Текст книги "История Кольки Богатырева"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Вы боретесь с вредителями сельского хозяйства! – выпалил Талмутик, и Колька снова одобрительно кивнул.

За спиной у Шурки Писаренок судорожно мусолил карандаш.

– А вот что соревнования устраиваем всякие? Бегать малышей учим, прыгать. Или плавать?

– Вы поощряете спорт! – твердо отчеканил пленник.

Нет, что вы там ни говорите, а этот Талмутик был все-таки очень ученый человек. Вы посмотрите только, сколько он знал мудреных слов!

– Вот это да! – громко прошептал Писарь, когда Колька перестал задавать Талмутику вопросы. – Мы «поощряем… водоемы»!

– Хоть не совсем, ты говоришь, культурный, но и то… – кивнул Талмутику Колька. – А нам вот некогда. Дела, Талмутик, дела. Медь вот нашли недавно – слыхал небось?

– Как же, как же, об этом знает весь район, – заторопился Талмутик. – Многие завидуют вам – такое большое дело!

– Ну вот видишь, – сказал Колька, и глаза у него зажглись. – Потом другая работа – охота, кони еще…

– Я тоже тренируюсь в верховой езде, но у меня остается время…

Талмутик не успел договорить, так как Колька прыснул.

– Ты? – спросил он. – В верховой езде?..

– Расскажи это своей бабушке, – громко сказал из-за Меринковой спины Писаренок.

Нет, вы только подумайте, в самом деле, – этот Талмутик уверяет, что он ездит верхом!

Да он ведь небось готов не пойти в школу, если увидит, что рядом со школьной калиткой стоит какая-нибудь кляча. Удивительно еще, что он не разревелся, когда его поймали!..

Все мальчишки начали смеяться над Талмутиком, так что Колька даже поспешил их успокоить: обидится еще чего доброго!..

– Ладно-ладно, – сказал он. – В общем, Талмут, устно ты сдал на пять… с минусом все-таки. Теперь ты тут посидишь, а мы придумаем для тебя небольшой диктант. Ты напишешь – мы проверим. Не сделаешь ошибок – хорошо, а если сделаешь хоть вот такусенькую – значит, никакой ты не отличник, и тогда ты получишь по заслугам…

Около Петьки остался Шурка Меринок. Остальные мальчишки скрылись в кустах.

Талмутик сидел, все так же отщипывая листики, сидел и ничего не понимал. Зачем мальчишкам понадобилось узнавать, культурный он или нет? Какое им до этого дело?

Потом он вспомнил, как рассмеялись ребята, когда он сказал им, что ездит на коне, и ему вдруг стало обидно. Эти мальчишки с улицы Щорса возомнили о себе шут знает что.

Это они, мол, только все могут – он, Петька, не умеет ничего!

Петька знает, что многие ребята только так о нем и думают. Он решил научиться ездить верхом, чтобы доказать мальчишкам и самому себе, в первую очередь, что он тоже не такой уж тихоня. Только, может быть, зря он рассказал об этом сейчас, потому что пока Петьке похвастаться особенно нечем.

Он вспомнил, как недавно уже в третий раз за лето упал с коня, и даже поежился чуть-чуть: и вспоминать-то не очень приятно…

Он вывел Сабира за ворота фермы, где его мама работает зоотехником, и отвел его за сарай, чтобы никто не видел, как он, Петька, будет садиться.

Когда он сел, конь сразу пошел рысью, и Петька сначала отпустил повод еще чуть-чуть, но тут же потянул его на себя, потому что впереди увидел овраг.

Наверное, он потянул его слишком сильно, потому что Сабир, который начал было переходить на галоп, взбрыкнул, и через голову коня Петька полетел вниз.

Когда он, больно ударившись, упал на землю, ему вдруг показалось, что Сабир сейчас вот обязательно наступит на него передними ногами, и Петька сжался в комок, ткнувшись лицом в горьковато-пыльный кустик полыни. Только потом, когда прошло несколько секунд, он поднял голову и прямо перед собой увидел большой карий глаз Сабира. Сабир закрыл глаз и тихонько тронул мягкими губами Петькино ухо, и Петька тогда подумал, что Сабир – самый умный и самый добрый конь на свете… И все-таки трудно было тут же решиться снова сесть на коня, но все же Петька заставил себя взобраться и уже шагом доехал до фермы.

