Текст книги "У каждого свое зло"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Ну сколько ж я тебе должен одно и то же талдычить! Этот самый американец, или кто он там – он всего лишь посредник. А вот за ним – за ним стоит настоящий коллекционер. В чистом, так сказать, виде. И этот коллекционер – придурок, если хочешь, собирает только книги о птицах, и ничего больше. Узко направленный интерес. Имеет право, потому как миллионер, а миллионеры имеют право на причуды, в отличие от нас, поняла? Так что альдина наша ему ни на хрен не нужна, насколько я знаю этих чудиков. Про каких-нибудь мошек, которых ловят его любимые птички, или про каких-нибудь бегемотов, которые дарят его любимым птичкам какой-нибудь особо калорийный навоз, – может, и купит. А «Гипнероптомахию» – нет. Теперь поняла?

– Вот теперь поняла, – кивнула она. – Что покупателя на единственную книгу, которая могла бы нам обеспечить настоящую жизнь, у тебя нет и не предвидится. А виновата в этом почему-то я! Оказывается, это все из-за того, что я пыталась с дурачком Димоном по-деловому разговаривать. Можно подумать, я меньше твоего хочу, чтобы все получилось!..

– Это ж надо так все перевернуть! – воскликнул Решетников, слегка ошарашенный таким неожиданным анализом ситуации. – И вообще, зачем все так прагматично поворачивать, Алла? Неужели без этих несчастных книг нас с тобой впереди не ждет ничего хорошего?

– Ладно, брось. Ты же знаешь – не люблю я всяких этих «вумных» слов. И между прочим, давно заметила: как начинаются «вумные» слова, так человек либо свою глупость, либо свою подлость скрыть пытается. Либо свое бессилие, не согласен? – И вдруг, без всяких переходов плюхнулась ему на колени, снова прильнула к нему, замурлыкала: – И не зови ты меня больше Аллой. Лялечка мне больше нравится!

– Ну и чего мы тут сидим-то? – спросил он, когда она наконец соизволила от него оторваться. – Может, спать пойдем?

– Ишь какой проказник, – игриво сказала она и, зная, что эта игривость обычно его раздражает, тут же снова облапила Игоря Альфредовича и прильнула к нему в страстном поцелуе. – Будет тебе и баиньки. Но разве ж ты не хочешь дождаться Димонова звонка?

– А чего его ждать, – угрюмо буркнул Решетников. – У меня на этого идиота надежды почти нет…

Она потянулась, засмеялась, налив себе коньяку.

– А я почему-то, знаешь, надежды не теряю. Ну, чего ты скуксился-то? Давай, давай, не кисни и не спи. Ждем Димонова звонка и тем временем размышляем вслух, куда книжка могла подеваться. Согласен?

Он все так же кисло кивнул ей, наливая при этом коньяку и себе тоже если уж и в самом деле сидеть всю ночь, так хоть с комфортом. «Все-таки удивительная баба, – подумал он, любуясь Аллой, когда она слезла с его коленей и вдруг посерьезнела. – Да, если уж жениться – то только на такой. Хотя, конечно, ухо востро надо держать все время…»

– Ну что, начинаем деловую часть нашей программы? – спросила она. Книги я видела сегодня днем, то есть уже вчера – обе. Специально разглядывала заветный дедов шкаф, чем, надо сказать, возбудила в нем ненужную подозрительность, хотя вообще-то он ко мне неровно дышит… Слу-ушай, а может, мне бросить тебя, да переключиться на этого Краснова? А что? Годик-другой – молодой вдовой стану, вступлю в наследство… Вот и красть ничего не надо будет, а? Как смотришь?

– Да я тебя лучше своими руками задушу! – напыщенно отрезал он.

– Да ладно, шучу, – кивнула она, делая вид, что поверила этой страстности. Почему не сделать человеку приятное? – Все равно мне ничего не светит, если подумать. Там две бабы все время толкутся, соседка и ее дочь. Да еще племянник. И все, поди, на дедово наследство зубы точат.

– Ну и как, по-твоему, могли книгу взять соседки? Либо та, либо другая? Ну не обязательно своровать, а так?

