Текст книги "Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины"

Автор книги: Галина Артемьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Шестидесятые!!!

Дружба народов

Шестидесятые – удивительное время. Все меняется, все бурлит… Дух перемен веет над планетой.

Я слежу за изменениями мира с жадным интересом. Я не успеваю вносить исправления в мою видавшую виды политическую карту мира. В Африке столько новых государств образовывается: одно за одним. Территории, бывшие веками колониями европейских стран, провозглашают собственную независимость.

1960-й год объявили Годом Африки – именно тогда образовалось на далеком континенте целых 17 новых государств!

Я мечтаю об Африке. Мечтаю посмотреть мир. Я пока не знаю о том, насколько ограничены мои возможности в этом отношении. Не только мои, разумеется. Возможности всего народа, которого называют советским.

Пока я мечтаю. Нам постоянно твердят, что в нашей свободной и счастливой стране перед нами открыты все пути. И почему бы мне в это не верить?

Почему-то больше всего меня манит пустыня. Странно, необъяснимо. Мне хочется медленно-медленно двигаться по пескам, сидя между горбами огромного верблюда. Мы с ним – часть огромного каравана. Верблюды знают дорогу к оазису в пустыне. Они уверенно идут туда. Я смотрю на пески, и конца им нет…

Эта картинка завораживала…

И еще я мечтала – о совсем другом континенте, о маленьком острове, который гордо называли Островом Свободы.

«Большая зеленая ящерица с глазами из влажного камня», – так сказал о своей родине кубинский поэт Николас Гильен.

Слова эти сводили меня с ума своей красотой. Я одержимо мечтала о Кубе, на которой свершилась революция.

Вот они – прекрасные молодые «барбудос» – бородачи. Фидель Кастро поклялся не сбривать бороду, пока не победит революция окончательно и бесповоротно. И все его соратники – тоже пообещали. Как же я мечтала оказаться там, среди них! Как я надеялась, что революция продлится еще несколько лет, пока я чуть не подрасту.

А пока… Что я могла сделать?

Я приняла решение учить испанский язык. Иностранные языки в обычной школе начинали тогда учить в пятом классе. Да и не преподавали в нашей школе испанский. И вот в третьем классе в руках моих оказался учебник испанского языка для спецшкол. Первый год обучения. Энтузиазм мой был так велик, что я самостоятельно проштудировала весь этот учебник (начиная от латинского алфавита, заканчивая текстами о Ленине и Советском Союзе) примерно за первое учебное полугодие.

Видя мое рвение, Танюся купила мне две бесценные книги. Первая: самоучитель испанского языка, который назывался «Давайте говорить по-испански» и разговорник русско-испанский и испанско-русский. Дело пошло быстрей и продуктивней! В самоучителе очень понятно все объяснялось. Настолько понятно, что радость охватывала:

– Ура! Я могу! У меня получается!

А разговорник я использовала так. Отметила самые важные фразы по темам и их заучивала целиком. Там попадались темы, которые я сразу отмела за ненадобностью. Например, «Посещение завода (колхоза) делегацией». И вопросы: «Какова производительность труда на вашем заводе? Участвуют ли колхозники в социалистическом соревновании?» Подобные темы мне и по-русски были глубоко отвратительны, а уж заучивать это по-испански… Ну нет!

…В Москве между тем появилось много молодых людей необычного для наших широт вида – из стран, обретших независимость. Они потянулись за знаниями в Страну Советов. Ради них был открыт целый университет, который так и назвали: Университет Дружбы народов. И имя университету присвоили в честь африканского борца за независимость – Патриса Лумумбы. Но поскольку в знаменитом романе Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» упоминалось племя Мумбо-юмбо, как-то само собой получилось, что часть москвичей, не привыкших еще к имени африканского героя, называли новый вуз университетом Мумбо-Юмбо, а иные просто – Лулумба.

