Текст книги "Избранное"

Автор книги: Фридрих Дюрренматт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)

Комната, куда мне надлежало явиться, находилась в огромном доме в центре города. Должно быть, когда-то в этом доме была школа, а теперь на третьем этаже размещались различные отделы администрации. Лестницы были старые и грязные, стертые бесчисленными шаркающими подошвами, в окнах недоставало стекол, в коридор откуда-то доносилось тиканье старинных напольных часов; еще один коридор до самого потолка был заставлен старыми партами. На первом и втором этажах, похоже, были жилые помещения; какой-то малыш быстренько прошмыгнул у меня между ног и скрылся в одном из проходов. На третьем этаже мне пришлось потратить уйму времени, прежде чем я нашел нужный отдел, так как комнаты были пронумерованы беспорядочно, без всякой последовательности. Помимо прочего, в этом коридоре было значительно темнее, чем этажом ниже. Я выглянул в открытое окно и увидел, что нахожусь в здании прямоугольной формы; внутри прямоугольника был вымощенный булыжником двор, необычайно захламленный. Вокруг валялись ржавые велосипедные рамы, сломанные садовые скамейки, разбитые пишущие машинки, погнутая посуда, пестрый детский мяч. В самом центре, рядом с раскуроченным старым матрацем, в котором играли котята, стояла сгнившая фисгармония. Поперек двора была натянута веревка, на которой, видимо, уже давно висело поношенное, желтое белье. Между булыжниками буйно разрасталась высокая трава. Я отвернулся от окна и продолжил поиски. Пол в коридоре был покрыт стершимся линолеумом. Вокруг стояла тишина, только раз мне показалось, будто я слышу треск пишущей машинки. Когда я наконец отыскал нужную мне дверь и постучал, мне открыл молодой еще человек, одетый довольно опрятно – белый китель, серые брюки и серая же рубашка, но без галстука.

– Простите, – сказал он вместо приветствия. – Вас, наверно, сбила с толку нумерация комнат. Здесь собраны отделы из разных департаментов. К сожалению, каждый отдел принес сюда свой прежний номер. Так возникла путаница, и посетители вынуждены попусту тратить время.

Он предложил мне обшарпанное, но удобное кресло с подлокотниками, а сам сел на обыкновенный деревянный стул, стоявший за столом. Стол был примитивный: четыре ножки и доска. На нем не было ничего, кроме картонной папки и желтого карандаша.

– Спасибо, что пришли, – сказал чиновник, открывая папку.

– Так вы же администрация, – сказал я, смущенный его благодарностью и удивляясь тому, что сидеть мне было много удобнее, чем ему. – Когда меня вызывают, я повинуюсь не раздумывая. В вашем распоряжении полиция, стоит только приказать.

– Вы служили в армии и оцениваете нас в соответствии со своими солдатскими привычками, – возразил чиновник. – Между тем администрация – организация иного рода, поэтому вы делаете ложное умозаключение.

Он говорил спокойно, деловито, будто речь шла о математике.

– В вашем случае мы не имеем права приказывать, – продолжал он. – Ведь вы даже не состоите на службе. Если кто-то отказывается прийти к нам, мы сами идем к нему, хотя это отнимает массу времени. Случается, что нам иногда попросту не открывают, тогда мы бессильны что-либо сделать, прибегать к помощи охранников мы можем лишь в очень редких случаях.

– Кого вы называете охранниками? – спросил я.

– Так мы называем полицейских. Администрация предпочитает пользоваться словом «охранники».

– И что же администрации понадобилось от меня? – спросил я, разглядывая комнату.

Кроме стола и двух стульев здесь была еще печка. Окно с тщательно вымытыми стеклами выходило во двор; одно стекло было разбито, его заменили серой картонкой. Совершенно голые деревянные стены производили неприятное впечатление.

– Я хочу попытаться предложить вам работу, – ответил чиновник и вынул из папки какой-то листок. – Вы, вероятно, меня встречали. Я живу недалеко от вас. Однажды я стоял рядом с вами на футбольном матче.

