Текст книги "Любвеобильный джек-пот"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 2

Дом, в котором ей в качестве отступных купил квартиру ее бывший муж, располагался в самом центре города и относился к так называемым элитным новостройкам. В их доме, на самом верху даже пентхаус имелся, но кто там обитает, Лия не знала. Ей это было неинтересно.

Еще имелся подземный гараж с лифтом. Шлагбаум перед въездом во двор, ухоженная растительность и разбитная консьержка. Но это, правда, только в их подъезде. Как дело обстояло в двух других, она не знала. Хотя и интересовалась неоднократно, всем ли так повезло, как им, или нет.

Этой молодой дамочке с внешностью увядающей оперной певицы – в наличии имелись пышный бюст, выдающееся лицо с крупными надбровными дугами и глубокий сильный голос – ничего не стоило, к примеру, начать интересоваться у нее подробностями их с Мишаней развода. Мишаня был бывшим мужем Лии. Или начать стрелять у нее денег до получки. О сигаретах разговор был особый, их Лия таскала в сумочке исключительно для нее. Сама курила редко, только в моменты глубокого душевного дискомфорта. Правда, после общения с консьержкой Надин ее частенько на это тянуло. Сдерживалась...

Консьержка по имени Надин, это она так всем представлялась, встретила ее сегодня на редкость умиротворенной и не особо разговорчивой. Обошлась короткой сплетней про жильца из соседнего подъезда, о котором Лия не имела ни малейшего представления. Повышением цен на бензин. Завозом новой партии товара в местный конфи-сток. И под занавес о том, что Кариковы с утра бранятся.

Лия едва не застонала вслух, услышав предостережение.

Дела были плохи. Если Кариковы начинали с утра, то к обеду их скандал постепенно набирал обороты, к вечеру достигал апогея, а заканчивался обычно глубокой ночью дракой или битьем посуды. Причем сор они обычно предпочитали выносить из избы, то есть, начиная за закрытой дверью, завершали все это дело на лестничной клетке.

Лия давно бы спровадила их дней этак на десять в кутузку, для профилактики, так сказать. Но дело осложнялось тем, что Кариковым было по семьдесят лет каждому, раз. И то, что в родстве эти двое имели сына-придурка. Придурком его опять же окрестила Надин. Лия от подобной категоричности воздерживалась, но великовозрастного чада Кариковых откровенно побаивалась. Был он весь какой-то огромный, нескладный и жутко некрасивый. К тому же сынок имел в активе три судимости, нигде после отбывания последнего срока не работал и периодически принимал участие в родительских разборках. При этом принимал то одну, то вторую враждующую сторону, чем вносил еще большую смуту.

Каким образом удалось Кариковым заполучить себе квартиру в дорогом элитном доме, для Лии оставалось загадкой. Мишаня неоднократно вызывался навести по этому поводу справки, но дальше обещаний дело не шло. Да и Лия не настаивала.

Двери лифта с осторожным шипением разъехались в стороны, и Лия с опаской вышла на лестничную клетку. Было относительно тихо. Отголоски скандала витали где-то далеко в квартире Кариковых. Сейчас нужно осторожно, не производя лишнего шума, открыть свою дверь. И поскорее за ней скрыться. Если Кариковы уловят ее присутствие, тут же вырвутся на лестничную площадку, как черти из табакерки, и начнут призывать ее в свидетели.

Лия даже представить себе не могла, чем заслужила подобное доверие со стороны неугомонных супругов. Другого соседа, что жил слева от них, они никогда не трогали. Ей же, без ее на то согласия, отвели роль третейского судьи. Чему она всегда категорически противилась и с поразительной виртуозностью иногда увиливала. Но попыток Кариковы не оставляли.

В квартиру она вошла почти беспрепятственно. То есть был один момент, когда Лия откровенно струсила. Но страхи оказались напрасными. Дверь приоткрылась у соседа напротив. Приоткрылась и тут же захлопнулась. А она-то уж думала...

Лия закрыла свою дверь почти без единого звука. Дважды повернула ключ в замке и только тогда смогла выдохнуть с облегчением. Вот уж никогда бы не подумала, что будет так страдать от шумного соседства двух пожилых пенсионеров. А ведь страдает, да еще как! И не она одна! Бедная Софья Николаевна, что живет прямо под Кариковыми, раз в неделю делает демонстрационные походы в местное домоуправление с перевязанной головой. Не помогает.

