Текст книги "Корни неба"

Автор книги: Гари Ромен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Вслушайтесь хорошенько, – сказал он. – Это самое прекрасное произведение земли.

– Я вслушиваюсь в него всю жизнь.

– Я говорю не только о слонах...

Я чуточку помолчал, прежде чем ответить.

– Мы слышим этот шум с тех пор, как живем в Африке.

– Но сегодня вы уже другой, Сен-Дени. Раньше этот шум достигал только ваших ушей. Сегодня он проникает к вам в сердце. Вы уже не можете сопротивляться его красоте. Прежде, когда он нарушал ваш сон, вы брали ружье, и этим все было сказано. Сегодня ружья вам отвратительнее, чем шум, который внушает страх. Как видно, это и есть пора зрелости. Что вы скажете там, в Форт-Лами?

– То, что не перестаю повторять год за годом, – ответил я угрюмо. Что в Африке пора уважать слонов. Пора охранять природу, которая в этом нуждается.

Лицо Пера Квиста оставалось каменным. Я подумал, что в каком-то возрасте лица навсегда застывают в одном и том же выражении, которое не так-то просто изменить.

– Вы думаете, против нас решат послать войска?

– Их в Чаде нет. Но охотники очень волнуются...

Лицо его по-прежнему оставалось суровым, но то, что он мне сказал, поразило меня своим комизмом.

– В мои годы забавно быть убитым.

– Да уж чего смешнее, – заверил я. – А сколько же вам в сущности лет?

– Я очень стар, – ответил он на полном серьезе. И добавил как нечто само собой разумеющееся: – Я буду рад умереть в Африке.

– Почему же?

– Потому что человек начался здесь. Колыбель человечества в Ньясаленде. Это почти доказано.

– Странный довод.

– Умирать лучше дома.

Вот еще один, кто пытается отыскать свой дом на земле, – подумал я. И спросил:

– А Морель?

– Мы все нуждаемся в защите...

В его голосе звучала печаль.

– Бедный Морель, – сказал он. – Попал в немыслимое положение. Еще никому не удавалось разрешить это противоречие: отстаивать идеал человека в компании людей. Прощайте.

XXI

В ту ночь я так и не заснул, ворочался с боку на бок у себя в палатке; я еще никогда не чувствовал себя таким одиноким и покинутым. Быть может, думал я, глядя в темноту, и слоны чересчур малы; нам нужно любимое животное, которое было бы в каком-то другом отношении побольше и поласковее. Но в настоящее время и, как говорят боксеры, в этой весовой категории на горизонте видны одни слоны. Я вернулся в Форт-Лами, провел с губернатором бурную беседу; он мне сказал, что давно меня знает и ничуть не верит в точность расположения штаба Мореля, которое я указал на карте, – в чем не совсем ошибался. Я пытался ему объяснить, что он зря упрямится, желал уладить эту историю при помощи полиции, и что было бы гораздо проще срочно получить из Парижа поправку к правилам об охоте на крупного зверя, которые давным-давно устарели, о чем не устают твердить все лесничие и вся администрация. Он пришел в страшную ярость, заявил, что это своего рода Мюнхенский сговор, и воскликнул, что лично он не согласен преклонить колени перед знаменами человеконенавистничества, его вера в человеческую деятельность не пошатнулась и нашу породу несомненно ждет светлое будущее. Он махал кулаком, уверяя, что не потерпит на своей территории такого проявления ненависти ко всем достижениям человека и столь презренной, смехотворной попытки изменить наше бытие. Он встал, быстрыми шажками подбежал ко мне и, поднявшись на цыпочки, начал кричать: мол, вся эта кампания в защиту природы – всего лишь политическая диверсия, и если в Африке победит коммунизм, слонов первых же перестреляют; сунув руки в карманы, он саркастически осведомился, слыхал ли я, что слоны последние в мире индивидуалисты, – да, месье, и что только они-де и воплощают основные права человека: неуклюжие, громоздкие, допотопные, подвергаемые угрозе со всех сторон и тем не менее необходимые для того, чтобы жизнь была прекрасна, – вот что, месье, изволят писать французские газеты, – он с яростью стукнул кулаком по пачке газет на столе, – вот как изображает происходящее так называемая умная пресса; что же до него, то на все их мелкие философические уколы он может ответить чернильным слюнтяям, болтунам и пораженцам своим здоровым громовым смехом истого республиканца, верящего в судьбу человечества, крепко стоящего на своем посту и полного гордости за достигнутое. При этих словах он закатил глаза, обнажил клыки и разразился чудовищным хохотом: ха-ха-ха! После чего губернатора пришлось уложить на диван и послать за его женой. – Сен-Дени прыснул в бороду. – Может, отец, я чуть-чуть и сгущаю краски, но мне трудно передать, в какое негодование привели их там, в Форт-Лами те небылицы, которые печатались в связи с делом Мореля. Я вышел оттуда крайне довольный собою, в сопровождении Фруассара он рассказал, что губернатор потерял сон, а в Париже не могут убедить американцев, что речь действительно идет о сохранении африканской фауны; пресса обвиняет правительство в том, что оно выдумало Мореля, чтобы прикрыть серьезные политические беспорядки, и весь мир смеется над наивностью Франции, которая в своем возрасте считает, что кто-то способен верить в слонов.

