Текст книги "Охотники до чужих денежек"

Автор книги: Галина Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 11

Эльмира, несмотря на траур, к которому ее обязывали обстоятельства, выглядела потрясающе.

Средней длины обтягивающее черное платье с глубоким вырезом на спине. Черные туфли-лодочки на высоких каблуках. Тонкая длинная цепь белого золота с удивительной чистоты бриллиантом, вправленным в хаотичное переплетение серебристых нитей. Точно такой же браслет на руке и серьги.

Длинные волосы были уложены без лишних затей: аккуратно причесаны на прямой пробор и перехвачены заколкой, правда, без камней. Безупречный макияж, ухоженные руки с изумительным маникюром...

Короче, когда она вошла в фойе ресторана «Витязь» и сделала попытку сбросить с плеч короткое норковое манто неброского серебристого цвета, почти все приглашенные на этот вечер мужчины сделали шаг вперед, чтобы помочь ей раздеться.

– Ты очаровательна, милое дитя! – принимая ее меха и одновременно склоняясь к ее руке, прошептал зачарованно Симаков Геннадий Иванович. – Мы давно тебя ждем...

Он сдал ее манто гардеробщице. Подхватил Эмму под руку и повел в банкетный зал, снятый по такому случаю друзьями ее покойных родителей.

Кстати, о друзьях. Настороженность, охватившая ее в тот момент, когда она переступала порог ресторана, с каждой минутой становилась все ощутимее. А продиктована она была тем, что среди присутствующих не было женщин. Ни жены Симакова Ларисы, ни многих других, которых Эмма хорошо знала и помнила. Никого, только представители сильнейшей половины человечества.

Они чинно расселись по своим местам, усадив Эмму во главе стола и тем самым подчеркивая ее значимость. Когда стих грохот пододвигаемых стульев, на несколько мгновений воцарилась тишина.

Все мужчины, а их было десять человек, повернули головы к девушке и выжидательно уставились на нее. Она поняла, что от нее чего-то ждут.

Эмма взяла длинными тонкими пальцами бокал, наполненный только что заботливым официантом, и, немного помолчав, спокойным голосом изрекла:

– Давайте выпьем, господа, за них...

Может, кому-то пришлась не по душе краткость ее поминальных слов, но пытаться как-то дополнить ее никто не решился. Все выпили и застучали вилками и ножами по тарелкам. Эмма положила себе немного тушенного в красном вине мяса и исподволь принялась наблюдать за присутствующими.

По правую руку от нее сидел Симаков. Он по-хозяйски оглядывал стол, отдавал распоряжения официантам, из чего она сделала вывод, что инициатором сегодняшнего обеда является именно он.

Сидящие за ним четверо мужчин были ей не столь хорошо знакомы. Да, она встречалась с ними на общих вечеринках. Одного из них, кажется, видела на свадьбе дочери Симаковых. Но все они были безликим дополнением Геннадия Ивановича. А может, просто его помощниками, без которых у него не обходилось ни одно мероприятие, будь то званый ужин или деловое свидание.

Стоп!

Эльмира едва не выронила из рук нож, поймав на себе очередной взгляд Симакова, брошенный как бы вскользь. Вот в чем причина ее настороженности. Эти псевдопоминки на самом деле не что иное, как деловое рандеву. И то, что в числе присутствующих не было женщин, лишний раз доказывало, что она права...

Остальные пятеро, занявшие места слева от нее, заслуживали особого внимания.

Первым был Григорьев Виктор Иванович, занимавший пост начальника налоговой инспекции их города. Следующий за ним – также налоговик, но уже полицейский. Дальше – лучше. Горский Юрий Петрович – управляющий одного из городских банков. Двое оставшихся были какими-то силовиками. С полной определенностью она не смогла бы назвать ни их имен, ни фамилий, ни занимаемых постов. Знала их просто как нужных людей, без которых не обходилась ни одна вечеринка их бомонда.

Видимо, все эти люди присутствовали и на похоронах, но тогда они наверняка были с супругами. Сейчас же...

– Милая девочка, – вкрался в ход ее мыслей приторный голос Симакова. – Ты наверняка сейчас сидишь и мучаешься в догадках: отчего это мы здесь находимся без своих супруг...