Лия поставила свою сумочку на тумбочку под зеркалом. Стащила с себя тонкую кожаную куртку, свое очередное бесполезное – на взгляд Филиппа Ивановича – приобретение, и аккуратно пристроила ее на плечиках в шкафу в прихожей. Никогда она не научится с шиком швыряться дорогими вещами, никогда. И понять никогда не сможет, как это можно сбросить с плеч дорогую норковую шубу прямо себе под ноги у порога и шагнуть через нее.

– Барство это, Мишаня, – пеняла она своему бывшему, когда тот заваливался на ее диван в штучном пиджаке.

Мишаня никогда ее не понимал, чаще обижался. Уезжал и не звонил потом месяца два. Лия не роптала, ей было все равно.

Она прошла на свою кухню и пристально оглядела ее прямо с порога. Если ее бывший являлся сюда в ее отсутствие, а он мог, значит, должен был быть оставлен какой-нибудь след. Либо крошки на столе. Либо забытый ломтик хлеба с сыром. Или стакан из-под вина не на своем месте. Мог оставить и мокрое скомканное полотенце в ванной...

Нет, на этот раз, кажется, все по своим местам. До нее доехать он еще не успел. Зализывает раны в своем особняке за городом. Там когда-то жила и Лия. Не выдержала, сбежала. От чего конкретно сбежала, и сама не знала. То ли не смогла играть роль праздной роскошной женщины, а Мишаня ежедневно этого требовал. То ли не смогла играть роль именно его женщины, а он и этого требовал, что логично – она же жена. То ли еще какая причина имелась, очень-очень скрытая и очень-очень глубоко в подсознании. Так глубоко, что ни один психоаналитик, а Мишаня без устали ее к ним таскал, не сумел оттуда извлечь. Один Филипп Иванович, занавесившись сизым дымом, как древний мудрый джинн, безошибочно угадал причину.

– Любила бы ты его, Лийка, по-настоящему, ни за что бы не сбежала. И жила бы с ним все равно где, лишь бы рядом. Они вон, твои соседи-то... Бранятся день за днем, сама говоришь, дерутся даже, а ведь рядом всю свою жизнь. А почему? Потому что у них любовь...

Любовь, подобную той, что проповедовали Кариковы, Лия категорически отвергала. Она не знала точно, какой должна быть эта самая любовь между мужчиной и женщиной, но что не такой, как у соседей, в этом была уверена.

В прихожей вдруг ни с чего тренькнул звонок. Она вздрогнула, тут же взглянула на часы над дверью в кухне и растерялась. Звонить в дверь ей было совершенно некому. Мишаня почти всегда открывает дверь сам. Когда забывает ключ, всегда звонит предварительно по телефону. Кариковы – те бесцеремонно молотят кулаками о тонкую благородную сталь. Либо прочно держат палец на звонке, и тот надрывается, доводя ее до бешенства. Надин, если ей что-то нужно, пользуется домофоном.

Тогда кто?..

Осторожно, на цыпочках, словно на лестничной клетке можно было слышать ее невесомые шаги, Лия приблизилась к двери. Глянула в глазок и тут же опешила.

По ту сторону топтался ее почти всегда небритый, вечно хмурый и вечно неразговорчивый сосед из квартиры напротив. С чего бы это?

– Слушаю вас. – Она чуть приоткрыла дверь и глянула на него сердито и без участия.

Общаться с ним совершенно не хотелось. И не хотелось по нескольким причинам одновременно. Но, кажется, он об этом не догадывался, потому что тут же сунул ногу в клетчатом тапке в образовавшуюся между дверью и притолокой щель.

– Есть разговор, – кратко изложил цель своего визита мужчина и в буквальном смысле ввалился к ней в квартиру.

– Что вы себе позволяете? – А что еще могла воскликнуть благовоспитанная женщина в подобной ситуации, не в морду же ему бить. – Как вам не стыдно?! Вы не находите, что...

– Да все я нахожу, Лия Андреевна. – Он толкнул задом ее дверь, и та с мягким щелчком закрылась.

Надо же, он знает ее по имени и отчеству. А она вот не имеет ни малейшего представления...

