Текст книги "Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины"

Автор книги: Галина Артемьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Малина

Мы с папой вдвоем идем по улице. И вдруг к нам подходит маленькая старушка. Сразу видно, очень добрая и очень печальная.

Вообще-то тут все люди добрые и тихие. Говорят на «о». Окают. Мне очень нравится такой разговор, я тоже иногда начинаю окать, мне кажется, что так звучит красивее.

Дома́ никто не запирает. Можно просто постучать в дверь и войти. Мы так однажды к соседям ходили, смотреть теленочка. Там многие дома́ были еще по-старому устроены. Сначала заходишь в теплые сени, а там скотина – коровы, телятки. Это чтоб зимой они не замерзли. А потом уже, после сеней, начиналось человеческое жилье… Близко друг к другу жили люди и их кормильцы-коровы. Нас соседка позвала смотреть на теленка, мы пришли, посмотрели, полюбовались… Все открыто… Сейчас даже странно о таком писать.

…Вот подходит к нам старушка. У нее глаза светлые, и в них слезы стоят. И она говорит папе:

– Помоги мне, мил человек. Ты ж в прокуратуре работаешь?

– Да, – говорит папа.

– Я вот там, за углом живу, у реки. Зайди ко мне, помоги заявление написать. Я ничего не пойму, как его писать… Сына у меня посадили. Сидит, суда ждет. Ему грузовик дали, а он на ладан дышал, грузовик-то. Сын не хотел за руль садиться: неисправный, говорит, грузовик даете… Я за такой отвечать не могу… Только на работу устроился. Один он у меня, сын… Муж на войне полег, я сыночка вырастила… Выучился он у меня на шофера… А этот сразу начальник ему такой грузовик дал – на погибель. А отказаться нельзя: нарушение трудовой дисциплины. И он с этим грузовиком в первый же день в реку загремел. Тормоза там неисправные и еще что-то… Хорошо, сам спасся. Теперь сидит. За что? Как быть-то мне? Они посадят его, как мы с ним? Разлучат, так и не увидимся… Разве сделать ничего нельзя?

Папа мрачнеет. У него желваки на лице ходуном ходят. Он никогда не кричит. Я понимаю, когда он сердится, по этим желвакам.

– Можно сделать, – твердо говорит папа. – Я помогу. Заявление напишу вам. Отпустят…

– Ты только приди. С дочкой приходи. Хорошая дочка у тебя, одно лицо с тобой.

Бабушка протягивает руку и гладит меня по голове. Рука ее немножко дрожит, мне делается жалко до слез и ее, и ее сына, и мужа, который погиб…

– Сегодня же придем, – обещает папа.

Мы заходим домой, он переодевается, и мы идем искать бабушкин дом. Папа находит его быстро. Домик совсем маленький, как сама старушка. И забор старый, весь наклонился. Скоро упадет.

Бабушка выходит на крылечко, радуясь, что папа сдержал слово.

– Вот спасибо тебе, мил человек! Пусть твоей дочке такие люди в жизни попадаются, как ты сам.

Она ведет папу в дом, а мне говорит:

– Иди, деточка, в сад, там у меня малины – видимо-невидимо. Пойди, поешь. Некому малину мою есть. Сидит сыночек. А ты пойди, поешь…

Я иду в ее садик и вижу: вдоль забора сплошь заросли колючие, а на них – настоящая огромная ягода-малина. Ее и правда так много, что красного цвета на кустах больше, чем зеленого. Ягоды заслонили собой листья. Бедная бабушка! У нее такое горе, что нет сил малину собрать! У нас бы тут же собрали и принялись варенье варить.

Я подхожу к этому великолепию, не веря себе. Никогда не видела, чтобы малины было столько! И – мне разрешено ее есть, прямо с куста! Я пробую – ах, какая душистая! И сама падает в руки, как только дотронешься до нее. Одна за одной, одна за одной… Я ем малину, но мне почему-то ужасно стыдно. Получается – я наслаждаюсь тут из-за чужого горя. Бабушка может сына лишиться, а я… Еще одна крупная ягода падает мне в ладонь, и я вижу, что внутри нее извивается большой белый червяк.