Три дня потом он прихрамывал, потому что болело ушибленное колено, зато вчера, например, Сабир вовсю скакал галопом – и ничего, не упал Петька…

Жаль, честно говоря, что никто из мальчишек вчера этого не видел!..

Талмутик взглянул на Меринка.

Тот сидел, по-турецки поджав ноги, искал картинки в Талмутиковых книжках.

Тихонько шевелились кусты над головами у мальчишек, спокойно смотрело на них небо, белое от жары.

Талмутик вдруг улыбнулся, глядя на Меринка, и тут же посерьезнел, оглядываясь.

Потом он отвернулся на миг, снял очки и сунул их себе за пазуху.

Меринок не поднял головы.

– Саша! – негромко позвал Талмутик.

– Я не Саша, – сказал Меринок. – Я – Шурка…

– Но это же все равно!..

– Ничего не все равно, – объяснил Меринок, – Сашка – Лопушок, а я – Шурка…

– Хорошо, Шура, – улыбнувшись, согласился Талмутик. – Диктант, Шура, писать… А… а без очков – как?..

– Посеял? Эх, растяпа!

– Только что были, – быстро заговорил Талмутик, приподнимаясь. – Наверное, на той поляне, где вы меня… захватили. Я сейчас, тут рядом…

– Э-э, куда! – Меринок захлопнул книжку и встал. – Ты сиди… Сам поищу, никуда твои очки не денутся.

И как только получается, что таких опытных пацанов, как Меринок, обманывают простофили вроде Талмутика?.. Наверное, эти опытные пацаны просто не верят, что такой безобидный пленник, как Петька, может причинить неприятность…

Шурка Меринок бросил книжку на траву, еще раз назвал Талмутика растяпой и медленно пошел в кусты.

Талмутик резко вскочил на ноги, быстро надел очки. Потом подхватил с земли книжки и боком шагнул в чащу…

…Вечером солнце садилось на плоскую синюю тучку. Тучка, наверное, была очень твердая, потому что солнце никак не могло пройти через нее. Оно плавилось и золотом растекалось по тучке.

Сначала от солнца осталась маленькая румяная горбушка, потом растаяла и она. Стало быстро темнеть. Сильней заверещали сверчки, над клумбами поднялся холодноватый запах цветов.

Колька с Писаренком отнесли в сарай лейку и ведра, захлопнули двери. Сидят теперь на крыльце Колькиного дома, моют ноги в щербатом эмалированном тазу и рассуждают о жизни.

После того как сбежал из плена Талмутик, ответ, который сочинили ребята, пришлось отдать Меринковой матери, тете Гале. Мальчишки просили ее перепечатать письмо на машинке, исправив ошибки по ходу дела. Если ошибки, конечно, попадутся, говорили мальчишки.

А на другой день Шурка Меринок не вышел на улицу и даже не подошел к калитке, потому что его отец был дома с утра до вечера. Шурка только показал мальчишкам издалека какую-то книжку и Витька Орех потом голову давал на отрез, что это был учебник русского языка.

– Смотри, Писарь, – говорит теперь Колька. – Сам за тебя возьмусь, если ты понимать ничего не хочешь… От какого-то Талмутика зависим – стыд прямо!..

Володька молчит.

По двору прошелся сухой теплый ветер. Зашептались акации у порога, зашелестела в огороде кукуруза, закивала султанами – тише, тише!..

Нагретые за день каменные ступеньки покалывают подошвы – уходит тепло. В грядках надрываются сверчки.

Один из них где-то совсем рядом, и свою вечернюю песню ладит он по-особенному. Словно кто-то невидимый – оборот за оборотом – заводит в темноте маленький стеклянный будильничек. Кто-то заводит, а будильничек тут же коротко отзванивает, и опять его заводят, и он отзванивает снова – тоненько и хрупко.

– Чего думаешь? – спрашивает Колька у Писаренка, который сидит, чуть склонив голову набок.

– Знаешь чего? – улыбается Писаренок. – Думаю, вот подойти б к сверчку, присесть перед ним и спросить: и как только ты так высверчиваешь?..

И Колька, мысли которого заняты другим, смотрит на Вовку, скосив глаза, – несерьезный человек все-таки Писаренок!..

Только почему ж тогда Колька с ним дружит? Почему говорит о таких вещах, о которых другим мальчишкам никогда не скажет?..

