Текст книги "Земля лунной травы"

Автор книги: Галина Ширяева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

– Вот-вот, баба Дунь! Это ей в самый раз! Только ты ей не кашу, ты ей похлебку из чечевицы свари!

– А зачем похлебку-то?

– А пусть лопает!

– А это ты ночью в моих босоножках…

Тут Райка заработала – бабушка Дуся шлепнула ее ладонью по затылку.

Райкина голова не привыкла к тяжелой бабушкиной руке – шея у нее не была натренированной, и Райка ткнулась носом в кастрюлю с начищенной картошкой, успев все же кому-то безуспешно пожаловаться:

– Дерется!

Ушла она в Князьевку тут же после завтрака, обиженная уверенная в том, что к ее расшлепанным ночью босоножкам бабушка Дуся тоже имеет какое-то отношение – небось вместе ночью куда-то тайком шастали бородавки сводить, а ее, Райку на это время колышком припирали… С собой она захватила не только свои пожитки, а, похоже, и еще кое-что прихватила, потому что сумка ее напоминала переспелый разъевшийся огурец.

Наташа вышла проводить ее на крыльцо и видела, как она, волоча ноги в расшлепанных босоножках, долго заметала следы чтобы бабушка Дуся не догадалась, что отправилась она не в город вовсе, а в Князьевку. Сначала Райка двинулась к буграм потом сделала вид, что вспомнила что-то, повернула влево «Ага, – отметила про себя Наташа, – про дедушкину могилку вспомнила». До кладбища и дедушкиной могилы Райка однако же, не дошла, пустилась почти вприпрыжку, то и дело поправляя сползающие с пяток ремешки, вдоль оврага с лесу, к лесной князьевской дороге… И чем дальше уходила Райка, тем беспокойнее и тревожнее начинала чувствовать себя Наташа, оставаясь такой одинокой на высоком крыльце под холодным ветром, потому что, уходя, она успела увидеть, как бабушка Дуся доставала из шкафчика ключ от сундука.

И уж пора было бы давно позвать Наташу с холодного ветра, у нее уже зуб на зуб не попадал, а бабушка Дуся все что-то копошилась там над этим сундуком, что-то искала.

Наташа на этот раз не выдержала и, все еще преисполненная той ночной храбрости, что заставила ее выйти под мрачное чужое небо к лесному шелесту, заглянула в кухню.

– Хорошая шерсть, – сказала ей бабушка Дуся, рассматривая на свет свою старую кофту. – Свитерок к зиме тебе свяжу.

Ах, вот оно что! Бабушке стало совестно за свою добавку к Райкиной лапшовой кофте…

– На-ка вот, помоги распустить.

– А теплица? – Оттого, что опасность разоблачения и на этот раз миновала, Наташа повеселела.

– Схватилась – теплица! Да кончили уж с теплицей-то!

– А где ж они теперь?

– В поле небось уехали. Помидоры нынче краснеют, говорят. С чего краснеют-то? Холода стоят, а они краснеют. Вот кофту распустишь и пойдешь. К началу-то все равно опоздала, а к послеобеду успеешь. Пообедаешь пораньше и пойдешь.

К помидорам надо было идти далеко – вдоль западной кромки леса, влево от Князьевки. Напросилась!

Кофту они распустили быстро. И прежнюю странную пустоту вдруг вновь ощутила Наташа в руках, когда последняя нить этой погибшей кофты ушла из ее пальцев на клубок, который сматывала бабушка. Руки снова начали жалеть, что не коснулись ни глянцевого чернозема, ни тоненьких стебельков рассады. А будущим летом – уже все… Уже распадется прежняя школьная бригада, и – все…

– А может, они и не на помидорах вовсе! – сказала она вслух. Может, просто в другую теплицу перешли. Может, в ту новую, куда Ишутин нас не пускал раньше… Может, сначала к Нюрке домой сходить узнать?

– Сходи узнай.

Наташа надела сказочные бабушкины калоши (полуботинки она оставила в городе, а на дворе было по-прежнему сыро) и пошла к Нюрке.

