Текст книги "Тигровая шкура, или Пробуждение Грязнова"

Автор книги: Фридрих Незнанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Глава 16

Иной раз даже вечерами в постели, когда и не спалось, и не читалось, да и телевизор с его галиматьей на экране не очень-то хотелось смотреть, Грязнов начинал философствовать, размышляя о том, что же такое на самом деле память. Что же это за субстанция такая, которая возвращает тебя в давно забытое прошлое, и не просто возвращает мысленно, что еще можно было бы понять, но и возвращает человеку те навыки, которые, казалось бы, уже потеряны навсегда. Вячеслав Иванович давно не ощущал себя ни генералом милиции, ни зубром уголовного розыска, которого знал и побаивался авторитетный мир криминальной России, и уже не сомневался в том, что ему ни-ко-гда не восстановить те профессиональные навыки сыщика, которые он приобрел за годы работы в уголовном розыске. И уж тем более никогда не выдвинуть вполне реальные, обоснованные рабочие версии, от которых можно было бы плясать, как от той самой знаменитой печки.

А вот поди же ты, что делает, родимая! Стоило ему окунуться в реальное уголовное дело, – и все то, что, казалось бы, уже напрочь забыто и потеря но, не просто всколыхнулось в нем, но даже получило какой-то совершенно новый в качественном отношении импульс, и он теперь знал, точнее говоря, догадывался на каком-то подсознательном уровне, где и в каком направлении надо рыть дальше, чтобы выйти на след истинного преступника.

Впрочем, след уже был взят. Дело оставалось за малым.

Испросив у Мотченко разрешения еще разок, причем с глазу на глаз, потолковать с Сохатым, Вячеслав Иванович уже в восемь утра был в отделении милиции, и как только в оккупированный им кабинет «хозяина» ввели Губченкова, кивком отпустил милиционера и, обращаясь непосредственно к задержанному, произнес негромко:

– Не будешь возражать, что столь рано подняли?

На костистом лице Сохатого, которое со времени его задержания вытянулось, казалось, еще больше, проскользнуло нечто похожее на горькую усмешку, и он глухим от напряжения голосом пробормотал, уставившись отрешенным взглядом в окно:

– Издеваться изволите, гражданин начальник?

– Да Господь с вами, Петр Васильевич! Даже в мыслях ничего подобного не было.

– Тогда не вам ли не знать, каково мне сейчас! – уже с надрывной тоской в голосе произнес Сохатый.

– Что, хреновато?

– А вы как думаете? – вскинулся глазами Сохатый. – Я еще понимаю – зону топтать по делу, но когда из-за какого-то гада, который подкинул тебе замаранный ствол, на расстрельную статью идти, это…

Он крутанул головой, словно его пробил нервный тик, и уже совершенно упавшим голосом закончил:

– Рано подняли… Да знали бы вы, что я вообще ни одну ночь глаз не сомкнул.

– Что, боишься, «паровозиком» пойдешь? Все на тебя повесят?

– Боюсь, – покосившись на Грязнова и обреченно вздохнув при этом, признался Сохатый. – Боюсь! И оттого боюсь, что я лучше кого бы то ни было этого гада знаю. И если уж он решил ни в чем не повинного мудака Кургузого под вышак подвести, то ему ничего не стоит теперь и всю колоду перетусовать.

– Гад, насколько я догадываюсь, это твой хозяин, Шкворень? – уточнил Грязнов.

– Ну а кто же еще? Он и есть – Осип Макарыч Шкворень. При его-то связях в прокуратуре да в самом Хабаровске…

Он замолчал и безнадежно махнул рукой.

– Я еще удивляюсь, с чего бы это со мной до сих пор валандаются, а не всучили приговор.

Как бы пропустив мимо ушей «крик души» Сохатого, Грязнов кивнул ему на стул и, когда тот сел, спросил негромко, стараясь не давить на психику:

– А что, у него действительно крутые завязки в Хабаровске?

– Круче не бывает. Причем не только в Хабаровске, но и в вашей Москве.

– Икра?