– Ну... что-то в этом роде приходило мне в голову, – осторожно согласилась она, слегка растянув в улыбке уголки безукоризненно подкрашенных губ. – А, собственно, почему? Они также любили моих родителей...

– Все так, – некорректно перебил ее Симаков, и она поняла вдруг, что тот находится в изрядном подпитии. – Но дело, для которого мы тут собрались, не терпит бабьего присутствия. Пардон, я не о присутствующих.

– Вообще-то я думала, что причина столь благородного собрания – поминки. – Эмма взяла со стола салфетку и промокнула ею губы. – Я в чем-то ошиблась?

Мужчины переглянулись, и над столом прошелестел негромкий гул их голосов.

– Да полно тебе обижаться, Мира! – Григорьев, по примеру отца называвший ее так, протянул к ней руку, поймал цепкими пальцами ее холодные пальцы и слегка их сжал. – Конечно, мы здесь из-за них. Ты знаешь, как мы относились к Ангелине и Алику, так что добавлять что-то еще было бы неуместно...

«Как было неуместно и совершенно глупо устраивать весь этот спектакль!» – возмущенно полыхало в ее голове, но она промолчала, с признательностью посмотрев Григорьеву в глаза, настороженно следившие за ней из-за сетки морщин.

– Но мы также любим и тебя, девочка... – Последовало печальное дополнение: – И очень тревожимся за тебя.

– Есть основания? – изумленно приподняла Эмма брови. – По-моему...

– Это по-твоему! – вновь грубо перебил ее Симаков, хватая ее вторую руку своими ручищами, что формой своей скорее напоминали руки дровосека, а не ювелира, коим на самом деле являлся Геннадий Иванович. – А по-нашему, тебе давно пора замуж!

– Это мое дело!

Она попыталась сказать это с холодной надменностью, что более всего приличествовало теперешней обстановке, но голос ее предал. Он дрогнул в самом неподходящем месте, выдавая ее испуг. Эмма запаниковала. Меньше всего ей хотелось дать понять этим людям, что она боится. Страх был губителен для нее в данной ситуации. Самообладание, сила, властность... Она должна дать им понять, что ни в ком не нуждается. Что ей никто не нужен. Что она не собирается никого к себе подпускать на расстояние вытянутой руки. Но против ее воли спина покрывалась липким потом, а колени, обтянутые тонким французским капроном, отчаянно вибрировали под столом.

Симаков и Григорьев между тем, цепко ухватившие ее за руки, сверлили ее пронзительными взглядами гестаповских палачей. Что уж они хотели прочесть по выражению ее лица, было ведомо только им. Пусть она приблизительно догадывалась, во имя чего и ради чего ее вытащили в свет. Пусть истинная причина столь проникновенного интереса к ее персоне была более или менее понятна. Но вот что не могло ее не удивлять, так это количество присутствующих.

Немного поразмышляв, Эмма все же пришла к выводу, что все это сборище – всего лишь ширма для одного-единственного человека. Для того, который, оставаясь в тени, будет коршуном кружить над ней, дожидаясь подходящего момента для решающего броска. Но кто он?..

– Замуж, говорите? – Она скорчила совершенно растерянную физиономию, пожала недоуменно плечами и, осторожно высвободив занемевшие пальцы из рук мужчин, почти беспечно изрекла: – Так не за кого! У меня никого нет!

– И в этом вся проблема?! – Симаков плотоядно ухмыльнулся и как бы ощупал фигуру девушки похотливым взглядом. – Ты только свистни!.. Такая красавица...

– Дядя Гена, – Эмма шутливо погрозила ему пальчиком. – Мне не нужно никому свистеть! Я хочу любить, понимаете? Мой избранник должен быть... ну...

– Он должен быть человеком нашего круга, дорогая, – внес свою лепту в эту экзекуцию Горский, сурово сведя брови. – Ты же не можешь подхватить первого встречного с улицы!

– А почему нет?

– А потому, что – нет!!! – Горский властно припечатал ладонь к столу. – Нам не нужен лохотронщик бомжеватый!