Наверное, потому, смутно думается Кольке, что Писаренок хоть и хитрющий, зато очень добрый и друг верный…

– Пойдем-ка, – говорит Колька, – за дом. Дело есть…

Они садятся за домом, и Колька спрашивает тихонько:

– Ты австралийское письмо хорошо читал?..

– Так Колька это спрашивает, что Писаренок сразу понимает: тут – тайна…

– Дак хорошо, – отвечает Володька так же тихо. – А что там?

– На вот, почитай еще…

Колька чиркнул спичкой, зажег в ладошках синий огонек. И ладошки стали красными, совсем прозрачными.

– Здесь читай! – Колька разжал ладошки, ткнул пальцем в строчку.

«Я – христианин, – вслух прочитал Писаренок. – Посещаю…»

– Хватит! – перебил Колька. – Теперь все понял?..

– Не-а, – вздохнул Писаренок.

– Христианин же! – трагическим шепотом сказал Колька. – Значит, в церковь ходит!.. Я потом у бабушки спросил. Мы с ней тоже христиане – вот!..

– Вы да этот пацан еще, да?..

– В том-то и дело! – сказал Колька быстро.

– Не ходил бы ты, Коль, а? – попросил Писаренок. – И так вот пацаны с других улиц говорят…

– Чего говорят?

– Да так все, – вздохнул Писаренок. И тут же ободрил Кольку: – Конечно, если б кто другой – досталось бы ему смеха, а то боятся. Только ты не ходи, а? Все равно ж ты бога не признаешь…

– Нельзя не ходить! – сказал Колька почти с отчаянием. – Если б ты знал. Писарь, почему бабушка ходит, ты б так не говорил.

– А почему – бабушка?..

Писаренок замолк, ожидая, что скажет Колька.

А Колька тоже молчал, потому что не так просто объяснить то, чего ты сам пока не понимаешь, о чем только догадываешься.

Не так давно Колька случайно услышал, как молилась бабушка перед сном.

Он уже пошел было спать в сарайчик – летом Колька всегда спит только там, – а потом вернулся, чтобы захватить фонарик, Видно, дверь он прикрыл неплотно, уходя, и теперь услышал, как бабушка, на коленях стоя в углу, говорила негромко, но так отчетливо, что Колька слышал каждое слово.

– …святая дева Мария, спасительница, не оставь раба божия Николая… Дай пожить ему здесь, не отдавай другим людям. И на суде на страшном, спасительница, скажу: не будет от этого добра – только худо! А меня, грешную, еще немножко побереги – нужна я своему внучку…

И так бабушка говорила это горячо, так просила, что сердце у Кольки сжалось.

Ушел Колька, не стал дослушивать. А потом долго ворочался на своем топчане. Не спалось ему, потому что он знал, кто это «другие люди»…

Отца своего Колька не помнит. Знает только по бабушкиным рассказам, что он долго болел и умер потом в Ростове, в военном госпитале. В Ростове его и похоронили.

Кольке тогда было два года.

Мать Колька помнит, только смутно очень. Она уехала из дому, когда ему было пять, и приезжала потом только раз – он учился еще во втором классе.

Писем от матери нет уже года три, был вот только небольшой перевод.

– Ба, а чего она не приезжает?.. – спросит иногда Колька.

– Некогда, наверное, – скажет бабушка. – По работе занята, может… – И тут же прикрикнет: – Ешь вон – борщ стынет!..

– Хоть письмо прислала бы, а, ба?..

– И письмо, наверное, некогда, раз не пишет. – И руками всплескивает: – Совсем борщ остыл!.. Чего сидишь, на меня смотришь? Давно не видал, что ли?..

Ничего плохого о матери Колька от бабушки не слышал, только заметил однажды, что в толстом, с бархатной обложкой альбоме карточек ее совсем почти не осталось, а та, на которой мать с отцом были сняты вместе, разрезана пополам. Отец сидит в военной фуражке, хоть и без погон, на кителе у него ордена, он улыбается и смотрит вбок. Только сбоку теперь нет никого, остался лишь кусочек плеча в цветастом платье…

Ничего поэтому Кольке не понятно – и то, почему мать все не приезжает и не приезжает, а потом вдруг может приехать и забрать Кольку; и то, почему это бабушка – грешница: ведь таких бабушек, как Колькина, еще поискать надо!..