Я очень любила здание МГУ на Ленинских горах. Величественная высотка, возвышающаяся над городом, поражала воображение. Мне казалось, что в университетах учатся люди совершенно особенные, наделенные выдающимися способностями. Я все фантазировала, что же за Университет построили в честь дружбы народов. Гадала, представляла нечто небывалое. Приставала к Танюсе с просьбами поехать и посмотреть на новый университет.

– Ничего там особенного. И не надейся. Обычное здание, – разубеждала меня Танюся.

Но я ее все же уговорила. Мы отправились.

Мы доехали до Донского монастыря. Прошли вдоль его стен. Оказались у довольно невзрачного дома.

– Вот он, университет твой ненаглядный, – показала мне Танюся.

Я была разочарована.

– Говорят, будут на юго-западе основные корпуса строить. Наверное, там что-нибудь такое возведут, особенное, – постаралась утешить тетечка.

Мы так и стояли у кирпичной стены монастыря.

– Хочешь – зайдем, – предложила Танюся.

Мы зашли на территорию монастыря. Как всегда возле церкви, я ощутила тоску от вида запустения и чувства поругания чего-то очень важного, названия чему я не знала.

Вдоль внутренних стен на открытом воздухе стояли величественные скульптуры. Танюся рассказала, что это спасенные от уничтожения статуи, находившиеся во взорванном в тридцатые годы храме Христа Списителя.

– Уничтожили, – сокрушалась Танюся. – Кому мешал? Я ходила на работу пешком. Иду, бывало, и на купол оглядываюсь – его отовсюду было видно. И на душе легче делалось. А теперь там яма… Бассейн. Взрывали несколько дней. Никак у извергов не выходило. Люди стояли и плакали…

Я страшно затосковала от этого рассказа.

– Почему же никто не вступился? – спросила я. – Почему просто стояли и плакали? Надо было прогнать этих гадов.

– Все, кто вступался, сгинули, – вздохнула Танюся. – Такие времена.

Я, в который уже раз, осознала, что не туда попала при рождении. Дурацкое ощущение. Что значит – не туда попала? Кому-то ведь надо и здесь…

– Плюют народу в душу, – говорила словно про себя Танюся. – Такое добром не кончится…

Я постаралась не думать о плохом. Я убеждала себя надеяться на то, что худшие времена миновали, что все образуется… Заживем – и все будет хорошо.

Вот ведь как интересно становится: дружба народов расцветает. Танюся в своей академии стала работать на специальном факультете, который открыли для иностранных военных из дружественных нам стран. Их учили боевому мастерству наши офицеры-победители.

Наша богатая и огромная страна помогала всем новым странам. Мы везде строили светлое будущее. Наше топливо, наши запасы продовольствия, наши специалисты, наши средства – все отдавалось в развивающиеся страны ради идеи мировой революции.

Зарплаты и быт наших граждан, если смотреть на них незатуманенным взором, были нищенскими. Однако – жизнь без войны и надежды на будущее поддерживали веру в возможные улучшения.

Хотя… Если вспомнить жизнь русской деревни в конце 50-х – начале 60-х и сопоставить эту многотрудную, унизительно скудную, беднейшую жизнь с теми миллиардами, которые уплывали в неведомое афро-азиатское далёко, то иначе как преступлением против собственного народа такую политику назвать не получается.

«Зиганшин буги, Зиганшин рок…»

В марте 1960 года мы были потрясены известием, как четверо ребят с нашей оторвавшейся и унесенной в Тихий океан баржи семь недель провели практически без еды, с очень скудным запасом пресной воды.

Я до сих пор помню их фамилии: Зиганшин, Поплавский, Крючковский, Федотов.

Ребята выживали, как могли. Они в первые же дни их вынужденного плавания лишились сетей, так что рыбой питаться не получилось. Варили кожаные ремни в соленой океанской воде. Даже сапоги варили и ели… Они все надеялись, что их найдут. Но дни шли за днями. Они слабели. Теряли надежду. А нашли их американские моряки. Они их подняли на свой корабль, кормили потихоньку… Ребята оказались в Америке, их чествовали, как героев. Помню, читала я интервью Зиганшина. Его спросили, откуда у них столько мужества и силы духа, а он сказал:

– На нашем месте так поступил бы каждый советский человек.

