Текст книги "Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Глава 14

Найти бригаду, которая в тот вечер обслуживала маршрут поезда, увозившего из Стожар Семена Кургузова, особого труда не составило, да и проводница, разбитная бабенка лет тридцати, «того», как она выразилась, пассажира помнила.

– Ох же, падла, и пьяный был! – рассказывала она стожаровскому оперу, умудрившемуся перехватить ее на перегоне Комсомольск-на-Амуре – Советская Гавань. – Я его хорошо запомнила. Здоровенный такой амбал, а на ногах едва-едва держался. Считай, что на карачках в тамбур забрался. Его еще тип какой-то провожал. Тоже в лоскуты пьяный, но трезвее этого. Он его на подножку подсаживал – сам-то забраться этот не мог.

– А как же ты запустила его? – не удержался совсем еще молоденький оперок, строго-настрого проинструктированный майором Мотченко.

В покаянном раскаянии проводница прижала руки к груди.

– Честно признаться, не хотела поначалу этого хмыря запускать, видит Бог, не хотела, но… – И она, будто заигрывая с опером, развела руками, – уж очень меня дружок его, тот, что провожал этого хмыря, упрашивал. В общем, уговорили бедную девушку, тем более что билет его в полном порядке был.

– Может, еще что-нибудь припомнишь? – «прокачивал» проводницу опер, которому было приказано выжать из проводников, запомнивших Кургузова, максимум полезной информации. – Может, разговор какой промеж них был?

– Какой, на хрен, разговор? – возмутилась проводница. – Когда мы этого кабана на площадку втащили, а потом и в купе уже заволокли, он тут же, как подрубленный, на нижнюю полку завалился. И захрапел. Я еще подумала тогда, что этак и на выговор от начальства нарваться можно, если кто-нибудь из пассажиров моему руководству пожалуется.

– И что, нашелся такой?

– Обошлось, слава богу.

– Хорошо. И что дальше?

– А что дальше?.. Дальше так и храпел, как боров обожравшийся. Хорошо еще, что вагон полупустой был, а то точно не обошлось бы без неприятностей. А так, что? Проспится, думаю, тоже ведь человек, а не скотина.

– Ну а дальше-то?

– Дальше… А дальше оказалось, что он все-таки скотина, а не человек. Я-то, дура, думала, проспится, а у него, видать, еще одна бутылка была припрятана. Это уж мне пассажир один сказал, когда этот козел прямо из горла винище хлестал. Ну, тут я, конечно, не выдержала, рассердилась очень. Хабаровск скоро, а он через губу переплюнуть не может.

Она замолчала, видимо, не очень-то были приятны для нее воспоминания, и даже плечиками передернула, словно ее пробил озноб.

– Я нисколечко не преувеличиваю, он в самом деле через губу переплюнуть не мог… Господи, даже говорить стыдно… обосрался. Все купе там провоняло. А тут как раз – и тормозной путь пошел, Хабаровск, значит, скоро. Бужу этого гада, а он еще сильнее храпит. Ну а мне-то что оставалось делать? В общем, пришлось рассказать все как есть бригадиру, ну, а тот, само собой, по рации в милицию сообщил. И не успели нам зеленый свет в Хабаровске дать, как за этим алкоголиком, словно за барином каким, машина прикатила, из вытрезвителя…

Ознакомившись с показаниями проводницы и справкой сопровождения из хабаровского медвытрезвителя, которая ставила точку на версии убийства Сергея Шаманина Семеном Кургузовым, Вячеслав Иванович откинулся на спинку кресла и, многозначительно вздохнув, с ноткой сожаления в голосе произнес:

– Зря я тогда с тобой на бутылку не поспорил. Можно было бы и выпить сейчас на халяву.

– Это… это ты о чем? – не понял Мотченко.

– Да все о том же, о причинно-следственной связи. И ты, будучи начальником милиции, изначально не должен был идти на поводу у прокуратуры.