Я очень боюсь некоторых насекомых. Ночных мотыльков, ос и вот теперь – белых малинных червяков.

Я отбрасываю от себя ягоду, отчетливо понимая, что червяк попал мне в ладонь не случайно. Это понадобилось, чтобы я прекратила обжорство и вела себя достойно.

Острое чувство стыда пронзает меня. Я иду в дом, сгорая от стыда.

– Что? Так быстро налакомилась? – участливо спрашивает бабушка.

– Да, спасибо, – шепчу я.

Папа что-то скучное объясняет бабушке. Потом мы уходим.

– Ты ей правда поможешь? – спрашиваю я папу.

– Помогу, – отвечает он. – Там нетрудно помочь. Махинаторы…

– Они ему специально подстроили? – догадываюсь я.

– Очень похоже на то, – отвечает папа.

Некоторое время идем молча. Потом папа говорит:

– Видела мать? Запомни! Ей памятник надо поставить. Мужа на войне потеряла, сына одна вырастила. И им все мало. Они последнее отнять хотят.

Мне делается еще стыднее. Я тоже имею отношения к «тем», которые извлекают пользу из чужого горя. Накинулась на малину…

Я стараюсь поскорее забыть про червяка в ягоде…

Иногда это получается, а иногда позор мой снова всплывает в памяти. Однажды я спрашиваю папу:

– Как там сын той бабушки? Отпустили его?

– Отпустили, – отвечает папа и улыбается.

– Ты помог?

– Немножко и я помог…

Но надо же! Беда миновала, а стыд мой все-таки остался.

До сих пор о нем помню.

Мы едем на дело

– Пап, а ты когда-нибудь возьмешь меня с собой – на преступление посмотреть?

– Обязательно возьму.

Папе я верю. Он никогда не запрещает, не обманывает, выполняет все обещания.

Я вот недавно поделилась с папой мечтой. Ну, что я, когда вырасту, буду в общем-то мужчиной. А то без мужчины в доме нельзя. Я предлагала всем трем тетям по очереди решить эту проблему самым простым способом: выйти за кого-нибудь замуж. Ну, пусть не сразу всем, но хоть одна-то вполне может собой пожертвовать ради семейных интересов. Я знаю, о чем говорю: их с удовольствием взяли бы в жены. Я даже один раз подслушала, как они о ком-то говорили, что вот, мол, посватался. А потом одна из них – не разобрала, кто именно, засмеялась и сказала:

– Очень мне надо на старости лет жизнь свою менять.

Я поняла, что не будет нам в доме мужчины. Один выход: я подрастаю.

Вот я и делюсь с папой мечтой: вырасту, буду ходить в брюках, руки у меня будут золотые. А еще – я обязательно буду курить. Все мужчины вокруг курят. Папа курит. На фронте начал. И теперь курит «Беломорканал» – такие папиросы с картой на коробочке. Так что и я буду.

Папа внимательно слушает.

Фантазия моя разыгрывается. Я долго рассказываю о себе в будущем. А потом прихожу к выводу: тренироваться надо начать прямо сейчас.

– Дай закурить! – требую я у папы по-свойски, как подобает мужчине.

– На! – соглашается папа, протягивая мне пачку «Беломора».

Вот это дело!

Я достаю папиросу, дую в нее, бумажный кончик сжимаю, точно так, как это делает папа.

– Огоньку? – спрашивает он участливо.

Я солидно киваю.

Папа зажигает спичку и подносит к моей папиросе.

Я втягиваю воздух. Папироса разгорается. Дымок идет. Я хитрая. Я не вдыхаю папиросный дым, только в рот набираю. Довольно противно во рту от этого дыма.