– Вы живете на первом этаже многоквартирного дома, через улицу от меня? – спросил я, весь напрягшись.

– Да. Администрация поручает каждому из нас такие дела, какие нам легко вести лично, – ответил чиновник. На его лицо падал свет, мое оставалось в тени, преимущество и здесь было на моей стороне: я мог незаметно наблюдать за ним. Его бесстрастное лицо почти ничего не выражало, глаза, нос, рот, лоб – все отличалось какой-то геометрической строгостью.

– Итак, администрация намерена определить меня на службу, – сказал я. – Вы можете объяснить, что это значит?

– Надо же найти для вас какое-то занятие, – ответил он и чуть приподнял четко очерченные веки. – Мы просто обязаны сделать для вас что-нибудь.

– Но я доволен своей жизнью, – соврал я.

– Если вам нравится так жить, живите себе на здоровье. Казенная столовая всегда к вашим услугам, комнату никто у вас не отнимет. Вы абсолютно свободны. И все же я прошу выслушать предложения администрации и только после этого принимать решение. Хотите сигарету?

– Администрация великодушна, – сказал я, прикуривая сигарету – той марки, какую все мы курим. Я почувствовал, что он хочет выиграть время, потому и предложил закурить. – Итак? – спросил я, затягиваясь и выпуская дым через ноздри. – Что же вы мне предлагаете?

– Есть место фабричного рабочего, место ремесленника, место садовника на наших сельскохозяйственных предприятиях, место складского рабочего и место в службе по уборке мусора, – ответил чиновник.

– Которая, увы, не на высоте, – заметил я.

– Мы только сейчас начинаем развивать эту службу, – сказал он. – А теперь давайте обсудим наши предложения. Вы вправе выбирать.

– Вы считаете, я должен выбрать одно из предложенных вами мест? – спросил я, откинувшись в кресле и слегка повернув голову к дверям.

– Я думаю, это лучшее, что вы можете сделать.

– Благодарю, – сказал я. – Я доволен своей жизнью. А сейчас я хотел бы вернуться в свою комнату.

Эти слова я произнес равнодушным тоном и хладнокровно посмотрел на чиновника, которому вынес смертный приговор, ибо я не отказался от мысли совершить убийство. В этом мире только преступление еще имело смысл. Чиновник, который, сам того не ведая, воевал за свою жизнь, поднес листок к глазам и проговорил:

– Вы очень недружелюбно настроены к нашему городу. Особенно плохо вы отзываетесь о тех, кого называете толпой. Вы недовольны своим нынешним положением.

– Откуда вы взяли? – насторожился я.

Чиновник положил листок обратно в папку и взглянул на меня. Я вдруг понял, что этот молодой еще человек в белом кителе и серой рубашке без галстука устал, как устают после многолетней непрерывной работы мысли, и что это постоянное напряжение наложило отпечаток на геометрически четкие черты его лица. Одновременно мне стало ясно, что в его голове таится чуткий и расчетливый ум и что его взгляд отточен даром неподкупной наблюдательности. Такие люди опасны. Я решил быть начеку.

– Я читал кое-что из того, что вы написали, – после паузы сказал чиновник и отвел глаза в сторону.

Главное было сказано. Мы снова посмотрели друг на друга и с минуту помолчали. За окном во дворе вдруг послышался детский смех.

– Смеха детей в нашем городе вы тоже не заметили. – В голосе чиновника звучала горечь.

– Относятся ли мои писания к тем случаям, когда вправе вмешиваться охранники? – спросил я, охваченный смутным подозрением.

– Интеллектуальная деятельность не наказуется ни при каких обстоятельствах, даже если она противоречит точке зрения администрации, – решительно возразил он.

– Скажите, те служащие, что приходили в мою комнату и делали какие-то замеры, шпионили за мной? – спросил я с издевкой в голосе и удобнее устроился в кресле.

– Мы обеспокоены образом вашей жизни и ваших мыслей и намерены вам помочь, – ответил он, не обратив внимания на мой вопрос. Это была его первая ошибка, ею следовало воспользоваться.