XXII

Вот это все я и рассказывал Минне, как сегодня рассказываю вам, и думаю, что никогда за всю мою жизнь ни одна женщина не оказывала мне подобной чести, слушая меня с таким вниманием. Она сидела не шевелясь на ручке кресла, но ее неподвижность выдавала с трудом сдерживаемое волнение, и надо признаться, иногда я забывал, что ее страстный интерес вызван не мной. Нельзя было остаться равнодушным к такому порыву душевной щедрости, к этой глубине сочувствия и сопереживания, которые угадывались в ней. Да, это была женщина, мимо которой трудно пройти...

Иезуит с легким удивлением посмотрел на собеседника.

"Когда я дошел до того смехотворного обращения к людям, которое с таким простодушием изложил Морель, и когда привел его слова: "Скажите им непременно, что у меня почти не осталось боеприпасов", губы ее задрожали, она резко поднялась и перешла в другой конец комнаты, где машинально передвинула вазу и так и осталась стоять лицом к стене; ее плечи вздрагивали. Я немножко растерялся. Я знал, что за свою короткую жизнь она пережила много горя, и поначалу думал, что, по знаменитому выражению Мореля, собак ей уже мало и что у нее тоже потребность в друзьях покрупнее, в ком-то под стать ее земному одиночеству: вот почему Минну так страстно занимают слоны. Но теперь увидел, что место уже занято и рассчитывать особенно не на что, во всяком случае мне. Я сказал, что не стоит всю эту историю воспринимать столь трагически – врачи, вероятно, объявят, что Морель не отвечает за свои поступки, и он отделается годом или двумя тюрьмы.

Она обернулась ко мне так резко, с таким негодованием, что у меня перехватило дух. Мне она часто снится, вот такой я ее и вижу: стоит в распахнутом халате, лифчике и трусиках, с растрепанными волосами и кричит, как базарная торговка, с этим ужасным немецким акцентом, который почему-то сразу же ее портит.

– Ах так, месье де Сен-Дени, – кричит она, зачем-то добавив к моей фамилии это "де", – значит, вы думаете, что если все встали человеку поперек горла, если он больше не выносит ни ваших жестокостей, ни ваших рож, ни ваших голосов, ни ваших рук, – то он сумасшедший? И раз он не желает иметь ровно ничего общего ни с вами, ни с вашими учеными, ни с вашей полицией, ни с вашими автоматами, словом, со всем этим, – его надо запереть? Имейте в виду, теперь таких, как он, много. У них, конечно, не хватает смелости сделать то, что надо, потому что они слишком вялые и чересчур... усталые или циничные, но они понимают, они отлично все понимают! Они идут в свои конторы или на свои поля, в свои казармы или на свои заводы, словом, туда, где надо делать то, что тебе приказывают, и где тебе тошно, и те из них, кто на такое способен, улыбаются, думая совсем о другом, и поступают, как я...

Она схватила свой стакан.

– И пьют за его здоровье... Прозит! Прозит! – повторяла она, глядя в пространство за моей спиной. Мне всегда было противно это немецкое слово, а в устах молодой женщины – и подавно. Я почувствовал какую-то вульгарность она вдруг проявилась в ее голосе, жестах, в равнодушно распахнутом халате, – видно было, что она знала немало мужчин.

– Милая девочка... – начал я. Но она меня прервала:

– А потом, месье де Сен-Дени, я вам вот что еще скажу: ваша шкура, понимаете, стоит не дороже слоновьей. В Германии во время войны мы, по-моему, и абажуры делали из человеческой кожи – слыхали? Не забудьте, месье де Сен-Дени, что мы, немцы, во всем были предтечами...