Теперь уже Грязнов в упор рассматривал сгорбившегося на стуле мужика.

– Ну! – кивком подтвердил Сохатый: судя по всему, он окончательно определился относительно своего хозяина. – Однако не только икра.

– Рыба? – закосил под наивного дурачка Грязнов.

– Господи, да о чем вы! – вскинулся от столь непролазной наивности Сохатый. – Рыба… Рыбка – это так… мелочевка, для карманных расходов.

– И даже амурская осетринка? – забросил удочку Грязнов, уже догадывающийся о тех километрах паутины из японских сетей, поставленных батраками ухватистого Макарыча.

– И осетринка тоже! – разъярился Сохатый. – Вместе с черной икоркой, которую он поставляет не только в столичные рестораны, но и на столы особо нужных людей! Причем не в Хабаровске, а в вашей Москве! Но даже не это главное, хотя навар тысячепроцентный.

– Панты? – догадался Грязнов.

– Да. Медвежий Желчный пузырь, ну и как побочный товар – шкуры того же тигра, рыси да медведя. Нынче, говорят, для богатых в Москве особый шик, чтоб на стене висела шкура медведя или той же рыси.

Вячеслав Иванович слушал Сохатого, которому уже нечего было скрывать, и его буквально распирало от ненависти к своему бывшему «благодетелю», и в его голосе прорисовывалась еще не до конца сформировавшаяся версия того, что случилось в Стожарах.

– Слушай, Петр Васильевич, – негромко произнес он. – Ты же, надеюсь, довольно неплохо знал Тюркина?

– Это что, Витьку, что ли?

– Ну! – подтвердил Грязнов, невольно поймав себя на том, что уже довольно прочно вжился в дальневосточную лексику, где это самое «ну» заменяет едва ли не половину словарного запаса не очень-то болтливых мужиков.

– Так он ведь уже того…

– Само собой, что «того». Но это еще ничего не меняет, и мне бы хотелось уточнить кое-что.

Все-таки Сохатый не зря поимел свою кликуху и, начиная догадываться, куда клонит столичный опер, сразу же насупился и, покосившись на плотно прикрытую дверь, словно боялся того, что его могут подслушивать, едва слышно произнес:

– Я… я много чего знаю. Даже то знаю, о чем эта сука подколодная и сама хотела бы забыть. А вы… вы обещаете помочь мне?

Сохатый явно торговался, и Грязнов не осуждал его за это. Мужика можно было понять.

– Помогу, – пообещал Грязнов. – Но только в том случае, если мы пойдем в одной упряжке.

– То есть полная чистуха и ничего более, кроме правды? – хмыкнул Сохатый.

– Точно так.

– Хорошо, – после недолгого колебания произнес Сохатый. – Спрашивайте!

– Тюркин! Он что, тоже пахал на Шкворня?

– Ну!

– Рыбалил? Икру солил?

Сохатый прищурился на Грязнова, слизнул языком губы и негромко попросил, кивнув головой на пачку лежащих на столе сигарет:

– Вы позволите? Во рту все пересохло.

– Да, закуривай.

Прикурив от зажигалки, он затянулся и сказал, как о чем-то совершенно ненужном ему:

– Рыбалил, говорите? Икру солил?.. Не-е-ет. Витюша у нас по-крупному работал, он на зверя ходил. На того же марала, когда заказ шел на панты, на медведя, баловался рысью, да и тигра, бывало, мог выстрелом в глаз уложить.

Познав потаенные нюансы охотничьего дела и довольно долго живя в Пятигорье, где тоже были свои асы промыслового дела, Вячеслав Иванович верил услышанному.

– Так он что, действительно белку в глаз бьет?

Видимо, догадавшись, что зацепил опера за живое, Сохатый усмехнулся:

– Ну, насчет «белки в глаз» я вам, конечно, ничего не скажу, а вот то, что он монету с двадцати метров из карабина сшибал, так это я сам видел. И когда услышал про тигра, которого будто бы одним выстрелом уложили…

– Тюркин?

– Даже не сомневаюсь в этом.