– Вот не думал, что я представляю угрозу для города, – рассмеялся я.

Чиновник молча и, как мне показалось, с некоторым удивлением посмотрел на меня. Его, похоже, поразила моя мысль.

– Город боится меня, – сказал я с показным равнодушием, хотя на самом деле мне было очень не по себе. – Я не хочу ему служить.

– Об этом не может быть и речи, – ответил наконец чиновник. – Мы никого не боимся. Но вы угрожаете самому себе, нас беспокоит только это, и ничего больше. Вы все еще не поняли, в каком мире живете.

За окном снова послышался детский смех.

– Зато это хорошо поняли те, что вкалывают в пыльных складских помещениях или на грязных сельскохозяйственных предприятиях, те, что до смертного часа ишачат на бесчисленных фабриках, если, разумеется, не решатся перейти в службу по уборке мусора, которая работает пока очень плохо, – отпарировал я, обозленный детским смехом, и пустил струю сигаретного дыма в лицо чиновнику. Он, казалось, не заметил моей бестактности и продолжал сидеть неподвижно.

– Вы презираете людей, – сказал он. – Но у вас еще остался последний шанс.

– У нас с вами нет никаких шансов, если вы называете шансом возможность стать подсобным рабочим, – заметил я. – Администрация позаботилась о том, чтобы у нас не осталось никаких шансов. Она превратила мир в огромный муравейник. Я был солдатом. Я сражался за лучшую долю.

– У вас был приказ покончить с бандитами, – поправил меня чиновник, слегка приподняв брови: это движение я замечал у него всякий раз, когда он оказывался в затруднительном положении.

– Мы воевали с бандитами за мир и свободу, за лучшее будущее и еще бог знает за что, – упрямо твердил я свое. – Но вот наступил мир, мы свободны. Искали чистой воды, а попали в болото.

– Мы давно наблюдаем за вами, – сказал чиновник и выпрямился на стуле. Раньше он сидел слегка согнувшись, теперь его поза стала напряженной. Он положил локти обеих рук на стол и продолжал под нарастающий шум детей во дворе: – Вы воевали до конца, до самого последнего сражения. Вам довелось участвовать даже в альпийских войнах. Администрация несколько раз пыталась отозвать вас, но вы отказались вернуться.

– Не мог же я бросить в беде товарищей, – лаконично заметил я.

– Вы были в специальном отряде, целиком состоявшем из добровольцев. Вы и ваши товарищи в любой момент могли отказаться от участия в боевых операциях. Но никто этого не сделал. Вот вы говорите, что воевали за свободу. На самом деле вы воевали потому, что война для вас – приключение.

– Вы когда-нибудь были на войне? – полюбопытствовал я.

– Нет, – подтвердил он мое предположение.

– Я так и думал, – сказал я. – Видите ли, война не приключение, о котором мечтаешь, лежа в постели. Война – это ад.

– А вы пошли бы снова добровольцем? – спросил он, и в голосе его почувствовалось странное колебание. По его глазам я видел, с каким напряжением он ждет моего ответа.

– Разве где-нибудь еще идет война? – недоверчиво спросил я, остерегаясь ловушки.

– В Тибете.

С этого момента беседа с чиновником захватила меня. До сих пор я поддерживал ее без особого рвения, только потому, что случай свел меня с человеком, которого я решил убить. Теперь же я начал догадываться, правда, пока очень смутно, что существует еще один, помимо убийства, способ выносить тяготы этого мира: надо снова стать солдатом. Я хорошо понимал, что чиновник вовсе не собирался делать мне это предложение, просто из упрямства, свойственного всем чиновникам, он хотел настоять на своем и доказать, что война для меня всего лишь приключение. Но возвращение на фронт было единственным выходом из моего безнадежного положения, и я решил не перечить. С такими людьми надо уметь быть терпеливым.