– Ну? – побуждает папа. – Давай! Затягивайся. Ты же курить хочешь – кури.

Мне приходится держать марку. Затянувшись, я долго кашляю. Вкус горькой гари весь день преследует меня. Гадость!

Больше я не курила. Но если что – пожалуйста. Папа говорит, что я свободна делать свой выбор.

Курить не буду, ну его. А вот посмотреть, как расследуются страшные ужасные дела, обязательно надо.

Главное – преступления дождаться.

И все никак. Ну – нет таких преступлений, чтоб жуткие, кошмарные, леденящие душу… Ничего особенного не происходит…

Так говорит папа. Я ему верю. Он меня обязательно возьмет на что-нибудь такое, как в его книге про криминалистику.

Долгое время все тихо… Ну нет приличных преступлений, и все тут!

И вдруг! Прямо в выходной день, в воскресенье – повезло несказанно. Приезжают за папой на машине «скорой помощи»:

– Марк Иосифович! Поехали. Убийство.

Папа быстро собирается. Я напоминаю о себе:

– Ты обещал!

– Да ничего там интересного и загадочного, – почему-то пытается отказать мне папа. – Пьяный скот в белой горячке зарубил топором мать. Кому это надо – смотреть на такое?

– Ты обещал… – ною я.

– Ладно, поехали, – вдруг легко соглашается папа.

Мы с Таней живенько усаживаемся в машину «скорой помощи». Там уже сидят фельдшер, судмедэксперт и кто-то еще.

– А их куда? – спрашивает о нас судмедэксперт.

– На дело собрались, – поясняет папа.

– Ааа… Ну ладно…

Мы едем через лес. Леса в Вологодской области – настоящие сказочные дремучие чащи. Вся просека в ухабах и рытвинах. Трясет ужасно. Лес, лес, лес… Сколько еще ехать?

– Укачало? – спрашивает папа.

– Ну… да, – отвечаю.

Снова едем. Трясемся. Лес иногда перемежается с полянами, то красновато-оранжевыми, то сине-фиолетовыми.

– Что это там? – интересуюсь я.

– А это морошка и черника – целые поля выросли. А там дальше – голубика, видите, девчонки? – показывает фельдшер.

Ничего себе! Вот прямо так, целые поля ягод растут, и никто их не собирает!

– Останови-ка, – велит папа шоферу. – Я вот что предлагаю. Девочки сейчас выйдут, пособирают ягоды, а мы на обратном пути их заберем. Как такой вариант?

Меня уже довольно сильно укачало… А тут ягод целые поля… Я забываю про страшное преступление. Ягоды – куда интереснее. Мы выходим – прямо на поляну перед дремучим лесом.

– Только далеко от дороги не уходите, – напутствуют нас из машины.

Мы собираем и собираем ягоды. И в матерчатую сумочку, которую дала нам фельдшер, и в Танькины сатиновые шаровары – она осталась в одной майке и трусах ради общего дела. Наедаемся ягодами до отвала. Потом находим грибы. Их собирать некуда. Я снимаю кофту. Завязываем у нее рукава и кладем туда нашу добычу…

Сколько времени прошло, непонятно. Только нам уже надоело, захотелось домой… За несколько часов ни одной машины не проехало по просеке – мы, правда, немного углубились в лес, собирая грибы, но шум мотора услышали бы в этой лесной тиши.

– Пойдем на дорогу, – зовет Таня. – Сядем там на пенек, будем ждать. Кто поедет, того и попросим довезти.

Мы так и делаем. Садимся у дороги, ждем, лениво обрывая ягоды вокруг: их видимо-невидимо.

Никаких машин. И папа не возвращается… Забыли они там о нас, что ли?

Наконец слышим грохот. Грузовик мчится как раз с той стороны, куда отправился на дело папа.

– Вставай, махать ему будем! – велит Танька.

Мы вскакиваем и машем грузовику, чтоб только не проехал мимо, подобрал нас.