Сероватая пелена дождя затянула вдалеке и холм с барбарисом, и Дайку, и посадки, а здесь дождя не было – тучи несущие его, уже прошли над совхозом, решив пролиться над Дайкой и над огородами за посадками. «Еще и на огород идти», – вспомнила Наташа без радости. На огород ей идти не хотелось. На огород они всегда ходили вместе с Алей, и теперь идти туда впервые без нее было грустно. Вот к Нюрке идет она охотно, потому что никогда не бывала у нее вместе с Алей, если не считать того раза, когда в погребе отсиживались. Да, именно поэтому она идет к Нюрке так охотно, забыв про обиду. Наташа никак не признавалась себе в том, что идея к Нюрке потому, что надеется где-то там, рядом с совхозными девчонками, заполнить чем-то пустоту, оставленную Алей, вернуть хоть что-то Алино.

А где это, унесенное Алей? Есть ли, живет ли? Или осталось навсегда там, в просвеченном утреннем солнцем барбарисе, по которому плачут теперь скорбные женщины на песчаных склонах крутого острова?

* * *

Демины жили в третьем по счету доме, если считать совхозную окраину с тех домов, что начинались за маленьким пустырем, с одной стороны стесненным мастерскими, с другой – оврагом. Это была очень удобная площадка для игры в «классы», в «трубочисты» и даже в мальчишечью игру «ножички». Песчаная почва легко впитывала в себя любое количество воды, и здесь долго не жила ни одна лужа. Один вид этой ровной гладкой поверхности вызывал желание что-нибудь на ней нацарапать. И Наташа, проходя через площадку, не вытерпела и нацарапала щепкой: «Аля». Потом еще нацарапала это имя большими буквами и еще. В последнее время ей часто хотелось писать где-нибудь это имя или произносить его вслух. Оно все время вертелось на кончике ее языка, и приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы оно не срывалось не прошено, когда Наташа произносила слова, начинающиеся с буквы «а» или с «о», которое произносилось как «а». Алино имя жило в таких словах, как «альбатрос», «Аляска», «олень», «ольха», «огонь»… «Надо это изживать!» – сказала она себе твердо и напоследок у самого края оврага написала размашисто прощальное «Алька – дура!». После этого прощания ей стало совсем тоскливо и даже не очень захотелось идти к Нюрке. Шлепая калошами и волоча ноги по-Райкиному, она прошла еще немного по тропинке вдоль края оврага и остановилась в лопухах. Они выросли здесь целым сборищем, высокие, с могучими листьями. «Эка вас разнесло!» – сказала Наташа им неодобрительно и тут же снова в который раз поймала себя на том, что голосу своему она очень отчетливо придала бабушкину интонацию. В последнее время с ней это случалось все чаще и чаще – чем больше старела бабушка и чем взрослее становилась она, Наташа. Она даже сама чувствовала, как разрастается, закрепляется в ней все это – бабушкина интонация, ее походка, жесты. От Райки все это уходило, а в ней начинало жить… Месяц назад на теплоходе она даже испугалась, когда, возвращаясь с палубы и проходя мимо зеркала в салоне, поправила надетую от ветра косынку на голове знакомым движением маленькой и цепкой бабушкиной руки.

Бабушкины руки всегда казались ей сильными, крепкими – и теперь сила эта словно переходила в Наташины руки. Руки ее начинали казаться ей такими сильными и цепкими, что, похоже, можно было без особого труда удержать в ладонях поезд, летящий к катастрофе с откоса, или падающий с неба самолет с погибающим летчиком… И вот теперь – лес там, вдалеке за оврагом, и дорога на Князьевку, рассекшая его тонкой линией, и желтые холмы справа, и свекольное поле левее леса, и домики Дайки позади – все это, казавшееся отсюда, от оврага, маленьким и совсем не таким размашистым и большим, как вблизи, навело ее опять на эти же мысли. Неужто все это нельзя взять на ладонь, рассмотреть, присмотреться и навести там порядок, если нужно его навести? «Ха! – тут же язвительно подумала Наташа, вспомнив, как пыталась вырвать руку из Витькиной руки. – Попробуй-ка сунься к лесу со своими ладонями!» Вот именно – попробуй сунься! Он так долбанет по этим ладоням любой своей веткой, любым стволом, за которым может прятаться оборотень, что и не опомнишься.