– Разумеется, я пойду добровольцем, если представится возможность, – сказал я. – Видите, я спокойно иду в ловушку, которую вы мне расставили. Но вы не знаете войны, и на этот раз именно вы делаете ложное умозаключение. Война – это ад, но ад по крайней мере самоочевидный. В этом аду есть смысл бороться за свою жизнь. Если так понимать войну, то она и в самом деле приключение, тут вы правы. Но администрация создала ад куда более страшный, чем любая война, – ад повседневности.

– Для нас наиболее показательны те ваши сочинения, где вы рассказываете о своих мечтах, – снова завел, свое чиновник, не замечая моего желания побольше узнать о войне в Тибете. – Они убеждают нас в том, что вы все еще мечтаете о приключениях, которые мы уже не можем себе позволить.

– Тем не менее мы позволяем себе концлагеря, и в их газовых камерах задыхаемся от скуки, – рассмеялся я.

– Вы правы, – помолчав, ответил чиновник. – Мы все узники.

Смех детей во дворе становился невыносимым.

– Целые тысячелетия мы беззаботно брали от земли все, что она нам давала, – продолжал чиновник. В его голосе неожиданно появилась страстность, лицо преобразилось, в глазах засверкали странные, угрожающие огоньки. – Мы сравнивали с землей горы, вырубали леса, возделывали поля, плавали по земным морям. Земля казалась неисчерпаемой, мы возводили на ней города, создавали и разрушали империи. Расточительные, как сама природа, и жестокие, как она, мы вели наши войны сначала из страсти к разрушению, потом из жажды золота и славы, а под конец просто со скуки, мы приносили в жертву своих детей, нас косили эпидемии, но мы снова входили к нашим женам, полные жажды дать начало новой жизни, из их лона вытекал все более многочисленный и могучий поток человечества, и нам никогда не приходила в голову мысль, что наше спасение и наша миссия – в сохранении самой Земли, маленькой нашей планеты.

В это мгновение со звоном разлетелось стекло, и у меня на коленях оказался пестро раскрашенный детский мяч.

– Уже второе стекло, – с досадой сказал чиновник, – а их так трудно достать.

Я механически подал ему мяч, и он выбросил его в окно.

– Вы же знаете, здесь работает администрация! – крикнул он во двор. – Каждый раз, когда у меня важное совещание, вы шумите и гоняете мяч.

– У чиновников не бывает важных совещаний, – донесся со двора мальчишеский голос.

Чиновник закрыл окно. Теперь снаружи доносились женские голоса, матери ругали своих детей, послышался наконец и мужской голос.

– Привратник, – объяснил чиновник и пожал плечами. – Он вечно пьян и никогда не следит за порядком.

Вынув из папки лист картона, он закрепил его в раме вместо выбитого стекла. В комнате стало темнее. Чиновник уселся на свое место.

– Вы мечтаете о полете на Луну, – неожиданно снова заговорил он, не замечая моего смущения, вызванного не только происшествием с мячом, но и страстностью и точностью его слов. – Мы побывали на Луне. Полеты, о которых вы мечтаете, уже совершены. – Он показал пальцем на лист бумаги, вынутый им из папки, я узнал в нем свои записки. – Это было ужасно глупое предприятие. Мы убедились, что, кроме нас, нет ничего живого – только мертвая бессмыслица равнодушной природы, в безбрежных пустынях которой плавает один-единственный шар, согретый дыханием жизни, – наша Земля. Эти полеты возвратили нам Землю и снова поставили нас в центр Вселенной. Произошло второе обращение к системе Птолемея. Нас изменили не познание, не разум и не религия, нас заставила измениться сама Земля. По мере того как мы набирали силу, она уменьшалась и стала вдруг совсем маленькой и обозримой, целиком вместилась в нашем сознании. Нас победила нужда. Старые экономические системы рухнули не потому, что опирались на ложные теории, а из-за шаткости их структур. Их взаимное сближение оказалось невозможным в мире, где незначительная часть людей жила в роскоши и богатстве, изобретая неслыханные благоглупости, чтобы не умереть со скуки, а подавляющее большинство прозябало в беспросветной нужде. Чудовищный рост населения планеты потряс политические системы, предпринимались бессмысленные попытки сохранить бессмысленное равновесие, потом все рухнуло. Всеобщая нищета, голод, страх перед все более разрушительным оружием росли столь же стремительно, как и технические возможности покорения природы. Наконец наступил мир, но мир, не похожий на рай, на блаженное состояние, когда исполняются все желания. Скорее он должен восприниматься как последний шанс выжить, как тяжелые трудовые будни, вызванные потребностью создавать самое необходимое для постоянно растущего человечества, думать не о роскоши, а об одежде и продуктах питания, о лекарствах и развитии науки, как неумолимое требование, которое гонит нас на фабрики и склады, в механизированные сельскохозяйственные предприятия и полуразрушенные угольные шахты. Печально, что администрации снова и снова приходится напоминать об этом – без всякой, видимо, пользы.