– Возможно, – неохотно согласился Мотченко. – Однако не будь этой версии, мы не смогли бы выйти на пистолет, из которого стреляли в кедровнике. И признайся, что это стоило головной боли?

– Ладно, не будем считаться, – отмахнулся Грязнов. – Давай-ка лучше перейдем к нашим баранам. Кургузый отпадает, Сохатый, судя по всему, тоже.

– Вот именно, что «судя по всему», – пробурчал Мотченко. – Мы о нем совершенно ничего не знаем. Ведь именно у него был изъят ствол, из которого стреляли в Шаманина и Кричевского. И колоть его надо будет до тех пор, пока…

– Пока не пойдет на признанку? – ухмыльнулся Грязнов.

– Вот именно, пока не пойдет на признанку, – уловив в голосе Грязнова язвительную нотку, подтвердил Мотченко.

– Может, ты в чем-то и прав, – согласился Грязнов. – Ну а если он будет стоять на своем? Я – не я, и лошадь не моя.

– Не должен, – убежденно произнес Мотченко. – Хоть он и козел, но не в такой же степени, чтобы самого себя под сто пятую подводить. Не-е-ет, не захочет. Как говорят на Украине, дурней в нашей хате нема. Ведь недаром же к нему такое погоняло приклеилось – Сохатый. И должен тебе сказать, что этот зверь не просто осторожен, но и умен. И если почувствует, что на его тропе жареным запахло, тем более таким, как сейчас, уйдет от опасности.

– Ну дай нам бог… – Грязнов не хуже стожаровского майора знал, что такое настоящий сохатый и за какие такие «заслуги» награждают подобным погонялом. – Ты его когда думаешь начать допрашивать?

– А чего кота за хвост тянуть? – уже по-настоящему завелся Мотченко. – Прямо сейчас и доставят.

– Не против, если я поприсутствую на допросе?

– О чем речь?! Конечно. И если мы его скрутим?.. В общем, только спасибо скажу…

Ввели Сохатого.

Заложив руки за спину, он остановился в дверях, хмуро покосился на хозяина кабинета, перевел взгляд на сидящего поодаль Грязнова. Судя по всему, он уже знал от соседей по камере, что за «гусь» объявился в Стожарах, и по тому, как побагровело его лицо, он не очень-то обрадовался тому, что его персоной столь пристально заинтересовалась теперь уже и Москва.

Мотченко кивнул ему на стул, однако Сохатый словно прирос ногами к полу. Наконец разжал зубы и, видимо, оттого, что пытался скрыть свое волнение, откровенно неприязненно спросил:

– Надеюсь, меня привели на очную ставку?

Молчал Мотченко, молчал и Грязнов, словно забыв, что он уже давно не опер, и столь же откровенным прощупывающим взглядом рассматривал набычившегося Губченкова.

Какую-то минуту в кабинете висела напряженная тишина, и вдруг ее разорвал надсадный, нахраписто-требовательный крик Сохатого:

– Почему?! Почему я должен торчать в камере только из-за того, что эта кургузая сука сунула мне в карман свой пистолет? Я буду жаловаться, в конце концов! И я… я вас спрашиваю! Вас! – ткнул он пальцем в сторону Грязнова.

– Однако, – начиная заводиться, пробасил Мотченко, которому, видимо, не очень-то часто приходилось допрашивать подобных зубров. Он хотел было сказать что-то резкое, однако его движением руки остановил Грязнов и, повернувшись к Сохатому, властно произнес:

– Садитесь, Губченков! Разговбр будет долгий.

Сохатый вскинул на него пристальный взгляд, однако послушался – сел на стул, что стоял посередине кабинета.

Чувствуя, как в нем просыпается, казалось бы, давно забытая хватка опера, Грязнов продолжал сверлить глазами Сохатого. Он уже чувствовал, что инициатива переходит в его руки, и этот момент нельзя было упускать.

– Значит, очную ставку просите? – произнес он тоном, который не мог обещать ничего хорошего. – Что ж, мы тоже об этом думали. Так что, и ставки будут очные, и все остальное.