Чего они могут, Наташины руки, так и не коснувшиеся в этом году черной глянцевой земли?..

Вот лопух сорвать могут – это да! Наташа сорвала огромный лист лопуха и сделала себе шляпу. «Эка сообразила!» – повторила она снова с бабушкиной интонацией в голосе. Бабушка Дуся упрямо и настойчиво в нее вселялась…

Ограда палисадника у дома Деминых прихватывала в Нюркины владения молодой дуб. Наташа давно могла бы придумать из-за этого дуба какое-нибудь меткое, дубовое прозвище для Нюрки, но она уважала дуб – единственное дерево, не очень любящее жить в лесной глубине и выбирающее место чаще всего где-нибудь посреди широкой равнины или большой поляны.

Палисадник упирался в высокий глухой забор со старыми, знаменитыми воротами из Нюркиных частушек. И ворота и калитка всегда были закрыты наглухо и напоминали Наташе тот самый колышек, которым бабушка Дуся припирала свою дверь, потому что там, за домом, на задах, вообще никакого забора не было. На совхозных задах заборов не было ни у кого, но парадные ворота были у всех, для гостей.

Поскольку Наташа была гостьей, она не пошла на зады, а постучалась в калитку, и со двора отозвалась сама Нюрка: – Чего стучать-то? Входите!

Наташе удалось кое-как справиться с сильной пружиной, которая крепко держала калитку. С силой надавив плечом, она приоткрыла калитку на одну треть и, всунув в Нюркин двор свою лопуховую голову, спросила, почему Нюрка не в теплице. Нюрка, похоже, сегодня уже с кем-то ругалась из-за теплицы или же все еще помнила их позавчерашнюю стычку, потому что ответила сердито и громко:

– До снега, что ли, в этой теплице торчать? У меня еще и учебники-то не все, и портфель новый купить надо, и тетрадки ни одной-единственной нет. Это у вас-то, у городских, все под носом в магазинах, а нам все добывать надо, в город ехать.

– А что, из наших разве уже никто не работает? – робко спросила Наташа.

– Почему никто? Вон Тоська Солодовникова у сестры на капусте вкалывает.

– А на помидорах кто?

– А я почем знаю.

У Наташи иссякли силы, и калитка с треском захлопнулась, прихлопнув ее лопуховую шляпу.

– Лопух-то свой прихлопнула! – крикнула Нюрка за забором.

– А, ничего. Если бы калоша…

– Новая калоша-то?

– Да нет, старая.

– Нашей бабке тоже такие нужны, на валенки. Давно что-то таких не продавали.

– Давно.

– Ну, а что там еще нового?

– Где?

– Там! – Нюрка сказала это так, словно целый век сидела за своим забором и уже давно не знала ничего о том, что делается в мире.

И в самой этой фразе, и в Нюркином голосе была такая фальшь (прекрасно она знала, что делается в мире), что Наташа поняла: зря она пришла к Нюрке-то, не о чем с ней, с Нюркой, говорить, кроме как о калошах. Свои у Нюрки дела и свои подруги, с которыми Наташе уже не подружиться так, как с Алей. И Наташа для Нюрки совсем чужая. Может быть, как для самой Наташи – Ритка Омелина.

– Нового?.. Вот… новый цех открыли, – сказала она тихо, трогая ладонью доски крепкого забора. – Реконструкция идет.

– Что переделывают-то.

– И печь и конвейер.

– А зачем?

– А стекло теперь безлодочно пойдет. Вертикально.

Нюрка помолчала немного.

– А зачем вертикально? Куда?

За фальшивой интонацией ее красивого песенного голоса по-прежнему пряталось равнодушие, и трудно было пробиться к ее доброму отношению. Откуда Наташа взяла, что найдет она здесь, у Нюрки, что-то ушедшее, что-то унесенное Алей?..

– Ну ладно. Я пошла, – сказала Наташа забору.

– Лопух-то свой возьми!

– А ничего! Если б калоша. Далась же ей эта калоша…

На игральной площадке три маленькие девчонки играли в «классы», бессердечно затаптывая Алино имя. Свежий след от велосипедных шин тянулся от крыльца их дома и, сделав залихватскую восьмерку около курятника, уходил обратно к дороге на Дайку. Мигуновский племянник был веселой личностью!