– Так чего она ходит в церковь, Коль? – спрашивает Писаренок. – Старая потому что?..

Как все, в самом деле, Писаренку расскажешь – сам Колька во всем разобраться не может. А Вовка – ведь он моложе, совсем пацан еще. Ему и своих бед хватает.

– Знаешь, Вовк, – говорит Колька негромко, – вот не думаешь ничего, не думаешь, и так все просто, да?.. А как подумаешь – ничего не понятно!..

И Писаренок как будто понимает это и тоже говорит почти шепотом:

– Ты подожди, Коль… Вот вырастем мы. Поскорей бы, да? Чтоб все стало ясно, а не как сейчас…

– Конечно, – говорит Колька. И сам уже Писаренка успокаивает: – Ты тоже, Вов, подожди… Все еще хорошо будет…

Успокаивает потому, что он, Колька, постарше, он свое как-нибудь перетерпит, а Вовка – тот помоложе, ему еще и помочь, может, надо. Колька ведь хорошо знает: жизнь у Писаренка тоже не всегда сладкая. Только у него – из-за отца, потому что Вовкин отец дядя Миша очень часто стал выпивать. Придет домой, расшумится. Бедному Писаренку из-за этого даже уроки выучить негде.

Ну ничего, может быть, и у Вовки дела поправятся.

Был же дядя Миша раньше трактористом – снова станет. Тогда о нем газета писала чуть не каждый день, у Селезневых вырезок было столько! Правда, водку он и тогда пил, и однажды, Вовка рассказывает, другие трактористы стали говорить отцу, чтобы он бросил. А Вовкин отец обиделся.

«Я, – сказал, – не маленький. Пил и пить буду!..»

Со всеми на работе переругался и ушел каменщиком работать.

А все газетные вырезки выбросил в мусорное ведро. Только ведь дядя Миша не знает, что Писаренок их подобрал, и они теперь хранятся у Кольки, в бабушкином сундуке…

И теперь Колька успокаивает Володьку и говорит ему:

– Ты тоже, Вов, подожди… Еще все хорошо будет.

Это они так поддерживают друг друга, потому что – друзья.

…На улице уже ночь.

Молоденький месяц обогнул дом, заглядывает теперь в палисадник. Месяц похож на серебряную подкову, которую кто-то стал разгибать, да так и не разогнул до конца. А звезд около месяца мало – может, как раз потому, что он – новый. Звезды его еще не знают и потому к нему не подходят.

Только подмигивают друг другу, посматривают то на него, то на землю, на тихую ночью станицу, на улицу Щорса…

Глава четвертая, которая рассказывает о том, как армия с улицы Щорса перековала мечи на орала

Однажды вечером, когда Колька и Писаренок мирно сидели около палатки в саду у Богатыревых и по очереди били геологическим молотком абрикосовые косточки, во двор вбежал запыхавшийся Меринок.

Он молча бросил на траву кепку, положил на нее буханку белого хлеба, за которым ходил в магазин, подбоченясь стал над Колькой и Писаренком и только тогда сказал насмешливо:

– Сидите, да?.. Косточки бьете? Бейте, бейте. Пока вы тут объедаетесь, я такое видал! Такое видал!..

– Какое? – спросил Колька. – Страшное, да?..

Он разбил подряд несколько косточек, высыпал коричневатые зерна в ладошку и равнодушно отправил в рот.

– Дай-ка! – не вытерпел Меринок.

Он отобрал у Кольки молоток, взял из ведра пригоршню косточек.

– Дак что ж ты видел? – спросил Писаренок.

Меринок кинул в рот горсть зернышек.

– Самолеты реактивные видел!..

– Где-е? – не поверил Колька.

– «Где, где»! По Красной везли на больших машинах! Аж два самолета, только без крыльев…

– А почему – без крыльев? – заморгал Володька.

– Во, Писарь… Я знаю, что ли? Без крыльев, да и все. Есть только маленькие, а большие как будто обрезал кто… Я до самого «Заготзерна» за ними шел – там их завтра сгружать будут!..

Ничего не понятно!

Реактивные самолеты – ладно. Может, в станице Отрадной летное училище открывать собираются. Но при чем тут «Заготзерно»?

Все это предстояло выяснить, и завтра с самого утра ребята отправились на край станицы, туда, где за колхозными садами среди длиннющих складов раскинулись гладкие площадки пункта по приемке зерна.