– Печально, – насмешливо возразил я, – что достижения администрации… Да прославится она в веках… – Тут я преувеличенно низко поклонился. – …Что эти достижения, в которых никто не сомневается, уже никого не удовлетворяют. Взгляните на толпы недовольных, которые ежедневно слоняются по улицам. Да, у нас есть хлеб. Да, мы не голодаем, хотя и не едим досыта. Да, проституция процветает, насколько позволяет климат. Но не хлебом единым жив человек.

Он посмотрел на меня испытующе, но не сказал ни слова.

– Что мы имеем, кроме хлеба насущного и крыши над головой? – продолжал я. – Не буду говорить о качестве этого хлеба и этой крыши. Давайте посмотрим правде в глаза. У нас отнято все, что нас возвышало, что превращало неисчислимые серые массы в единый организм, правда, организм довольно тупоумный, – говорил я, не сводя глаз с застигнутого врасплох чиновника. – У нас нет больше отечества, которое нас вдохновляло, которое наделяло нас честью и придавало нашей жизни величие, и смысл. У нас нет больше партий… Видите, я не требую ничего невозможного. Нет партий, которые воодушевляли бы нас обещаниями и идеалами. Мы лишены даже самого жалкого развлечения – войны, которая нас сплачивала и в которой нужно было выжить, лишены героев, которыми мы восторгались. Даже церкви, – рассмеялся я, – вы превратили в частные заведения для маленьких развлечений.

Чиновник все еще молчал.

– Отечество, партии, войны, церкви – это все вещи, значение которых мы сильно преувеличивали. Согласен. Но это все же хоть что-нибудь, – продолжал я. – А что вы дали нам взамен? Мы пожертвовали всем этим. А что получили?

– Ничего, – сказал чиновник.

– В таком случае мы совершили плохую сделку, – заявил я. – У нас не осталось ничего, кроме наших однообразных развлечений, нашего пива, наших девок, наших футбольных стадионов и наших воскресных прогулок.

– Да, у нас осталось только это, – сказал чиновник.

– И вы хотите, чтобы я с головой погрузился в это серое море повседневности? – спросил я. – Вы ведь это хотели сказать, не так ли?

Чиновник молча смотрел на меня. В комнате стояла мертвая тишина. Наконец он встал, предложил мне еще одну сигарету и сказал:

– Вы должны решиться на этот шаг.

Его лицо окаменело, стало жестоким. Настойчивость, с которой он уже во второй раз призывал меня решиться на эту ужасную жизнь, снова вызвала во мне подозрение, что администрация собирается толкнуть меня на этот шаг, даже если я буду отказываться. Я видел, с какой легкостью чиновник соглашался со мной – как человек, которому не надо кого-то уговаривать, ибо у него есть средство настоять на своем. И это усиливало мое подозрение.

– Вы не имеете права меня заставлять, – сказал я спокойным голосом, но весь напрягся в ожидании ответа и в надежде, что терпение его наконец лопнет.

– Не имеем, – подтвердил он. – Я вам об этом уже говорил.