Машина останавливается.

– Вы следователевы дочки? – спрашивает шофер.

– Мы!!!

– Полезайте в кабину, отец велел вас тут подобрать.

Уфф! Значит, не забыли про нас.

Мы забираемся. Вид у нас, наверное, – тот еще: языки синие от черники, лица чумазые… Танька вообще в одних трусах…

– Ишь, запасов сколько набрали! Хозяйки! – одобряет шофер.

Назад дорога всегда легче. Раз-раз, и мы дома.

И вот уже сидим, за столом вместе с тетей Женей, ягоды перебираем. Она из них варенье будет варить.

Вот мы какие молодцы! Дело какое сделали! Хорошо, что согласились в лесу остаться.

У человека всегда есть свобода выбора. Так папа говорит.

Свидетельство

Много сейчас говорят о детских свидетельствах. Насколько они правдивы? Рассматривают и толкуют рисунки… Нарисует ребенок кошку с пушистым хвостом, все – пиши пропало. С ребенком что-то не то сделали…

А ведь есть еще и такая простая вещь – ребенок мог где-то увидеть именно такой рисунок. И воспроизвести его, потому что ему понравилось изображение.

И еще – даже очень честный ребенок не всегда говорит правду. И не потому, что его заставляют лгать… Бывают другие мотивы…

…Мне восемь с половиной. Даже уже больше: восемь лет и девять месяцев! Я очень взрослая, умная, начитанная, способная поддерживать любую беседу в любом обществе.

Это я так считаю.

Тети – увы – совсем другого мнения. Они продолжают нянчиться со мной, видеть во мне дитя неразумное, не позволяют вмешиваться в разговоры старших… Я и не пытаюсь. Знаю, что услышу в ответ:

– Когда старшие разговаривают, дети обязаны молчать.

А очень жаль!

Несправедливо это!

Дали бы мне слово – они бы не пожалели! Они бы такое услышали…

Не дают… И даже близко не подпускают!

…Я только вернулась от папы. Я провела у него почти все лето. Без Танюси! И вот он меня привез назад в Москву. Скоро новый учебный год. Он несколько дней побудет с нами, а потом вернется к себе, на работу.

Воскресенье.

Папа поехал повидаться с каким-то своим другом.

Три мои дорогие тетечки, три сестры сидят за круглым обеденным столом и пьют чай. Мне очень любопытно узнать, о чем они говорят. Слышу краем уха: «Марик… Ревматизм… Здоровьем заняться…»

Про папу говорят. Это у папы ревматизм. И тети все время хотят, чтоб он отправился на обследование… Что-то еще они живо обсуждают, волнуются…

– Подожди, спросим у Гали, – доносится до меня.

Неужели? Не может быть! Неужели они наконец-то поняли, что я могу ответить на любые их вопросы! Неужели увидели, что я доросла до взрослых бесед?

– Иди сюда, Галенька! – зовут тети.

Я со счастливой готовностью подбегаю.

– Хорошо было с папой? – как-то невзначай, отвлеченно спрашивает Танюся.

(Но меня не проведешь! Сейчас они узнают!)

– Очень хорошо! Очень-очень хорошо! – говорю я чистую правду.

– А чем вы там занимались? Он уделял тебе внимание?

– Я читала. Всего Чехова прочла, Марка Твена – всего…

– То, что ты читала, это и так понятно. А папа – он с тобой занимался?

– Да! Занимался! Очень много занимался! Мы на лошади катались. Мы на речку каждый день ходили… Много занимался!

– А… – Танюся явно обдумывает, как бы получше сформулировать следующий вопрос. Значит, вопрос этот важный. Может быть, самый главный во всем нашем разговоре. Мне никак нельзя ударить в грязь лицом.

– А скажи, Галенька, как там папа? Пил?