– Мне, хоть убей, как-то не верится, что они могут что-то чужое взять вообще. Это, знаешь, такие старые мАсквички… Как бывают старые петербуржки, да? Или петербуржанки? Это какая-нибудь приезжая лимита может тащить, а эти нет. Они ж у себя дома. Это все равно что у себя же в квартире на паркете кучу навалить, понимаешь?

– Да понимаю я, понимаю? Значит, старая не может взять, не то воспитание, так? А молодая?

– И молодая тоже. Хотя она мне вообще-то какая-то непонятная. Я сначала даже решила, что она путана. А потом смотрю – нет, просто с гонором бабенка. Гордая, понимаешь? Это большая, между прочим, редкость. И очень уж упакована. Может, хахаль какой крепкий, а может, сама хорошо устроена…

– А как по-твоему, если работает, то – кем?

– Вообще-то на журналисточку смахивает, но у них заработки… На платье от Бенатти не хватит, это точно.

– Значит, чисто теоретически могла все же взять?

– И теоретически не могла. Знаешь почему? Во-первых, чистоплюйка. Во-вторых, деда с детства знает. Он ей все Машенька да Манечка. Я даже, грешным делом, подумала: уж не родственники ли…

– Ну и что у нас с тобой осталось в сухом осадке? – почесал затылок Игорь Альфредович, наполняя свою и ее рюмку – теперь, дескать, можно, заработали.

– Остался племянник. Он же наследник. Как я поняла, они давно не виделись и дед ему сам позвонил. «Ярик должен прийти, Ярик»…

– А ты его видела? – на всякий случай уточнил Решетников.

– Видеть не видела, – помотала она головой, – а слышать слышала. Молодой малый. – Дед меня с ним даже познакомить хотел… Вроде как учился где-то, а вроде как бросил… Похоже, в деньгах нуждается…

– Ну, студенты все нуждаются, – равнодушно заметил Игорь Альфредович, думая про себя о том, что если Димон вернется ни с чем, то искать придется именно здесь – он был в курсе, почему бывший студент Ярослав Завьялов остро нуждается в деньгах. – Но, однако ж, какой дед-то, оказывается! – нехорошо засмеялся он, притягивая Аллу к себе. – То сам в женихи набивается, то племянника подсовывает…

Ночью, когда они, горячие, расслабленные после любовных игр, лежали, отодвинувшись на разные края постели – было невыносимо жарко, хотелось пить, курить, спать, она вдруг сказала, словно и не было у них перерыва в том, начавшемся после ухода Димона разговоре:

– Слушай, как ты думаешь, почему этого заморского деятеля интересуют именно птички? Ведь вон хотя бы у того же Краснова – у него редкости и поценнее есть…

– A этого иностранца поценнее не интересует, – усмехнулся Решетников. – Его имидж интересует, понимаешь?.. Ну вот представь, как будто это все у нас в России. Грабил, грабил человек, занимался рэкетом, может, даже заказывал кого, а потом раз – остепенился. Захотел в Думу попасть или там чего… Не преступником считаться, а общественным деятелем… Не слыхала про такое?

– Сколько угодно!

– Ну и что тогда человек делает? Правильно, создает себе новый имидж. С уголовщиной – ни-ни, честь делового человека для него что? Главная заповедь. Ну и, конечно, спонсорство всякое, благотворительность. Ну и, конечно, чудачества. Какой же он опасный человек, если он команду КВН в Москву послал на свои деньги, или художников местных поддержал, или инвалидов, или детский сад… Понимаешь? Для него невинность становится дороже, чем для невесты!

– Больно нужна тебе была моя невинность! – хихикнула Алла, кладя на него свою роскошную ногу.

– Ладно, ладно, сдаюсь, – засмеялся он, чувствуя, как плоть начинает оживать независимо от его воли. – Мне твоя невинность – как зайцу барабан, ты мне без нее гораздо больше нравишься!

– Ладно, замнем, – великодушно согласилась Алла, снимая с него ногу. Значит, говоришь, ради имиджа, так? Невинность, репутация и все такое… Это я понимаю. Но вот наши птички – они разве для этого дела годятся? Ведь мы же с тобой совершили самую настоящую кражу, да еще не просто – в составе созданной с преступным умыслом группы. Ведь за это хор-роший срок припаять могут, тем более с нашими-то судимостями… И он, твой иностранец, не может об этом не думать, верно?