– Мне и одной хватит! – огрызнулся Сохатый. – Он у меня и с одной расколется. Я в харю плюну этому гаденышу, чтобы людям подлянки не устраивал.

Перекинувшись взглядом с хозяином кабинета и получив молчаливое одобрение, Грязнов молча слушал истеричные выкрики Губченкова. А когда тот выдохся, он произнес, четко разделяя слова:

– Закончили, надеюсь? Хорошо, теперь я скажу. Так вот, одной очной ставки нам никак не хватит. Кроме Кургузова, который также рвется в глаза вам посмотреть, вас еще ждут не дождутся ваши подельники, которых майор на реке с поличным взял. Спрашиваете, кто? Отвечаю: Стерин с Назаровым. Так-то вот, Губченков. И не надо морду кривить, будто я вас на пушку беру.

Он замолчал, позволяя Сохатому вникнуть в суть сказанного, и когда по лицу мужика скользнула презрительная ухмылка, продолжал:

– Афанасий Гаврилович, ознакомьте гражданина Губченкова с показаниями задержанных.

Мотченко достал из пухлой папки несколько густо исписанных листков, протянул их Сохатому, который вдруг насторожился, бросил злобный взгляд на майора, взял сначала один протокол допроса, затем второй…

Бегая глазами по строчкам, прочитал все, и было видно, с каким напряжением работает его мозг. Какое-то время молчал, оценивая показания своих подельников, и неожиданно миролюбиво произнес:

– Навешать все что угодно можно, и вы это не хуже меня знаете. Может, они специально сговорились запечь меня под ноготь. И я… я даже не удивлюсь этому. Тот, что Стерин Пашка, так эта гнида вообще на меня зуб держит, еще с колонии. Мы же с ним срок тянули вместе, так вот я ему и дал как-то раз по соплям, чтобы у мужиков пайку не отымал. Он и взъелся на меня с тех пор.

Он вновь замолчал, снова переживал тот случай на зоне, и укоризненно-осуждающе покачал головой:

– Вот же с-с-сука вербованная! На зоне не вышло утопить, так он здесь решил меня под монастырь подвести. Вот же гад!

– Так, Стерин, выходит, полный гад, – усмехнулся Грязнов. – Ну, а Иван Назаров?

– Сам диву даюсь, – пожал плечами Сохатый. – Может, они со Стериным сговорились?

Принявший игру Сохатого, Грязнов хотел было задать ему еще один вопрос, но его перебил Мотченко:

– Эх, Губченков, Губченков! Вроде бы и человек неглупый, а врешь-то нескладно. Лодку-то, что у Стерина изъяли, ты на звероферме еще прошлой осенью купил. А что касается поставляемых тобой сетей, хороших сетей, признаться, то этим вопросом сейчас мои ребята занимаются. Ну да все это мелочи, – неожиданно заключил Мотченко и, тяжелым замком сцепив пальцы, замолчал, изучая щель на крашенном коричневой краской полу. И когда уж молчать стало вроде бы и неудобно, закончил: – А теперь главное. Теперь уже точно известно, что в Шаманина с Кричевским стрелял ты… Да, не дергайся! Стрелял ты, и я думаю, что лучше будет, если ты самолично пойдешь на признанку.

Мотченко замолчал, и было видно, как нервным тиком дернулось лицо Сохатого. Он хотел было что-то сказать, но ему не хватило воздуха, и он только разжал плотно сомкнутые до этого зубы. Скользнул взглядом по Грязнову и уставился немигающими зрачками на хозяина кабинета.

Молчал Сохатый. Молчали и Грязнов с Мотченко. Казалось, тишина застыла могильная, и слышно было, как жужжит угодившая в паучьи сети муха. Где-то очень далеко, на окраине Стожар прогудел маневровый паровоз.

Наконец Сохатый пришел в себя. Судя по всему, он уже не считал нужным доказывать свою невиновность стожаровскому майору и обращался к московской знаменитости, о которой даже по зонам ходили слухи как о «правильном опере», которому западло упечь невинного человека за решетку.