Сохатый замолчал, молчал и Грязнов, в упор рассматривая задержанного. Наконец спросил негромко:

– Выходит, этот самый Тюркин разбирался в зарядах и знал, на кого с чем идти?

– А то нет? – удивился Сохатый. – У него случился однажды прокол с медведем – едва увернулся от его лапы после выстрела, так он с тех самых пор каждый заряд до ума доводит. Чтобы, значит, без осечки все было, с первого выстрела.

«Каждый заряд до ума доводит… чтоб без осечки все было, с первого выстрела… Но при этом выпросил несколько штук “именных” патронов у Безносова. Зачем?»

Мысли еще не складывались, но в голове уже сформировалось нечто похожее на звенья вполне реальной рабочей версии, правда, пока зыбкой.

«Именные» патроны. Одним из них был убит тот самый уссурийский тигр, о котором было телефонное предупреждение из Хабаровска… Но и это еще не все.

Во-первых. Если принять за исходную точку тот факт, что тигр на седловинке был завален специально для начальника Стожаровской охотинспекции Безносова, то где гарантии того, что этот тигр будет найден?

Впрочем, эту закавыку можно сразу же вычеркнуть из «вопросника».

Не понаслышке зная, что такое охотничье хозяйство, даже столь обширное, как Стожаровский регион, можно при желании навести на любую точку в тайге тех же вертолетчиков или уже проплаченных охотников, которые сразу же дадут необходимые следствию свидетельские показания, и если этот уссурийский тигр был завален действительно под Безносова, то ему, в первую голову, и отвечать.

«Та-ак, хорошо, – рассуждал Грязнов. – А что тогда во-вторых?»

Не случись того, что тигра на пожаре обнаружил Шаманин, о чем сразу же рассказал Безносову, и не случись того, что сам Безносов обнаружил свой карабин на лесосеке у Тюркина…

Вот и выстроилась вполне ясная логическая цепочка, которая и подтверждалась арестом начальника стожаровской охотинспекции Иннокентия Безносова.

Причем обвинение было выдвинуто сразу по двум статьям Уголовного кодекса России. Умышленное убийство уссурийского тигра, давным-давно занесенного в Красную книгу и за убийство которого грозит вполне реальный срок с дальнейшим отстранением от данного вида работы, и предумышленное убийство все тех же Тюркина и бригадира лесорубов Евтеева, которых он якобы уложил, чтобы скрыть тем самым свое преступление.

Что и говорить, круче не придумать.

И уже обращаясь непосредственно к Губченкову, Грязнов спросил:

– Меня интересуют взаимоотношения между твоим хозяином и Безносовым. Они ладили между собой?

– Что-о-о? – Сохатый, по-видимому, поначалу даже не понял вопроса. – Ладили ли они между собой?..

Казалось, его удивлению не будет конца.

– Спрашиваете, ладили ли они промеж собой?!

Он вдруг рассмеялся густым, гортанным смехом.

– О чем вы говорите?! Они же враги страшенные! И я еще удивляюсь, как это Безносову удается до сих пор топтать земельку. Они же…

И он даже руками взмахнул, не в силах подобрать нужного сравнения.

Грязнов уже догадывался, что не так уж все и просто во взаимоотношениях стожаровского «хозяина» и главного охотинспектора, о котором он был наслышан как о неподкупном человеке. Он по себе лично и по своей работе в Пятигорье знал, что для каждого мил не будешь, тем более для таких людей, которые мнят себя едва ли не полновластными хозяевами регионов и которым дозволено буквально все. Но такую сильную ненависть, что даже у Сохатого слов нужных не нашлось?..

С одной стороны, Сохатому вроде бы и ни к чему наговаривать на Шкворня, и в то же время нельзя не учитывать факт мстительной ненависти Сохатого к своему хозяину, из-за которого ему грозит сейчас по меньшей мере лет пятнадцать строгого режима.

– Что, не верите? – усмехнулся Сохатый, догадавшись о противоречивых чувствах Грязнова. – Думаете, небось, наговариваю на него? Не-е, мотнул он головой, и его скулы покрылись бурыми пятнами, – не наговариваю.