– Следовательно, администрация намерена только побеседовать со мной, – сказал я. – Должен признаться, это меня удивляет. У администрации, надо думать, есть дела поважнее, чем беседовать с бедолагой вроде меня. Администрация отдает распоряжения, и у нее должны быть средства, чтобы проводить их в жизнь. Ненасильственных администраций не бывает. Я прошу вас сказать мне: что означает мой вызов к вам?

По его лицу было видно, что он растерян.

– Администрация намерена сделать вам предложение, – сказал он уклончиво. – В сложившихся обстоятельствах она собирается предложить вам то, что предлагает крайне неохотно и что вы, естественно, вправе отклонить. Однако, прежде чем администрация будет вынуждена сделать это, я хотел бы еще раз предложить вам шанс, который пока есть у каждого человека.

– Шанс раствориться в массе.

– Да, это так, – сказал он.

– Очень гуманно с вашей стороны.

– Вы неверно оцениваете политическую ситуацию, – принялся он снова развивать свою теорию. – Старая политика претендовала на большее, чем могла быть, и потому превратилась в пустую фразу. Нужда заставляет нас заново осмыслить политические задачи. Из крайне запутанного клубка идеологий, страстей, инстинктов, насилия, доброй воли и делячества политика стала делом разума, она стала деловой и трезвой. Она превратилась в науку бережливости, в науку приспособления планеты к нуждам человека, в искусство жить на этой планете. Война теперь невозможна не потому, что люди стали лучше, а потому, что политика не нуждается больше в этом устаревшем средстве. Отныне задача политики не в том, чтобы обезопасить государства друг от друга, а в том, чтобы создать на земле огромное, так сказать, математически вычисленное пространство, в котором будет обеспечена социальная справедливость.

– На эту приманку вряд ли кто клюнет, – сказал я со смехом.

– Такую политику нам навязали, – заметил он. – Другой мы не можем себе позволить.

– А как же свобода? – спросил я.

– Она стала личным делом каждого.

– В таком случае каждый человек только тогда почувствует себя свободным, когда станет преступником, – возразил я. – Извините, но ваши умозрительные рассуждения я привел к логическому концу.

– Мы боялись, что вы сделаете именно это ложное умозаключение, – сказал чиновник и задержал на мне взгляд.

Он помолчал. Какое-то ужасно затянувшееся мгновение мне казалось, что он видит меня насквозь и все обо мне знает, казалось, будто я сижу перед судьей, в руках которого каким-то непостижимым образом очутилась моя судьба. За окном во дворе все еще слышался детский смех. Дым сигарет поднимался в лучах света голубыми спиралями и кольцами, сгущался в облачка – они кружились и растворялись наподобие туманностей, которые астрономы открывают в бескрайних просторах Вселенной.

– Со временем наша политика даст массам возможность жить по-человечески, но она не сделает их жизнь содержательной. Это в руках только самого человека. По мере сокращения шансов толпы будут возрастать шансы отдельного человека. Нам пришлось заново определить, что принадлежит кесарю, а что отдельному человеку, что подобает обществу, а что личности. Дело политики создать пространство, дело отдельного человека – осветить это пространство.

– Очень мило, что вы доверяете нам хотя бы роль сальной свечи – пусть жалкой, зато честно делающей свое дело, – снова сдержанно пошутил я. – Вы не даете человеку ничего, а требуете от него все.

– Мы даем ему хлеб и справедливость, – сказал чиновник. – Вы только что заявили, что не хлебом единым жив человек. Я рад, что вы знаете Библию, но эта фраза звучит кощунственно в устах человека, способного прийти к выводу, будто свободу дает только преступление.

По этому неожиданному выпаду я заключил, что наша беседа взволновала его куда больше, чем могло показаться на первый взгляд.

– Того, в чем человек нуждается помимо хлеба и справедливости, ему не дадут никакая политика и никакая организация, – продолжал он свои рассуждения. – Политика дает человеку только то, что она в состоянии дать, а может она самую малость, только то, что само собой разумеется. Остальное в руках человека, его счастье не зависит от политики.