– Я уже говорил вам, – глухим от напряжения голосом произнес он, – что этого пистолета я в глаза никогда не видел. И когда эта гнида Кургузый долбанул меня бутылкой по черепушке…

Он невольно потрогал еще кровоточащий шов на голове и так же негромко добавил:

– Ведь это он… Кургузый того парашютиста завалил… зуб на него имел давнишний, вот и подкараулил по пьяни. А потом, видать, когда в себя пришел и понял, что его за мошонку возьмут, решил на меня все свалить, тварь подзаборная. Так что насчет этого парашютиста его пытайте, Семена. А меня…

Он вновь замолчал надолго и, словно набравшись мужества, прижал руки к груди.

– Да, виноват! Судите. Но судите только за то, что я у этих двух обормотов, у Стерина да у Ваньки Назарова, обещался по осени икру да балык оптом закупить. Только и всего. А насчет вашей мокрухи… Да на кой ляд она мне? – вскинулся Сохатый. – Если я вашего парашютиста даже не знаю толком?

– Вот и мы об этом же думаем, – согласился с ним Грязнов.

– Так вы Кургузова и пытайте! – обрадованно посоветовал Сохатый. – Ведь только он, гаденыш этот подзаборный, мог пришить по пьяни парашютиста. Он, он! И только он!

– Да видите ли, – не согласился с ним Грязнов, – Семен Кургузов, на которого вы сделали ставку и на которого столь старательно упираете, во время убийства Шаманина спал в поезде мертвым сном.

Было видно, что Сохатый едва сдержал себя, чтобы не наградить столичного сыскаря презрительной гримасой.

– Это он вам так говорит? Кургузый? В таком случае запишите, что в тот вечер я летал в Новосибирск на похороны моей бабушки.

– Записал бы, – хмыкнул Грязнов, – честное слово, записал бы. Но только в том случае, если бы вы смогли все это документально подтвердить. То есть билет до Новосибирска и прочее.

– А Кургузый, выходит, смог? – скривился в язвительной ухмылке Сохатый.

– Да, смог, – как-то очень уж буднично подтвердил Грязнов. – И в тот вечер, когда вы выслеживали Шаманина с Кричевским, науськанный и запуганный Семен Кургузов «рвал когти» в Хабаровск. Ну, а чтобы не быть голословным, вот показания проводницы вагона, в котором он тогда ехал.

Было видно, как при этих словах снова дернулась нервным тиком правая щека Сохатого, однако он вновь смог взять себя в руки и, тяжело вздохнув, словно устал доказывать свою невиновность, привел свой последний довод:

– А вы не думали о том, что эта бабенка и числа могла спутать? У них же в каждом рейсе по десять пьяных в вагоне. Да и сами не прочь стакан-другой заглотнуть. А?

– Возможно, и такое бывает, – опять согласился с ним Грязнов. – Да только на этот раз она никак не могла спутать числа, так как сразу же по прибытии в Хабаровск вынуждена была сообщить о пьяном пассажире бригадиру поезда, и Кургузов был тут же отправлен в хабаровский медвытрезвитель, откуда его выпустили только утром.

– И заметь, Губченков, утром следующего после убийства дня, – уточнил молчавший до этого Мотченко. – Что и зарегистрировано в журнале дежурного.

Стало слышно, как в дальнем углу кабинета, высоко под потолком, снова забилась в паутине несчастная муха.

Когда Вячеслав Иванович посмотрел на Губченкова, то поначалу даже опешил немного: на стуле, утопив голову в огромных ладонях, сидел не прежний нахраписто-злой Сохатый, готовый кому угодно рвать глотку, чтобы только восторжествовала справедливость, а сидел, скособочившись на стуле и сжавшись так, что чуть ли не вдвое уменьшились плечи, невзрачный и грязный, вконец опустившийся, обросший густой щетиной мужик.