Он замолчал и обреченно отмахнулся, словно устал доказывать общеизвестные истины. Однако его уже распирало желание высказаться, и он произнес, раздувая ноздри:

– Не верите, что Шкворень спит и видит, как бы замочить Безносова? Ваше право, не верьте. Но то, что он уже несколько раз пытался сковырнуть его с должности, об этом знаю не только я. Того же Мотченко спросите, скажет.

Сохатый вновь попросил разрешения взять сигарету, и пока он прикуривал, выдавая тем самым свою нервозность, Грязнов испытующе смотрел на него. В общем-то, все становилось на свои места, и то, что наговорил здесь Сохатый, правая рука стожаровского «хозяина», ложилось в русло уже сформировавшейся версии.

– Сковырнуть с должности, чтобы поставить своего человечка? – спросил Грязнов, когда Сохатый наконец-то сделал новую затяжку и даже расслабился немного.

– Ну! – кивков подтвердил Сохатый, стряхивая пепел в собственную ладонь.

– И что, у него есть подходящая кандидатура?

– Ну! – подтвердил Сохатый. – Какой-то дружбан Шкворня. Уже год сидит в Хабаровске, дожидаясь команды.

Теперь настала очередь последнего вопроса, который можно было бы и не задавать:

– А с чего бы это вдруг у Шкворня такая ненависть к Безносову?

Сохатый удивленно уставился на Грязнова.

– Так он же ему дело делать мешал! И чтобы завалить парочку заказанных медведей или той же рыси для шкуры или чучела, ему приходилось такие петли по тайге накручивать, что не приведи Господь. А это, сами понимаете, время и деньги, причем немалые…

Мотченко оставался верен своей пунктуальности, и без четверти девять его отяжелевшая фигура с оплывшими плечами застыла на пороге кабинета. Кивнув Грязнову, который тут же поднялся из-за его стола, чтобы освободить место, он пробормотал нечто похожее на «Ну и что? Как жилось, как можилось?» – и, не дожидаясь ответа, прошел к сейфу, на котором стоял графин с водой. Наполнил граненый стакан, чуть ли не залпом осушил его до самого донышка и только после этого повернулся к Грязнову.

Чувствовалось, что майор не в своей тарелке, и Грязнов не удержался, чтобы не подковырнуть с долей сочувствия в голосе:

– Что, Гаврилыч, перебор вышел? Сушняк долбит?

– Если бы сушняк, – буркнул Мотченко и, слегка отпустив галстук, тяжело опустился в свое рабочее полукресло.

– Что, еще случилось чего?

– Потом, – не очень охотно отозвался Мотченко и уже в свою очередь спросил: – А у тебя-то что? Надеюсь, по душам потолковал с нашим приятелем?

Он произнес «приятелем», и это вновь не могло не насторожить Грязнова. До нынешнего утра Губченков был и оставался для майора Мотченко Сохатым, а сейчас – «приятелем»… К тому же эта его мрачность.

«Впрочем, – сам для себя решил Грязнов, – надо будет, он сам расскажет о своих проблемах». И вкратце пересказал Мотченко свой разговор с Сохатым, акцентируя наиболее важные, по его мнению, моменты. Рассказывал и исподволь наблюдал за реакцией начальника милиции, который даже и не пытался скрыть своей угрюмости.

Все это не было похоже на того майора Мотченко, которого он знал и с которым успел сдружиться, и в то же время это его состояние было вполне объяснимо. Сохатый топил своего хозяина, олигарха местного розлива господина Шкворня, общественника, благодетеля и мецената, который уже метил в кресло главы районного управления. И тем самым высвечивал его истинное лицо. А подобный поворот событий становился для начальника Стожаровского отделения милиции едва ли не форс-мажорным. Во-первых, при подобном раскладе он должен был расписаться в собственной близорукости и непрофессионализме, что уже могло стать поводом для рассмотрения вопроса о служебном несоответствии. А во-вторых, что тоже не менее важно, – еще неизвестно, как воспримет это известие стожаровская «элита», добрая половина которой тяготела к дружбе со столь влиятельным и политически перспективным человеком, как Осип Макарович Шкворень.