Она засмеялась.

– В конце концов, ведь это мы изобрели алфавит. Она, видимо, спутала алфавит с книгопечатанием.

– И нечего так на меня смотреть. Я в жалости не нуждаюсь. Правда, я походила по рукам, но тут были свои обстоятельства. А мужчин не надо судить по тому, что они делают, сняв штаны. Настоящие подлости они совершают одетыми.

Она закурила сигарету. Я был совершенно сбит с толку. У меня не укладывалось в голове, что эта девушка, такая тихая, сдержанная и пугливая, способна на подобную вспышку. Я попытался ей объяснить, что она неверно поняла то, что я сказал о Мореле. Я хотел объяснить, что он попал в лапы шайки бандитов и политиканов, которые злоупотребляют его доверчивостью, и что теперь мы уже не можем ничего для него сделать. Она снова меня прервала и стала с жаром утверждать, что я ошибаюсь, что еще не поздно, если только я соглашусь ей помочь. Все, чего она от меня хочет, – это весточки моему другу Двале с просьбой помочь ей связаться с Морелем. Я, конечно, пытался ее образумить. Напомнил, что мне понадобилось двадцать лет самоотверженного служения, чтобы завоевать доверие племени уле, и тем, что делает для меня старый Двала, не могут пользоваться другие. Мы давнишние союзники, связанные определенным кодексом чести; я не могу нарушить последний, не подорвав своего положения в округе, которым я управляю. Те немногие деревни, где у Вайтари есть сочувствующие, находятся под строгим надзором властей; и она может сразу угодить в руки первого же начальника военного поста. К тому же я сомневаюсь, что у Вайтари больше нескольких десятков сторонников, да и то главным образом в городах; он ведь перерожденец, и туземцы это знают. Он уже один из нас, голова его набита нашими представлениями; он презирает обряды негров. Наконец напомнил, что Мореля как-никак обвиняют в покушении на убийство и что лучше всего для нее держаться подальше, она ведь иностранка... а попросту говоря, немка...

– Ах так! – закричала она. – Значит, вы предпочитаете, чтобы он оставался там и в конце концов кого-нибудь на самом деле убил? Считаете, что теперь уже ему ничем не поможешь? Толкуете о своем долге как администратор, но разве не ваш долг пресечь вооруженные нападения и вернуть Мореля живым? Начальство вас тогда даже обласкает, – бросила она тоном, который мне совсем не понравился. – Если бы я могла с ним поговорить, уверена, что он бы меня выслушал.

В этом я тоже не сомневался. Тут она не преувеличивала своих возможностей.

– И разве вы сами не чувствуете, месье де Сен-Дени, что этот человек вам доверяет, на вас рассчитывает, ждет вашей помощи? Человек... которого нужно оберегать?..

Голос Минны прервался, глаза наполнились слезами; против такого довода трудно было устоять. Я быстро раскинул мозгами. Затея ее, в конце концов, не так уж безумна, если принять кое-какие меры предосторожности. Не могу объяснить почему, но я был уверен, что Морель поддастся на ее уговоры и последует за ней; возможно, я ставил себя на его место. Мне даже казалось, что здесь тот случай, когда я могу проявить ловкость, и нельзя им пренебречь. Вероятно, я сам себя представлял кем-то вроде коварного Фуше, который пользуется влюбленной женщиной, чтобы захватить опасного врага. В конечном итоге любовь – верное орудие при решении подобных задач. Это известно всем полициям на свете. Она будет служить приманкой, – все дело в том, как половчее ее подкинуть. Право же, отец мой, мне так и хотелось взять из воображаемой табакерки понюшку и с улыбкой поднести ее к ноздрям, как настоящему светскому хлыщу. Я не только ей уступил, но еще и сделал при этом хитрую мину. А честно говоря, просто не мог сказать "нет" ее молодости, красоте, тому растерянному, трогательному выражению, с каким она на меня смотрела. Я предложил послать Н'Голу, чтобы спросить, хочет ли Морель с ней встретиться. А пока ей лучше покинуть Форт-Лами и дожидаться ответа в моей резиденции Ого, где она будет у меня в гостях и откуда ей ни под каким видом не стоит куда-либо уезжать. Если Морель согласится на свидание, его надо назначить в каком-нибудь месте за пределами земель уле, в одном из районов Банги. Если затея удастся, – тем лучше. В противном случае она спокойно вернется в Форт-Лами, объясняя, что несколько дней провела в лесу.