«Ну и катись!» – сердито подумала Наташа, сама не понимая, за что же она так на него, на бедного, ругается. «На него ругается» – это уже от Петровны. Еще и Петровна в нее будет вселяться!

Дверь дома была приперта колышком. Бабушка Дуся ушла, наверно, к Петровне – посовещаться перед совхозным собранием, потому-то племянник на этот раз и ее не застал дома.

К Петровне бабушка Дуся уходила обычно надолго, и Наташа прикинула, что до обеда, конечно же, успеет сходить на Дайку даже в калошах.

* * *

Дождь отступил от станции за реку, посветлел и поредел, и теперь висел там, вдалеке; легкой полупрозрачной занавеской, похожей на ту, что вешала Дора Андреевна на двери буфета от мух. Мухи все-таки проникали в буфет, посетители же без конца путались в этой легкой марлевой занавеске, прилипавшей к одежде, и ворчали. А Наташа всегда справлялась с ней легко, она вообще умела легко управляться с тонкими легкими вещами, оттого что пальцы у нее были ловкие и цепкие.

До московского обеда было еще далеко, и Наташа, уверенная в том, что посетителей у Доры Андреевны нет, без опаски вошла в буфет, широко отмахнув занавеску в сторону.

Облокотившись одной рукой о прилавок, а другой задумчиво, даже нежно, поглаживая толстый, набитый доверху полотняный мешочек, у прилавка стояла бабушка Дуся.

«Чечевицы для Райки достала», – догадалась Наташа и неслышно отступила назад, чтобы незаметно уйти. Когда бабушка Дуся встречалась с Дорой Андреевной, разговор у них всегда шел об одном и том же. Они в один год, почти вместе, схоронили своих мужей и, встречаясь друг с другом, о чем бы ни начинали говорить, непременно всегда грустно вспоминали об этом, несмотря на то, что с тех пор прошло уже пятнадцать лет. Наташа очень не любила, когда они встречались, потому что их печальные разговоры всегда, даже в самый холодный, самый проливной дождь, напоминали ей тот раскаленный, бесцветный от зноя страшный день.

На этот раз, похоже, они вели разговор о той самой приезжей дачнице, что продавала в Князьевке вещи и у которой Райка собиралась купить заграничную кофту, но все равно то и дело сбивались на старое, печальное, совсем вроде бы не имеющее никакого отношения ни к дачнице, ни к вещам, которые она продавала. Пятясь назад, к двери, и запутавшись-таки на этот раз в занавеске – потому что пятилась, – Наташа, к своей досаде, услышала кусок этого печального разговора.

– Много, говорят, барахла-то навезла, – говорила Дора Андреевна, вытирая полотенцем чистую тарелку. – Два чемодана накупила, да от покойника осталось. И вещи и деньги. Говорят, ваша баба Груня барахло распродать-то подрядилась…

– Они-то, князьевские, до этого охочи, – поддерживала беседу бабушка Дуся, задумчиво поглаживая мешочек с чечевицей. – Помер, значит?

– Помер… Замучились, говорит, с ним. Все перед смертью песню про стрекоз просил – вспоминал, значит, кого-то. А никто, говорит, про стрекоз не знает. Надоел он, говорит, с этими стрекозами. Думала, быстро помрет, а он-то вон сколько протянул!

– Помер, значит…

– Помер. Вот я и говорю: так-то только вороны на смерть слетаются. За поживой! – Дора Андреевна грохнула тарелкой.

Наташа выпуталась из липучей занавески, но через коридор к буфету, громко топая ногами и шумно переговариваясь, уже шли железнодорожники, и Дора Андреевна, подняв глаза к двери, Наташу заметила.

– Картошечка пришла! – после ссор в голосе Доры Андреевны всегда слышались заискивающие нотки. – За конфетами? «Мишки» сегодня есть. Для тебя припрятала, как просила!