Закончив рассказ, Грязнов прицелился взглядом в угрюмо набычившегося хозяина кабинета и после затяжного молчания произнес:

– Послушай, Афанасий Гаврилыч, я тоже не первый день замужем и все прекрасно понимаю, но давай-ка посмотрим правде в глаза. Наш дорогой товарищ Шкворень…

– Ты о Сохатом? – с той же угрюмостью в голосе перебил его Мотченко. – Так все это надо проверять и перепроверять. Но дело даже не в этом.

Он замолчал было, отбивая пальцами какой-то перестук, и, словно винясь в чем-то перед гостем, покосился на Грязнова.

– В общем, тут такое дело, Иваныч. Я хотел раз и навсегда положить конец той волне, которую погнал на Шкворня Сохатый, и приказал своим ребятишкам добыть «пальчики» Шкворня. Незаметно для него самого, конечно.

И замолчал, все так же по-собачьи виновато покосившись на Грязнова.

Далее он мог и не рассказывать, однако Грязнов не удержался, спросил:

– И?

– Чего «и»? – нехотя отозвался Мотченко. – Будто сам не догадываешься?

– Шкворень?

– Да!

– Выходит, тот след на внутренней планке «Вальтера» его, Макарыча?

– Да.

– И выходит… выходит, что он, наш многоуважаемый товарищ Шкворень, стрелял в Шаманина с Кричевским?

– А вот в этом, дорогой товарищ Грязнов, я очень сильно сомневаюсь, – с непонятной злостью вскинулся Мотченко.

– Что так? – удивился Грязнов.

– А то, что не вижу даже мало-мальского мотива, чтобы пойти на такое убийство.

– А икра? – напомнил Грязнов.

Мотченко отрицательно качнул головой:

– Исключено.

– Почему?

– Да потому, что ты сейчас в Стожарах, а не в каком-нибудь сраном Вашингтоне или там в Чикаго, где все подчинено закону! И это дело в нашей прокуратуре сразу же спустили бы на тормозах, даже не успев открыть его.

«Лихо! – невольно хмыкнул Грязнов. – Стожары, а не какой-нибудь там сраный Чикаго, где все подчинено закону… Лихо!»

– И все-таки? – тормошил он майора, продолжая гнуть свою линию.

– Ну, а если все-таки, – устало, словно из него откачали весь воздух, отозвался Мотченко, – то если бы кто-то и раскрутил это дело, то все концы сошлись бы на Сохатом, который, в свою очередь, будучи довольно умным мужиком и подсчитав все минусы и плюсы, взял бы промышленный отлов лосося и засолку икры на себя. Спрашиваешь, почему? Да потому, что в этом случае на свободе оставался бы хозяин, причем довольно богатый и влиятельный хозяин, который как бы становился прямым должником Сохатого. И поверь мне, стожаровскому менту, что подобного случая Сохатый не упустил бы. Вот оно и выходило, что не было смысла Макарычу делать засаду в кедровнике. Не было!

– Что ж, логично, – вроде бы согласился Грязнов. – Все логично. Но при всем этом в Шаманина и Кричевского все-таки стреляли. Причем мало того, Шаманина добили контрольным выстрелом в голову, и тот, видимо, совершенно случайный «пальчик» на внутренней стороне планки принадлежит не Сохатому и не Кургузому, а именно ему – господину Шкворню! И от этого ни-ку-да нам с тобой не уйти.

Все это прекрасно понимал и Мотченко, вынужденный в то же время раскрыть Грязнову глаза на действительность, и оттого сказал без особого энтузиазма в голосе:

– Ты считаешь, что надо задержать и допросить? Я имею в виду Шкворня.