Вот я и думала: а я выдержала ли бы? Достойна была бы звания советского человека. Вон – Зиганшин верит, что да…

Танюся купила журнал «Америка», где наши герои уже были прекрасно одеты, в красивых пальто, шляпах. Это все им там подарили американцы.

Я была охвачена восторгом! Вот ведь здорово! Спаслись!

И как же я была удивлена, когда услышала, как наши вздыхают:

– Вот вернутся домой ребятки, кто знает, что тут с ними будет?

Я разволновалась:

– А что с ними тут может быть? Их будут встречать, как героев. Они же герои, да?

Тогда мне рассказали, что во время войны попасть в плен считалось преступлением. То есть – вот ранили тебя, ты лежишь, истекаешь кровью, сознание потерял. Взяли тебя в плен. И все! Ты уже преступник! Ужас! Что ж делать-то? И что потом было с этими пленными?

– Большинство отправили в наши лагеря.

– Как?! После фашистских лагерей – в наши?

– Да.

Это в голове моей не хотело помещаться. Я не понимала – и все. Просто не понимала, за что.

Оказывается, не за что, а потому что. Потому что такие законы были в стране.

И тогда я стала желать Зиганшину-Поплавскому-Крючковскому-Федотову, чтобы они лучше остались в Америке. Вон какие у них там шляпы появились!

Но они все-таки вернулись домой. И, к счастью, их не посадили, им ничего не было за то, что они выжили и оказались спасенными американскими моряками. Наоборот: все радовались.

И даже пели песню на мотив американского танца буги-вуги:

 
Зиганшин – буги!
Зиганшин – рок!
Зиганшин съел второй сапог…
 

«Точу ножи-ножницы!»

Иногда во двор приходил человек-праздник. Он нес на плече небольшой станок. Останавливался, ставил ношу на асфальт и зычно объявлял:

– Точу ножи-ножницы!

Призыв его слышали прежде всего мы, дети, играющие неподалеку. Теперь надо было успевать. Мы бежали домой и сообщали:

– Точильщик пришел!

– Скажи, чтоб к нам поднялся.

Человек со станком уже работал во дворе: нажимал на педаль своего станка ногой, серое каменное колесо от этого быстро-быстро вращалось, когда к колесу подносили нож, во все стороны разбегались искры… Салют! Вжжжж! И сноп искр! Глаз не оторвать.

Потом он шел по подъездам, в те квартиры, куда его просили подняться.

У нас всегда было много чего для работы точильщика: и большие ножи, и маленькие, и маникюрные ножнички.

Покончив с основным занятием, точильщик собирал вокруг себя детвору. Он менялся с нами: мы ему стеклянную бутылку, а он нам за это – немыслимые сокровища: колечки с разноцветными камушками. Для мальчишек тоже припасены были интересующие их предметы. У нас же глаза разбегались от вида драгоценностей. Радостная торговля! Колечко можно было выбрать, примерить… Какое-то время после визита точильщика мы все щеголяли в перстеньках с рубинами, изумрудами, сапфирами. Ах, как красиво они переливались на свету!

Тяжелым трудом зарабатывал свой хлеб человек-праздник. Сколько стоили ему эти колечки со стеклышками? Пару копеек – и собственный труд. А бутылку он сдавал за 12–15 копеек. Рюкзак за его спиной, набитый пустыми бутылками, стоил от пяти до десяти рублей. Если подсчитать, месячный заработок оказывался бо́льшим, чем у среднестатистического инженера. Нам было не до этих скучных мыслей тогда. Мы наслаждались счастливыми приобретениями.

Потом колечки надоедали… Они никогда не ломались, сделаны были на совесть. Просто кольца мешали рыться в земле или играть в мяч. В какой-то момент, насытившись радостью, которую украшение дарило своей обладательнице, его, как обузу, снимали с пальца, обменивали на что-то другое или просто прятали в свою шкатулочку.

Точильщик снова появлялся, снова возникали мечты и желания…

Они исчезли незаметно к концу шестидесятых. Перестали ходить по дворам. Наверное, кому-то помешали.