Еще издали во дворе пункта они увидели две громадные серебристые сигары, лежащие на больших платформах с множеством колес. Около самолетов стоял гусеничный кран, рядом суетились люди.

Через минуту здесь уже стояли и мальчишки, во все глаза глядя на самолеты, самые настоящие самолеты, с кабинами, прикрытыми плексигласовыми колпаками, только без крыльев.

Но почему же летчиков нигде не видно?

На одной из платформ трое пожилых рабочих заводили под днище самолета трос, большой гусеничный кран двигался, поскрипывая, а перед ним, спиной отступая назад, шел высокий парень в синем берете. Выставив вперед одну руку, он двигал пальцами, и кран шел за ним, слегка покачивая громадной стрелой.

Потом человек в синем берете что-то крикнул рабочим, и они один за другим соскочили с платформы. Мальчишки поняли, что этот парень здесь – главный.

– Может быть, он летчик? – тихонько спросил у Кольки Писаренок.

– Не знаю, – признался Колька. – Только зачем он переодетый?

– А может, – зашептал Писаренок, – от шпионов?

Глаза у Писаренка были такими серьезными, как будто в тихой станице Отрадной эти шпионы сидели под каждым кустиком.

– Н-не знаю, – еще раз признался Колька.

Зато Шурка Меринок, который слышал этот разговор, подошел к одному из рабочих, спросил негромко, кивнув на парня в берете:

– Это летчик?..

– Да ну! – улыбнулся рабочий. – Это Петя Ивушкин, наш главный механик… Технику вот новую получил…

А зачем же главному механику отрадненского пункта «Заготзерно» Пете Ивушкину такая техника?..

Мальчишки выбрали момент, когда все сели перекурить, а Петя Ивушкин достал из кармана синей куртки новенький блокнот и стал что-то записывать, и окружили механика.

– Самолеты вот, – сказал Колька, кивая на серебристые сигары. – А зачем они вам?..

Петя Ивушкин оторвался от блокнота и посмотрел на ребят, все еще думая о чем-то своем, потом улыбнулся вдруг, оглядывая мальчишек.

– Тут, братцы мои, – сказал, – такая идея… Смонтируем здо-оровую такую металлическую трубу с дырками, а над ней короба для кукурузы поставим. Засыпал в короба кочаны – включай двигатель. Из него в трубу – горячий воздух. Полчаса – и кукурузка наша сухая…

Ребята смотрели на Петю Ивушкина с подозрением: не смеется ли? Как это так: боевая техника и вдруг – сушить кукурузу?..

Но глаза у Пети Ивушкина были серьезными – только, пожалуй, чуть-чуть мечтательными.

– Большое дело, – сказал он.

– Да жалко же самолеты! – вздохнул Витька Орех. – Это же «МИГи», да?..

– «МИГи», – охотно согласился Петя Ивушкин. – Только почему жалко? Они уже свое отлетали. У двигателя ведь своя норма. Отработал ее – подниматься на таком самолете опасно, он может летчика подвести. А тут – пусть еще постоит, пусть на нас поработает!..

– Дак что ж, – сказал Писаренок, – это значит, в каждой станице теперь такие самолеты будут стоять?..

– Не в каждой пока, – улыбнулся Петя Ивушкин, – нам первым дали, как передовикам… Для опыта, так сказать…

И Писаренок повернулся к мальчишкам и объяснил так, как будто они ничего не слышали:

– Как передовикам, поняли?

До вечера проторчали мальчишки в «Заготзерне» и ушли только тогда, когда корпуса реактивных самолетов уже поставили на невысокие фундаменты из бетона.

Что ни говори, а на самолет даже просто так посмотреть интересно. А что будет, когда двигатели запустят?..

Скорей бы уж поспевала эта кукуруза!

Домой они шли быстро, потому что успели за это время здорово проголодаться.

Вот они добрались наконец до улицы Щорса, повернули налево и прошли еще немножко, когда вдруг Писаренок остановился и поднял палец, прислушиваясь.

Где-то недалеко слышалась песня.

Это была старинная казачья песня, чуточку грустная и протяжная, ее негромко пели женщины, потом в припев ненадолго вплелись голоса мужчин, но тут же отстали на полуноте, и оттого дальше песня вдруг стала еще задумчивей.