– Упаси бог! – успокоил его Грязнов. – Уверток у него будет более чем предостаточно. Скажем, тот же Сохатый принес ему домой якобы найденный им ствол и попросил помочь разобрать его, чтобы смазать да собрать обратно. А вот что он насторожится, примет какие-то встречные меры, в этом можешь не сомневаться. Чувствую, что этот зверь на что угодно может пойти, вплоть до того, чтобы раз и навсегда убрать ставшего опасным для него Сохатого.

– Что же выходит, ждать и догонять? – противореча самому себе, произнес Мотченко.

Грязнов неопределенно пожал плечами.

– Ну, положим, не ждать и догонять, однако и торопиться не стоит. Дров наломать можно. Но единственное, что тебе сейчас необходимо сделать, так это перевести Сохатого в одиночку и приставить к нему людей, которым ты мог бы полностью доверять. Как ты сам сказал, чтобы исключить возможность «сердечной недостаточности», что сейчас весьма модно в тех же СИЗО и тюрьмах. Это – раз. И второе…

Он задумался и, как бы рассуждая сам с собой, посоветовал:

– Что бы я еще сделал сейчас на твоем месте, так это еще разок допросил бы Кургузова.

– Относительно его последнего разговора с Шаманиным? – догадался Мотченко.

– Считай, что угадал.

Глава 17

– В кабинет ввели окончательно сломленного мужика, который даже при наиближайшем рассмотрении мало напоминал прежнего Семена Кургузова. Некогда размашистые, а теперь совершенно опущенные плечи, типично старческая сутулость, осунувшееся, посеревшее лицо с синюшными кругами под глазами, но главное – сами глаза: затравленные и блекло-бесцветные, словно этому человеку только что объявили смертный приговор.

Впрочем, ничего удивительного в этом не было, уже, видимо, не надеясь, что истина восторжествует, и следствие выйдет на след истинного убийцы Шаманина, он готовился к самому худшему для себя варианту.

И это его состояние не могло оставить Мотченко безучастным. Он вдруг подумал о том, что Кургузое, как это ни прискорбно для него, для майора Мотченко, действительно был не далек от того, к чему сейчас готовился, уже не веря более честному, но главное, непредвзятому расследованию того преступления, и от этого у Мотченко окончательно испортилось и без того препаскудное настроение.

Если Семен Кургузов не верил в силу правосудия, значит, в нее уже не верили и его земляки, соседи того же Кургузова и его соседи, от которых не скроешь правды.

Сразу же решив не темнить и не вилять перед Семеном, Мотченко кивком отпустил милиционера, и когда тот вышел за порог, прикрыв за собой дверь, показал Кургузову на стул с мягкой спинкой.

Затравленно озираясь и, видимо, не ожидая для себя ничего хорошего, Кургузов осторожно опустился на краешек стула, и на его шее дернулся костистый кадык.

На мужика было больно смотреть, и Мотченко, словно он был виноват в том, что над этим дебильным алкоголиком зависла сто пятая статья, в былые времена называвшаяся «расстрельной», невольно отвел глаза.

– Кури.

Вновь сглотнув своим костистым кадыком, Семен осторожно потянулся за сигаретой, однако видно было, что сейчас ему не до курева, и сигарету он принимает только потому, чтобы не обидеть «Гаврилыча», о котором в Стожарах шла в общем – то добрая молва. «Правильный мент. Да и подлянки еще никому не делал».

Мотченко дождался, когда Кургузый сделает первую затяжку, и негромко спросил, бросив на Семена пронзительный взгляд:

– Надеюсь, ты догадываешься, что тебе корячится, если ты не сможешь доказать свою непричастность к «Вальтеру»?

– Но ведь я же!.. – взвился было Семен, однако Мотченко даже не стал его слушать.

– Кое для кого это уже не имеет никакого значения. Главное – труп и пистолет, который был найден в доме твоей сожительницы. А то, что он на тот момент лежал в кармане твоего дружка, – это так же легко разбивается в пух и прах.

Мотченко замолчал, позволяя Кургузову проникнуться ситуацией, и все так же негромко, отделяя слово от слова, произнес:

– Врубаешься?

Семен уставился глазами в пол, и было видно, как дрожат его руки.