– Вам?! – Как ни старалась она обуздывать свои чувства, возмущение столь откровенным наглым вмешательством в ее личную жизнь прорвалось. – Вам не кажется, уважаемый Юрий Петрович, что вы немного... как бы это поудачнее выразиться... Съезжаете с той колеи, по которой были взнузданы елозить?! А?! Не слышу!!!

Воцарилась полнейшая тишина. Все замерли от этой внезапной метаморфозы.

Все пораженно взирали на Эмму, доселе сидевшую с прямой спиной и высоко державшую подбородок, а сейчас вальяжно раскинувшуюся на стуле. Даже выражение ее глаз изменилось. Куда подевалась вскормленная родителями интеллигентность?! Откуда этот злобный блеск в синих глазах? А речь?! Девочка, в совершенстве знающая два иностранных языка, не говоря о родном русском, и такое!..

– Эмма?! – повысил голос Симаков. – Что происходит?!

– Вот именно, дядя Гена! Вот именно! Что происходит?! Что за херня здесь происходит вообще?! Кто-нибудь потрудится мне объяснить?!

– Мы хотели... – начал растерянно Григорьев.

– А мне наплевать, что вы хотели! – повысила она голос до крика. – Плевать!!!

Подождав, пока рокот возмущения за столом стих, она демонстративно спокойно достала из маленькой сумочки две стодолларовые бумажки, скрученные спиралькой. Швырнула их на свою тарелку и, грациозно поднявшись из-за стола, виновато пробормотала:

– Вы уж простите, если что не так. Просто...

– Ну, знаешь! – Симаков замотал покрасневшей шеей, ослабляя узел галстука. – Так себя вести простительно...

– Дядя Гена! Я попрошу! – перебила она его с нажимом в голосе и, чуть понизив тон, закончила: – Я попрошу, чтобы никто и никогда не лез ко мне! Запомните это: никто и никогда!..

Эмма повернулась к ним спиной и пошла к выходу из банкетного зала, чувствуя затылком сверлящий взгляд одного из сидящих за столом. Она не могла знать, кто это был. Даже предположить было бы непозволительной смелостью с ее стороны. Она просто шла и знала, что позади остался человек, ненавидящий ее люто, к которому при других обстоятельствах она никогда бы не повернулась спиной. Никогда...

Но сейчас она не была с ним один на один, где он мог продемонстрировать свое силовое превосходство. Сейчас она была под защитой этой стаи лицемерных тугодумов, отягощенных большими кошельками и, как вытекающее отсюда, определенными обязательствами перед другими членами этой стаи. Возможно, что они даже сами не подозревали, каким вожаком были ведомы. Как не подозревали, что ведомы могут быть только лишь в одном направлении – к бесславному финишу.

Глава 12

Вера Васильевна с грохотом отодвинула табуретку и, нависнув глыбой над сидящим в замешательстве сыном, трагически изрекла:

– Плохо дело, сынок!

– Что такое? – не сразу понял он.

– Коли ты за бутылкой решил спрятаться, значит, дело плохо! – Она тяжело вздохнула и потянула за горлышко бутылку водки, крепко удерживаемую сыном. – Отдай!

– Мать... Я тебя умоляю... – Он угрожающе мотнул коротко стриженной головой с посеребренным сединой жестким ежиком волос. – Лучше уйди...

Вера Васильевна скорбно поджала губы и, выпустив из рук горлышко бутылки, вышла из кухни. Данила проводил ее пустым взглядом и заученным движением принялся отвинчивать пробку.

Да, он дал себе слово, что больше не выпьет ни капли. Да, он и этой... пообещал, что не притронется к бутылке. Но она посмеялась над ним. Она надругалась над его чувствами, глубину которых ему и самому-то не измерить.

Данила наполнил двухсотграммовый стакан и залпом опрокинул его содержимое себе в рот. Ни горечи, ни спазма в горле. Ничего, что раньше обычно сопутствовало выпивке.

– Ушла, как к себе домой... – мрачно пошутил он. Взял горбушку черного хлеба, посыпал ее солью и принялся от нее жадно откусывать.