В порыве благодарности она кинулась мне на шею, что было мне не совсем приятно, видимо, потому, что причиной тут был не я, а другой.

– Ладно, ладно, – сказал я, – нечего меня благодарить, посмотрим, что у вас выйдет. Узнаем, действительно ли все дело в одиночестве – я хочу сказать, стал ли он изгоем только потому, что ему не хватало рядом кого-нибудь близкого. Я, во всяком случае, смотрю на это так, хотя у меня с вашим Морелем нет ничего общего.

Минна снова нервно закурила.

– Надо все же торопиться, – сказала она, – в Банги вот-вот придет стрелковый батальон, и его сразу же отправят в земли уле. Гораздо лучше все организовать до прихода войск.

Я удивился, – вот уж не думал, что правительство придает этой истории такое значение, чтобы посылать войска, которые необходимы в других местах; но как она об этом узнала? Наверное, слушая болтовню здешних господ на террасе "Чадьена". Я пообещал сейчас же дать распоряжение Н'Голе; она же может отправиться со мной, я выеду из Форт-Лами через несколько дней. Ей явно не нравилась такая отсрочка. Не может ли она выехать в Ого уже завтра? Лучше, чтобы нас не видели вместе, ей не хочется причинять мне какие-нибудь неприятности. Помню, что, произнося эти слова, она впервые поглядела на меня с нежностью. Хорошо, ответил я, делайте как знаете. Я к тому же не рассчитывал задерживаться в Форт-Лами. Н'Гола уйдет на рассвете с караваном португальских верблюдов, каждое утро отправлявшимся в Банги. И тогда останется только дождаться его возвращения.

Дрожа от ночной прохлады, она натянула пеньюар на голые колени. Было уже два часа утра, но я никак не мог заставить себя уйти. Я продолжал разговаривать о чем попало: о джунглях, климате, своих неграх... Вид у нее был замученный, и она, как видно, не слышала ни слова из того, о чем я говорил. Помню, что в какую-то минуту я поймал себя на том, что рассказываю ей, какую борьбу мне пришлось вести в моем округе с мухой цеце. Странное дело, с тех пор как истребил эту распроклятую муху, я никак не могу о ней забыть, можно подумать, что я по ней скучаю. Что ни говори, это была какая-то компания. В конце концов Минна подала мне руку и проводила до дверей, то есть попросту выпроводила меня, если называть вещи своими именами. Пришлось уйти, миновать триумфальную арку входа, – уж она-то была на месте! Я заметил прижавшийся к одной из опор неясный силуэт и красный огонек сигары: Орсини. Он стоял там в позе сутенера, подсчитывающего клиентов, и смотрел на меня со странным выражением цинизма и ненависти. Я вернулся к себе, разбудил Н'Голу и дал ему поручение. Ночью он отправился в путь с той невозмутимостью, какая была ему свойственна.