Бабушка Дуся коротко и строго глянула на Наташу и погладила мешочек. Теперь все ее фразы будут начинаться с задиристого, «да», будто бы Наташа и не имеет права любить, к примеру, конфеты, а не чечевицу, и будто бы не имеет права идти, куда ей захочется, будто бы весь белый свет клином сошелся на теплицах да на помидорах…

– Да я вроде и не просила у вас конфёт-то! – сказала она громко, опередив бабушку Дусю своим вдвое задиристым «да». – Это ведь наша Райка их у вас требовала. Ведь так, тетя Даша? Да и чечевицы она просила. Ведь так, баба Дунь?

За «бабу Дуню» бабушка Дуся никогда не обижалась, но назвать Дору Андреевну ее настоящим, простым именем, значило обидеть Алину тетку смертельно. Однако Дора Андреевна на этот раз не позволила себе обидеться. Вздохнув, она снова заискивающе посмотрела на Наташу, и Наташа насторожилась.

– Что? – спросила сна. – Письмо?..

Она не успела договорить «от Али» – Дора Андреевна взмахнула зажатой в руке тарелкой и закричала на нее:

– А ну, встань в очередь! Обождешь с конфетами!

Железнодорожники, уже стоявшие в очереди у прилавка, как всегда, ее поддержали и, как всегда, обругали ишутинских совхозников. Что их Ишутин-то в столовой совсем не кормит, что ли? На своих-то работников харчей не хватает. Где уж ему, бедному, город овощами прокормить!

– Пошли! – сказала оскорбленная Наташа бабушке Дусе, забирая у нее мешочек с чечевицей. – Объел их тут Ишутин! Всю чечевицу у них съел!

Этот почти Райкин выпад был совершенно ни к чему, да и самому Ишутину-то небось было наплевать на эту сурковскую защиту, но и бабушка Дуся совершенно ни к чему шлепнула Наташу по затылку.

Выбирались они с бабушкой из буфета под общий смех. Разбаловали! – ворчала бабушка Дуся. – То «мишек» им подавай, то чечевицы…

Обиженная и вовсе не желающая чечевицы Наташа умудрилась все-таки провести разгневанную бабушку Дусю мимо Алиного дома. Но там все оставалось по-прежнему. На двери висел замок…

После такой крупной ссоры Наташа на помидоры не пошла, и день прошел скучно и нудно. Бабушка надолго уходила к Петровне, молча приперев Наташу колышком, будто бы ее и вовсе не было дома, а Наташа, сделав вид что не заметила этого, валялась на своей кровати и читала уже давно читанную и перечитанную книжку о страшном каторжнике, с которым маленький мальчишка столкнулся на таких же страшных болотах. В пустом доме стояла тишина, но Наташа, припертая колышком, чувствовала себя в безопасности. За окном стоял хоть и пасмурный, но все же летний день, в мастерских по-утреннему лязгало железо, а лес шелестел где-то совсем-совсем далеко, притаившись до ночи. И никто не скрипел сапогами ни под окнами, ни на крыльце…

Лишь к концу дня они помирились. Правда, закрепить примирение не удалось – бабушке Дусе пора было уходить на собрание, и она принялась очень серьезно готовиться к этому своему парадному выходу.

А Наташа вспомнила про огород.

* * *

Огород за посадками захирел и зарос сорняками. Полынь вымахала чуть ли не выше головы, лопухи были похожи на пальмы, а всякая уж и вовсе приблудная трава без имени расползлась вширь и переплелась упругими сильными стеблями. В ней совсем затерялись давно уже обедневшие грядки огурцов, не разросшиеся кустики помидоров и картошки. Наташа принялась было за прополку, но корни пустой травы, выворачиваясь из мокрой рыхлой земли, тянули за собой худосочную морковь, которая только запахом напоминала о том, кто она, да и то запах этот надо было добывать, подолгу разжевывая слабые розовые корешки. Через полчаса Наташа устала, руки ее за год отвыкли от деревенской работы, и Наташа подивилась этому – ведь они были такие крепкие. И красивые… «Красивая Наташа» – так часто называли ее в совхозе в отличие от других совхозных Наташ, тоже красивых, но все-таки не таких, как она. Вот же не прицепились к ней обидные Нюркины прозвища-дразнилки «городская» или «картофельная»… Вот же не пристало к ней ни одно из этих прозвищ, вот же не пристало. А прозвали Красивой. А Дора Андреевна со своей «Картошечкой» была не в счет…

Солнце уже собралось уйти с земли, и тени от деревьев-посадок легли далеко, накрыв огороды, когда Наташа совсем выбилась из сил от этой бесполезной теперь и никому не нужной прополки. Но зато теперь не было той прежней пустоты в руках, и Наташа была довольна. Она сгребла тяжелые стебли полыни и лопухов на тропинку и села на них отдохнуть.