Моя тёзка – Танюсина подруга

У Танюси имелась замечательная подруга. Звали ее, как и меня, Галя. Личность это была колоритнейшая, благодаря ей я узнала много нового. Она по натуре была открывателем далеких горизонтов.

Познакомились они и подружились почти сразу, как моя Танечка оказалась в Москве. Галя, старше на пару лет, была коренной москвичкой. Как именно завязалась их дружба, я не знаю. На моей памяти дружили они всегда.

Галя родилась в Замоскворечье, в богатой купеческой семье, в собственном двухэтажном доме, построенном по последнему слову тогдашних требований. В доме имелись две ванные комнаты и ватерклозеты. Нижний этаж – кипичный, с высоким, под четыре метра потолком, с большим залом для гостей, с роялем. Под нижним этажом находился подвал, вернее, как потом назвали помещения такого рода, полуподвал: там имелись окна, батареи отопления, электричество и – опять же – сантехнические удобства. Там отец семейства занимался делами и хранил товар. А вот второй этаж был деревянный, с низеньким потолочком, маленькими узкими комнатками – для прислуги, приживалок и другого, не очень важного люда.

Отец нашей Галочки был купцом потомственным, дело свое знал и любил, в Англию с молодой женой плавал, учился, как там у них дела ведут. Когда родилась дочка (первая и единственная), отправлял жену с ребенком и с родителями жены в Германию и Швейцарию – на воды и горный воздух. Галина мама играла на рояле – училась этому с детства. И дочку свою стала учить, как та научилась своими ножками к инструменту подходить.

Других деток не случилось, как потом говорила Галина мама, к счастью.

Гале было десять лет, когда пришли люди и отняли у них все: все товары, все личные вещи (ничего не успели припрятать), даже рояль вывезли. А в дом их заселили людей. Вообще-то – Галя говорила:

– Тараканы из нор повыползали и зажили в нашем доме.

Тараканы – не тараканы, но урон от них был явно не тараканий. Они вмиг ухитрились распотрошить богатый, построенный на века дом, превратив его во вшивую конуру. Зажили везде: и в полуподвале, перегородив его фанерками, и в зале, который тоже разделили на конуры-пеналы, и в хозяйской спальне.

Галю с папой и мамой на улицу не выгнали. Оставили им две комнатушки под крышей. Папа умер после этого через пару месяцев. И Галя за него радовалась. Потому что потом могли арестовать, посадить, мучить, казнить. А так – умер по-христиански. Даже батюшка пришел, причастил, пособоровал.

Вот остались они с мамой одни. И очень бедствовали. Мечту о музыке осуществить возможности не было никакой. В 14 лет Галя поступила учиться в медицинское училище на акушерку. Мама посоветовала, сказала, что люди всегда рождаются, поэтому акушерки при любой власти будут нужны.

Когда в 17 лет она впервые присутствовала при родах, решилась ее судьба. Она испытала такой ужас и отвращение от процесса появления на свет человека, что поняла: никогда и ни за что рожать она не станет. Мало того: несколько обязательных присутственных дней в роддоме, которые полагались на студенческой практике, позволили сделать вывод о том, что этой профессией заниматься она не сможет. Диплом Галя получила и тут же прошла специализацию по физиотерапии. У нее открылся особый дар массажистки: она умела руками снимать боль. Я тому свидетель, потому что Галя помогала Танюсе, страдавшей полиартритом на протяжении многих лет. Помогала по дружбе. О том, чтобы брать деньги у подруги, и речи быть не могло. Потом, когда у тети Ани обнаружился тромбофлебит, Галя приезжала чуть ли не каждый вечер с пиявками (они очень облегчали страдания), ставила их, убирала.

Она была настоящим другом, с щедрой и доброй душой.