XXIII

Какое-то время я ничего не слышал о Минне. В ту самую ночь меня одолел жестокий приступ малярии, и я две недели провалялся в ознобе под москитной сеткой. Когда мне удавалось приоткрыть глаза, я всегда видел над собой встревоженное лицо доктора Терро. Раза два мне казалось, что я вижу лицо Шелшера, хотя наши отношения вряд ли объясняли такую заботливость с его стороны. Потом лихорадка отпустила, но я знал, что в этом месяце мне грозят еще один или два приступа; они у меня постоянно повторяются. Но стоило мне, встав с постели, сделать первые шаги, как я наткнулся на адъютанта Шелшера, удобно расположившегося у меня на террасе с книгой в руках. Вид у него был несколько смущенный; он объяснил, что комендант сам хотел поговорить со мной, перед отъездом на юг, но врач запретил меня беспокоить; поэтому Шелшер поручил своему адъютанту задать мне несколько вопросов относительно Мореля. И вот уже три дня как он буквально не встает с этого кресла. Я заметил не без едкости, что проще было поставить у моей достели часового. И добавил, что уже рассказал все, что знал, а они придают до смешного большое значение столь незначительному происшествию. Он меня вежливо выслушал, держа руку в кармане, с той педантичностью и несколько нарочитой элегантностью кавалерийского офицера, которому так идут стек под мышкой, белый доломан и красивый подбородок. Я его недолюбливал. Мне всегда хотелось сказать ему что-нибудь неприятное и несправедливое, хотя бы в противовес всему, что он должен был выслушивать из дамских уст. Лейтенант спускал мне мой дурной нрав с тем долготерпением, которое меня еще больше злило, ибо его питала только снисходительность к старому ворчуну, чьи годы и одинокая жизнь сделали его немного чудаковатым. Я не поставил его на место и, сохраняя хладнокровие, не напомнил, что волочиться за дамами куда как легче, чем спасать колонию от мухи цеце. Он мне сказал, что Французский союз переживает трудные дни; священная война докатилась до наших границ, и поэтому важно, чтобы ФЭА служила примером спокойствия и порядка. На нашей территории нет войск; можно пройти до самого Бельгийского Конго, не встретив ни единого жандарма. В подобных условиях даже хулиганская выходка может иметь невообразимые последствия. Лично он питает к Морелю скорее симпатию; к сожалению, этот человек не понимает, что сегодняшний мир уже не способен интересоваться слонами. У людей другие заботы. К их сочувствию взывает совсем другое, да и чувствительность у них порядком притупилась. Их теперь заботит только собственная шкура. Общественное мнение просто не желает верить в существование Мореля. Когда французские власти опубликовали официальное и вполне достоверное сообщение, оно поначалу вызвало даже растерянность и некоторое любопытство, но сейчас над ним просто потешаются, а в США говорят так: "Французы явно принимают нас за идиотов". Лейтенант сердито махнул рукой.

– Что поделаешь, приходится считаться с американским общественным мнением. Там убеждены, что французское правительство выдумало всю эту историю с Морелем, чтобы скрыть подлинную причину беспорядков, вызванных националистическими притязаниями коренного населения. К тому же Вашингтон безумно раздражает самый разговор о слонах; они говорят, что французы, вместо того чтобы работать, заняты всякой ерундой.

Он прикоснулся к усам кончиком стека. Правда, продолжал он, в Америке слонов нет очень давно, хотя, кажется, в эпоху миоцена они там водились. Поэтому важно поймать Мореля и отдать его под суд, хотя бы для того, чтобы показать, что он действительно существует. Иначе американцев трудно будет разубедить. Вспомните, как Рузвельт ненавидел де Голля; ведь де Голль и в сороковом году и сегодня по-своему чуть-чуть похож на Мореля с его слонами. Ныне практичные демократы с трудом воспринимают настойчивые и бескорыстные призывы к чести и достоинству человека. А помимо того, сейчас было бы опасно обнаружить полное отсутствие наших воинских частей в Африке, показав, с какой легкостью один объявленный вне закона тип может от нас ускользнуть. На что я ему с едкой иронией заметил, что его политическая лекция была поистине блестящей, но мне смешно, когда яйца курицу учат – я отлично понимаю всю опасность этой истории и ему нечего о ней толковать.

– Вы несомненно знаете и то, – сказал он мне довольно сухо, – что известная вам девица, ну... та самая певичка из "Чадьена", вдруг исчезла, и у нас есть все основания предполагать, что она теперь у Мореля... Шелшер считает, что вы, месье Сен-Дени, можете сообщить на этот счет крайне интересные сведения, а также объяснить нам, что эта девушка делала у вас, в Ого, дней десять назад...

Он рассказал, что люди видели, как однажды утром Минна выехала в грузовичке с американским майором, будто бы на охоту, которая должна была продлиться несколько дней. Сначала никто не обратил на это внимания, но пустой грузовичок обнаружился в конце трассы, в самом сердце земель уле... Адъютант пристально смотрел на меня, подпирая стеком подбородок. Я поднял голову: "Продолжайте". Что ж, он вынужден мне припомнить, что, если верить Орсини, я был последним, кто имел длительное свидание с Минной перед ее отъездом. Орсини, видимо, живо интересуется этим делом, считая Мореля агентом иностранной державы, засланным в ФЭА, чтобы разжигать беспорядки и организовать партизанское движение в преддверии грядущей мировой войны, а эта девица Минна служит ему осведомительницей и... приманкой. Лейтенанту явно было неловко.

– Он и вас припутал, – добавил он как бы походя. – Утверждает, будто вы сочувствуете их идеям. Клянется, что вы втайне мечтаете о черной Африке, отрезанной от Европы, лишенной всякой связи с цивилизацией, которую ненавидите.

