дня я вполне убедительно доказал, что в сравнении с любым из вас я намного умнее и даже мудрее. Я, как мне кажется, хотя ты мне, наверное, не поверишь, являюсь для вас богом – в его земном измерении. Конечно, поклоняться мне невозможно. Со мной приходится жить. Но я устал, устал до смерти, до того, что мне хочется свести счеты с жизнью оттого, что Лен, Вирджиния и в первую очередь ты считаете, будто у меня может быть что-то общее с тем циклом смены любви и грустных расставаний, который является вашим главным мотивом и главным занятием. Я к этому не имею отношения. Я могу вам помочь. Я могу молиться за вас. Я истинный пророк в своем отечестве. Но думать, что я могу жить с вами, смешно и абсурдно.

Вы все пытаетесь дружить со мной, стараетесь сделать так, чтобы я мог сказать, что у меня есть настоящие друзья, и до поры до времени мне удается заставить себя быть вам за это благодарным. Но если вы действительно полезете ко мне в душу в грязных сапогах, если начнете клевать мою печень, я всегда готов огрызнуться и дать сдачи.

Я долго терпел. Может быть, даже слишком долго. Вы вволю напрыгались у меня на животе, вы много раз пытались свернуть мне шею и проломить голову, вы запускали мне в кровь какую-то заразу, вы пытались перемолоть в фарш все мои внутренности. Когда вы были мне нужны, вас не оказывалось рядом, вы прикидывались мелкими, ничтожными чужаками, паразитами. Вы лишь наблюдали за мной со стороны, никакого сочувствия, никакой жалости от вас я не видел. Если у меня горел дом, вы воспринимали это как развлечение, спектакль. Я был для вас неиссякаемым источником всяческих удовольствий. Что же я получил взамен? Да ничего; о какой благодарности или награде может идти речь, когда имеешь дело с такими ничтожествами. Ко мне в дом якобы на чашку чаю заваливались сквернословящие, оскорбляющие меня кровососы, жаждущие поучаствовать в светской беседе, и я стал понимать, что бесконечно участвовать в этом балагане не получится, рано или поздно вы одолеете меня и я погибну от вашего тщеславия и невежества; общение с вами стало моим моральным самоубийством.