Ну, живет он и живет себе в квартире напротив. Раз в два дня выносит мусор. Ездит на стареньком «Фольце», который паркует в дальний угол в их подземном гараже. Не имеет ни собак, ни кошек. Женщин и детей, кажется, тоже нет. Она их, во всяком случае, никогда не видела ни входящими, ни выходящими из его квартиры. Даже если учесть то, что она могла бы их и просмотреть, отлучаясь, Надин бы давно ей сообщила, а та молчит. Одинок, стало быть.

Одинок, угрюм и теперь еще, оказывается, и нахален.

– Меня зовут Дмитрий, – проговорил он, скрестив сильные загорелые руки на выпуклой груди. – Дмитрий Игоревич Гольцов.

Слава богу, что не Голицын, почему-то сразу подумалось ей.

– Именно Гольцов, а не Голицын, – угадал сосед из квартиры напротив скороспелое течение ее мыслей. – Это нормальная реакция на мои имя с отчеством и фамилию. Потому я и угадал.

– Мне-то что? – Лия пожала плечами, запоздало вспомнив, что стоит перед ним босиком в одних колготках, она этого терпеть не могла.

– Мне тоже.

Дмитрий, который был Игоревичем, да еще Гольцовым, хотел улыбнуться, но потом, видимо, передумал, да так и застыл с разведенными в разные стороны углами тонких губ. Глядел на Лию недобрыми темно-серыми глазами и молчал.

– Был разговор, – напомнила она, устав любоваться на его вытянутый в нитку рот. – И?..

– Пора с этим завязывать, вы не находите, Лия Андреевна? – пробормотал он, встрепенувшись. Уронил руки вдоль тела и кивнул головой себе куда-то за плечо. – Так больше продолжаться не может. Разве не так?

– Вы о Кариковых?

– Да, о них. – Гольцов глубоко и протяжно вздохнул. – Я все, конечно, понимаю. Возраст пенсионный. Личная жизнь и все такое, но... Мы-то с вами имеем право на эту самую личную жизнь или как?!

От того, как именно прозвучал его последний вопрос, сделалось неловко им обоим. Ей уж, во всяком случае, точно. И Лия тут же струсила.

– Мне никто не мешает, – соврала она бессовестно и малодушно, лишь бы не смел он присовокуплять ее личную жизнь к своей, еще чего... – Пошумят, пошумят, да перестанут. В конце концов, вы знаете закон о неприкосновенности жилища. Не мне вам читать проповеди и...

– Ну, вы же бегаете от них! – воскликнул Дмитрий Игоревич с чувством и неприязненно на нее покосился. – И от сына их бегаете. То еще чудовище.

– Ничего я не бегаю!

Лия почувствовала, что краснеет. Вот почему он открывал дверь, когда она вернулась. Он подглядывал за ней. И видел ее осторожную поступь. И осмотрительную аккуратность, с которой она открывала дверь, не мог не заметить. И то, как она запиралась, стараясь не производить лишнего шума, тоже заметил. Вот еще надзиратель выискался! Надо будет попросить Мишаню подыскать ей другое жилье. Пусть попроще, пусть подешевле, но другое. То от Кариковых ей покоя не было, теперь еще и Гольцов доставать станет. Нет, пора съезжать.

– Вы помните, что Шота Руставели сказал о людях равнодушных? – снова прицепился к ней Дмитрий Игоревич. – О том, что с их молчаливого согласия и все такое.

– Про все такое там не было, – огрызнулась она в сердцах.

Это ее-то упрекать в равнодушии, а! Сам ни разу из-за двери носа не высунул, когда Кариковы полосовались, а ее смеет упрекать! И вообще...

– А почему это я должна выслушивать от вас все это? Я вас вообще знать не знаю и вижу, по пальцам можно пересчитать сколько раз. А вы вваливаетесь в мою квартиру, говорите мне гадости. – Лия потянулась к дверной ручке с вполне очевидными намерениями.

– Я не говорил вам гадости. – Гольцов поймал ее за запястье и слегка сдавил. – Просто хотел предостеречь от беды, которая может случиться.

– С кем? – Лия с силой дернула руку, высвобождаясь, и снова потянулась к дверной ручке. – Мне кажется, вам пора. Ваш визит... Все это очень странно...