Он поднял руку, показывая, что возражать не стоит; он ведь только повторяет слова Орсини. У того, как видно, есть и другие причины интересоваться этой девицей: она довольно красива, вероятно, я тоже заметил. Я не дрогнул. И заявил ему довольно высокомерно, что, да, не отрицаю, я сыграл некоторую роль в этом деле, но девушка отправилась к Морелю с единственной целью убедить того сдаться, она хочет его спасти. По моему мнению, единственный наш шанс – дать ей эту возможность. Она приведет его к нам смирным как ягненок. Женщины, с горечью сказал я в заключение, обладают теми методами убеждения, какие недоступны самым лучшим полициям мира. Лейтенант слушал меня вежливо, как и положено молодому человеку, снисходящему к заблуждениям старика. "Но тогда вас несомненно удивит, сказал он, – что, по наведенным нами сведениям, эта девушка повезла с собой в грузовичке целый арсенал – оружие и ящики с патронами, – достаточный для того, чтобы выдержать длительную осаду. Этим оружием воспользовались для того, чтобы напасть на поместье Вагемана, к востоку от Батанги-Фо, а потом сжечь все постройки. Париж приказывает очистить район, и мы, если нам повезет, надеемся выполнить приказ еще до дождей. Из чего следует, что она отправилась к Морелю вовсе не для того, чтобы уговорить его сдаться, а, наоборот, примкнуть к "человеку, который хочет преобразить род человеческий", желая помочь ему в его борьбе, снабдив оружием и боеприпасами, которыми явно запаслась загодя; поспешный отъезд говорит о том, что в ее поступке была насущная необходимость, – быть может, ей было кем-нибудь передано соответствующее сообщение". Лейтенант подпер подбородок кончиком стека и задумчиво уставился на меня.

XXIV

Я напряженно раздумывал о своем друге Двале и обещании, которое он мне дал, а вернее, о сделке, заключенной между нами двоими. С тех пор прошло уже несколько лет, но я аккуратно каждую весну продолжал платить условленный взнос: корову и козу. Я вспоминал, какой у него был неприветливый вид, когда я пришел об этом поговорить, как долго пришлось упрашивать колдуна и как в конце концов я вынужден был рассердиться, пригрозить, что вздую его – это, он знал, были только слова, тем более что я целиком зависел от доброй воли Двалы. Он сидел на циновке, в углу хижины, маленький, голый, сморщенный и брюзгливый; в полутьме белела седина на черепе и на щеках. Он сказал, что у него болит живот и мне лучше прийти в другой раз; к тому же он вовсе не знает, сможет ли помочь: я белый и христианин, не из его племени, не живу на его земле и у него уже не хватит сил оказать услугу неверующему. Я припомнил все оказанные мною за время нашего знакомства услуги. Что же касается того, что я христианин и неверующий, я ему доверяю больше, чем многие молокососы из его нее племени, и он это отлично знает. Он продолжал твердить "mangaja ouana" – ступай к своим, но я знал, что он просто набивает цену, и он знал, что я это знаю. Тогда я стал ругаться, грозить, что, если он мне откажет, я проведу шоссе прямо через земли уле, да еще и через его деревню! Он знал, что я никогда ничего подобного не сделаю, но что это все же одно из условий торга. Он закряхтел, поднял вверх кулаки, поклялся, что никогда не делал такого ни для одного белого и будто до него никто вообще такого не делал; говоря тем самым, что согласен. Мы условились о цене, и он обещал выбрать для меня хорошее место. Но я уже давно знал хорошее место, я не один месяц его искал, примерялся, бродил по холмам, пробирался сквозь джунгли. Мне нужен был простор и в то же время я не хотел быть в полном одиночестве, мне требовалось, чтобы вокруг росли другие деревья. В конце концов я выбрал красивый холм с видом на широкое плато Уле, которое так любил – это сама Африка, со всеми своими стадами, которым еще долго можно было не бояться охотников. Нам потребовалось полтора дня, чтобы туда добраться, а придя на место, Двала снова стал чинить всякие препятствия, утверждая, будто тут слишком далеко от дома; он не уверен, что его сила подействует на таком расстоянии. Он предложил мне другое место, поближе к деревне, на земле его племени. Полузакрыл свой мутный глаз, и я сразу понял, что он просто хочет, чтобы я купил то место, тогда как я мог получить его даром. Я заявил, что подумаю, и Двала поглядел на меня с легким укором: чего же ты сердишься, казалось, спрашивал он, надо же мне поторговаться? Я указал ему точное место, которое выбрал. Он предложил другой холм, совершенно лишенный растительности, где мне будет просторнее. Но мне нравился именно этот вид, и чтобы по утрам на меня падало солнце, и я хотел хотя бы потом не быть одиноким; вокруг меня должны расти другие деревья. А тут стояли очень красивые кедры, и я показал ему один из них, чтобы он понял, чего именно я хочу. Он помотал головой, закряхтел, заставил себя снова уламывать и сказал, что, ладно, он попробует, но я должен попросить отцов-миссионеров и особенно отца Фарга пореже наведываться в деревню; они его расстраивают, дурно влияют на духов и он вряд ли будет на что-нибудь способен, если они станут приходить слишком часто. Я обещал. Вот о чем я думал, сидя у себя на террасе и слушая лейтенанта. Я знал, что Двала может превратить человека, когда тот умрет, в дерево, и видел своими глазами деревья, которые мне показывал Н'Гола, деревья, бывшие когда-то людьми его племени. Н'Гола знал их имена и историю жизни и объяснял мне: "Вот этого съел лев" или "Вот этот был великим вождем уле". Деревья все еще там, я теперь могу показать их вам, и вы убедитесь сами, что в колдовских способностях Двалы сомневаться не приходится, – в противном случае во что вообще можно верить? Но Двала должен был впервые употребить свою силу для белого, и он так беспокоился, какие последствия это будет для него иметь, что, вернувшись в деревню, напился до бесчувствия пальмовой водкой. И тем не менее стонал всю ночь и с ужасом озирался вокруг; я хоть и знал, что он часто напивается допьяна, все же думал, что он здорово рисковал рассердить своих духов, желая доставить мне удовольствие. Вот о чем я размышлял, в полном согласии с самим собой, пока лейтенант изощрялся в красноречии, вещал о том, что было настолько далеко, что словно давно меня не касалось.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XXV