– И будет тебе, Губченков, – раздался в тишине кабинета голос Мотченко, – предъявлено обвинение в предумышленном убийстве Сергея Шама-нина и покушении на жизнь командированного из Москвы Евгения Кричевского. А это, должен тебе напомнить, сто пятая, часть вторая. То есть вплоть до пожизненного заключения.

Сохатый оторвал голову от рук и будто в замедленном кино развернулся лицом к хозяину кабинета.

– Что?

Казалось, он еще не понимал всего того, что только что услышал. Но, наконец, смысл сказанного начал медленно проникать в его мозги, и он облизал губы. Сглотнул большим костистым кадыком, и было видно, как его глаза наполняются ужасом.

– Что?.. Какая сто пятая?..

– Уголовного кодекса России.

– Но я же… я же не убивал! – прижав руки к груди, крутанулся он к Грязнову. – Не убивал! Я вообще в тот вечер… я даже не знал об этом. Я… я только утром узнал, – бессвязно, словно его трясла лихорадка, бормотал Сохатый. – Не убивал я! Ну скажите, зачем мне это?

– В таком случае, кто?

Сохатый взглянул на Мотченко и мелко затряс головой.

– Н-не знаю. Матерью клянусь, не знаю!

– Не верю!

– Я же сказал, матерью клянусь!

– Хорошо, пусть будет так, – перехватил вопрос Грязнов, – хотя лично я тоже не верю в это. Но допустим… допустим, что вас действительно использовали втемную. Но ведь от пистолета, надеюсь, вы не станете отказываться?

Сохатый кивнул.

– В таком случае, уточняю свой вопрос. Кто передал вам пистолет, из которого стреляли в Шаманина и Кричевского. Только предупреждаю сразу: будете талдычить, что нашли его на улице, разговор пойдет другой и в другом месте. Надеюсь, вы понимаете, о чем я вам говорю?

Сохатый слизнул, видимо, окончательно ссохшиеся губы и вновь кивнул.

– Я слушаю. Кто?

Даже несмотря на свою мужицкую мощь, Сохатый боялся озвучить истинного владельца криминального «Вальтера». Однако страх оказаться стрелочником взял верх над остальными проблемами, и он, уткнувшись глазами в пол, глухо произнес:

– Шкворень! Это его ствол.

– Чего, чего? – подался к Сохатому хозяин кабинета. – Какой еще, к черту, Шкворень! Ты что, сучий потрох, за идиотов нас держишь? Или, может, поиздеваться надумал? Так я тебе сейчас такую парилку устрою, что ты, падла тифозная…

– Постой, постой, – осадил майора Грязнов. И уже повернувшись к Сохатому: – Вы что же, Петр Васильевич, поиграться с нами решили?

– А что ж я, сам себе буду яму рыть? – в порыве отчаяния дернулся со стула Сохатый. – Шкворень и дал! Осип Макарыч.

Грязнов вопросительно уставился на Мотченко. Мол, кто таков?

Видимо, еще не до конца поверив признанию Сохатого, Мотченко не сводил с него глаз, словно все еще надеялся уличить его в клевете и наговоре. Наконец разжал губы и не очень-то охотно пояснил:

– Шкворень Осип Макарыч, совладелец и генеральный директор российско-китайского акционерного общества «Шкворень и компания». Уважаемый в районе человек, коммерсант и бизнесмен. И то, что в каждом поселке района и в селах вновь заработали магазины, это его заслуга, Макарыча.

– И хозяин этих магазинов естественно Шкворень? – уточнил Грязнов.

– Ну-у, не то чтобы он лично, однако все они – дети его компании. Кстати, он же, Осип Макарыч, баллотировался на должность главы районной администрации, но не прошел, к сожалению.

Чувствовалось, что совладелец и в то же время генеральный директор российско-китайского общества является для начальника милиции едва ли не священной коровой, и Грязнов решил «не гнать лошадей». Если бы все это происходило в Москве, то там бы был совершенно иной разговор, но здесь, на Дальнем Востоке, в затерянном в тайге поселке, где каждый чиновник, а тем более олигарх местного значения считался едва ли не пупом земли, здесь были совершенно иные правила игры, которым надо было или подчиняться, или сразу же складывать с себя все полномочия.