– Провожают кого? – спросил Писаренок. – У кого гуляют?..

А Колька вдруг в сердцах махнул рукой.

– Все ясно!.. Это не гуляют, Писарь… Это у Астаховых работают. Пока мы самолеты смотрели, тут все без нас небось сделали… Надо же!

Они подошли ко двору Астаховых и остановились.

Дом, который утром еще был таким серым и неуютным, стоял теперь как игрушка. Недавно побеленные стены еще не совсем просохли и отливали синевой. Ставни были покрашены голубым.

Вечернее солнце пылало в отмытых окнах.

Мать Писаренка и тетя Тоня оставшейся известкой добеливали камешки, которыми были обложены дорожки. Обе они напевали тихонько, а рядом пели погромче – здесь несколько женщин серой глиной обмазывали сарайчик.

А дальше в глубине двора Саша Вертков пилил доску, придавив ее коленом, рядом работали отец Витьки Ореха и Меринков отец. Около них, положив ладони обеих рук на суковатую палку и высоко подняв голову, неподвижно сидел на табуретке дядя Иван Астахов. Он был в белой рубашке, и его большой бороды сейчас почти не видно было на груди, потому что сна тоже у него белая.

Дядя Иван говорил, видно, что-то, потому что Саша Вертков то и дело оборачивался к нему, кивал головой, улыбался.

– Ну точно, уже все сделали, – сказал Колька.

– Мы ж не виноваты, Коль, – пожал плечами Меринок. – Кабы нас предупредили…

Трудно, что там ни говори, живется на свете мальчишкам: пока ты торчал в одном месте, в другом успели уже обойтись без тебя. Конечно, все на свете не увидишь, за всем не угонишься, а все же обидно.

– Пойдем хоть посмотрим, – предложил Колька. – Чего ж теперь делать…

Мальчишки вошли во двор и один за другим пошли по дорожке между камнями. Матери только поглядывали на них, не переставая петь.

Ребята молча остановились за спиной у Саши.

Из-за сарая с рулеткой в руках быстро вышел дядя Миша Селезнев, Вовкин отец.

– Женщины, как там у вас? – крикнул, обернувшись. И сам ответил: – Вижу, скоро закончите, хорошо!..

Он быстро прошел мимо ребят, как будто не заметив их, легко присел на корточки около Саши Верткова, провел ногтем по доске.

– Потом тут, Саша, режь… – Кивнул Меринкову отцу: – Ты со мной, Степаныч!

Он повернулся к ребятам, и Володька Писаренок вдруг увидел, какие у отца глаза – добрые и молодые. Сейчас вокруг них не было морщин, и все лицо его светилось радостью и теплом. Володька давно уже не видел у отца таких глаз, давно не видел его таким легким и молодым.

– Па! – сказал Володька, и, кажется, тут только дядя Миша увидел ребят.

– О! – обрадовался он. – Хлопцы наши пришли!..

– Чего ж ты нас не предупредил, па? – сказал Володька с упреком, но отец беззаботно тряхнул кудрями.

– Да ну, хлопцы! Тут и без вас помощников вон сколько!..

Саша Вертков бросил пилить доску, повернулся к мальчишкам:

– Явились – не запылились… Когда вся улица работает, так и они тут. А так небось ни один не заглянул бы…

– Ладно-ладно, Саша, – упрекнул Колька.

Из дома вышли Колькина бабушка и тетя Поля Астахова.

Бабушка несла в руках два стула. Помогла тете Поле сойти с крыльца, поставила стулья рядом.

– Садись, Поля, отдохнем… Что там ни говори, устала я. Да шутка ли – на двадцать душ, считай, приготовить…

Колька подошел к бабушке, тронул за плечо.

Бабушка повернула к нему лицо в морщинках, улыбнулась.

– Устала, внучек…

– Эх ты, ба! – сказал Колька. И повернулся к ребятам: – Ладно, пошли, пацаны…

– Куда это? – вскинулась бабушка. – Кто вам там дома приготовил – весь день тут все толклись… Сейчас тут поедите – и на вас настряпала!.. Знала, что прибежите…

Солнце уже совсем село, когда мальчишки в палисаднике расселись на траве вокруг большой миски с борщом.

Борщ вкусно дымился и обжигал языки.