Как у них все просто – у богатеньких да красивеньких. Они уже родились с серебряной ложкой во рту. Им не нужно рвать зубами и драть когтями, пытаясь оттяпать хоть небольшой кусочек от жирного пирога. Им этот самый пирог предначертан уже во чреве. Им остается только выбрать, с какой стороны поудобнее пристроиться к этому самому пирогу. А еще и того лучше: схватить его полностью и пользоваться, и пользоваться им беспредельно.

Ему вот, Даниле, никто такой привилегии не даровал. Был он изначально и пожизненно заклеймен жизнью как «народная масса». Кто-то скептически изогнет бровь: мол, что это такое? Мол, не существует такого понятия. Вернее, оно существует, но не как социальный класс...

Черта с два, господа! Она была, есть и будет существовать вечно и именно как социальный слой. Фундаментальный слой во имя и на благо сильнейших и умнейших мира сего. И видится она ими с высоты их незыблемого аристократического полета как нечто безликое, серое и копошащееся где-то внизу, куда взор их падает лишь изредка, да и то если из этой серой массы выползет какой-то наглый выдвиженец и начнет вдруг отчаянно мозолить им глаза.

Сначала взор их наполняется недоумением. Затем, возможно, интересом. Но все же чаще подобные выползни вызывают у них раздражение.

Каждый сверчок должен знать свой шесток!..

Об этом ему всю жизнь твердила его мать – Вера Васильевна, провлачившая свои шестьдесят лет тягловой лошадью, не знавшей сладкого куска, а знавшей лишь понукание и кнут. То санитарка в больнице, то уборщица в магазине, то дворничиха в их дворе.

Данила любил ее, но очень часто ее слепая покорность судьбе вызывала у него приступы ярости. Ну нельзя же быть такой курицей! Неужели она за всю свою жизнь не поняла главного: не делает судьба подарков быдлу. Не было этого никогда и не будет! Там, наверху, в небесной канцелярии, распределение жизненных благ тоже идет своим размеренным порядком. Так что здесь – на земле, коли имел несчастье родиться сирым и убогим, то уж работай локтями, дружок.

Данила понял это очень рано. Да, он старался не замечать, с каким презрением глядели одноклассники на его старенькие вещи. Да, он не слышал унижающий шепот за спиной. А если слышал, то плохо было тому, кто осмеливался над ним посмеяться. Но подобные методы самоутверждения его совсем не радовали. Ему очень хотелось, чтобы его любили и уважали не за силу и умение работать кулаками, а за что-то еще. За что-то хорошее и благородное. Да просто за то, что он человек, черти бы их всех побрали! Что он такой, какой есть: простой русский парень – Данила Емельянов. Не семи пядей во лбу, но далеко и не дурак. Не трус и не Иуда. Никогда ни за чьи спины не прятался, а за все держал ответ. Вот именно тогда и пришла ему в голову сумасбродная идея – стать героем своего времени.

В жизни, как известно, всегда есть место подвигу. А когда рядом повсюду «горячие точки», для того чтобы стать героем, многого не надо. Данила особо не досаждал себе извечным вопросом: «Что делать?» Он просто пошел в военкомат, когда ему стукнуло восемнадцать, и попросился в Чечню.

– Зачем тебе это? – поинтересовался тогда военком, внимательно выслушав его просьбу. – Девчонка, что ли, бросила? Смерти ищешь или к мародерству склонен?

На это Данила просто и без затей ему ответил, что хотел бы послужить Родине. Видимо, патриотизма зачерствевшая душа военкома не была лишена, потому как, отслужив полгода в учебке, Данила попал на Кавказ.

И вот тут-то ему и довелось узнать истинную цену и геройству, и трусости, окунуться в атмосферу солдатского братства и в полной мере познать вкус подлости и предательства.

Школа мужества... Так часто называют армию военные корреспонденты, посещающие взводы и дивизионы, подолгу беседующие с солдатами и офицерами, великодушно передающие приветы их родственникам. Да, фасад у армии, может, слегка и потускневший, но все же мужественный.

На самом же деле...

Видел бы кто, как мочится в штаны под перекрестным огнем противника бравый сержант. Как исступленно чешется в окопе заеденный вшами мужественный рядовой такой-то, понося при этом и свою Родину, и всех тех, кого он призван защищать... И как сволочно бывает на душе, когда осознаешь, что за кусок хлеба ты готов на любую гадость, лишь бы втянуть ноздрями этот кисло-сладкий запах свежеиспеченного каравая...