(Сейчас-то я понимаю, как беспокоил старших сестер отца этот вопрос. Все вокруг пили! Мужчины, прошедшие войну, выпивали – кто больше, кто меньше… Но это было серьезной бедой. Они волновались о папе. А у женского волнения по поводу близких границ нет… Меня же спрашивали они на всякий случай. Для профилактики и самоуспокоения. Ребенок-то не соврет. Устами младенца провозглашается истина, как известно…)

Я понимаю, что вся моя репутация взрослой и здравомыслящей особы поставлена на кон этим вопросом.

– Пил ли папа?

И я отвечаю веско, уверенно, солидно, по-взрослому:

– Пил!

Тети ахают!

Я внутренне ликую: попала в яблочко! Угадала правильный ответ! Они явно поражены!

– Как пил? Неужели пил? Много пил?

Каждая жадно ждет ответа на свой вопрос. Все горящие взоры устремлены на меня. Как же это приятно – такое внимание к моей особе!

– Много пил! – убежденно подтверждаю я.

Тети всплескивают руками.

На такой интерес я даже и не рассчитывала, признаться.

– Прямо напивался? Ходил пьяный? – горестно стыдятся тети.

– Каждый день ходил пьяный, – киваю я. – Шатался…

– Боже мой! – хватается Танюся за голову. – Боже мой! Бедный Марик! Что с ним случилось!

И тут я вспоминаю. Некоторые картинки быта провинциальных пьяниц встают в моем воображении (далеко ходить не надо).

– Шатался, – повторяю я. – И каждый день валялся в канаве!!!

Эффект, как говорится, превзошел самые смелые мои ожидания.

Что интересно – поверили моим словам безоговорочно.

Меня быстренько отослали в другую комнату – поиграть.

Я ушла с чистым сердцем. Своего добилась. Впечатление произвела.

Как жадно они меня слушали!!!

Надо ли мне пояснять, что папа не пил? Что я никогда в своей жизни не видела его пьяным? И даже представить себе такое не могла.

И папа был самым дорогим для меня человеком на свете. Образцом и примером мужчины.

Зачем же я наплела такое?

Мотивы я обозначила…

Совершенно детские, незрелые мотивы.

Я в очень хорошем настроении играла у себя в комнате. Ждала папу.

Вот он вернулся. Тети немедленно повели брата выяснять подробности его немыслимого грехопадения на глазах у ребенка, единственной дочери!

Мне это все уже не было интересно. А чего? Меня все равно не позовут…

Не было, кстати, и стыдно…

Я слышала, как из другой комнаты доносится папин смех.

Я знала, что все у них там хорошо и весело.

Потом папа пришел ко мне, поднял меня на руки, прижал к себе.

Он все еще смеялся.

– Ну что ж ты так? – только и спросил он.

И я засмеялась вместе с ним.

Мы вообще-то очень смешливые.

Вот и все.

«Золотые мои старики»

Однажды, другим уже летом я сначала опять гостила у папы, а потом мы с Танюсенькой поехали в Кисловодск, на Северный Кавказ. Это отдельная история, потому что… Впрочем, об этом потом…

А сейчас снова о папе.

Пока мы наслаждались красотами Кавказа, папа гостил у своих папы и мамы, которые так и остались жить в Каменке. Папа провел с ними весь свой отпуск и, возвращаясь на работу, заехал к нам, в Москву. Он всегда привозил или присылал мне в подарок книги. Я их до сих пор берегу. И трехтомник Пушкина, и «Необыкновенные приключения Карика и Вали», и много чего еще…

В тот раз он тоже приехал с книжкой.

Шел самый конец августа. Мы с подружкой договорились пойти вместе в магазин «Культтовары», где продавалось все для школы: ручки, ластики, тетрадки, карандаши, краски, обложки для книг, блокнотики и много чего еще. Самый любимый мой магазин. И запах там – один из самых моих любимых.