Гольцов чуть отступил в сторону, давая ей возможность открыть дверь. И смотрел при этом на нее с противным осуждением.

– Странно, что мы с вами ведем себя как сторонние наблюдатели, Лия Андреевна. На наших глазах разыгрывается настоящая трагедия, а мы с вами просто наблюдаем. Вот в чем странность, не находите? – это все Гольцов выговорил, уже стоя одной ногой на лестничной клетке, второй все еще продолжая придерживать дверь. – А потом начинаем удивляться: почему же и как же... Ах, проглядели... Ах, вовремя не вмешались, а ведь могли бы... Как знаете, я предложил. Всего вам доброго.

Лия захлопнула дверь, стоило его клетчатой тапке убраться. С чувством захлопнула, не остерегаясь. Надин и то наверняка услышала, как она шарахнула своей дверью о притолоку. Завтра непременно спросит, с чего это она так разбушевалась.

Пускай! Пускай послушают! Все пускай послушают! Ишь ты, пришел... Мир ее спасать призывает, мерзавец! А где он был, когда она вместе с милицией голодных пацанов по подвалам отыскивала. И как слезами потом давилась, когда они буханку хлеба рвали друг у друга из рук, как в семнадцатом году, честное слово. Он-то наверняка думает, что всех беспризорников еще Макаренко переловил. И уж вряд ли в его благородные мозги закрадывается мысль о том, что старший брат может насиловать двух своих малолетних сестренок. Что вы! Разве такое бывает?! Это неблагородно так думать! Благородно призывать в соратники женщину, собираясь на баррикады. И уличать ее в равнодушии и малодушии благородно. Уличил и ушел со спокойной душой и чистой совестью. А она... Она равнодушная, трусливая и подлая, получается?

Она разозлилась. Ох, как разозлилась, додумав все это до конца. Принялась ходить прямо, как была босиком – ведь терпеть же этого не могла – по квартире. Бить себя правым кулаком в растопыренную левую ладонь и еще ругаться. Нехорошо ругаться, почти непечатно. Знала, что так нельзя. Что ее воспитание и навязанная ей покойной бабушкой вера в бога этого не позволяют, а все равно ругалась.

За пенсионеров у него душа заболела, мать его перетак-то, а лучше бы сыночком их занялся, что нигде не работает и деньги с них тянет. Они, может, оттого и бьются друг о друга который год. Благородным захотелось заделаться, ети его переети, взял бы да вышел хоть раз на площадку, когда она их кулаки разнимает. Отсидится за дверью, в гроб бы его душу мать, в тишине и неприкосновенности, и все ему нипочем. А ей вон однажды под горячую руку Карикова пришлось попасть, и синяк потом на лбу носить три недели. Кариков, правда, извинялся потом все эти три недели, и служить был готов, как собака верная...

Супруги словно того и ждали, чтобы она о них подумала.

Вывалились на площадку с криками и матерщиной и принялись дубасить друг друга под дружное хлопанье дверей на всех этажах. Что характерно, хлопать-то хлопали, но вмешиваться никто не стал. Гольцов, кстати, из-за своей двери тоже не показался.

Простояв минут пять под дверным глазком, Лия все же решилась открыть дверь. Ее появление сработало словно взмах стартового флажка у черты. Кариков пошел в наступление, Карикова принялась визжать с удвоенным азартом.

– А ну хватит, мать вашу!!! – вдруг как заорет она, сама испугавшись звучного эха, ринувшегося во все стороны с их этажа.

Оно проскакало по всем ступенькам, дзинькнуло в подъездных стеклах, жалобно отозвалось скрипнувшей пружиной входной двери и затихло. Затихли и Кариковы.

Дядя Ваня – его никто и никогда не называл по-другому – вытаращился на нее очумело и со страхом. Всклокоченный чуб седых волос слегка подрагивал. Руки, сжатые в кулаки, сами собой разжались и безвольно повисли по бокам. Его супруга, требующая к себе обращения не иначе как по имени-отчеству, от неожиданности даже икнула.

– Если вы сей момент не заткнетесь оба, я вас... – Лия наклонила голову, словно пыталась их забодать; нет, до такого вот состояния ее надо было постараться довести, так не зверела она уже давно, Гольцов все же молодец, дал бы бог ему смелости и здоровья. – Сегодня же, вечерним рейсом отправлю в ментуру!!! И вас, и сыночка вашего обколотого! И притон его чердачный прикрою!