– Данила, сынок, – вклинился в его поплывшие мысли вкрадчивый голос матери. – Хватит уже! Почти пустая бутылка-то! Что ты будешь с ним делать, господи!

Не прореагировав на слова матери ни жестом, ни взглядом, Данила вылил остатки водки в стакан и, подняв его повыше, криво ухмыльнулся:

– За героев, мать их! За настоящих героев!

Настоящих героев ему узнать довелось. Это была не бесшабашная храбрость, сдобренная спиртом и подстегиваемая русским «авось». Нет, эти парни действительно были героями. И шли в бой почти с голыми руками. И глаза их не были замутнены спиртным. В них, в глазах этих, было что в омутах: темно, бездонно и... безнадежно. Ребята шли на смерть и знали это. Но повернуть назад, швырнуть оземь автомат и послать «на хер» своего командира они не могли. И не воинская присяга тому была причиной, и не Родина, которую они якобы призваны защищать.

Нет, это было нечто большее. Это было то, что неподвластно пониманию гражданского человека. Это был безумный дух войны, вселяющий в души русских солдат уверенность, что именно так следует действовать, поступившись собой. Что по-другому просто-напросто он не сможет. Он потом не сможет жить с мыслью о том, что не сумел перешагнуть через самого себя, через свой собственный страх, через инстинкт самосохранения.

Данила переступил...

Тот бой, который все сломал в его жизни и сознании, снился ему каждую ночь. Он видел взрытые пулями тела. Слышал стоны. Чувствовал запах смерти: приторно-сладкий и ужасающий. Он через все это прошел. Это было дико и до безумия страшно. Человеческое в тот момент отмерло в нем, и из недр души прорвался зверь.

Он, Данила, орал что-то вместе со всеми. Просто безумно орал, не понимая и не отдавая себе отчета в том, что исторгает его осипшее горло.

Он давил изо всех сил на гашетку, зная только одно: он должен. Он не может повернуть назад, хотя уже почти час прошел, как и команда такая поступила. Он не может бросить ребят, что умирали вокруг него. Ради их душ, взметавшихся в ту самую минуту к небесам, он косил пулеметными очередями наступающих чеченских боевиков, совершенно утратив чувство реальности. Оно вернулось к нему много позже.

Реальность накатила отрезвляющим холодным душем, подступившей к горлу тошнотой и безудержным ужасом, заставившим его тело трястись словно в лихорадке.

Никогда прежде он не знал, насколько жутким может быть одиночество. Он полз несколько километров на животе, боясь поднять голову и стать мишенью для снайпера. Скажи ему в тот момент, что во время боя он стрелял, стоя почти в полный рост, Данила не поверил бы.

Потом накатил голод.

Это чувство было куда ужаснее страха смерти. Он не помнил и не понимал в тот момент ничего. Все желания угасли тогда в его организме, кроме сосущего желания съесть хоть что-нибудь. Темные круги перед глазами... Давящая пустота в желудке... И это растаптывающее, уничтожающее тебя, как личность, желание куска хлеба. Это было унизительно. Это было проявлением слабости. Это было то, чего он никогда не мог себе позволить. Проявлений слабости он не прощал никому, себе – в первую очередь.

Да, он выжил. Он выполз из окружения. Он вышел к своим. Его ребята плакали, обнимая его, грязного, заросшего и вонючего. Он плакал вместе с ними, сам не понимая причины своих слез. Потом было много всего: и откровенного восхищения со стороны парней, и подозрительного недоверия, когда пришлось отвечать на вопросы особистов. Это было непросто, но это можно было пережить. Но чувства, заставившего его усомниться в себе, Даниле не забыть никогда.

Оно выбило почву у него из-под ног, сделало слабым и уязвимым. Это его пугало. Уверенность в том, что любая боль ему по плечу, испарилась под натиском всепоглощающего чувства голода...