Работала Галя в какой-то закрытой клинике, получала сущие гроши, подрабатывала частными массажами. Был у нее до войны муж, которого арестовали и расстреляли в конце тридцатых. Больше замуж она не выходила, хотя предлагали не раз. Она отличалась красотой: высокая, стройная, узкое лицо, руки, тонкий нос с горбинкой, ярко-голубые глаза, нежная кожа… Не для такой жизни была рождена…

Танюся возила меня в гости к своей подруге Гале в Замоскворечье. Я видела ее маму, казавшуюся мне дряхлой древней старушкой. Галина мама ступала тихо-тихо и говорила почти неслышно, только голубые глаза, точно такие, как у дочки, сияли иногда, если она их поднимала, взглядывая на собеседника.

Мы поднимались к ним с черного хода, по ветхой качающейся деревянной лестнице. У дома имелся свой запах, особенный. Я его называла «старинный». Так пахло в Третьяковской галерее, куда меня часто водила Танюся. Купец Третьяков завещал свой дом и галерею с уникальнм собранием картин своему родному городу Москве.

Я, приходя в Третьяковку, все время вспоминала судьбу Галиного папы, их дома и очень радовалась за Третьякова, что он умер за 20 лет до всех ужасов, которым предстояло свершиться. (Как это сочеталось в моей душе – не пойму. Я была верным октябренком, потом юным пионером, всегда готовым… А вот за Третьякова тем не менее радовалась. И Галиной семье сострадала.)

Га́лина нежная, утонченная внешность была совершенно обманчивой. За этой лилией скрывалась душа настоящей воительницы, бескомпромиссной и бесстрашной. Она порой пугала взрослых своими высказываниями. Меня же ее дерзость приводила в восторг.

Особенно не уважала Галя Хрущева. Собственно, именно благодаря Галиным характеристикам этого руководителя Страны Советов я и познала азы живого, лихого, скоморошьего моего языка, на котором уж если обозначат кого прозвищем, прилипнет – не смоется.

«Выражается крепко русский народ…» Это еще Гоголь отметил.

Галя доказывала правоту великого писателя на каждом шагу, особенно если речь заходила о Хрущеве. Галя имела твердое убеждение, что он появился на белый свет с одной целью: служить сатане и сгубить Россию.

Я слушала изо всех сил! Как-то даже вступила в разговор, что мне строго запрещалось по малолетству. Она когда завела про сатану, я тихо сказала:

– Бога нет, и сатаны нет. (Просто по-булгаковски получилось, но кто ж тогда знал.)

Галя это услышала своим чутким музыкальным ухом и отреагировала:

– И Бог есть, и сатана. Не волнуйся. Вот смотри…

Она схватила какую-то центральную газету (то ли «Правду», то ли «Известия»), на первой же странице которой красовались портреты наших руководителей.

– Смотри, – велела Галя. – Есть тут хоть одно красивое, человеческое лицо?

Вопрос прозвучал серьезный: не в бровь, а в глаз! Я сама все смотрела на эти портреты и искала хоть одного красивенького. Ну такого, чтоб понравился, чтоб влюбиться можно было, если б был молодой… Красивеньких не обнаруживалось совсем. Одни уроды.

– Ну что? – пытливо посмотрела на меня Танюсина подруга. – Нашла красивого?

– Нет красивых! – подтвердила я, не понимая, при чем тут нечистая сила.

– Запомни на всю жизнь: там, где нет красоты, там дьявол орудует. Настоящая красота от Бога. Уродство и фальшивая красота – от сатаны.

– Галь, она еще ничего не понимает, – миролюбиво вступилась Танюся. – Давай потом, когда подрастет.

– Все понимает, – отрезала Галя. – Ты, Танька, отстань. Она должна знать, где живет.

Танюся почему-то никогда не сердилась на свою Галю, даже если та грубила. «Она – человек с золотой душой» – так объясняла мне тетя насчет своей подруги.

– Смотри, – тыкнула Галя своим прекрасным длинным перстом прямо в портрет Хрущева (надо сказать, что она

его называла исключительно Хрущ, поясняя при этом, что это такой жук-древоточец), – смотри: Хрущ. У него же даже не лицо, а ж-па!

Никто и никогда у нас дома не говорил таких ужасов! Я думала – сейчас просто гром раздастся, потолок рухнет!