– Да… Но ведь я…

– Об этом ты будешь на суде говорить, а сейчас… – Он какое-то время молчал, позволяя Семену хотя бы немного прийти в себя, и когда тот оторвал наконец-то от пола взгляд, спросил, чуть повысив голос: – Ты хорошо помнишь тот момент, когда к тебе домой пришел Шаманин?

И дождался угрюмого кивка и едва слышного «да».

– И помнишь все, что тебе он говорил?

– Да.

– А не помнишь, случаем, он не спрашивал тебя про Тюркина?

– Про Витьку Тюркина?

– Ну!

– Спрашивал. Он еще что-то и про тигра спросил.

– А ты?

– Да ничего. Просто послал его куда подальше с его тигром, вот и все.

– А про Шкворня ты, случаем, не упоминал? Что, мол, ты пашешь сам на себя, а Тюркин батрачит на Шкворня.

– Ну! – почти выдавил из себя Кургузый, видимо, не зная, как отвечать на эти вопросы.

– Что «ну»? Сказал Шаманину про Шкворня или нет?

– Вроде бы как сказал.

– Ладно, хорошо, – позволил передохнуть ему Мотченко. – Теперь дальше, и самое главное. Ты об этом своем разговоре с Шаман иным Сохатому рассказывал?

– А то как же! – набычился Семен. – Он у меня, сука подколодная, все до последнего словечка выпытал. Как лагерный кум на «собеседовании».

Мотченко угрюмо смотрел на Кургузова. Теперь-то он точно знал не только истинную причину убийства Шаманина, но и то, кто именно стрелял в Шаманина с Кричевским. О дальнейшем можно было не расспрашивать.

И все-таки оставался один-единственный вопрос, который мог бы расставить все точки над «i» и который до последнего момента не задавал начальник милиции Сохатому.

– А теперь слушай сюда, Петр Васильевич, и постарайся напрячь свою память.

Видимо, понимая всю важность момента, но еще не понимая, что именно за этим последует, Сохатый дернулся, словно его прошило током, и на лице застыла маска внимания.

– Да, конечно… я постараюсь, – забормотал он, покосившись при этом на плотно закрытую дверь и, очевидно, думая, что ему предстоит какое-то очень важное для него опознание или же очная ставка.

Однако последовавший вопрос Мотченко заставил растерянно заморгать глазами.

– Ты сказал, что хорошо помнишь тот день, когда стреляли в Шаманина с Кричевским?

– Ну!

– И хорошо помнишь все последующие дни?

– Да что ж я, алкаш, что ли, распоследний, чтобы ничего не помнить?

– Значит, был в полном здравии и в полном сознании?

– Господи, да о чем вы говорите?! Конечно, в полном.

– И естественно, встречался в те дни со Шкворнем?

Очередное упоминание о хозяине вызвало на лице Сохатого страдальческую гримасу, и он утвердительно мотнул головой.

– Само собой. Куда ж я без его указаний мог деться? Склады-то его, Шкворня. А я там всего лишь коммерческий директор, а по-простому – кладовщик.

Он замолчал, и по его лицу пробежала тень ухмылки. Мол, что с меня взять? Маленький человечек, исполнитель.

– Вот и хорошо, – согласился с ним Мотченко. – В таком случае ты должен помнить тот синяк, что был на лице Шкворня.

Мотченко откровенно блефовал, сказав про возможный синяк, который мог остаться на лице убийцы, когда его, уже догнав в кедровнике, ударил Кричевский. Кулаком. Судя по всему, попав под глаз или прямо в сопатку, так как на костяшках его кулака остались следы крови. Возможно даже, что он успел ударить Шкворня два или три раза. И теперь Мотченко ждал, напряженно всматриваясь в глаза Сохатого.

Тот моргал, какое-то время молчал, насилуя свою память, и вдруг утвердительно кивнул.

– Ну!

– Что, «ну»? – подался к нему Мотченко.

– Синяк. Как вы говорите. Но синяк был маленький, а вот его сопатка…

– Что?