Уже потом, много времени спустя, он научился диктовать волю своему организму. Приучил его обходиться без пищи и воды и почти уже справился с самим собой. Задушил тот стыд, что ему приходилось испытывать всякий раз при воспоминании о том, как он выбирался из окружения. Он почти уже справился с этой бедой, как на смену ей пришла новая...

– Сынок, – голос матери вновь прозвучал над его головой. – Пойдем, я уложу тебя в постель.

– Нет! – Он с силой грохнул кулаком о стол. – Оставь меня!

– Господи! – Мать опустилась на табуретку и, спрятав лицо в передник, заплакала, запричитала: – Разве же знала я, откуда беды ждать?! Думала, с войны дождусь живого, больше ничего мне не надо, а тут новая напасть!.. Сына...

– Ну?! – Данила тяжело поднял голову от столешницы и взглянул на мать. – Чего тебе?! Чего ты жилы из меня тянешь, мать?! Не могу я без нее, понимаешь?! Может, это все, ради чего я живу на этой земле, понимаешь?!

– Нет, – отчаянно замотала она головой. Слезы горошинами катились по ее лицу, утопая в складках тяжелого подбородка. – Не понимаю! Когда ты мне рассказывал о войне, я все понимала. Все! Даже не поморщилась, когда ты рассказывал о том, как съел живую мышь...

– Заткнись, мать! – Данила сморщился, вновь потянувшись к хлебу и к солонке. – И уйди лучше!

– Нет, сынок, не уйду. Нельзя так. Ты как пришел, так запил. Потом вроде все нормально, а сейчас опять.

– А как мне жить, мать?! Ради чего мне жить?! – повысил он голос, с жадностью набивая рот хлебом. – Ради чего мне жить?!

– А мне?! – Лицо Веры Васильевны горестно сморщилось. – А чего ради жить мне, сынок?! Ты обо мне-то подумал?! Ты же у меня один!!!

Скорбные глаза матери сверлили его, рождая чувство вины, которое было сейчас лишним. Ему не было сейчас места в его душе, которая утонула в другом – безудержном желании обладать Эльмирой.

Это было куда страшнее, чем чувство голода. Вернее, это тоже был голод, но уже другой.

Голод плоти и разума... Это вам не желание набить утробу хлебом. Это куда более мощное орудие разрушения его собственного эго. Жажда обладания женщиной... Недоступной для него женщиной и от этого еще более желанной.

Данила отдавал себе отчет, что он сломлен, раздавлен, слаб перед этим чувством, но приказать себе вырвать его из сердца было выше его сил.

Но, возможно, и с этим он бы по истечении какого-то периода времени справился, если бы не обстоятельства...

– Эх, мать!!! Знала бы ты... – Лицо его исказилось судорогой. – Как мне тяжело!!! Что мне делать, мать?! Как с этим жить?! Я не могу этого сделать... И не сделать не могу... Что мне делать, мать?!

Вера Васильевна, заметив, что сын вот-вот уронит голову на столешницу, сидела замерев. Сейчас побормочет-побормочет, да и уснет. Она его перетащит как-нибудь на диван. Проспится парень, а там, глядишь, и полегчает ему. Что-то, говорит, сделать ему нужно, а сделать не может? Пойди разберись, что он спьяну налопотал. А из трезвого из него разве слово вытащишь. Скрытный стал, как вернулся с войны этой. Да и работа опять же непонятная какая-то. То дома неделями сидит, то исчезает на несколько дней. Приезжает уже с деньгами. Люди к нему какие-то приезжают, ни разу лиц их не видела. Все больше в машинах отсиживаются. Ни гостей сын не водит, ни сам в гости не ходит. Непонятно все... Хоть и рассказывал ей, что в частной охранной фирме он работает, которая «Триадой» называется. Так узнавала она, нет такой фирмы и в помине.

– Чудные дела твои, господи! – перемахнула себя крестным знамением Вера Васильевна, встала, подхватила сына под мышки и потащила волоком в комнату.

Ей-то что, она мать! Она его любого любит и все стерпит. Лишь бы жив был и здоров. А что пьет... Так сейчас и бабы пьют, чего же ему, мужику, не выпить. Деньги опять же в дом несет, не куда-нибудь...

– Мать! – Данила открыл один глаз, когда мать попыталась снять с него джинсы. – Оставь меня.