Решетников поднялся на локте, с интересом посмотрел на нее. Да, красивая бабенка, ничего не скажешь, а какая зарюханная, какая несчастная была полгода назад, когда он ее только встретил. И, главное, котелок варит как надо, если не считать того, что как-то глупо вести такие разговоры в голом виде…

– Ну, во-первых, тот, с кем я имею дело, – всего лишь посредник, сто раз уже объяснял. А значит тот, кто книги заказал – вообще ни к чему такому… нечестному заранее причастен быть не может. Во-вторых, ты что же думаешь, что я этому Петерсену сказал: готовьте, мол, денежки, я для вас этих «птичек» украду? За кого ты меня держишь, цыпа моя! Я ему изложил свою версию, а версия моя такая: Краснов на старости лет сам решил продать свои книги. Кризис в стране, то-се, старику пенсионеру живется трудно, а кроме того, захотел передать книги родственной душе, в надежные руки. Так что и я, можно сказать, всего лишь посредник…

– Не расскажешь, как тебе это удалось? Бумажки ведь, поди, какие-то для убедительности потребовались, документы…

– Тебе-то зачем знать? Для расширения кругозора? Думаешь, когда-нибудь пригодится? Вряд ли, дорогая. Если у нас с тобой это дело выгорит – все, мы больше к уголовщине и за километр не подойдем!

– Зарекалась ворона говно клевать, – задумчиво сказала Алла. – Ай, не обращай на меня внимания. Это так, мысли вслух… Что-то курить ужасно хочется, да и выпила бы я чего-нибудь для поднятия тонуса. Твой тонус как? – Она провела рукой внизу его живота. – Видишь, надо, надо тонус поднять!

Они, как были голые, перебрались на кухню. Алла сидела, дразня его одна нога на полу, вторая на табуретке.

– Да хрен с ним, с этим Петерсеном, правда, Игорек? – залихватски сказала она, наливая ему и себе. Коньяк тепло желтел в пузатых бокалах, обещая согреть, расслабить. – Позвонит он сегодня, собака, или нет? прошептала вдруг она словно про себя.

Они выпили, но вместо того, чтобы чем-нибудь зажевать алкоголь, она заговорила снова:

– В Америке этой гребаной, или откуда он, этот самый Петерсен, наверно, и вправду можно позволить себе честно жить. А у нас? – Алла с жадностью закурила, продолжила, не глядя на него и пуская дым к потолку: Но вот у них там аукционы эти знаменитые – Сотби, Кристи… И что, ты мне скажешь, что там не торгуют ну… как бы это поделикатнее – сомнительными вещами?

– Вот именно, что сомнительными, – кивнул Игорь Альфредович. – Да, они работали честно, эти аукционы, старались, во всяком случае. До тех пор, пока в Европу не повалили наши дорогие соотечественники, новые русские, так их!

– Не смотри на меня, – словно не слушая, прервала вдруг она, встала и подошла к холодильнику, нагнулась, выискивая что-то в его освещенном чреве.

Какое там не смотри!

– Ну, и что ты замолчал-то? – невинно спросила Алла, возвращаясь к столу с двумя большими помидорами и баночкой майонеза. – Ужас как помидоров вдруг захотелось! Ну, так что ты замолк? Я тебя очень внимательно, между прочим, слушаю!

– Как новые русские подвалили – так сразу все изгадили, испоганили, нувориши, ублюдки безмозглые… Поначалу наши толстосумы так вздрючили цены, что у Европы бедной волосы встали дыбом. Хватали и хватают все, что под руку попадется. Все скупают! – снова начал он, завороженно глядя на то, как при каждом ее движении шевелятся, живут над столом своей собственной жизнью ее красивые груди. – Государство, музеи – не могут даже прислать на аукцион своего представителя, не то что купить, а эти – метут все подряд. И кто, Аллочка, кто? Артисточки, певички или ворье! Да раньше такую публику и на порог бы…

– Артисточки, значит, не тот покупатель, а ты, значит, в самый раз, да? – усмехнулась Алла. – Сам-то ты кто?