С Дайки, как и вчера, вновь доносилась чужая музыка, и ей снова захотелось подняться высоко-высоко, выше черных птиц, уже пролетевших над совхозом, в вечернюю чистую прохладу, чтобы остались с нею лишь родные, знакомые с детства звуки…

Солнце еще освещало кусок неба, и отцовский завод светился, и потому небо оставалось еще совсем светлым. А здесь, над огородами и железной дорогой, сумерки сгущались быстро так быстро, что посадки вдруг начали по-зловещему прикидываться мрачным Князьевским лесом. Наташа заторопилась. Путаясь в длинных стеблях молочая и упругих завитках вьюнков, она отыскала десятка полтора толстых переспелых огурцов, побросала их в корзину и заспешила домой.

Тропинка, плутающая между огородами и выводящая к дороге, была длинной и путаной, а в одном месте переплеталась с другой, проложенной через посадки и огороды от станции к рыжим буграм. По этой тропинке обычно ходили жители Дайки к автобусной остановке, когда надо было сократить путь к автобусу. И обычно на переплетении этих двух тропинок в том месте, где начиналась полоса посадок, Наташа встречалась с Алей, – после того, как та переселилась к тетке, когда удирали на реку или за барбарисом.

Чаще всего Але удавалось улизнуть из дому первой, тетка не очень за ней смотрела, и, когда Наташа прибегала к знакомому перекрестку тропинок, Аля уже нетерпеливо расхаживала взад и вперед по тропинке, сердито размахивая лукошком для барбариса. Наташа же, которой дольше приходилось добираться сюда (да еще надо было незаметно ускользнуть от бабушки Дуси), обычно опаздывала и почти всегда бежала к перекрестку бегом.

Теперь она тоже спешила, как когда-то. Правда, на этот раз подгоняли ее сумерки да шорох листвы в гущине посадок. И все-таки, добежав до знакомого места, Наташа остановилась и обернулась к тому перекрестку.

Небо было еще светлым, и просвет между деревьями на тропинке был ясен, тонкие стволы деревьев по ее краю выступали четко, даже были видны выступы коры на молодом дубе справа, и Наташа не могла ошибиться… По тропинке шла Аля!

Она шла своим, таким знакомым Наташе, размашистым шагом прямо в ее сторону. Она была в длинном темном пальто или плаще, а в правой руке несла чудовищно огромное лукошко для барбариса…

Наташа зажмурила глаза и даже не позвала, а вскрикнула:

– Аля!

Ответа она не услышала, потому что ее звенящий голос заглушил для нее все звуки, даже шум подходящего к Дайке поезда… Она открыла глаза.

Просвет тропинки был пуст. Только кусочек все еще светлого неба, и на его фоне – шевелящиеся ветви. Словно деревья пытались поймать кого-то черной кружевной сетью…

Наташа беззвучно ахнула и бросилась прочь, напрямик, через чужие огороды, цепляясь ногами за колючие тыквенные плети, роняя огурцы из корзины, подгоняемая все нарастающим, как ей показалось, за ее спиной шорохом листвы в посадках.

…Когда не переводя дыхания она подбежала к дому, бабушка Дуся уже закрыла ставни, и дом стоял молчаливый, притихший.

– Что топаешь-то? – возмутилась бабушка, когда Наташа, промчавшись через сени, влетела в ярко освещенную кухню. – Всю деревню перебулгачила.

– Я Алю видела!

– Вернулась, значит, – помолчав, спокойно сказала бабушка. – Ну вот, а ты давеча скисла – не пишет, в плен попала, в окружение сдалась.

– На тропинке у посадок… В черном плаще. Я ее позвала. А она исчезла…

– Значит, не захотела с тобой видеться-то?