Они возникли, все трое, на гребне холма в высокой траве, сквозь которую, подняв кверху морды, медленно двигались лошади; Морель впереди нос с горбинкой, широко раздутые ноздри – с неизменным портфелем, набитым бумагами и притороченным к седлу; за ним Идрисс; лошади с шелестом раздвигали боками ветки бамбука и sissongo3; быстрые и в то же время словно застывшие глаза Мореля, лишенные ресниц, всматривались в даль при малейшем шорохе, из-под белого шарфа, обернутого вокруг головы; в нем угадывалась давняя привычка к джунглям и ко всякому зверью; бывали минуты, когда даже Хабиб чувствовал себя неспокойно под этим старым многоопытным взглядом. Вот уже три часа как они спускались с горы к месту назначенной встречи, и капитан дальнего плавания с фуражкой, сдвинутой на ухо, и погасшей сигарой в зубах, в веревочных туфлях, вдетых в арабские стремена, с трудом держался в седле, ему было невмоготу. Но Вайтари строго поручил не спускать глаз с этого сумасшедшего Мореля.

– Надо помешать ему сделать глупость. Он настолько уверен в поддержке общественного мнения, в своем оправдании и даже торжестве, что может сдаться властям. Для нас он тогда потерян, все поймут, что это просто чудак, который верит в своих слонов. Морель полезен, пока он – легенда; как раз сейчас арабское радио провозглашает его человеком, вдохновленным идеей африканского национализма. Не попрекайте меня цинизмом, но у колыбели всякого революционного движения всегда стоят одержимые, путаники и идеалисты; деятели, подлинные созидатели, приходят потом, не сразу, но неуклонно. Все это я говорю, чтобы вы поняли, насколько необходимо не дать, чтобы он сдался... живым. Я его даже люблю, это чистая душа, но между тем гораздо лучше, если он исчезнет в сиянии славы, в ореоле преданий. Он останется в глазах потомков первым белым, отдавшим свою жизнь за независимость Африки... вместо того, чтобы разоблачать себя как рядового фанатика.

Он неопределенно взмахнул рукой.

– Вряд ли стоит объяснять, что я ни к чему вас не призываю.