– Послушайте, Петр Васильевич, а вы, случаем, на человека не наговариваете? – негромко и в то же время вполне доверительно спросил Грязнов. – Я ведь тоже человек, всякое могу понять.

– Наговариваю?.. – Сохатый медленно, словно на его шее висели трехпудовые вериги, поднял голову, и на его лице застыла гримаса внутренней боли. – Э-эх, гражданин начальник! Ну подумайте сами, зачем мне вся эта карусель? Я имею в виду того парашютиста, которого я и знать-то толком не знал, да вашего москвича, который тоже под пулю попал…

Вячеслав Иванович покосился на Мотченко, мол, что скажешь, майор? Однако тот молчал, то ли пораженный наговором Сохатого, то ли от того, что в его сознании что-то сдвинулось, и он мысленно прокручивал все те неприятности, которые могли упасть на его погоны, если вдруг все это окажется чистой правдой.

В кабинете Мотченко зависла долгая пауза. Потом послышался клокочущий кашель заядлого курильщика, и майор, с трудом пробиваясь через собственный кашель, произнес, уставившись взглядом в переносицу Сохатого:

– И зачем же он передал тебе этот пистолет?

– Шкворень?

– Естественно, Шкворень, коль ты показываешь на него. Ты что, должен был убрать Кургузова?

– Нет, нет! – словно боясь, что ему не позволят высказаться до конца, вскинулся Сохатый. – Я его должен был просто припрятать на квартире той марухи, где Семен жил. И все!

– Хренотень какая-то, – Мотченко пожал плечами. – Дать человеку ствол только для того, чтобы…

– Вот и я его о том же спросил, – заторопился Сохатый. – Зачем, мол, все это?

– Кого спросил, Макарыча?

От Грязнова не ускользнуло вполне дружелюбное «Макарыча», и это тоже можно было понять. Местный олигарх и начальник милиции были людьми одного круга, попивали вместе водочку, и для Мотченко он был именно «Макарычем», и никем иным.

– Ну да, кого же еще, Макарыча! – подтвердил Сохатый. – А на кой, мол, мне все это надо? А он мне и говорит: «Не твоего ума дело. Припрячь ствол и сваливай, пока ноги носят».

– И как же это ты мог бы ухитриться сделать? – с едва уловимой язвинкой в голосе спросил Мотченко.

– Да очень даже просто, – пожав плечами, уже более спокойно пояснил Сохатый. – Я же хотел у них на ночь остаться, ну, а днем, когда маруха Кургузого на работу свалит, послать его самого за водкой. Так что времени было бы вполне достаточно, чтобы пушку припрятать.

– И при этом заставить Кургузова уехать из Хабаровска? – уточнил Грязнов.

– Ну да.

– А ты, выходит, до этого времени тот ствол в глаза не видел?

– Как на духу говорю.

– Что ж, любопытно… Очень даже любопытно.

Вячеслав Иванович бросил вопросительный взгляд на Мотченко, тот утвердительно кивнул и включил диктофон.

– Ну а теперь, Петр Васильевич, давайте-ка по порядку. Как, когда и где с ним познакомились, я имею в виду Шкворня, и все остальное прочее.

Согласно кивнув, Сохатый вновь облизал губы, сглотнул костистый кадык и зашарил глазами по столу. Как понял Грязнов, в поисках курева. Мотченко тоже понял, в чем дело, и, что-то пробурчав себе под нос, достал из верхнего ящичка стола пачку «Явы», коробок спичек и все это протянул Сохатому.

– Бери.

– Что? Всю можно? – недоверчиво спросил тот.

– Ну а куда от тебя денешься, забирай.

Глубоко затянувшись, Сохатый снова кивнул, что означало «спасибо», и попросил:

– Можно я перекурю малость? В камере. Чтобы с мыслями собраться.