– Так я это, штаны только хотела с тебя снять. Неудобно в штанах-то, сынок!

– Мать! – Он осторожно отвел ее руки от ремня джинсов. – Не нужно.

Вера Васильевна горестно покачала головой и совсем уже было направилась в кухню, чтобы убрать со стола следы «пиршества» родного дитятки, когда Данила совершенно трезвым голосом спросил:

– Мать, а что ты знаешь про Потехиных?

Вера Васильевна приостановилась. Подбоченилась. Задумчиво пожевала нижнюю губу. И после некоторого замешательства произнесла:

– Да, наверное, ничего и не знаю. Всю жизнь почти дверь в дверь прожили, а спроси что о них – и сказать нечего. Одно знаю точно: не по средствам жили.

– Откуда сведения? – оживился Данила, подбивая повыше себе под спину подушку.

– Соседка Нинка, та, что над нами, всю жизнь в их театре уборщицей проработала. Зарплату с Потехиными в один день получала в одной кассе. В ведомости одной расписывались. Все раньше на виду были. Это не то что сейчас: всем в конвертах раздают...

– Мать, ближе к делу.

– А чего к делу? Двести рублей Ангелина получала, ну иногда чуть больше. А художник-то ее и того меньше. А жили соседи на широкую ногу. Одна дверь чего стоила. Тогда-то ни у кого таких не было: резная, дубовая. А потом сразу металлическую поставили. Вот и думай. Девка их в каких тряпках ходила всю жизнь, не мне тебе рассказывать. Сам небось все помнишь, хоть она и старше тебя была. Опять же машины меняли, как я перчатки не меняю.

– А чего про них бабы говорили? – с хитрецой во взгляде поинтересовался Данила, опуская ноги с дивана. – Ваше ОБС что талдычит?

– Это что же за ОБС такая?

– А это называется «Одна Баба Сказала», – заулыбался Данила недоумению матери. – Ну и?

– А всяко говорили, сынок. Бабы-то, им что? Им бы лишь языки почесать. Болтали, что и Эмка у них детдомовская. Потом стала вроде на мать походить, замолчали. Потом болтали, что у Алика семья где-то была раньше. Но алиментов никаких из зарплаты у него не высчитывали. Поговорили, посудачили, да и замолчали. Потом к спекулянтам их причисляли. А как же еще?! Уезжают, значит, на гастроли с двумя тощенькими сумочками, а возвращаются с десятью чемоданами. Бабы-то наши дотошные даже на рынке их караулили: может, говорят, начнут чем торговать. Арбузами или тряпками какими, раньше-то всего дефицит был. Потом опять замолчали.

– А почему арбузами?

– Так с юга всегда с тюками-то возвращались! Ежели в Питер едут, то оттуда пустые. А ежели куда на Кавказ, то уж жди с полными сумками.

– А вы и ждали! – фыркнул сын насмешливо.

– А нам-то что? Мы языки почесали, почесали да забыли. Эмку вон ихнюю на все лады песочили, как родители погибли. И опять же замолчали. А Зинка с первого этажа мне даже скандал устроила намедни. Говорит, девку оставь в покое. Да про тебя тоже...

– А что про меня?

– Говорит, пусть твой сморчок ее в покое оставит. Не по себе, мол, сук рубит.

– А ты что? – Глаза Данилы недобро блеснули.

– А я говорю... – Вера Васильевна замялась, опустив глаза, потом виновато пожала плечами. – А я что? Я говорю, что нам ихних проституток и даром не надо. А уж коли Даня мой захочет, то она сама ему на шею бросится.

– Так прямо и сказала? – Данила невольно рассмеялся. – И с чего же она мне должна на шею-то броситься, мать? Чем я вдруг для нее стану такой интересный?

– Мало что жизнь нам преподносит, – туманно пояснила Вера Васильевна, и тут, вдруг сделавшись донельзя загадочной и присев на краешек дивана, она зашептала: – Раньше-то бывало: обрюхатит малый девку, и все – дело сделано. Сейчас-то так не сделаешь. Сейчас они ученые, шалавы. Сразу бегут в милицию али в аптеку. Но ты, Даня, можешь своего добиться. Не смейся, не смейся! Эмка, она хоть и не нашего поля ягода, но она все равно всего лишь баба. А бабе, ей что в этой жизни нужно?