– Да нет же! Просто исчезла, и все! И я только вчера у Доры Андреевны про нее спрашивала. И замок на двери у них все время висит.

– Ну что ж, – задумчиво сказала бабушка Дуся. – Может, и привиделась.

– Как это привиделась?..

– А когда очень долго думаешь или ждешь, то и привидеться может. Мне вон дед твой привиделся после смерти. Надо было тогда-то, на похоронах, земли с могилы за воротник насыпать. Тогда не привиделся бы. Петровна виновата, не догадалась.

Наташе было давно известно, что самое непонятное, даже таинственное, бабушка Дуся умела объяснять легко и просто. Наташа и сама научилась у нее этому… Но уж до того просто объяснять, что мурашки по спине начинают бегать, умела только одна бабушка Дуся!

– Как это привиделась? Что такое ты говоришь? Привидение она, что ли?

Но бабушке Дусе было не до привидений – с собрания она вернулась очень расстроенная и взволнованная, и в вишневый кисель, который принялась варить на завтра, вместо картофельной муки положила чайной соды. Кисель взбунтовался, залил таганок, расшипелся по-страшному, и бабушка Дуся сердитым шепотом вторила ему:

– Специалистов нет, транспорт аховый. Компактность территории говорит, есть. Вот, говорит, Князьевку рассосем. И вот она, компактность. А Князьевку-то он на наше поле рассасывать собирается. Все равно, говорит, фитофтора, и урожаев нету. Пустырь пустырем и остался. Зря, говорит, засеяли… Застраивать его, говорит, надо. Бабу Груню к нам вместо картошки под окно – вот радости! До начальства дойдет, что из-за компактности поле загубить собирается, будет ему, горемычному!

И Наташу заодно она отругала, за огурцы:

– И где таких зверюг насобирала?

Потом они наконец-то, все трое – и Наташа, и бабушка Дуся, и кисель, угомонились, и тишина вошла в дом, холодная ночная тишина, наполненная сыростью мокрой земли и травы и шелестом леса… Вспомнилось Наташе, как однажды мать Нюрки Деминой рассказала, что в сумерках в лесу, по дороге на Князьевку, она встретила женщину, у которой в полумраке светились зеленым светом глаза, а бабушка Дуся объяснила это по-простому, не страшно: «Чему ж тут удивляться-то? Болезнь такая есть, когда глаза светятся. От болезни это». А тут сразу – «привиделась!»

За стеной, на пустующей половине дома опять что-то шевелилось, шуршало. Потом запиликал сверчок, к которому Наташа еще не привыкла заново, а в широкую щель разбитой временем ставни опять вполз лунный свет, и выступили отчетливо из темноты очертания стола, старой этажерки в углу, легких стульев с фанерными спинками, которые бабушка Дуся так Терпеливо называла «венскими», висящая на спинке одного из них Наташина кофточка с длинными рукавами. Наташа долго раздирала веки, боясь уснуть и остаться безоружной перед этим лунным лесным шелестом, перед этой ночной тишиной, вдруг ставшей такой тревожной сегодня, и так и этак представляя кофту на спинке стула человеческой фигурой. Но кофточка оставалась кофточкой, хотя длинные, свесившиеся почти до пола рукава были очень похожи на скрюченные человеческие руки. «Не привиделась!» – думала она, засыпая.

* * *

Не солнечный свет и не шум дождя разбудили ее на этот раз. Еще не кончился рассвет, когда она проснулась, и лес все еще шелестел по-ночному, хотя и не так мертво, как глубокой ночью. Он уже уходил, прятался до следующей ночи, этот шелест, и уносил с собой все таинственное и страшное, что было связано с появлением Али на темной тропинке, оставив лишь одно, четкое и ясное: Аля вернулась!

Но в ясности этой ничего радостного не было. Вокруг черной Алиной фигуры в черном плаще на фоне кружевной сети жила тревога. Она-то, тревога эта, и разбудила Наташу еще до того, как кончился рассвет.