– Вы бросили нас на произвол судьбы, – возразил я с горечью. – Ваша правда, мы оказались во власти обывательского болота, во власти самодовольных мещан. Я уже не говорю об из рук вон плохо функционирующей вывозке мусора, о неудовлетворительной программе жилищного строительства и о многом другом. Администрация не особенно утруждает себя такими вещами. Она только выдает абстрактные этические лозунги, которые не вдохновляют никого.

– Мы никогда не ставили перед собой задачу кого-то вдохновлять, – тут же отреагировал чиновник, и в голосе его появилось волнение. – Как будто администрация существует для того, чтобы вдохновлять. Нельзя восхищаться элементарной необходимостью, а то ведь даже сооружение общественных уборных станут встречать ликованием. Политика, предлагающая сегодня мировоззренческие концепции, преступна. Такая политика неизбежно растворится в экономике и превратится во всепожирающего Молоха. Человек будет вынужден вращаться вокруг нее, как Земля вокруг Солнца, а между тем он сам должен стать солнцем.

Произнеся эти слова, чиновник побледнел. Теперь мне ради достижения цели надо было во что бы то ни стало сохранить спокойствие.

– Я снова и снова перечитывал ваши сочинения, – продолжал чиновник. – Просто уму непостижимо, скажу я вам. Это же надо умудриться до такой степени не понимать действительности.

– Я очень хорошо понимаю действительность, – спокойно отпарировал я. – Вам не надоело без конца возвращаться к моим писаниям?

– Я вынужден к ним возвращаться! – В голосе чиновника прозвучала решительность, и я уступил, чтобы не испортить все дело. Спокойствие прежде всего. – В вашем изображении город – нечто серое, грязное, полуразрушенное, сплошные развалины, – продолжал он. – Ладно, все так и есть, однако кто все это сделал? Это ваша работа. Когда вы идете по городу, вы видите себя самого, вы заглядываете в собственное сердце.

– Ну, это вы уж слишком, – невозмутимо сказал я.

Чиновник какое-то время молча смотрел на меня. Казалось, он подавляет в себе желание высказать то, что вертелось у него на языке. В комнате потемнело. Детский смех со двора теперь доносился только изредка.

– Мир разрушен последними войнами, столь же чудовищными, сколь и бесполезными, – снова заговорил он. – Вы это знаете не хуже меня. Нелепо отрицать то, что есть. Да и люди все еще не избавились от тупого оцепенения, они полны недоверия и усталости. Все мы устали. Нам предстоит огромная работа, чтобы создать для всех тот уровень благосостояния, который достоин человека, ибо наша нынешняя бедность бесчеловечна. Она – следствие войны. Вы жалуетесь на бедность и в то же время готовы отправиться воевать в Тибет. Кто правил миром до того, как власть перешла к нам? Я полагаю, миром правили вы, авантюристы, независимо от того, что было в ваших руках – фабрики или оружие, стремились вы к богатству или к другим способам завоевать власть. Мир принадлежал вам, а не массам безымянных, бесправных и беспомощных, которыми вы помыкали, увлекая за собой. Нынешний мир – это дело ваших рук, хотите вы того или нет. Серые каменные пустыни, полуразрушенные дома, отвратительные фабрики, старые автомобили, ржавые перила на лестничных клетках, толпы одетых в лохмотья рабочих, все то, что придает городу такой унылый вид и наполняет вас отвращением, – дело ваших рук. Мы имеем то, что унаследовали от вас, – мир, полный нищеты, лежащий в развалинах. На нашу долю выпало убрать мусорные кучи, оставшиеся после ваших праздничных пиршеств. Вы растранжирили богатство мира, а нам приходится платить ваши долги. Вы искали в жизни приключений, наслаждались великолепием нашей планеты, путешествовали по голубым морям, а нам достались только будни, тесные фабрики и повседневный изнуряющий труд. Ваше время кончилось, нам предстоит жить дальше. Наша жизнь всегда была такой, по-иному жили только вы. Мы всегда были бедны, красота казалась нам обманом. И вот тонкая оболочка сорвана. Наша бедность предстала во всей своей наготе. Город таков, каким он был всегда, за сожженными кулисами ваших деяний проступил его подлинный облик.