– Что? – заинтересовался сын, привставая на локтях.

– Ей мужик подле себя нужен сильный. Чтобы обеспечить и защитить сумел.

– А-а, – протянул Данила разочарованно и вновь рухнул головой на подушку. – Этого ей не нужно. Денег, сама говорила, что грязи.

– Пусть так. Но вот защита, думаю, ей скоро понадобится. Потому что следят за шалавой. Поверь мне – следят!

Словно и не было той бутылки водки, что стояла сейчас опорожненной на обеденном столе. Словно и хмель не буянил его голову, пригибая к столешнице. Будто и не тащила она его обессиленного на диван, и его безвольные ноги не чиркали при этом по драному линолеуму их пола.

Сын пружиной подскочил с дивана и, сузив глаза, вцепился ей в плечи.

– А ну-ка, мать, давай-ка быстро и по пунктам.

– Ой, господи! Аж напугал! Словно зверь какой вскочил.

– Может, ты и права: зверь я. Зверем был, есть и остаюсь. А звери, как известно, умеют защищать свое. Давай, мать, выкладывай, кто угрожает нашей девочке?

– Нашей?! – фыркнула Вера Васильевна и недоверчиво качнула головой. – Кабы так-то!..

– Итак, кто? – Он нетерпеливо тряхнул мать за плечи.

– Машина ехала за ней следом, черная такая с темными стеклами. Я с рынка сумки тащила, а Эмка из ресторана вышла. Вчера это было. Вышла, значит, в машину свою села и тихонечко так поехала. А потом из ресторана начали мужчины выходить. По машинам рассаживаться стали. А один с ними побалагурил, посмеялся и сел отдельно ото всех. Такая машинка страшненькая, урчащая. Наподобие как у немцев была. Так она поехала отдельно ото всех, в другую сторону, значит. А потом я ее увидела рядом с нашим домом. И сегодня утром видела. Правда, стояла машина у соседнего дома. У центрального подъезда. Но мужик, что около машины терся, смотрел на Эмкины окна, вот тебе крест!..

– А может, он влюблен в нее, – неуверенно предположил Данила, протягивая руку к свитеру, что лежал на стуле подле дивана. – Вот и преследует девочку.

– Ага, влюблен, как же! У него лысина больше моей задницы! И жена у него есть, точно знаю. И дочка у него замуж уже вышла. Нет, сынок. Тут что-то другое! Следил он за ней, поверь моему житейскому чутью и опыту.

– Ладно, мать, разберемся. – Данила натянул свитер, поправил высокую вязаную горловину и, скользнув губами по пухлой материнской щеке, одобрительно пробормотал: – А ты, мать, молодец. Просто Штирлиц, ей-богу!

– Скажешь тоже, – махнула она на него рукой, но все же с удовлетворенной улыбкой. – Была бы я Штирлицем, давно бы уж нашла способ просватать за тебя кралю эту неподступную. А то только все испортила, когда полотенцем ее охаживала в подъезде. А ты куда это собрался?

– Дела, мать. Дела... Нужно кое-что проверить, прежде чем... Ну да это неважно.

– Чего же, конечно! Зачем же матери-то рассказывать! Кто она мать-то, так...

– Ну, ма, будет обижаться! – Данила уже надел ботинки и сейчас нетерпеливо вдевал руки в рукава куртки. – Просто узнаю, что за мужик. Как зовут и все прочее.

– Чего же тут за секрет?! Генка его зовут, мужика этого. Генка Симаков. Ювелирный магазин у него на Охотничьей. А жена Лариска. Я одно время в их магазине подрабатывала, полы мыла. Секрет какой!

– А ты ничего не путаешь? – разом нахмурился Данила, уже нервно дергая замок. – Точно Симаков следил за Эльмирой?

– Точно! Симаков Геннадий Иванович, директор и хозяин ювелирного магазина «Корунд», следил за твоей зазнобой. А вот зачем и для чего он это делал, коли дружбу водил с ее папашей, этого мне не сподобили доложить. Не знаю!