– Я?! – довольно искренне изумился Игорь Альфредович. – Да в моем роду, если хочешь знать, были бароны и даже графы. Моя фамилия Решетников – в Бархатной книге!

– Слышала я про эту вашу Бархатную книгу, слышала. И всегда удивлялась: если вы там все были, в этой книге, чего ж вас Советы всех не перешлепали? Как удобно: открыл книгу – и вот тебе готовые списки. А? – Она захохотала. – Ну ладно, ладно, не обижайся… граф. С какой только стати ты, потомок аристократов, в откровенную уголовщину полез? Ну-ну, не злись, я ведь это любя, я ж не просто твоя поделыцица, я твоя женщина! – И снова замурлыкала, придвинулась к нему, обдав его тело горячим жаром.

– Ах, дьявол, – пробормотал он. – Ты из меня веревки вьешь, Лялюся! Я просто молодею с тобой и душой, и телом…

– О! Где-то я эти слова сегодня уже слышала. А, да! Представь, то же самое говорил мне старик Краснов. Как это у вас, книжников, называется? Конгениальность?

– Я тебе не книжник, и незачем флиртовать направо и налево с какими-то стариками, за которыми ты выносишь утки!

– Ну вот, видишь, сразу и хамить. А делал вид, что любишь…

– Одни наши сволочи продают перекупщикам сказочные ценности за гроши, – бормотал он, словно не слыша ее, словно решая какую-то свою задачу, – а другие идиоты, с мошной, скупают всякое европейское дерьмо за огромные деньги! Пришли – и все равно что испортили воздух в приличном обществе. Я, может, и плохой человек, и стал на одну доску с ворьем, но я с этой сволочью буду бороться, как могу! Мне заказал Петерсен два тома «Птиц Британии», и я ему их устрою, пока какой-нибудь бездарный наследник не сплавил их за гроши на аукцион! Вот ты говоришь – почему именно эти книги? Не знаю. Почему Гиммлер любил кроликов? Но, судя по тому, что этого клиента еще интересуют «Птицы Америки» Одюбона, полагаю, что этот чудак питает сентиментальную слабость к птицам. Кстати, в этих книгах чудные гравюры на дереве… Вот ты спрашиваешь…

– Я спрашиваю, – снова довольно бесцеремонно прервала она его, видно, устав ждать сообщений от Димона, – мы что – так всю ночь и будем проводить здесь производственное собрание? Пойдем, пойдем в постельку, дорогой, снова, замурлыкала она, доводя Игоря Альфредовича до мурашек своими касаниями. – Ты сейчас успокоишься, ляжешь баиньки, а перед тем, как сделать баиньки, мы твоего застенчивого петушка кое с кем познакомим…

И, конечно, телефонный звонок раздался совсем не вовремя, когда его уже не ждали ни он, ни она. Игорь Альфредович прервал свой ночной подвиг, перевесился через подругу и схватил трубку.

– Готовь бабки, шеф! – проорал Димон. – Дело сделано! Второй том у нас!

– Молоток! – возликовал Решетников. – Там у тебя все чисто?

– Абсолютно без проблем!

Игорь Альфредович положил трубку и накинулся на хотевшую что-то спросить Аллу, заткнул ей рот поцелуем. Потом все же сжалился.

– Что ты хочешь, дорогая?

– Когда приезжает Петерсен? – спросила она.

– Послезавтра. Так что в сроки мы с тобой вписываемся!