Волнение чиновника нарастало. Он раздавил пальцами сигарету и предложил мне новую. Я отказался, так как не выкурил свою и до половицы. Когда он прикуривал, его рука дрожала. Видя, что ему никак не удается это сделать, я протянул ему горящую спичку.

Он дважды затянулся и снова погасил сигарету.

– А вы нервничаете, – сказал я, чтобы смутить его еще больше.

– А как же, – выдохнул он в бешенстве. – Не скрою, ваше дело меня волнует.

Вдруг он перегнулся через стол и железной рукой схватил меня за воротник.

– Послушай, – закричал он, – ты разве не понимаешь, что речь идет о поисках истинных приключений, приключений духа, любви и веры, приключений, найти которые человек может только в одиночку!

– Давайте сюда ваши приключения, но прежде уберите руки, – невозмутимо сказал я и пристально посмотрел в приблизившееся ко мне лицо.

– Не могу, – тихо ответил он. – Истинные приключения дать вам я не могу.

Он отпустил меня, встал и подошел к окну.

– В таком случае администрация признает свое бессилие, – с ликованием в голосе провозгласил я, наслаждаясь его слабостью.

– Она бессильна, – подтвердил он, побледнев. Он смотрел в окно на сумерки, заполнявшие комнату и смазывавшие очертания мира за ее стенами. Со двора больше не доносился детский смех. – Да и к чему нам сила! Разве с ее помощью можно заставить человека смиренно и мужественно делать то, что он все еще в состоянии сделать, в чем его истинное предназначение – в любой момент раствориться в безымянной толпе, стать ее солью, пропитать ее изнутри своей любовью и верой. Мир можно завоевать только с помощью духа. Понять это – вот истинное блаженство! Но мы беспомощны. Мы никому не можем открыть дверь, которая и без того открыта для всех. Мы беспомощны. Мы бессильны, – прошептал он.

Я победил.

Я повернул выключатель, который заметил на стене. Над столом зажглась тусклая лампочка.

– Давайте поговорим серьезно, – сказал я. – Что вы можете мне предложить?

Он медленно отвернулся от окна и посмотрел мне в глаза. Его лицо было смертельно бледным, на лбу выступили капельки пота.

– Убирайтесь отсюда! – крикнул он и топнул ногой. – Уходите домой!

– Я не позволю выставить себя за дверь, – холодно и твердо сказал я. – Меня вызвала сюда администрация. Я пришел и хочу знать, что вы собираетесь мне предложить.

Он подошел к столу и принялся рассматривать бумаги.

– Ладно, – устало сказал он, не отрывая глаз от папки. – Раз вы настаиваете, я вынужден повиноваться. Администрация предлагает вам власть.

Его слова смутили меня, и я в недоумении уставился на чиновника. Я и не предполагал, что одержу такую блестящую победу. Он, однако, не заметил моей растерянности и снова уселся за стол.

– Я вас не понимаю, – осторожно сказал я. Его предложение до такой степени шло навстречу моим желаниям, что от радости я стал недоверчив. Не исключено, что чиновник догадался о моем намерении убить его и теперь изготовился к ответному удару.

– Раньше общество делили на тех, кто имеет, и тех, кто не имеет, – начал он как бы между прочим, – или, выражаясь терминами моей науки, на эксплуататоров и эксплуатируемых. В процессе развития это разделение устарело. Изменились политические и экономические условия. Люди получили хлеб и справедливость, а также гарантированную каждому свободу мысли, но они утратили политические свободы, потому что политики в старом понимании больше не существует. Но прежде всего они утратили власть. Властью располагают лишь немногие, особая каста. Общество распадается на бессильных и сильных, или, как мы говорим, на узников и охранников. Это делается ради точности, чтобы не придавать тем, кто в силе, слишком большого значения. Они могут внушать страх, но не преклонение.