– Вроде как перелом был. Макарыч даже в больничку нашу наведывался. Помню, он еще тогда сказал, будто какой-то рулон в руках не удержал, когда на антресоль забрасывал, вот и досталось по сопатке.

Сохатый замолчал и уже более спокойно посмотрел на майора:

– А что?.. Этот синяк важный такой?

– Погоди, просто есть кое-какие соображения. И если все сойдется, тогда и поговорим.

Мотченко не договорил, но и без того было ясно, что у Сохатого появился еще один шанс обойти сто пятую Уголовного кодекса стороной.

В этот же день, но уже ближе к вечеру нарочный из Хабаровска доставил в Стожары пакет, адресованный «генералу Грязнову В.И.».

Догадываясь, что подобный адресат мог начертать своей рукой только его хабаровский коллега, зам. начальника краевого УВД полковник Юнисов, Вячеслав Иванович невольно хмыкнул и передал пакет Мотченко, с которым они уже завершали второй заход по кофе.

– Вскрывай!

– Да вы чего?! – изумился Мотченко. – Не имею права!

– Ладно, хрен с тобой, – хмыкнул Грязнов. – В таком случае бьем пари. Тюркин здесь или все-таки Шкворень?

– Думаешь, кто-то из них?

– Даже не сомневаюсь.

– Ну-у, ежели не сомневаешься… – задумался Мотченко. – Я бы предположил, что Тюркин.

– Почему?

– На тот момент он сопровождал почтовые вагоны на Москву и, судя по всему, мог являться основным перевозчиком той же икры в багажных вагонах, да и тот выстрел, который уложил директора вагона-ресторана, говорит о многом. Семь метров! Чтобы попасть с такого расстояния точно в лобешник?.. Короче говоря, большим докой в стрельбе из пистолета надо было быть.

– Что ж, логично, – согласился с ним Грязнов. – В таком случае, ставлю на пана Шкворня.

– На что бьем? – повеселел Мотченко.

– Как обычно, бутылка армянского.

Когда вскрыли пакет, Мотченко едва сдержался, чтобы не запустить трехэтажным матом.

Скуластое, словно по шаблону слепленное лицо, слегка скошенный и в то же время раздвоенный подбородок, нос «уточкой». Такие лица запоминаются раз и навсегда.

По реакции Мотченко можно было и не спрашивать, кого именно он признал в этом фотороботе, однако Грязнов не удержался, кивнул на лист бумаги:

– Шкворень?

– Да.

Пакет с фотороботом сопровождала коротенькая записка, подписанная Юнисовым.

«Вячеслав Иванович! Страшно рад вновь сотрудничать с Вами и, чем могу, помогу. Однако с вашим запросом относительно подарочной шкуры для президента – полный облом. Были подняты на ноги все промысловики и посредники, которые могли бы иметь к подобным заказам хоть маломальское отношение, однако никто ничего толком сказать не смог. К тому же выяснилось, что августовский телефонный звонок-предупреждение из Хабаровска, не считая «Гринписа», был дан всего лишь по двум районам: Стожаровскому да еще в твое Пятигорье. Предположительный вывод: тот телефонный звонок – чистой воды блеф, возможно даже провокация, расценивай его как угодно! Но его задача – настрополить милицию на предстоящее убийство тигра и, возможно, подобным иезуитским способом расправиться с кем-то из неугодных людей. Впрочем, окончательные выводы делать Вам».

Дочитав записку, Вячеслав Иванович передал ее Мотченко, и когда тот пробежался глазами, спросил:

– Ну и как?

Мотченко пожал плечами.

– Да как тебе сказать?.. Честно говоря, я тоже стал склоняться к этой мысли.

– Шкворень?

– Судя по всему, он. Правда, звонить мог любой из его людей.

– А цель?

– Ты же сам знаешь – Безносов. И не случись того пожара… – Мотченко махнул рукой и, поднявшись из-за стола, прошел к сейфу, достал из его нутра ополовиненную бутылку коньяка и две рюмки.

Подобные стрессы всегда решались самым доступным и в то же время самым надежным и действенным способом…