Глава 3

Давно известно: как день начнется, так он и покатится дальше – либо со знаком «плюс», либо со знаком «минус», и редко когда эту предопределенность что-то изменяет… То есть нельзя сказать, чтобы день для него, государственного советника юстиции первого класса Константина Дмитриевича Меркулова, начинался очень уж неприятно или, вернее сказать, необычно неприятно – все как всегда, если не считать того, что утром, стоя в пробке на Садовом, он услышал по «Авторадио» об отставке своего следователя по особо важным делам Бирюкова, занимавшегося совместно с люксембургской прокуратурой громким делом, связанным с коррупцией в высших эшелонах российской власти. То есть опять же сам по себе этот факт не был чрезвычайным, отнюдь – в чехарде последних лет с непривычной для нормальной жизни скоростью менялись даже генеральные прокуроры и министры юстиции, так что уж говорить о каких-то там следователях… Чего-то подобного он, честно говоря, ждал, но ждал несколько позже, после приезда люксембуржцев с кипой изобличающих документов. Однако снятие Бирюкова было внятным сигналом для него, Меркулова: во-первых, это именно он дал ход «кремлевскому» делу еще при прежнем Генпрокуроре и прежнем Президенте. Дал, несмотря на то что умные люди настоятельно советовали ему не высовываться (и были, надо сказать, правы! Другое дело, что он никогда умных людей не слушал и слушать не собирался). Во-вторых, Коля Бирюков вообще был его выдвиженцем и симпатией. Парень – службист, вне политических игр, надежный и неподкупный до глупости, ей-богу… И вот на тебе… Да, похоже, ему сегодня предстояла неизбежная встреча с новым шефом, с только что назначенным Генеральным, и встреча эта, судя по началу дня, могла оказаться очень… – он даже про себя не знал сейчас, как ее точнее охарактеризовать, – очень напряженной. Ну что, отставка, господин Государственный советник юстиции первого класса? Что ж, отставка так отставка. Это раньше она была бы невозможной трагедией, при соввласти, а сейчас… Сейчас, глядя на то, что поминутно происходит вокруг, не на улице, нет, улица – это само собой, это работа, – а на то, что происходит в верхних эшелонах власти, в коих и он с некоторых пор имеет свое литерное место, Константин Дмитриевич не мог время от времени не проигрывать возможные варианты завтрашнего дня, а стало быть, имел в голове и сценарий развития событий по самому худшему. Этот худший вариант выглядел примерно так: его вызывает Генеральный и приказывает прикрыть «кремлевское» дело, спустить его на тормозах. Но позвольте, говорит ему тогда он, Меркулов, – а как же закон? Я не могу спустить это дело на тормозах! скажет Меркулов. Тогда Генеральный пробурчит, угрюмо глядя мимо него: «Стало быть, можете писать заявление об отставке, раз не хотите понимать реального положения вещей». Чуть что – все сразу ссылаются на реальное положение вещей, как будто нет ни конституции, ни свода законов, как будто и не было всех тех лет, что прошли после развала Союза… Ну, хорошо, услышит он все это, и что дальше? Проглотит, останется и начнет привычно подстраиваться под новое начальство, забыв о принципах, которые, как известно, не кормят?

Несмотря на пробки, приехал он к себе на Дмитровку вовремя. Прошел, здороваясь на ходу, коридором третьего этажа, слава богу, не встретив по дороге никого из верхнего синклита, и с легким изумлением обнаружил в своем предбаннике весело улыбающегося ему навстречу Турецкого. Следователь по особо важным делам, похоже, развлекал тут его секретаршу, потому что той понадобилось несколько мгновений, чтобы вернуть лицу то официально-замкнутое выражение, которое Константин Дмитриевич видел на нем с утра до вечера. А если честно, он его просто не замечал, это выражение, как почти не замечал и саму владелицу лица; чего уж лукавить, она жила в его сознании как какое-то не вполне одушевленное существо, не имеющее ни пола, ни индивидуальности, ни какой-либо иной жизни, кроме служебной, наверно, как раз потому-то выражение лица, которое она не до конца от него успела скрыть, и остановило его внимание. Тем более что рядом отсвечивал Саня Турецкий, визит которого вовсе не планировался. Стало быть, его привели сюда обстоятельства чрезвычайные. Ну, и какие же? Уж не снятие ли Бирюкова?

– Привет честной компании, – сказал Меркулов, подозрительно щуря глаза и идя к Турецкому с протянутой для приветствия рукой. Осведомился на ходу на всякий случай у секретарши: – Хозяин еще не спрашивал?

– Да что вы, Константин Дмитриевич, – ответила та, – еще ведь без двух минут десять!