Хабиб сделал все, чтобы никак не выказать своего удовольствия. У него была настоящая профессиональная страсть ко всем проявлениям человеческой натуры. Он приобрел глубокое познание человека, которое чаще всего выражалось могучим, утробным смехом. Тогда он откидывал голову, глаза его превращались в щелки, борода тряслась, и он прижимал руки к груди, словно сдерживая переполнявшую сердце радость. Но, будучи торговцем оружием, он остерегался открыто веселиться перед "освободителями", "выразителями законных чаяний народа", "революционными трибунами" и прочими поборниками высоких бессмертных принципов вроде Мореля; они были его хлебом насущным. Он ожидал, покуда останется один. А вот теперь, следуя за Морелем к месту встречи, он под шелест желтых трав, сквозь которые, порой беспокойно пофыркивая, пробирались лошади, дал волю веселью; правда, за спиной у своих спутников. Он представил себе командира без войска, который одиноко сидит у себя в пещере, положив могучие руки на карту "военных действий", и голосом трибуна призывает к созданию африканской федерации от Суэца до Кейптауна, воочию видя себя ее полновластным вождем. Эта мечта о величии и могуществе должна была разделить судьбу всех подобных мечтаний, исчезнув в пыли дорог. Он хотел, чтобы его молодой друг де Врис насладился всем комизмом этой ситуации, но тот валялся на циновке, страдая поносом, и только мстительно поглядывал из-под бровей, разжимая губы лишь для яростных упреков, – он винил Хабиба в отчаянном положении, в которое они попали, словно кто-нибудь на белом свете, – удивлялся Хабиб этой наивности молодости, может быть виноват в том бедственном положении, в каком они очутились! Но де Врис с раздражением слушал цветистые речи ливанца, не обладая его выносливостью; измученному поносом и лихорадкой, мухами, москитами и часами, проведенными в седле, ему казалось, что он и правда вот-вот лишит Хабиба своего общества. В конце концов Хабиб даже встревожился. Он попытался убедить Вайтари, что им следовало бы поехать в Судан: поговаривали о Бандунгской конференции, где будут представлены все колониальные народы и особенно народы черной Африки, которыми до сих пор как-то пренебрегали. Надо на какое-то время прекратить открытую борьбу и предстать перед международным ареопагом, возвысить там свой голос. Горящие фермы, неуловимые партизаны, защищающие природные богатства Африки от колониальной эксплуатации, – вот та картина, которую надо там нарисовать. Вайтари тем легче было убедить, что он и сам был такого же мнения. Он стоял перед входом в пещеру, опираясь кулаком на карту, над которой, как он иногда мечтал, его когда-нибудь сфотографируют: "Главнокомандующий армией, борющейся за независимость Африки, на своем командном посту"; он помнил подобную фотографию Тито, сделанную во время войны. Но ему не хватало людей, партизан, – их могли выдвинуть лишь политически сознательные массы, а не первобытные племена, которые он презирал. Порой он чувствовал подавленность от одиночества. Вайтари редко выходил из пещеры, одного из четырех или пяти "опорных пунктов", которые смог тайком организовать во время недавних официальных разъездов, в предвкушении мировой войны, каковая, как он тогда считал, вот-вот грянет. В сроках он ошибся. Столкновения не произошло. И он остался один, без войска, отрезанный ото всех; три из пяти "опорных пунктов", где он копил оружие, были обнаружены и разграблены властями. Ему пришлось скрываться в Каире, где он уныло прозябал, пока до него не дошли слухи о "кампании в защиту африканских слонов". Он тут же сообразил, какую выгоду из нее можно извлечь. Это же пропагандистский лозунг, о котором можно только мечтать; легкий штрих, и беспорядкам будет дано нужное истолкование. Однако он столкнулся со стеной непонимания. Несмотря на все усилия арабского радио, мировое общественное мнение продолжало верить в Мореля и его слонов. Да, толпа верила, что где-то в дебрях Африки какой-то француз действительно защищает красоту природы. Такую версию, конечно, поддерживали колониальная пресса и власти, которые вовсе не желали придавать этой истории политический характер. Тяжело опираясь на карту, слушая доводы Хабиба, чье цветистое красноречие его только раздражало, Вайтари чувствовал себя одиноким и далеким от цели как никогда. В пещере пахло землей, гнилью, воздух был спертый, несмотря на два отверстия, откуда падал режущий свет, чтобы тут же потускнеть на лицах. У перегородки лежал надувной матрац, валялись груда одежды, керосиновая лампа, снятый с предохранителя автомат. Подальше стоял ящик с автоматами, но большинство патронов по калибру не подходили к оружию.