О том, что их чадо ходило периодически на чердак колоться, знала только она. Вряд ли остальных жильцов дома посещало любопытство на предмет того, что можно делать раз в четыре дня на чердаке их дома. Белья там никто не сушил, чтобы можно было поживиться парой-тройкой чужих лифчиков. Коммуникации были в порядке. Да и не стал бы он тяготиться проблемой их содержания. Зачем тогда он туда лазает то и дело?!

Лия отследила пару его визитов. Потолкала потом кончиком старых кроссовок пустые шприцы, что чадо спрятало под трубами отопления, и решила для себя: сдохнет, старикам будет легче. А оно оказывается вон как обернулось! Она оказалась гадкой и равнодушной...

– Если еще раз, – продолжала надрываться она, размахивая руками похлеще Кариковых, те даже в испуге отпрянули к своей двери, – я услышу хоть один вопль на этом вот месте...

Для убедительности она еще и попрыгала по тому самому месту, на котором стояла. Прямо босиком, в одних колготках по бетону... Терпеть же этого не могла.

– Если услышу здесь вот!!! Или, не дай бог, за дверью услышу!!! Звездец вам, короче, поняли!!! Все!!! Быстро по домам!!!

Кариковых словно ветром сдуло. Только что они стояли, оторопело таращась на деликатную и услужливую прежде соседку, и тут же их не стало. Только дверь тихонечко притворилась за ними следом, да замок едва слышно щелкнул. Потом хлопнули еще несколько дверей выше и ниже этажами. Стало быть, буйство ее не пройдет незамеченным, и в глазах общественного мнения она теперь...

Один Гольцов не выглянул, подонок! Пристыдил, втравил и остался незамеченным.

Лия, напрочь позабыв о собственном хорошем воспитании, снова позволила себе небывалую распущенность: трижды мысленно плюнула в его дверь. И, закрывая свою, была уже абсолютно и твердо уверена: там, в этой благоустроенной трехкомнатной квартире живет ее новый, только что приобретенный враг...

Глава 3

Гольцов все это время простоял под своей дверью. Стоял, обливаясь трусливым потом, кто сказал бы раньше, не поверил бы, и смотрел в глазок. Он все видел. И дальше больше, чем видели Кариковы. И он видел, как она – красивая и недоступная – начинает его ненавидеть. Вернее, он уловил это еще раньше, когда стоял в ее утонченной прихожей с белыми стенами, мозаичным полом и изящными тумбочками и шкафом в углу. Уловил, понял, проникся... Только изменить ничего был не в силах. Не мог, к примеру, взять ее за плечи, тряхнуть как следует и сказать, как раньше: «Эй подруга, а ну-ка прекрати считать себя единственно правильно поступающей и ругать всех подряд недостойных, давай сделаем что-нибудь сообща...»

Он этого сделать не мог, потому что сам уже давно ругал всех подряд недостойных; ненавидел весь мир, что повернулся к нему задним местом, и еще считал себя правильным и благородным. Ах, да! Еще незаслуженно обиженным, во!

Иногда в минуты просветления, так он называл одинокие вечера за бутылкой водки, Гольцов вдруг начинал понимать, что он неправ. Что это не мир, а он ото всех отвернулся. И никто, ровным счетом никто не виноват в том, что так все случилось. Ему некого было винить. По пальцам начни перебирать, не нашел бы виновных. Что случилось, то случилось. Как это модно было сейчас говорить: он оказался не в том месте, не в то время. Вошел не в ту дверь, сошел не на той остановке. Что там еще?.. Пожалуй, что и хватит.

Великое же чудо, что жив остался. Ему ведь так потом и сказали. А он не понял. Не возблагодарил судьбу за отвешенный ему кусок бесполезного прозябания. И даже не покаялся. Нехорошо же, Дима!..

Но такое случалось не часто. Имеются в виду и моменты просветления, и одинокие вечера под бутылку водки. Гольцов не любил пить, и уж точно не терпел пить в одиночестве. А на трезвую голову быть справедливым у него не получалось. Никак не получалось. Одна надежда была...