Вообще говоря, это было уже амикошонство – получалось, что секретарша как бы обсуждала с ним достоинства нового начальства: разве ж, мол, он может появиться раньше начала официального рабочего дня, этот дундук? – вот как примерно можно было толковать ее слова. Но, хотя, вообще, такое начинание следовало пресечь на корню, Константин Дмитриевич сделал вид, что ничего не заметил.

– Значит, не вызывал? – переспросил он. – Ну и ладно. – И переключился на Турецкого:– Ты чего тут сидишь с утра пораньше? Дело или так, проведать забрел?

– Ага, проведать, – согласился Турецкий, вставая.

– Ну, пошли. – И Меркулов гостеприимно распахнул перед старым другом дверь своего кабинета.

– Ты, Саня, все же чего прибежал-то? – снова спросил он, когда они остались вдвоем. – Давай говори с ходу, а то мне вот-вот, думаю, совсем не до тебя будет.

– Вот потому и прибежал, – хмыкнул Александр Борисович, пытливо вглядываясь в лицо друга.

Тот так же пытливо в свою очередь посмотрел на него.

– Ты, никак, жалеть меня прибежал, что ли? Ты чего, Саня?

– Ну да, тебя, пожалуй, пожалеешь, бугая такого! – уклончиво ответил Турецкий. – Тут впору о своей собственной шкуре заботиться, а ты все о себе да о себе, любимом… Ты лучше скажи по старой дружбе – что происходит-то? На каком мы сегодня свете?

– А что такого особенного происходит? – невинно изумился Меркулов.

– Да ты чего Ваньку-то валяешь, Костя? Ты мне еще лапшу на уши повесь, будто ничего не знаешь о снятии Бирюкова!

– Ну, знаю. Не пойму только, тебя-то что взволновало?

– Так ведь он же твой назначенец, Колька-то Бирюков, разве нет? Разве не ты, старик, курируешь это долбаное «кремлевское» дело? За него же, за дурака, беспокоишься, а он…

– Ага, значит, все-таки пожалеть пришел!

– Ладно тебе! Жалеть, сочувствовать – это все слова. Во-первых, пришел спросить, не нужно ли тебе чем помочь. Если мы со Славкой можем тебе помочь – ты скажи. За нами, как понимаешь, не заржавеет. Это одно. А во-вторых, пришел я к тебе, чтобы понять – с твоей, конечно, высокоумной помощью, – мы что, снова в прошлое возвращаемся? Нет, ты морду-то не вороти! Могу я тебя, блюстителя закона, спросить об этом? Ведь что выходит: раз начальство ворует – ты его трогать не моги! Генеральный зацепил верхнее начальство – его раз, и скинули. Ты назначил следователя, только он к жареным фактам всерьез приблизился – его раз, и на заслуженный отдых. А теперь вот тебя через коленку гнуть будут, верно? Мигнул кто-то в Кремле и нету никакой наверху коррупции, и нету уворованных у казны, у народа сотен миллионов долларов.

Меркулов поймал себя на том, что слушает друга с каким-то явно мазохистским удовольствием: знал, что Саню надо бы остановить – ведь наверняка у него в кабинете уже стоит прослушка, во всяком случае, такое вполне возможно, долго ли сунуть тут куда-нибудь «жучка», – но, честное слово, не хотелось прерывать все эти страстные словоизвержения. Ведь точно так же, наверно, выпускал бы пар и он сам, если бы сидел не в своем кабинете, а где-то еще, да за кружкой пива…

Так что внезапно затрезвонивший на его столе городской телефон был в этой ситуации даже каким-никаким спасением: звонок если и не помогал с ходу разрядить обстановку, то, по крайней мере, остановить монолог Турецкого смог сразу же. Надо же, Саня-то! Завелся, как комсомолец! Молодой еще, черт! Но на всякий случай Константин Дмитриевич все же поднял руку, призывая друга помолчать, пока он беседует.

– Константин Дмитриевич, – услышал он голос секретарши, – я не стала сразу докладывать, думала, что это не очень важно. Вам уже третий раз звонит какой-то ветеран, говорит, что он друг вашей семьи, и просит уделить ему всего две минуты. Что мне ответить?.. Очень человек просит…

– Как его фамилия? – спросил Меркулов, машинально переворачивая листок стоящего перед глазами перекидного календаря и глядя, чем расписан сегодняшний день.