Нет! Танюся полуотвернулась, и я поняла: она смеется украдкой. Вот какие дела!

Не лицо, а жопа!

Естественно, такое выражение намертво впивается в детский мозг… Но об этом чуть позже.

Причины своей ненависти к «жучку-древоточцу» Галя не скрывала. Она говорила так:

– Украину в крови утопил? Утопил! Самым распоследним холуем у Сталина был? Был! А когда холуй до власти дорывается, он только и умеет одно: рушить!

Про Галины разговоры я вспомнила много позже, читая знаменитые мандельштамовские строки стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…»:

 
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычит,
Он один лишь бабачит и тычет…
 

…Да, нам в тот период достался вождь из тех, тонкошеих, трепетавших от благоговения и страха при тиране. Он дождался своего часа и взялся править. И пошло-поехало – весь мир не переставал удивляться…

Хрущев, кукуруза и другие приключения

Безусловно, хулиганская Галина фраза, поразившая мое воображение, оказала свое тлетворное вляние на некоторые стороны моей тогдашней жизни. А именно: я, к удивлению старших, полюбила смотреть телевизор.

Телевизор появился у нас, когда мы переехали на новую квартиру. До этого я ходила смотреть некоторые детские передачи в гости к своей подружке Оле Боковой. У них был телевизор марки КВН, такой громоздкий аппарат с крохотным экранчиком, перед которым устанавливалась стеклянная линза с водой, увеличивающая изображение. Даже странно сейчас, что вокруг этого примитивного экрана собирались хозяева квартиры, их соседи (пускали всех – просмотр передач считался святым делом), рассаживались вокруг и сосредоточенно смотрели, боясь пропустить хоть слово.

Наш телевизор назывался «Старт-3». Экран его не требовал дополнительного увеличения. Прогресс шагнул далеко. К телевизору у нас не особенно пристрастились. Смотрели лишь иногда, музыкальные передачи, концерты в основном. Бывало, художественные фильмы. Мне разрешалось смотреть только детское. То есть – самое неинтересное. Впрочем, особо я не горевала. Было и еще кое-что, что мне смотреть не запрещалось, тем более показывали ЭТО днем. Это были речи Хрущева, которые он произносил на съездах и пленумах. Я садилась перед телевизором и вдумчиво вглядывалась в экран.

– Что тебе там интересно? – спрашивали тети. – Что ты понимаешь?

…Я смотрела на эти выступления с позиции Галиного определения лица нашего главного начальника. Внутри меня разливался счастливый детский смех. Как же она права! Как права!

Вот лидер страны говорит по-русски так, что ученику начальных классов сделали бы замечание.

– ОппортунизЬм, сицилизЬм, коммунизЬм…

И зал взрывается аплодисментами. И я для себя понимаю, почему ему можно, когда нам нельзя.

Потому что «не лицо, а…».

Лицу – нельзя, а ж… говорящая – это чудо света! Ей – можно!

Вот почему я смотрю и не могу наглядеться. Для меня это аттракцион.

Много чудес творит разбушевавшийся тонкошеий вождь. Ох, много.

Что помню лично я как непосредственный пожинатель плодов его деятельности:

– чудеса его внешней политики – он ухитрился рассориться со всеми, с кем мог, даже с очень близкими в идейном плане союзниками, он кричал американским дипломатам на приеме в Кремле: «Мы вас закопаем!» (это еще в 1956-м), а на сессии Генеральной ассамблеи ООН даже стучал туфлей и обещал показать американцам кузькину мать; над миром опять нависла угроза войны, на этот раз ядерной. Карибский кризис приблизил эту угрозу настолько, что дома всерьез обсуждали какие-то действия в случае, если бомбу на нас сбросят (от реальных попыток спастись до анекдота: «Что делать, если неподалеку сбросили атомную бомбу? – Завернуться в белую простыню и ползти на кладбище».