Аля вернулась! Это она шла вчера по тропинке от Дайки к автобусной остановке в модном черном плаще, и в руке у нее был чемодан. Аля вернулась и не захотела с Наташей видеться. Она спряталась в темных посадках, когда Наташа ее окликнула, и посадки совсем по-лесному укрыли ее…

Наташа редко просыпалась на рассвете, а если и просыпалась, то тут же засылала снова, и рассвет оставался или частью ее ночи, или частью ее сна. На этот раз ей не удалось заснуть, и, когда рассвет окончательно стал куском нового наступающего Наташиного дня, она прежде всего удивилась тому, что ставни в доме уже открыты, что рядом, на соседней кровати, бабушки Дуси нет и что дверь в кухню плотно прикрыта, как бывает прикрыта только по утрам, когда бабушка Дуся, поднявшись, начинает хлопотать у печи, и, хоть еще не гремит железом, ее присутствие в кухне всегда чувствуется. Однако на этот раз в кухне стояла мертвая тишина.

Встревожившись, Наташа тихонько выскользнула из-под одеяла и отворила дверь в кухню. Там никого не было, а двери дома – и та, что вела в сени, и наружная – были распахнуты настежь, и в этой светлой рассветной раме Наташа увидела слабо розовеющее над Дайкой небо, кусок темного картофельного поля с полегшей по-осеннему ботвой и бабушку Дусю, которая медленно бродила по этому рассветному полю, всматриваясь в полегшие кустики ботвы, нагибалась и выдергивала из земли то здесь, то там сорную траву. Это была совсем ненужная и бесполезная теперь работа. Сорная трава все равно уже не могла теперь заглушить сильные, набравшие жизнь, хоть и полегшие стебли. И было что-то совсем печальное в бабушкиной одинокой фигуре на фоне темного рассветного поля.

У Наташи защемило сердце. Вчера она, занятая мыслями об Але, как-то пропустила мимо ушей бабушкины слова о том, что говорил на собрании Ишутин. А теперь вспомнила их. Неужто и правда, на будущий год не будет здесь поля, а будет пустырь, как когда-то, который начнут застраивать новыми домами или даже теплицами? И вот бабушка Дуся теперь прощается с полем. Ведь у кого-то в жизни был барбарис, у кого-то – горох, у кого-то – картофельное поле…

«А при чем здесь горох?» – вдруг явственно послышался ей сердитый бабушкин голос. Точно так она спросила позавчера вечером, когда Наташа насмешливо поинтересовалась, вкусный ли был горох на огороде у Петровны. Наташа тогда решила, что бабушка ее не понимает. А теперь вдруг какую-то бабушкину правоту, какую-то справедливость уловила Наташа в этой фразе, когда ясно всплыла она в ее памяти.

При чем здесь горох-то? При чем?

Действительно, при чем здесь горох?..

Она тихо ушла обратно в комнату и уже без сна, прислушиваясь к тому, как привычная знакомая утренняя тишина с лязгом железа в мастерских вытесняет мертвую, ночную, долго думала об одном и том же.

Неужто не горох вовсе, а она сама, Наташа, была для того приезжего мальчишки барбарисом?.. Неужто она навсегда осталась для него тем самым, что для самой Наташи было связано с утренним праздничным солнцем в волшебных ягодах барбариса? Неужто это так?

И она долго смотрела на свои ладони, которые так красиво просвечивает солнце, когда подставляешь их под сильный луч…

Но солнца пока не было. И облака над Дайкой, выплывающей из тумана, еще не стали серебристыми.

* * *

На этот раз она пришла к бабушке в кухню еще до того, как та начала греметь железом, и бабушка Дуся, удивившись такому раннему ее пробуждению, глянула на нее из-под очков и ничего не сказала.

Она сидела у окна и вязала свитер. На бабушкином носу были праздничные очки в золоченой французской оправе, которые привез ей из Москвы Райкин отец. К очкам бабушка Дуся относилась так же, как к косынкам, – выезжая в город, непременно заходила в городскую «Оптику» и долго и придирчиво выбирала оправу. А эти, французские, она обычно захватывала с собой на собрание или же надевала их без всякой надобности, входя в контору к Ишутину. И то, что она теперь надела их для обычной работы, встревожило Наташу. «А может, просто из моды вышли», – успокоила она себя.

– Что так рано-то? – спросила наконец бабушка, не отрываясь от работы.