Мне очень хотелось, чтобы папа мне что-нибудь подарил именно из этого магазина. Пошел бы со мной и купил мне все, что я попрошу. Там все стоило совсем немного: тетрадка – две копейки, блокнотик для записи слов – одну копейку, ластик – две копейки…

– Пап, пойдем с тобой в магазин, купи мне для школы всего, – попросила я.

– Галенька, а у меня денежки кончились, – беззаботно отозвался папа. – Отпуск позади, остался без денег…

Что же было делать?

Мне требовалось получить подарок от папы к новому учебному году.

Неужели мечта моя не сбудется?

Быть такого не может!

Я полгода, с зимних каникул, копила деньги.

Сначала мне подарили новый рубль (как раз прошла денежная реформа, когда десять рублей становились рублем (и так далее). Старые деньги выглядели очень серьезно. Один рубль (превратившийся в металлические десять копеек) был внушительной купюрой. Новые деньжата оказались несолидными маломерками. Их презрительно называли фантиками. До́ма сокрушались, что прежний рубль и нынешние десять копеек несопоставимы по своей значимости.

Мои накопления, начавшиеся сразу с огромной суммы, росли потом за счет экономии на школьных завтраках.

Мне ежедневно давали по 20 копеек. Танюсеньке казалось, что я в школе страдаю от постоянного голода. Она требовала, чтобы на каждой переменке я перекусывала. А мне в школе есть не хотелось вообще. Там чай подавали в толстых мутных пластмассовых чашках. Чай вонял помоями, а чашки воняли какой-то химией. Все вместе – гадость несусветная. Учащиеся массы пили. У меня получалось пить этотолько в случаях невыносимой жажды. Чай без сахара стоил одну копейку.

Я оставляла «несъеденные» деньги, мечтая купить на них собрание сочинений Жюля Верна.

В общем, за две четверти – зимнюю и весеннюю – у меня накопилось десять рублей. Рубль бумажкой, а остальное мелочью. Я обменяла в сберкассе свои накопления на красную хрустящую бумажку с портретом Ленина, спрятала ее в коробку с игрушками. Потом началось лето, я про свое богатство и не вспоминала.

И тут меня озарило! Я поняла, что надо сделать, чтобы у меня оказался подарок к новому школьному году от папы!

Я быстренько отскочила в другую комнату, к своей коробке, вытащила из ее недр заветную десяточку и сунула ее незаметно в карман папиного пиджака, который висел в прихожей.

Потом я побежала в комнату, где сидел папа, и снова принялась канючить:

– Пап, купи мне подарок… Па-ап…

Папа ласково отнекивался, мол, денежек все равно нет.

– А ты посмотри у себя в карманчиках, – убеждала я.

И он, просто чтобы отвязаться от меня, пошел за пиджаком, полез в один карман, в другой и вдруг!!! Неожиданно для себя обнаружил десять рублей!!!

Он даже глазам своим поначалу не поверил.

А потом ужасно растрогался.

– Золотые мои старики, – сказал он дрогнувшим голосом. – Подсунули незаметно…

– Вот видишь, – радовалась я. – А ты говорил, нет денежек.

– Я же не знал, – растерянно повторял папа…

Он тут же спустился и разменял в сберкассе деньги. И вручил мне три рубля.

– Тебе столько хватит?

– Конечно! – ликовала я.

За мной зашла подружка, и мы отправились в магазин одни. Она без папы, и я без папы.

– Мне три рубля папа подарил, – похвасталась я по дороге.

– Ого! – позавидовала подружка. – Много!

Ей папа никогда не дарил таких денег. Ну, 20 копеек – максимум. Он не был праздником, ее папа. Он всегда жил с ней.

Я купила кучу всего. И главное – чешский набор цветных карандашей в красивой железной коробке. Как же эти карандаши пахли! Не надышишься!

Карандаши радовали меня до окончания школы и даже дольше…

Мой папа уехал довольный, при деньгах после отпуска.

Я осталась с кучей подарков от него.

Жюля Верна я брала – книгу за книгой – в библиотеке.

И чем это хуже?