…Потом я прочитала много западной литературы о том, как мирные жители панически боялись атомной угрозы с нашей стороны, как строили бункеры и прочее. Мы, естественно, боялись того же со стороны империалистов. У меня развился устойчивый страх-реакция на звук летящего самолета. Когда я была дома одна, я залезала под стол. Глупость? Да, ясное дело. Но, видимо, сказались воспоминания раннего детства, мока, будь она неладна…

– Хрущев был настроен против религии совершенно оголтело. При нем были уничтожены чудом сохранившиеся прежде храмы.

– Он боялся и ненавидел настоящих фронтовиков-полководцев. Во время его правления прошло огромное сокращение армии, причем уволены в запас были именно боевые кадровые офицеры: цвет командования. А его поведение по отношению к маршалу Жукову – это верх низости.

И самый апофеоз – это Хрущев и кукуруза.

Наш лидер все мечтал догнать и перегнать Америку. И почему-то решил, что самый верный путь в этом отношении (помимо ракет) – это выращивание кукурузы. Вот он и приказал, чтобы по всему нашему необозримому советскому пространству отныне прекратили сеять рожь, пшеницу, овес, гречку, а занялись бы королевой полей (так отныне величали кукурузу). Перечить Никите не смел никто. Это даже представить себе трудно – он же начинал вести себя буйно: орал, тряс кулаками с пеной у рта…

В общем кукурузу, растение теплолюбивое, южное, стали сажать даже на Чукотке, в Якутии, за Полярным кругом. Дико это сейчас писать. Абсурд же полный. Однако это именно так и было!

Еще придумали так называемую чересполосицу. Сеяли полосу пшеницы, полосу кукурузы, опять пшеницы, опять кукурузы… Смысл? Его не постигал никто. Но так велено! У нас принято слушаться начальников.

Пропаганда кукурузы приняла очертания параноидального бреда. Повсюду продавались пластмассовые игрушечки: куколка в виде початка с ручками, ножками, глазками. У меня таких было несколько: дарили ребенку, идя в гости – подарок стоил копейки (не больше 20-ти) и продавался повсюду, даже в газетных и табачных киосках.

Номера художественной самодеятельности: танец кукурузных початков или песни про кукурузу исполнялись в обязательном порядке в школах, заводских клубах, вузах. Плакаты, картинки… От слова кукуруза уже начинало тошнить.

Вот-вот мы должны были перегнать Америку. По количеству упоминаний кукурузы в печати мы к тому времени давно перегнали весь мир.

Результат не заставил себя ждать.

Большая часть посевов кукурузы погибла! И кстати, почему-то там, где она обычно росла вполне неплохо, в период одержимости кукурузой урожайность ее снизилась вполовину.

Значит, смотрим: кукуруза подвела. А другого ничего толком не посеяли из уважения к начальнику страны. Что делать?

Вот и мы, население, думали – что делать? Потому как из магазинов исчез хлеб. Все удивлялись: войны нет, работаем от зари до зари, указания партии и правительства выполняем, профсоюзные взносы платим… Нет хлеба! Ну, что ты будешь делать? Вот ведь вражья сила!

А что мы так уперлись в этот хлеб? Надо было, как Мария-Антуанетта когда-то в ответ на то, что у народа нет хлеба, сказать: «Так пусть едят булочки!»

А и булочек не было!

Вот как закрутилось!

И муки не было!

И тортов, кстати, тоже не было.

А к хлебу мы как-то душой прикипели. Ну – многие наши завтраки и ужины строились на хлебе. Не было особенно денег на деликатесы. Хлеб – один из важнейших продуктов питания был. И никто не жаловался. Нас учили: «Хлеб – всему голова». Ну и каково же это – остаться ни с того ни с сего без головы?

Народ стал говорить нехорошие слова. Уже не одна наша Галя, а весь народ говорил: «Идиот Никита». И много другого обидного и едкого.