Да, смешно признаваться в этом самому себе, но на эту женщину он начал надеяться сразу, как столкнулся с ней на лестнице. Увидел и вдруг поверил, что вот она, невзирая на сумрачный взгляд и туго сжатые губы, точно что-нибудь сможет сделать с его неказистой жизнью. Расцветить ее как-нибудь, что ли.

То был первый и единственный раз, когда они одновременно понесли к мусоропроводу свои мешки с мусором. Когда он стоял совсем рядом с ней и слушал, как от нее тонко и прохладно пахнет.

Правильнее и честнее сказать, он ее тогда подкараулил. Уловил, как щелкнул ее замок. Увидел в глазок, как вышла она на площадку в тонких светлых брючках в обтяжку, короткой, открывающей пупок красной футболке, и тут же ринулся за ней следом.

Она его даже не заметила. Нет, не так. Заметила, конечно же, и даже поздоровалась, но заметила совсем не так, как ему хотелось бы. Кивнула, отвернулась, бросила свой пакет в разверзшуюся зловонную пасть мусоропровода, и ушла к себе. А он даже ей вслед посмотреть не осмелился. Стыдно было за свой трюк с подсматриванием. Стыдно и недостойно, потому и не посмотрел, как она уходит, унося с собой его надежду.

Он много раз потом пытался произвести на нее впечатление. Менял туалетную воду, брился, переодевался трижды за день, как дурак, честное слово. Все бесполезно. Лия оставалась к нему равнодушной. Тонкой и холодной, как ее запах. И еще равнодушной.

Кто знает, цитируя Руставели, не себя ли обиженного он имел в виду? Обвиняя ее в равнодушии, не за себя ли пекся?

Все может быть... Все может быть...

Гольцов видел ее последний взгляд, брошенный на его дверь. Видел и в который раз распрощался с глупой своей надеждой на скорое свое выздоровление. Он же болен был, кому же непонятно...

Он стоял у двери довольно долго и, не отрываясь, продолжал таращиться в глазок на лестничную площадку. Будто бы что-то могло измениться оттого, что он смотрит. И оттого еще, что давно озяб в одной футболке и тапках на босу ногу, из двери отчего-то дуло нещадно. И ведь не зима еще, а что зимой станет? Мастера, что ставили ему эту новую дверь, клялись и божились, что сквозняков не будет. А вот поди же ты. Мерзнет же! Это в конце сентября мерзнет. А что зимой будет?

Гольцов вдруг разозлился на себя за глупые пустые мысли, что скакали в голове, подобно блохам на бродячей собаке.

Далась она ему эта зима! Ничего не будет этой зимой! Ни-че-го!!! Ничего, кроме прежней пустоты и одиночества, а еще трусости и жалости к самому себе. Идиот!!! Судьба ему такой шанс давала в образе этой дивной женщины, а он смалодушничал. Попросту облажался и не вышел на лестницу, когда она буйных Кариковых усмиряла. А ведь хотел выйти. Еще как хотел. И вышел бы, не вспомнись ему события зимы минувшей, что в один миг перечеркнули всю его жизнь, не оставив ничего взамен. Нет, не перечеркнули. Завалили снегом, правильнее сказать. Завьюжили, замели, запорошили, превратили в девственно белую пустыню, по которой ему плестись остаток дней.

Разве струсил бы он, не вспомни, чем ему обошлось его прошлое благородство?! Нет, точно нет. И из квартиры бы вышел. И мало того, к ней за поддержкой уж точно не постучался бы. Сам давно разобрался и с супругами, и с дауном их великовозрастным. А теперь он вынужден трусить. Вынужден дрожать, мерзнуть под дверью и страдать, страдать, страдать от непонятости и невозможности изменить хоть что-то.

Кажется, он повторяется? Да, да, точно, это сегодня уже было: про непонятость и невозможность изменить. Пора было закругляться, и пора было возвращаться в гостиную, где на полную мощность орал второй час телевизор. Пора, пора в диванные подушки. Пристроить ноги на низком столике. Взять в руки кружку с остывшим забытым кофе и прикладываться к нему время от времени. А потом можно было бы поблуждать и по сети. Зайти на ненавистный сайт и... Нет. Туда ему путь заказан. Хватит на сегодня, а то тошнота душевная задушит и поглотит, и на завтра его уже может и не остаться. Или это к лучшему...