А перед домом стояли два сдвинутых стола, там тоже постукивали посудой, говорили разноголосо, и свет керосиновой лампы выхватывал из темноты помолодевшие лица матерей и отцов, других взрослых с улицы Щорса.

– Слушайте, пацаны, – сказал вдруг Витька Орех, – может быть, завтра придем к Астаховым и дров наколем, а?..

– На всю зиму дров, да, Вить? – поддержал его Писаренок.

Колька перестал есть и оглядел мальчишек.

– Эх вы, дров наколоть… Это всякий дурачок сможет. Лучше ничего не придумали? Нет?.. Тогда слушайте!..

…Почти неделю после этого армия с утра до вечера пропадала за рекой, на пригорках, покрытых чебрецом.

Дождей не было, и из-под ног поднимался горячий запах душистой травы и сухой земли. Вдалеке над покосами дрожало марево. Там пели жаворонки, и знойный ветер проносил иногда слова их песен – звонкие, как серебряные колокольчики.

Армия выбирала зеленый квадрат, и по его углам становились четыре часовых с шашками наголо. Они стояли строгие, в шапках из увядших лопухов, и из-под ладоней вглядывались в даль.

Перед вечером все шли домой. У каждого на спине топорщилась большая вязанка солодика – коричневатого сладкого корня. Губы у мальчишек были желтые оттого, что все не переставая жевали солодик.

Корни раскладывали у Кольки во дворе, там, где уже успели вырыть картошку. Потом только шли купаться.

Над зубчатой темной рощицей на горе уже вставала полная луна – такая красная, будто она целый день пролежала где-нибудь на солнце в степи – там, за гребнем гор. Там ведь тоже есть степи.

Колька однажды был в тех степях. Теперь он со дня на день собирался повести туда свое войско, но все откладывал поход. Надо было лучше вооружиться – чужих мальчишек там, правда, не было, зато за отарами овец ходили собаки, большие, как телята, и очень злые. И Колька теперь усиленно тренировал Джульбарса.

Мальчишки раздевались, бросали в кучу трусы и майки и медленно шли к реке. Вода была теплая, такая теплая, что из нее не хотелось вылезать.

Через неделю солодика скопилась уже столько, что бабушка Сергеевна грозилась «выкинуть» его со двора. Конечно, чтобы выкинуть его, Сергеевне пришлось бы звать на помощь всех других бабушек с улицы Щорса, а может быть, даже еще и с соседней. Союзной, – столько было солодика.

– Ты хоть скажи, зачем он тебе? – допытывалась у Кольки бабушка.

– Так… – неопределенно отвечал Колька. – Для одного дела…

– Безделье небось, а не дело! – продолжала ворчать бабушка. – Другая давно бы уже его в топку пустила. И как только я, Колька, все твои придумки стерпливаю?..

Но вот наконец Колька решил, что солодика скопилось уже достаточно, и на другой день рано утром по улице Щорса прогромыхали к его двору пустые тачки.

На них погрузили сухие коренья, и армия, похожая теперь на табор, покатила тачки в центр станицы, где была аптека.

По главной улице, там, где только что положили асфальт, ехать, конечно, не стоило. И обоз долго кружил по соседним переулкам.

Аптека открывалась только в восемь, а пока мальчишки поставили тачки рядом и уселись на землю, еще холодную после ночи.

Скоро открылась аптека, а потом главный аптекарь, сухой старик в белой шапочке, отворил скрипучие ворота, и мальчишки вкатили тачки во двор.

Солодик валили на весы, и старик крючковатым пальцем, похожим по цвету на пергаментную бумагу, стукал тихонько по блестящей гирьке и записывал что-то в свой блокнот.

Когда тачки опустели, старик посмотрел из-под очков на ораву ребятишек и молча ушел в дом. Вернулся с тонкой пачкой денег и сурово спросил:

– С кем рассчитываться, молодые люди?

– Со мной, – сказал Колька.

– Надеюсь, вы найдете полезное применение этой сумме? – строго спросил старик.

– Найдем, – сказал Колька.

Они вышли со двора, и тут он облегченно вздохнул.

– Все! Теперь надо подарок выбрать!..

– Такой, Коля, подарок, – поддержал Писаренок, – чтоб вся улица, знаешь…

Он не досказал, что же должна была сделать вся улица, увидев подарок, который мальчишки собирались купить Астаховым, а только повертел руками, но все и так отлично поняли Писаренка.