С хлебом дело обстояло так. (Я буду писать о Москве, так как не знаю, что происходило в других городах.) У нас карточки вводить не стали. Это, конечно, возмутило бы народ. Все прекрасно помнили войну, лишения, голод. Но там – дело ясное. А тут – с какой стати? Так и до коммунизма не доживешь. Карточек не было. И хлеб в магазины привозили по-хитрому. Днем! Когда все на работе. Значит – что? За хлебом плелись старики и бежали дети! Вот! Я стала хлебодобытчицей. Это просто. Тебе оставляют деньги на хлеб. Приходишь из школы, хватаешь деньги, авоську и бежишь в булочную. Там очередь. Хлеба ждут. Но там не скучно – подружки, одноклассницы. Есть о чем поговорить. Еще мы вместе задачки решали. В черновик запишешь, пока стоишь, домой пришла – переписала, уроки готовы. Ничего! Нет худа без добра.

В одни руки давали батон белого и буханку черного. Много это или мало? В условиях обычной продажи хлеба – это нормально. В условиях дефицита и сопутствующей легкой паники – мало. У нас, например, тетя Аня жутко боялась голода (из-за нас с Женькой, не из-за себя). Она, например, взялась сухари сушить на нервной почве. Сушила сухари и укладывала их в чистую ситцевую наволочку. Так они хорошо хранились, не плесневели.

Ну вот – ради сухарей мне приходилось отстаивать очередь еще раз. Это такой театр. Сразу дать сколько хочешь нельзя. А вот постоишь в ритуальной очереди – получишь еще раз батон белого и буханку черного.

Так что хлеб у нас был. И даже сухари. На случай – если что…

Что касается булочек… Они временно отсутствовали.

В школе даже какое-то время в буфете продавали вареные кукурузные початки. Три копейки штука. И я лично была счастлива! Это очень вкусно! А булки – ну их…

Тортики. Какие у нас делали вкусные бисквитные тортики! Мммм! Нигде таких больше нет. Пропитку делать такую, как наша, нигде не умеют. А у нас умели. И тортики были в продаже (до кукурузы) всегда. Их не каждый день покупали, а только с получки или на праздник. Вот гуляем мы во дворе, а с балкона доносится крик:

– Лена! Иди домой! Чай пить! С тортом!!!

И Лена срывается, второй раз звать не надо.

Но кукуруза вытеснила и тортики. Их больше на прилавках не было.

Еще помню отчетливо такой момент.

Перед величайшим праздником СССР – Днем 7 ноября – к нам пришли из ЖЭКа. Проверили по спискам количество жильцов, после чего дали бумажки с печатями, по которым в ЖЭКе (не в магазине – заметьте) можно было к празднику купить муку! По килограмму на человека. А у нас дома была привычка порочная – каждое воскресенье печь пироги или печенье. Это очень вкусно и очень дешево. Так что у нас мука пользовалась спросом. А тут – такая радость! Дали муку! И еще манку дали. Так тетя Аня пекла (из экономии) пироги, смешивая муку с манкой. Чтоб муки на подольше хватило.

И повторю вопрос: почему? Как это мы дошли до жизни такой, что без войны и засухи устроили себе сами отсутствие хлеба?

И вот именно в 1962 году наша страна (благодаря мудрому руководству) стала закупать продовольствие (в частности, зерно) за границей!

То есть – перегнали!

Опять же – это еще не все! Наверное, чтобы окончательно добить деревню и сельское хозяйство, Хрущев приказал изымать из личных подсобных хозяйств домашний скот. Второй вал коллективизации. Это было настоящее распятие деревни. Там же не было зарплат, пенсий! С чего людям было жить? Им элементарно нечем было детей кормить!

Хотя… О чем это я?

Я, девчонка, это почему-то понимала.

Но у нас так – чем старше и выше, тем понимание ослабевает. Начинаешь слышать пение ангелов, очевидно. Или происходит чье-то другое нашептывание…

А еще Хрущев обещал на ХХII съезде КПСС, в октябре 1961 года, что в 1980 году в СССР наступит коммунизм. И у нас в школе (да и повсюду) – в актовом зале появился над сценой огромный лозунг: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме».

Думаю, это было сделано зря. Вот – не хватает у нас властям тонкости и хоть малой доли легкой самоиронии. Короче: в это обещание не поверил никто!