– Краснов. Антон Григорьевич Краснов. Говорит, что он хорошо знал вашего отца…

– Переключите его на меня, – прервал секретаршу Меркулов.

Имя Краснова говорило ему многое. Когда-то, в те годы, когда он еще был школьником, Антон Григорьевич нередко бывал у них в доме, и Косте хорошо запомнилась и вся его необычность, и его таинственность, и его необыкновенные рассказы об отчаянных людях редкого ума – он собрал целую коллекцию таких людей, если можно так выразиться. Все они были, конечно, чекисты, как вроде бы и сам Антон Григорьевич, но какие чекисты! Как из древних сказаний, из легенд. Один, чистый оперативник, то есть человек, умеющий стрелять, выслеживать, драться, ловить – получив новое, необычное для него задание, год читал книжки по теоретической физике, чтобы на равных разговаривать с учеными, и освоил нелегкий этот предмет до такой степени, что однажды вступил в научный спор с самим Ландау (теперь, правда, интересно было бы уточнить – по одну сторону колючей проволоки был этот диспут или она все же разделяла спорщиков). И мало того, подготовившись таким образом, этот человек уехал в Штаты, внедрился там в 1944-м в знаменитый Лос-Аламос, вступил там в диспут с другим гением, работавшим на американцев, и так очаровал его, что через некоторое время сагитировал плюнуть на американцев и сбежать на постоянное местожительства в СССР, во как! Другой человек-легенда под видом колбасника просидел в Германии с 33-го года, сумел освоить все диалекты немецкого языка, что дало ему возможность стать необыкновенно ценным информатором, а потом, изображая из себя жертву нацистского режима, проработать добрых два десятка лет в Америке и освоить там все диалекты американского английского, что впоследствии помогло ему сделаться выдающимся ученым-лингвистом, хотя сам он больше гордился тем, что стал по возвращении председателем комитета ветеранов, выколачивая для бывших сослуживцев жилье, пенсии и места в привилегированных больницах…

Телевизоров тогда еще было мало, и люди, собираясь в гостях, много разговаривали, развлекали друг друга как умели. За столом Антон Григорьевич славился не только как рассказчик. Костя, например, больше любил, когда он показывал фокусы. Фокусы, как он сейчас понимал, были простенькие, но они создавали «дяде Антону» имидж человека воистину необыкновенного, что усугублялось тем, что фокусам этим учил его «сам» Вольф Мессинг. Кто такой Вольф Мессинг? У, брат! Это был кудесник тот еще – сначала вокруг пальца чуть ли не самого Гиммлера обвел, а потом и ужасного Лаврентия Берию, хотя тот на метр под землей все видел. Видеть – видел, а вот не поверил, что Мессинг так «отвел» немцам глаза, что они его из самой страшной берлинской тюрьмы по пустой бумажке выпустили! Как по бумажке? А очень просто – он идет и каждому постовому показывает пропуск, подписанный Гиммлером, разрешение на выход из тюрьмы. Берия говорит: сказки! Тогда Мессинг говорит: разрешите? Берет у него со стола лист бумаги, складывает его пополам, спрашивает у Лаврентия: разрешаете демонстрацию? Тот говорит: да-да, конечно! И вот Вольф идет через все Лубянское здание, и все видят у него в руках пропуск на выход, подписанный самим Берией! А никакого пропуска у него и в помине нету, просто лист чистой бумаги…

– А чего ж он не бежал? – спрашивал захваченный этим необыкновенным рассказом старшеклассник Костя. – Если он вышел?