Тачки бросили рядом с маленьким базарчиком, где торговали только в будни. Мальчишки пошли по магазинам.

Они обошли все магазины, которые были расположены в центре. Все – большие и маленькие. Они спорили у прилавков и по десять раз просили им показать одну и ту же вещь. Они по полчаса отвлекали продавщицу, и несколько раз их чуть было не выгнали из магазина. В большом универмаге толстая тетка с золотыми зубами, которая рассматривала ковры, предложила позвать милицию, чтобы там справились, откуда у мальчишек столько денег.

Но наконец все хлопоты остались позади. С покупками ребята вернулись к тачкам, и табор снова пошел кружить по переулкам.

Впереди неторопливо шел Колька. Обеими руками он бережно прижимал к груди большую хрустальную вазу. Ваза сверкала на солнце, в ней вспыхивали голубые и серебристые радуги, и Колька гордо поглядывал на прохожих. Вторым шел Писарь. В руках у него был громадный пакет. Два килограмма шоколадных конфет, самых дорогих, какие были в магазине, лежали в плотной коричневой бумаге.

Дальше ползли тачки.

Все мальчишки сосали леденцы – их купили на мелочь, оставшуюся от покупок.

Тетя Поля и дядя Иван Астаховы не держали собаки, и армия, оставив тачки на улице, смело подошла к крыльцу. Колька приподнялся на носки и постучал.

Дверь открылась. На пороге, держась руками за притолоку, стоял дядя Иван. Голова его была поднята, в спутанной бороде виднелись хлебные крошки.

– Приятного аппетита, дядя Иван! – негромко сказал Колька.

– А, Богатырев внучек, – улыбнулся дядя Иван. – Проходь в хату. – И он подвинулся к притолоке, освобождая место на пороге.

– Нет, я не пойду. – Колька поднял на грудь серебристую вазу. – Нас тут много. Мы теперь… шефствовать над вами будем… Зовите сюда тетю Полю – разговор есть.

– Шефствовать? – переспросил дядя Иван и потрепал бороду. – Смотри-ка!..

И крикнул, отвернувшись в темные сенцы:

– Поля! А ну иди сюда. Шефы пришли к нам, чуешь?

На пороге он взял тетю Полю за руку, и они медленно сошли с крыльца. Они стали лицом к солнцу и стояли осторожно и тихо.

– Поля, хлопчик Богатырев говорит, шефствовать над нами будут… Слышь, Поля…

Тетя Поля, седенькая, с рябым некрасивым лицом, тоже смотрела куда-то поверх ребячьих голов.

– Он хлопчик неплохой, – сказала тетя Поля. – И дед у него хороший был…

Колька переложил вазу в одну руку и стоял теперь, как чемпион с кубком, и мальчишки тоже подобрались и расправили плечи, перестав жевать леденцы.

– Дядя Иван! – торжественно сказал Колька. – Дедушка рассказывал нам, как вы с ним белых рубали… Вот наша армия… ну, мы, одним словом, берем над вами шефство. Вот мы принесли вам наш подарок…

Колька подошел к дяде Ивану и сунул ему в руку вазу. Дядя Иван обхватил ее цепкими пальцами, прошелся ладонью по тонкой ножке. Лицо его улыбалось, но улыбка была почему-то виноватой.

– Что же это, сынки? – спросил он. – Ваза?

– Хрустальная… – гордо сказал Колька.

Дядя Иван потрогал края вазы, потом снова ножку и сказал тихо-тихо:

– Красивая, должно быть, хлопчики, ваза…

Пацаны закричали разом:

– Красивая!

Дядя Иван улыбнулся. Голова его была поднята вверх. Казалось, он смотрит на солнце, и потому глаза его слезятся.

Он взял руку тети Поли и положил ее на вазу.

– Потрогай, Поля, какую красивую вазу подарили нам хлопчики…

Колька взял у Писаря пакет и отдал его тете Поле. Но ни дядя Иван, ни она почему-то не стали есть конфет.

Тетя Поля положила несколько штук в карман своей юбки, а остальные протянула мальчишкам.

– Не надо, это ж мы вам купили!.. – сказал Колька.

– На что они нам, не маленькие ведь, – тихо ответила тетя Поля. – Это я мальчику одному немножко оставила, он нам воду носит из родника…