– А куда ему было бежать? – усмехался Антон Григорьевич. – От КГБ, брат, не убежишь…

Мать, когда начинались за столом эти байки о суперталантливых чекистах, тревожно смотрела на отца – она знала, как отец дома говорит о Лубянке, где ему некогда довелось побывать, что называется, не по доброй воде, и отец всегда успокаивающе накрывал ее руку своей. Костя не помнил, когда Антон Григорьевич появился у них в доме, это было, наверно, в самом начале хрущевских времен, во всяком случае, сопоставляя сейчас кое-какие факты, вспоминая, как отец говорил матери: «Он мне помог, когда был в силе, и я ему должен помочь, когда он в немилости». Меркулов понимал, что отец чувствовал себя чем-то Антону Григорьевичу обязанным. Смутная история о том, как Дмитрий Сергеевич Меркулов был в первые послевоенные годы арестован по подозрению в контрреволюционной деятельности, а потом неожиданно для всех освобожден, потому что следователь оказался вполне приличным человеком и так же, как и отец, страстным собирателем книг, – эта история нет-нет да всплывала иногда в их доме. Во всяком случае, Константин Дмитриевич, собиравший ее для себя по кусочкам, в конце концов смог восстановить ее полностью. И действительно, оба они – и Антон Григорьевич, и отец – особенно любили говорить о книгах, и тут им чаще всего приходилось вылезать из-за стола, уединяться, чтобы не мешать всем остальным своими фанатично-самозабвенными рассказами о фолиантах, инкунабулах и палимпсестах, издательстве Сабашниковых, библиотеке Вольтера, местонахождении книг Ивана Грозного…

Как бы то ни было, Антон Григорьевич Краснов не был ему чужим человеком, и, конечно же, выслушать его, хотя бы ради того, чтобы почтить память отца, Константин Дмитриевич был обязан.

– Костик! – услышал он в трубке невеселый голос старика. – Я не отвлек тебя ни от чего? Ты не думай, я еще все пока понимаю, я много времени у тебя не отниму…

– Да что вы, что вы, Антон Григорьевич! Я всегда рад вас слышать. Как вы себя чувствуете?

В трубке возникла пауза, сопровождаемая каким-то скрипом, каким-то кряхтеньем.

– Эх, Костя, неважно я себя чувствую, годы, мальчик, годы берут свое… Тебе этого еще не понять… Но давай не будем о моих болячках, ладно? Я ведь сам, можно сказать, судейская крыса, знаю, что такое заместитель Генпрокурора, да еще в такое смутное время…

– Ну уж, вам ли про время-то? – засмеялся Константин Дмитриевич. Разве нашу смуту с вашей сравнишь? Ну, так что вас заставило мне позвонить? Ведь не просто желание поговорить о том, что было раньше и что сталось теперь, верно?

– Ох, Костя… Ограбили меня… Понимаю, что не совсем по адресу, да больше мне вроде и кинуться не к кому… Как будто кто-то знал, что я больной, что я одинокий… Я думаю, пришли ночью, сволочи, а я после уколов – как в беспамятстве сплю… И, главное, что взяли-то! Не деньги… взяли несколько книг, понимаешь? И, главное, у меня даже нет сил проверить, сколько именно их пропало.

– Это что – очень дорогие книги? – сочувственно спросил Меркулов.

– Целое состояние, Костя. Но разве в цене дело? Ведь книги – они для меня как дети. – Он чуть не плакал. – Прости, что отвлекся… Я пока обнаружил пропажу четырех, но таких ценных, что нисколько не удивился бы, если бы оказалось, что больше вообще ничего не украли! Однако украли и еще, и я даже не знаю, как с этим быть и как тебе рассказывать. – Теперь слезы в словах старика звучали совершенно явственно.

– Ну расскажите как-нибудь, – поморщился Меркулов, показывая Турецкому глазами: извини, мол, бывает. Старик со своей обстоятельностью явно не вписывался в их напряженную жизнь. – Надеюсь, я пойму.

– Ты слышал, наверно, о папке из бременского Кунстхалле? Уже, кажется, все газеты писали, по телевизору показывали…

– Что-то вроде слышал… А, про капитана, который привез в качестве личного трофея папку рисунков Дюрера… Дюрера, кажется, да?

– Совершенно верно. Ты, Костик, правильно все вспомнил. Так вот, про это, конечно, никто не пишет и по телевизору не показывает, но два рисунка из этой папки в свое время оказались у меня. Не спрашивай меня как, хорошо? Главное, когда я услышал, что есть намерение передать рисунки немцам, то приготовил свои, чтобы переслать их в Министерство культуры, имея в виду, что их присовокупят… Так вот, конверт с этими рисунками Дюрера пропал тоже!